Новый сладостный стиль Аксенов Василий

4. Союз богатых

Плывя над облаками с востока на запад, он выиграл несколько часов и в результате умудрился даже немного поспать в отеле «Кадиллак». Утром брился, предвкушая, как из «Колониал» позвонит Норе в «Пинкертон». Потом вкушал ее сандвичи, которые она уложила для него в небольшую панамовскую сумочку: испанская почти черная ветчина, переложенная бельгийским эндивием, лососина с корнишонами, в общем лучше, чем у «Католических братьев». Пока ел, несколько раз поцеловал сумочку. С этой сумочкой через плечо он был похож вчера на обычного пассажира, а не просто на идиота. Там внутри было что-то еще, кроме сандвичей. Копнув, обнаружил две первоклассные рубашки, по всей вероятности, из гардероба мистера Мансура. Следующий раз надо будет проявить к нему побольше непредвзятости. Впрочем, может быть, и он позаимствовал для своей блонды дюжину трусиков из гардероба супруги. Так что мы квиты, Омар, обойдемся без непредвзятости. Еще глубже копнув, он нашел пятьсот долларов смятыми бумажками. Сунула в последний момент, грабанула весь «кэш»,[134] который был в доме. Богачки вроде Норы Мансур с чистоганом не ходят. Впрочем, это может вызвать неожиданные трудности. Нечем заплатить жиголо за хорошую трахтовку. Не чек же выписывать какому-то ебарю. Гад, сказал он себе, вы настоящая свинья, Александр Яковлевич, не можете не обосрать все вокруг, даже ваше собственное счастье, ублюдок и перверт, не могущий оценить человеческую любовь и женскую склонность защитить любимого.

И все-таки, сказал он себе с конвульсивным выражением лица, гротескно отражающимся в чайнике, и все-таки ты не можешь принять от нее помощь, не можешь дать ни малейшего шанса подумать, пусть против воли, что она помогает вялому русскому невротику за его эротику. Снова чувство полной беспомощности охватило его. Если я хочу ее видеть каждую неделю, мне не избежать раскрытия моей жалкой жизни, то есть полного унижения.

Угнетенный и затуманенный этими мыслями, Александр отправился утром на работу. Все было кончено, от молодости ничего не осталось, да и любовь была под безжалостными вопросами со стороны всего, что попадалось на пути его дребезжащей машины: пальм, небоскребов Сенчюри-сити, рекламных щитов с их шаловливой абракадаброй. Он не знал, разумеется – как и мы не знали до предыдущей страницы, – что с каждой милей он приближался к новому повороту своей американской судьбы.

Первое, что он увидел тем утром в «Колониал», был сверкающий новенький «линкольн таункар», из которого высовывалась такая же сияющая, хоть и не новая, физиономия его чикано-друга Габриеля Лианоза:

– Нравится моя машина, эй, ты, Факко-вульфо?

– Где ты ее экспроприировал, Заппатиста-твою-налево? – поинтересовался Александр. Он уже давно начал замечать, что корпулентный на какой-то крабий манер бывший музыкант начал щеголять разными шикарными предметами длительного пользования: то это пиджак из змеиной кожи, то ботиночки из крокодильей.

Надо сказать, что Корбах за последнее время порядком сдружился с мексиканцем. Он казался ему воплощением латиноамериканского «магического реализма». Неуклюжий танец под тубу, эта маскировка народного притворства, казалось, вечно приплясывал в его лживых рыжих глазах, в обильной растительности лица, в большущих лапах акушера и пекаря. Габриель и в самом деле любил выпечь хлеб или выпростать в воздушную среду младенца из растянувшихся родовых путей своей жены, то есть из своих собственных родовых путей.

Нередко после общей смены они заваливались в «Ля Кукарачу» и угощались там, в саду, бараньими котлетами и кучей всевозможных перцев, сдабривая это дело галлонами холодной «Короны», от которой Габи все больше брюхатился, а Алекс все больше тощал. В последнее время мистер Заппатиста-твою-налево не позволял своему другу мистеру Факко-вульфо участвовать в расчете. Отстегивая доллары, он обнажал кустарники своих запястий, с которых свисали золотые браслеты и цепочки.

Александр засунул голову в пахнущий богатством автомобиль и сказал:

– Слушай, Габи, я влюблен, мне нужны деньги.

– Что она, не дает тебе без денег? – поинтересовался сеньор Лианоза.

– В этом роде, – кивнул Александр. – Я вижу, ты в последнее время разбогател; поделись секретом, как ты делаешь деньги?

Мексиканец некоторое время молча смотрел на русского, в глазах у него уже начинали разгораться вольфрамовые проволочки, эти предшественники крестьянских революций, но вдруг они погасли, и он разразился добродушным, хоть и не очень-то пасторальным хохотом:

– Ты и в самом деле заторчал на какой-то жопо-единице. Слушай, Габи Лианоза тебе ничего не может сказать, но как один человек искусства другому он может тебе посоветовать: задай тот же самый вопрос Араму.

Арам Тер-Айвазян по-прежнему сидел на высокой табуретке в кассовом боксе. Как всегда или еще больше, чем всегда, он был чрезвычайно серьезен и сдержан, ни дать ни взять член армянского кабинета в изгнании. Уже на подходе Алекс заметил то, на что раньше не обращал внимания: дымчатые очки «Порше», галстук «Версаче», часы «Картье». С таким добром человек сидит за кассой паркинга! Черт возьми, я тоже хочу в этот странный клуб богатых, и уж со мной-то Араму нужно поделиться секретом, ведь мы с ним немало водки выпили!

– Слушай, Арам, мне нужно сделать побольше башлей. Ты не можешь меня рекомендовать тем, кто знает, как это делается?

Арам был редким типом армянина: черная, как уголь, шевелюра и светлые устричные глаза. От корбаховского вопроса устрицы съежились, как будто под брызгами лимонного сока.

– А ты знаешь, что это опасно?

Корбах молча кивнул. Устрицы расширились и даже как бы подернулись перламутровой пленочкой дружелюбия.

– О’кей, друг, после полудня я тебя представлю важным людям, которые могут рассмотреть твою просьбу. Или могут не рассмотреть тебя в упор.

Душным дымчатым полднем – калифорнийское проклятье, ветер «Санта-Анна» начал свое внесезонное представление – Алекс и Арам прибыли в лос-анджелесский даунтаун, эту кучку небоскребов, торчащих из моря безархитектурных низких построек. Лифт одного из этих небоскребов поднял их на тридцать восьмой этаж. Упругий ковер, двери с медными ручками и табличками. На одной из них с неслыханно скромным достоинством значилось «Хорнхуф[135] и Бендер, лимитед». Поразительно красивая секретарша щедро улыбнулась посетителям.

– Хелло, Нэтали, – сказал Арам. – Мистер Хорнхуф нас ждет.

– Пожалуйста, присаживайтесь, джентльмены, – последовал чудеснейший ответ. Она пробормотала что-то мягкое и нежное в свою коммуникационную щель, потом встала и пошла к двери босса. Походка была само совершенство, просто-напросто ненавязчивая демонстрация всего самого великолепного.

Сквозь приоткрывшуюся дверь Корбах услышал знакомый голос, вопящий в телефонную трубку с такой дивной российской прогорклостью:

– А ты пошли его на хуй, Семен! Пусть сосет, манда чучмекская! – Мистер Хорнхуф оказался не кем иным, как активистом советского комсомола Тихомиром Буревятниковым.

Тих теперь витал над каньонами Лос-Анджелеса в роли некоего процветающего птеродактиля. Оторвался от совдепского рая и вот торчу, торчу неплохо, мужики! Лошадиная морда была покрыта теннисным загаром, общая картина впечатляла почти дейнековским тридцатых годов здоровьем, вот, правда, пальцы слегка дрожали из-за употребления разных сортов виски. После первой инвестиции, сделанной через ответсотрудника Завхозова, Энский, чрезвычайно довольный, стал посылать на счет Хорнхуфа электронные переводы Бог знает откуда – то из Гонконга, то из Макао – и быстро довел баланс до семизначных цифр. Активно используя щедрые вливания родины, Тих расширил и свой собственный специфический бизнес, доходы от которого, естественно, находились под другой крышей. Дружба дружбой, красная сволочь, а табачок врозь!

– Эх, ребята, как я рад вас видеть! – сказал Тихомир с хорошей советской задушевностью. – Помните, как в прошлом году-то гудели, вы двое, я, Стаська Бутлеров! Такой выработался настоящий тим спирит![136] Как ты, Сашок, когда-то пел, «нас много в нашей четверке»! Забыл? А я вот помню, некоторые вещи не забываются, бадди![137] И вот всего лишь за год эка нас разбросало! Нет, братцы, что-то мы все-таки теряем в этом мире чистогана! – Нашвыряв тут комсомольских восклицательных знаков, Тихомир умолк, как бы предлагая теперь изложить, за чем пришли. В глазах его и впрямь читалось страдание.

– Слушай, Тих, Саше деньги нужны, – сказал Арам.

– Сколько? – радостно воскликнул Буревятников. Он открыл ящик стола, со странным каким-то осуждением покачал головой, захлопнул ящик, взялся за чековую книжку, расписался, рванул листок, перебросил Корбаху. – Сумму проставишь сам!

– Ты меня не понял, Тих, – сказал Александр. – Я не хочу брать в долг без отдачи. Я просто хочу зарабатывать так, как Арам, как Габриель Лианоза, как другие ребята в гараже, не знаю уж кто.

– А вот это ты зря, Сашок, – печально проговорил Тихомир. – Тебе не нужно лезть в это дело. Тобой интересуются, постоянно тебя мониторят. Нет, Арамчик, нам нужно Сашу Корбаха в стороне держать, как декабристы Пушкина. Зачем тебе, Саша, такие опасности?

Саша вдруг вдохновился и встал:

– Эх, Тих, я не Пушкин, Тих, не дворянин, а просто шут, мой дорогой! Есть сходство по части семитской крови, он эфиоп, а я еврей-ашкенази, но все-таки меня не надо беречь. Дети мои, Арам, Тих, и ты, отсутствующий Бутлеров, знайте, что не алчность меня толкает в погоню за дензнаками, но любовь! В жизни моей, в небесах над этой страной, разворачивается для меня спектакль последнего вдохновения, и, если я его упущу, мне позор!

– Как излагает! – воскликнул мистер Хорнхуф.

– Это из поэзии? – суховато осведомился Тер-Айвазян.

Александр определенно умел разговаривать с комсомольским активом. Рогокопытский взволнованно встал, зашагал по своему офису, украшенному шелковолокнистой копией Ван-Гога. «Где-то по большому счету я тебя хорошо понимаю, Саша!» Он подошел к большому окну, сквозь голубоватое стекло которого на многие-многие мили просматривалась калифорнийская пустыня. Некоторое время стоял молча, потом мощно потянулся всем телом. Словно беглый огонь взвода страшно прохрустели его сочленения. «Ох, как хочется пробиться! – взмыл голос Буревятникова. – Пробиться сквозь все эти стекла и полететь, полететь, полететь!»

В тот вечер с хорошим воровским авансом в кармане Александр завернул в «Первое Дно». Вот он снова перед тобой, эффект относительности времени. Столько всего с ним произошло за два месяца после драки, а здесь царит все та же атмосфера медлительной захмелки; все тянется без конца, а время проносится незамеченным. Скука – самый алчный пожиратель минут. Любовь – сильнейший борец за их процветание.

Он вошел и сразу получил приветственный жест пианиста от уха в его сторону. Как и два месяца назад, тот прогуливал вдоль клавиш десять своих пальцев и пел с хрипотцой что-то жалобное в адрес «бэби». Бернадетта в этот раз сидела у угла бара, так что можно было видеть ее августейший профиль и под башней зачесанных вверх волос отменное ухо, напоминающее пакетбот Его Величества короля Георга, плывущий с хорошими новостями в «новые страны». Матт Шурофф сидел рядом, мускулы его еще больше укрупнились, причем на левой руке сильнее, чем на правой, что производило некоторый дисбаланс в мизансцене. Гигант трудового народа, впрочем, недурно гармонировал с двумя политическими беженцами, генералом Пью, чья ручка, по обыкновению, словно чайка витала над похожим на скат ядерной подлодки бедром Бернадетты, и Бруно Касторциусом, похожим, как всегда, на мешок бумажного утиля, выставленного на «рисайклинг». Группу привычно завершал Мел О’Масси, сама прохлада в костюменции от Сакса-что-с-Пятой, и он, по традиции, сидел в двух футах от других, как бы не совсем с ними, хотя все «Первое Дно» прекрасно знало, что молодой специалист с трепетом только и ждет, когда к нему повернется неотразимая управдомша. Вся эта пятерка представляла собой идеальную композицию поп-арта, и в этот тихий час могло показаться, что складки их одежды пропитаны скульптурной смазкой, что приобщает тленную шваль к вечности.

«Смотрите, кто пришел!» – возгласил бартендер Фрэнки, и два его подручных Кит и Киф зааплодировали. «Лавски, детка моя! – Бернадетта повернулась к АЯ с изяществом морской львицы. – Двойную „столи“ для нашего Лавски!» Бартендер поставил перед ним стакан уже реабилитированной советской табуретовки. «Я знал, что он вернется! – Гигант дальних перевозок как-то мгновенно расквасился: должно быть, раскаяние все эти два месяца не давало ему покоя. Все зашевелились, давая Лавски пройти поближе к пышащему дружбой и лаской корпусу Бернадетты. Мел О’Масси показывал максимум своих эмоций, похлопывая блудного сына по плечу. Генерал Пью был воплощением нежности. Он мягко поглаживал область печени Александра и даже поцеловал его в область челюсти. Бруно вынул из кармана нечто действительно очень для него родное, целый хотдог с щедрой нашлепкой из горчицы и маринованных огурчиков. Передавая этот предмет Лавски, он как бы демонстрировал неувядающую солидарность восточноевропейского антикоммунизма. Все были счастливы: Лавски вернулся!

Сейчас видно, что они не хотели убить меня той ночью, думал АЯ. Они просто хотели проучить проклятую Россию, вот и все. Сделать больно, но не убивать, конечно. Сломать челюсть, пару ребер, вот и все. Люди, в общем-то, добродушны. Они могут и ошибиться, выбирая мишень для своего гнева.

Держа его в своих руках, Бернадетта воскликнула: «Эй, да ты, кажется, влюблен, нахал! Ребята, наш Лавски влюблен! Его член не реагирует на мои молочные железы! Признайся, Лавски, ты переутомлен любовным траханьем!» Пианист Генри в этот момент бравурно заиграл в его честь «Примаверу» Вивальди в его собственной, конечно, интерпретации, с адресом все-таки к «бэби». Лавски, также известный как Саша Корбах, положил на стойку три сотенных бумаги и сказал, что он покупает дринк всякому, кто захочет выпить в пределах этой суммы. «Слушай, Лавски, – доверительно, почти шепотом сказал ему Матт, – мы тут все охуенно соскучились по твоей „системе Станиславского“.

Александр, которого уже, что называется, повело, начал всей компании, а потом и всему бару показывать технику перевоплощения на примерах. Ну, скажем, самое легкое, президент Рейган. Надо выловить у него какую-нибудь главную штучку. Всем известно, что он в прошлом актер кино, поэтому всегда смотрит, даже когда и не смотрит, откуда на него в данный момент направлена кинокамера. Ну, почти как дзэн-буддист, что всегда пытается понять, откуда на него смотрят глаза Бога. У Ронни с его Богом, то есть с камерой, особые отношения. Он всегда озабочен тем, правильно ли выглядит. Ему всегда хочется причесаться, увы, он не всегда может это сделать.

Другое дело товарищ Брежнев. Передо мной человек, который всегда боится, как бы у него что-нибудь не вывалилось. Вот смотрите, пьяные гады, как я, Брежнев, иду на трибуну читать приветствие ленинским профсоюзам и все время боюсь, как бы что-нибудь не вывалилось через штанину. «Вот вы, тоуахыщы, хохочете, а уэд это большая челоуэческая трахэдиа».

Так он лицедействовал под общий хохот «Первого Дна» и с каждой новой порцией гнусной влаги находил все новые нюансы в системе перевоплощений. Ну прям-таки Джонни Керсон, орали завсегдатаи. Между тем Бернадетта требовала, чтобы он перевоплотился в женщину. Ну что ж, изволь, сестричка! Перед вами, почтеннейшие лэдис (он, впрочем, сказал «блэдис», но этот нюанс не был замечен даже местным знатоком русского языка Касторциусом) и джентльмены (он, впрочем, сказал «жантильомы», но этот изыск был непонятен даже ему самому), перед вами воплощение археологически хорошо известного типа женщины-с-хвостом. Этот тип в исторические времена воплощался в образы императриц, вы знаете, олухи, о чем я говорю. Он прошелся величественно, чуть выпячивая зад и подталкивая вверх левую грудь, которая, как многим было известно, отвисала больше, чем правая. Потом он откинул за спину и запустил в перманентное струящееся движение то ли хвост, то ли гриву, то ли некий волосяной шлейф, льющийся за императрицей от затылка до пят.

«Я умираю от ревности, – сказал Матт Шурофф, – и все-таки восхищаюсь этим сукиным сыном Лавски». Бернадетта хохотала: «Жаль, что этот сукин сын обожрался любовью, я бы по-царски его наградила сегодня за эту работу!»

Страна огромных возможностей, что и говорить! Никогда не нужно опускать руки в отчаянии. Вставая утром, сразу ищи, откуда на тебя сияет улыбка Фортуны. Еще вчера ты был нищ до полной замшелости, вдруг клик-клик – и ты присоединяешься к преступной шайке, и твой карман уже упакован баксами. Это отнюдь не мешает тебе изображать из себя богемного артиста перед твоей любимой, тем более что вас разделяют три с половиной тысячи миль, а ваши круги имеют меньше шансов пересечься, чем волки и дельфины.

Итак, сорокачетырехлетний А.Я.Корбах, бывший лидер московского театра, бард и всесторонний, хоть и возмутительный, актер-каботен, стал одним из немалочисленной армии калифорнийских наркощипачей и пребывал таковым от ноября восемьдесят третьего, когда он вернулся после своего первого трансконтинентального свидания, до ноября восемьдесят шестого, когда он на ночном дежурстве протянул пакетик с кокаином долговязому малому, чей галстук, словно сорока, трепетал под порывами пустынного ветра.

Внешне это выглядело довольно невинно: принял пароль, отпустил товар, получил деньги, положил их в металлический ящичек под стулом мистера Тесфалидета. Больше ни в какие дела его друзья не посвящали, может быть, и в самом деле берегли в соответствии с излюбленной русской легендой о том, как декабристы берегли Пушкина. Так или иначе, помимо обычного жалкого чека от «Колониал», каждые полмесяца он теперь получал конверт с «кашей» то по две тысячи, то по три. Теперь он запросто мог летать в Вашингтон на свидания, что и делал почти еженедельно. Нора быстро уловила какие-то изменения в поведении Алекса, и больше он уже не находил в своей сумочке случайно туда залетевших сотенных бумажек.

Он привык к самолетам, а в «Юнайтед» его уже стали замечать. Однажды бригадирша стюардесс предложила ему присоединиться к новой тогда программе Frequent Flyer, то есть «Летун-завсегдатай», так сказать. При вашей работе, сэр, то есть при ваших перелетах с берега на берег, вы можете легко намотать достаточный километраж для бесплатного перелета в Океанию и Австралию. Он радостно удивился: никогда не думал, что эта «работа» принесет мне какую-нибудь выгоду. Стюардесса хоть и не поняла, но охотно рассмеялась. В манере американцев есть и эта приятная черта – смеяться непонятным шуткам.

Время в полетах больше не казалось ему долгим, то есть оно по своей плутовской привычке дурачить клиентуру решило больше не казаться ему долгим. Однажды все пять часов до Вашингтона ушли у него на выборматывание стихотворения из дюжины строк. Чаще, однако, он ничего не выборматывал, а только лишь с каждым часом наполнялся все большим жаром перед свиданьем. Уже и кресло самолетное само вызывало в нем первые струйки этого жара. Почти всегда это были самые поздние рейсы, и атмосфера опустевших аэропортов соединилась для него с почти уже забытым ощущением флорентийской романтики. Ну, вот вам, милостивые государи, если еще не надоел, еще один беглый портретик нашего искателя «нового сладостного стиля». Пока в Москве в соответствующем учреждении его папки пополняются донесениями, пока кагэбэшные писатели выискивают в своих статьях места, чтобы лишний раз лягнуть «запродаванца спецслужбам Запада», оный бредет в своем элегантном тряпье по длиннейшему аэропортовскому коридору мимо закрытых уже сувенирных киосков и еще открытых, но уже почти пустых закусочных с мерцающими экранами, на которых не утихает характерный для восьмидесятых годов диспут о сексуальной жизни американского народа, тащится со своей наплечной сумкой, то ли молодой, то ли порядком старый, то ли американец, то ли не очень.

Он настаивал, чтобы Нора больше не встречала его в аэропорту всякий раз, когда он прилетает. Она возражала. Ты хочешь лишить меня моего высшего удовольствия, дорогая обезьяна! Я так ценю этот момент, когда ты вылупляешься из безликой толпы, первый контакт взглядами и чувство немедленной капитуляции, ты знаешь, что я имею в виду. Он настаивал. Зачем тебе каждый раз переться в аэропорт? Сиди себе в кресле со своим «Кампари-энд-Гайдн» и жди, когда перед очами твоими покажется такой голубоглазый Алекс-Обезьяна. В этой настойчивости было нечто мазохистское. Иногда ему казалось, что он мечтает натолкнуться на измену. Конечно, он понимал, что она его любит, и все больше и больше по мере того, как их отношения становились все нежнее и теснее. Подсознательно все-таки он не мог себе представить, что такая женщина, как Нора, может хоть день прожить, не став мишенью мужской агрессии. Что-что, но ее чувственность была ему хорошо известна, и он легко представлял себе ее «немедленные капитуляции» в толпе алчных если уж не обезьян, то кроманьонцев, всех этих вашингтонских многочисленных «синглз»[138] – юристов, политиканов, вояк, шпионов и дипломатов. Общеизвестно, что Дистрикт Колумбия страдает от дефицита хорошеньких женщин, так что в этих условиях миссис Мансур, дама без предрассудков, обладающая удивительным свойством даже на огромном расстоянии вызывать магический жар в чреслах мужчины, становится мечтой всего города.

В начале восемьдесят четвертого он наконец съехал из отеля «Кадиллак», провожаемый жаркими поцелуями тамошних девчат из группы «Пожилые еврейские граждане» и хлопками по плечу со стороны ребят, что, подбираясь к девяностолетнему рубежу, день-деньской на крыльце ночлежки обсуждали колебания валютной биржи. Бернадетта и Мел О’Масси, который к этому времени вырос в одного из влиятельных дилеров по недвижимости района Санта-Моники и Венис, нашли ему классную студию возле Марина-дель-Рей. Подходящее место для нашего Лавски, согласились все завсегдатаи «Первого Дна». Здесь он сможет отлично дрочиться со своей системой Станиславского.

Просторный дек студии висел прямо над променадой, за которой, как и везде в этой полосе, расстилался пляж шириной в два футбольных поля, ну а за пляжем еще одно пространство, значительно шире, облегающее своей водной смутой половину земного шара, созданное Господом неизвестно для какой цели, если не для постоянного восторга.

Александр никак не мог привыкнуть к новому месту. Всякий раз, переступая порог и видя за огромным окном серебрящийся или лиловеющий океан, он думал: сбылась мечта идиота, наконец-то ты живешь так, как в советском вечном насморке представляется жизнь за границей. Как все оказывается просто, надо лишь примкнуть к мафии, и жизнь поворачивается более зарумяненным бочком, входит большой морской озон, выдувает миазмы мрачного подсознания; человек рожден для счастья, как птица для полета (Горький? Шолохов?), как акула для проплыва, как дракон для изрыгания огня. В принципе то же самое ведь предлагалось и в России, когда товарищ Ситный со своими генералами за водочкой с семужкой советовали усилить патриотическое звучание «Шутов», укрепить наш собственный уникально русский элемент, ударить по классическим врагам россиян – по купцам, по попам, по помещикам. В принципе то же самое: просто будь членом банды, и все будет с тобой в порядке.

Теперь у нас все-таки есть альтернатива тоталитарному чудищу, банда забавных мошенников. Похоже, что человек не может выбраться из говна без какой-нибудь маленькой мошеннической альтернативы. Открой все раздвижные стеклянные двери и дыши – это теперь твое место.

Кроме основной комнаты, в студии был так называемый лофт, куда вела маленькая спиральная лестница. Там он оборудовал свое лежбище прямо под так называемым скайлайт, то есть окошком в крыше. На это окно часто садилась чайка с доминовидным хвостом. Он был уверен, что это та самая: тварь, очевидно, привыкла к Корбаху и проследила его переезд.

Глядя сверху из этого лофта, или, как в России говорят, с антресолей, он всякий раз удивлялся обширности своего жилого пространства. Тут впору наладить театр на пару дюжин зрительских мест. Сцену можно углубить за счет террасы. Пока что он купил для дека зонтик с надписью «Stolichnaya». Еще полгода преступной деятельности, и можно будет обзавестись пианино, а то и клавишами с электронным программированием, на которых можно будет записать музыкальное сопровождение спектакля «Арест наркотика». Жизнь, как всегда, поможет искусству. Полиции в этой студии будет легко производить обыск: углы не захламлены. Океанская студия крупного художника должна быть насыщена кармой океана. Надо будет все-таки собрать чемоданчик на случай ареста. Интересно, был ли у Яши Корбаха припасен такой чемоданчик? Идея бегства, конечно, никогда не приходила ему в голову – как можно бежать от родных органов? – но к посадке он, как всякий советский человек тех лет, должен был быть готов.

Пока что надо было наслаждаться новой жизнью, и он наслаждался. Даже сократил визиты в «Первое Дно». Часами сидел на деке, следя за бессмысленными перемещениями яхт. Большие корабли в поле зрения почему-то никогда не появлялись, зато мощно уходили вверх и растворялись в небесах джамбо-джеты курсом на Японию, Гонконг, Сидней. Ровно булькало под деком двухстороннее движение туристов. Иной раз бульканье взмывало фонтанчиком смеха. Из маленького мага у его ног постоянно канителилась музыка барокко. Эти клавесины и скрипки, виолы Вивальди, эти его драматические взмывы – как будто рядно вдруг начинает полоскаться в порыве чего-то пронзительного и ускользающего, как будто некто в венецианской треуголке входит, держа маску на отлете, и заявляет: не вечно будет так, будет как-то иначе! Как удалось девятнадцатому веку выжить без Вивальди? Что за глупая риторика, Корбах? Эзра Паунд открыл Вивальди для двадцатого века и стал пропагандистом на радио Муссолини.

Надо поговорить с Норой о музыке древних. Что там они находили в раскопках, какие инструменты? Была ли у греков и римлян нотная запись? При такой колоссальной сети театров трудно представить, что у них не было профессиональных музыкантов. Если я буду когда-нибудь ставить «Свечение Беатриче» в театре, а лучше в кино, там будет разговор о музыке древних. Поэты н.с.с. были потомками трубадуров, и они колоссально торчали на культуре античного мира. Они возрождались все-таки после тысячелетнего тления!

Вообразим себе такой эпизод: Гвидо Кавальканти, Дант и да Пистойя сидят возле бочки с вином. Появляется юноша, ну, скажем, юный Джотто. Он принес невиданную медную флейту, которую откопал на руинах античного форума во Фьезоле. Это флейта древних, говорит Гвидо. Увы, нам никогда не узнать, какую музыку они играли. Дант пробует отмытый купоросом инструмент, из него несутся какие-то хрипы, кваканье, и вдруг он начинает исполнять концерт Майлса Дэвиса.

И тут Александр поймал себя на том, что впервые за время эмиграции подумал о «Свечении Беатриче», вообще первый раз наяву начал думать «творчески». Эта океанская студия явно оказывает на него благое влияние. Ему было так здорово на новом месте, что он даже пропустил еженедельный полет в Вашингтон. Когда он осознал это, он содрогнулся от ревности. Нет сомнения, его отсутствие будет компенсировано чьим-нибудь присутствием. Он бросился в свой лофт, схватил телефон: разумеется, у него теперь был свой телефон и ему не надо было тащиться на пляж с мешком четвертаков за пазухой.

«Ничего страшного, – сказал ее голос, такой мягкий, такой милый. – Невозможно летать каждую неделю. У тебя, конечно, масса дел в твоем грешном Венис. Теперь моя очередь нагрянуть без предупреждения». Сказав это, она испугалась, что выдала ее собственную ревность, и постаралась закамуфлироваться беззаботным смехом. Ему никогда не приходило в голову, что она тоже может ревновать. «Ты меня любишь, бэйб?» – «Сильнее, чем прежде!» – прошептала она. Один ее голос сводил его с ума. «Могу я расстегнуть?» – «Пожалуйста, расстегни». – «Что ты теперь сделаешь, моя любовь?» – «Для начала я устрою легкое дуновение атлантического бриза, чтобы умиротворить тихоокеанского пирата в красной шляпе». – «А потом, котенок?» – «Ты знаешь, что будет потом». – «Нет, ты скажи!» Она сказала и, слегка задохнувшись, потребовала, чтобы и он высказался, причем в как можно более реальном приближении к языку советской казармы. Он не заставил себя упрашивать, после чего вся эта грязнуха испарилась, оставив место только беспорядочному любовному бормотанию с обоих концов сателлитной связи. «Ай-лав-ю-бэби-ай-лав-ю-соу-мач-соу-соу-мач-мач-мач-бейб-бейб-бейб-лав-лав-лав…» Занималось ли тут время своей привычной игрой с человеческой расой, то есть перепрыгиванием моментов из будущего в прошлое, не дано было им знать, потому что страсть становилась синонимом настоящего.

«Что ты сейчас делаешь со мной, Артемида?!» – наконец возопил он. Она немедленно откликнулась: «I’m just trying to pussyfy your iron-clad battery-ram, Hermes!»[139]

Тут любовники стали испускать вопли, способные нарушить величие всех предметов, вращающихся в данный момент вокруг Земли. «Пффу, фай», – прошептала после этого взрыва Нора и повесила трубку. «Воображаю себе счет от „Белл-Пасифик“, – пробормотал усмиренный АЯ и заснул.

Когда они в очередной раз встретились в Вашингтоне, Нора спросила, отводя глаза:

– Тебе не кажется, что мы совершили надругательство над временем и пространством?

Он мягко ее урезонил:

– Оставь в покое время, ему на нас наплевать. А вот пространство, возможно, и в самом деле было унижено.

5. Полет Норы

Прошло еще несколько недель в обычном ключе встреч и расставаний. Иногда Александр прилетал во внеурочные дни и бродил вокруг ее дома, притворяясь, что просто гуляет, не признаваясь самому себе в шпионстве. Видел однажды, как из дома выскочил Омар Мансур, за ним вытащили чемодан. Юнец скакнул в лимузин, чемодан бухнулся в багажник, тут же отчалили.

Александр из наемного «фордика» с другой стороны улицы целый час наблюдал за подъездом. Сейчас произойдет разоблачение. Муж уехал в командировку, любовник за три тысячи миль, сейчас явится третий. Гнусный этот вздор никак не выходил из головы. Как раз через час подъехал какой-то яппи в «ягуаре», не отрывая уха и рта от сотового телефона, прошел в подъезд. Вот сейчас я ее разоблачу, если, конечно, швейцар не помешает. Швейцары, эти гады, клевреты богатых мерзавок, вечно стараются сбить вас с толку, прикрыть блядство ширмочкой респектабельности. Не всегда, впрочем, это у них получается, нет, не всегда.

Нору он нашел в полном одиночестве, стол ее был завален книгами, компьютер включен, на носу ее любимом стрекозой сидели очки.

Почему он стал являться посреди недели? Она внимательно вглядывалась в лицо любимого и улавливала в нем какую-то фальшь. Пусть не плетет чепухи про театральные дела: в семье все знают про «Колониал паркинг». Откуда он берет деньги на все эти перелеты? Может быть, Стенли дает? Ведь они друзья, постоянно переписываются по поводу корбаховских гнилых корней и сучковатых веток. Так почему же он стал появляться среди недели? Может быть, там какой-нибудь бабе удобнее с ним встречаться по уик-эндам? Что же, другие бабы разве не чувствуют в нем его исключительный сексуальный драйв? Почему я должна думать, что эти сучки, которых он встречает на чтениях и прогонах, какими бы мифическими они ни были, будут считаться с таким простым и непреложным фактом, как его принадлежность другой женщине? Как я могу предполагать, что его не навещают разные нимфы и нимфетки, богини и героини из их чопорной и все-таки обалденно развратной русской литературы? Разве я забыла, что в этом факинг Венис достаточно свистнуть с дека, и вуаля, любое из этих гадских перевоплощений – в твоей постели! Если я увижу одну из этих проституток в его постели, убью ее на месте тремя выстрелами – банг! банг! банг! – я еще помню троцкистский тренировочный лагерь в Очичорнии! Боже, что за идиотские мысли приходят в голову!

В один из дней, заполненных такими мыслями, она рванула в аэропорт и перехватила самолет, идущий через Вашингтон из Женевы в Эл-Эй. Разумеется, она заговаривала себе зубы: дескать, нужно хоть на три дня вырваться из университетской рутины, да и мать повидать, ну и заодно посмотреть, как живет Саша, поговорить с ним обо всем серьезно, дать ему наконец понять, что не только в траханье состоит любовь. Конечно, она не Беатриче, однако все эти озарения, свечения, мгновенные сполохи, движущаяся живопись и ей не чужды. Если он думает, что в археологии нет поэзии, нет театра, то он просто осел. Так она твердила себе, а между тем чудище ревности ложилось на крыло самолета и смотрело ей в лицо немигающим желтым глазом. Ловушка подстерегала ее: любовь и ревность, разве они не сестры, разве они не сиамские близнецы, что удушают друг друга в бессмысленных переплетениях?

В Лос-Анджелесе она занимала себя беготней по маминому дому, общением с «кругом друзей», среди которых в тот день китайским богдыханом сидел Марлон Брандо, а также плаваньем в бассейне; тянула время, чтобы пришла ночь. Знаете ли вы калифорнийскую ночь, нервно думала она в каком-то странном русском ключе. Нет, вы не знаете калифорнийской ночи! Когда-то эта ночь пылала вокруг, и я плясала в ней, как саламандра, теперь, еще не запылав, она выжигает все изнутри.

Одеваемся во все черное из старых запасов. Ничуть не потолстела! Краски на морду не жалеть! Кепка набок, сумка через плечо, в сумку бросим один из мамочкиных многочисленных револьверчиков – Рита О’Нийл, почетный член Американской ассоциации частного оружия! – ну для забавы, конечно, не всерьез, не убивать же какую-нибудь толстомясую Брунгильду в самом деле. Просто для фана, на свиданку со своим плешивым мальчиком – в сумочке пистолетик.

Она подъехала к променаде около часа ночи. Проклятый Венис еще не спал. На асфальтовом озере среди песков кружили роликобежцы. Среди них выделялась большущая баба с развевающимся, как хвост Буцефала, хвостом, с руками, явно одолженными у Венеры де Мило. За ней, не отставая и повторяя все ее движения, крутили круги четверо разнокалиберных мужиков, в том числе миниатюрный вьетнамец с мышиными усиками. Ну что ж, маэстро Корбах, у вас тут, кажется, приятная компания.

Вот его дом: в три этажа террасками висят над променадой застекленные по бокам и открытые к морю деки; лучшего места для блядства не найти. Дом был погружен в темноту. Значит, уже погасили свет и предаются любовной акробатике под луной. Почему-то Сашиной партнершей виделась ей та же самая здоровенная роликобежка, что еще была видна в отдалении со своей свитой. К дверям подошел солидный мужик в майке без рукавов. Блондинистые пушистые плечи. Оглянулся на Нору, в мелодраматическом обличье стоящую под фонарем:

– Хочешь ко мне, цыпка?

– Мне нужно в восьмую, – пробормотала она. – Ключ согнулся, не влезает в щель.

– Плохо, когда не влезает, – кивнул мужик и придержал дверь. – Ну, иди! Не хочешь ко мне, иди к кому хочешь.

Этот дундук будет невольным сообщником преступления. Когда меня возьмут, сразу скажу копам, кто меня впустил, мистер Блондинистые Плечи! Поднялась по лестнице к № 8. Чуть толкнула коленкой дверь, она отворилась. Этот дом просто заставляет меня совершить убийство из ревности!

Двухэтажная комната была наполнена лунным светом. Стеклянная дверь открыта на дек. Доносились визги со скетинг-ринга и глухой шум прибоя. В углу на полу молча полыхал телевизор. Там показывали искусственные половые органы. Неужели он уже спит, держа кого-нибудь в объятиях таким же образом, как и со мной нежно спит apres?[140] Она сняла туфли и бесшумно поднялась по спиральной лестнице в лофт. Там стояла большая постель, вернее, матрас «кинг сайз», невинно покрытый свежими простынями. Большая русская книга лежала возле лампы, две пары очков, любимый мой, на полу – магнитофончик и три кассеты: Вивальди, И.-С.Бах, «Пульчинелла» Стравинского, или, как он его называет, Страви. О, любовь моя, воплощение чистоты и интеллигентности!

Однако где же он шляется во втором часу ночи? Ну, мало ли где, может быть, в джазовом кафе сидит, или дежурит в своем паркинге, или в каком-нибудь из этих мифических театриков обретается. Буду ждать его здесь. Посмотрим, в котором часу притащится. И с кем. Просто любопытно: когда и с кем? Никаких драм не будет, просто сюрприз. А револьверчик этот дурацкий сейчас зашвырну над променадой в песок. Предварительно все пульки из него вытащу, чтобы там на пляже кто-нибудь в себя не шмальнул с похмелья. Или от ревности. Дикое чувство, олд герл,[141] дикое чувство. Раньше ты думала, что оно подобно огню или музыке Бизе, а теперь, испытав сама, ты видишь, что если это и огонь, то огонь мрака. Никакого апофеоза от него не жди. Горит черная жирная нефть, облепляет и уничтожает.

Рассуждая так, Нора шагнула на балкон и сразу увидела возлежащего там в шезлонге Корбаха Александра Яковлевича. До этого шага край шторы скрывал его, а теперь он весь предстал перед ней со своими тощими ногами и пролетарским животом. А также и с миной обезьяньего страдания. А также и с пятном лунного света на отполированном, словно крыша автомобиля, лбу. Увидев ее, он дернулся, голова его задралась за край шезлонга и откинулась назад.

Забыв про все свои страдания, она бросилась к нему. Все стало ей ясно в один миг. Он сидел тут один и думал о ней, потому что больше ни о ком он не может думать в такой час. Он думал: неужели она с кем-нибудь сейчас лежит и неужели кладет голову кому-то на грудь тем же манером, что и ему, с той же доверчивостью, с той же благодарностью за утеху? Это были даже и не мысли, а просто медлительная конвульсия всех клеток его тела. И вдруг эта конвульсия материализовалась ее телом, вышедшим из темной комнаты на луну. Как будто он сам ее родил своей конвульсией.

– Так ведь можно и окочуриться, идиотка, – шептал он, обнимая ее и дрожа.

Идиот-ка. Эти русские дополнительные окончания обладают свойством порой до неузнаваемости менять настроение слова. Мрачный идиот ревности с кровавыми замыслами в сумке превращается в легкую, влюбленную, как кошка, сумасбродку. С-ума-сброд-ка. Пока они вытягивались вдвоем на шезлонге, а после его крушения катались по доскам дека, он объяснял ей значение и этого слова, образованного существительным и двумя частичками: out-of-mind-кa, то есть в общем все то же – идиотка.

С той ночи многое изменилось в их отношениях. Они поняли, что их любовь под угрозой и угроза исходит от самой любви. Если считать, что жажда любви – это когда одна половинка ищет другую в бесконечном хаосе тел и душ, чтобы соединиться в некую до-Адамову и до-Евину цельность, то случай Алекса и Норы был, быть может, неким приближением к идеалу, вроде любви израильтянина Шимшона и филистимлянки Далилы. Любую любовь, увы, где-то поблизости подстерегает предательство, и данный библейский пример не исключение. Ревность для Алекса и Норы была синонимом предательства, она то приближалась, то отдалялась от них, словно армия филистимлян; вихри хаоса.

Ну давай заведем такой своего рода пылесос против ревности, о’кей? Давай исповедоваться друг другу, и чем чаще, тем лучше. Давай я первая признаюсь в том, что с нашей первой встречи я больше ни с кем не спала. И я ни с кем не спал. И я больше ни о ком не могу даже и подумать. И я не могу даже посмотреть на другую. Оба были самую чуточку, ну, сущую ерунду, неискренни в своих признаниях, так как обоим пришлось так или иначе закруглять предыдущие отношения. Негласно они старались как бы чуть снизить градус своей любви, иной раз свести демонические страсти-мордасти к буколическим пастбищам дружбы, взаимной привязанности заботой об обстоятельствах жизни, хорошим юмором, приперченным слегка тем, что французы называют «les amis comme cochons».[142]

Однажды Нора раскрыла Алексу свой «маленький секрет», которым привела его в состояние большого шока. Оказалось, что она умудрилась совершить трехдневный визит в Москву, где посетила тайком его мать, а также встретилась со многими его друзьями, среди которых было немало более или менее привлекательных женщин; ты с ними, конечно, когда-то спал – признавайся! признавайся! – ты, приапское чудище! Все эти люди выражали к тебе любовь и колоссальное уважение к твоим талантам. «Шутов», к сожалению, все-таки разогнали, но они собираются то и дело для подпольных спектаклей, то в квартирах, то в заброшенных складах, один раз даже в морге, где один из них работает сторожем. Я слушала там массу кассет с твоими песнями и даже плакала над ними, как стареющая слезливая американская шлюха. Они мне прокрутили две жуткого качества пленки с твоими спектаклями «Спартак—Динамо» и «Телефонная книга». Потрясающие шоу! Я была дико горда, что такой гений выбрал меня в качестве его верной наложницы! Короче, дядя Саша, за три дня я узнала о товарище Корбахе столько, сколько клещами бы не вытянула из тебя за три года. Кроме всего прочего, мне удалось оттуда вывезти рукопись «Философии общего дела», воображаешь?! Теперь я собираюсь нанять одного русского писателя, такого Василия, который живет в Джорджтауне, чтобы он сделал подстрочный перевод для американского издания.

Все пошло с того дня иначе. Нора решила теперь заботиться о любимом. Беглец Дэнни Бартелм и ливанский богач Омар Мансур могли бы рассказать о подобных периодах и в своих отношениях с этой женщиной, однако пусть они с этим сослагательным наклонением и останутся. Теперь уже Нора по уик-эндам в первом классе пересекала страну и сразу же из аэропорта мчалась не в Беверли-хиллз, а в Венис, благо ближе. Если бы так раньше пошло, не надо было бы вступать в банду, так иногда думал наш наркоделец. Эту тайну он пока еще не открыл своей заботливой возлюбленной. Надо хоть что-то оставить на будущее. Лучше будет, если она узнает об этих делишках, когда я уже буду в тюрьме.

Читатель, возможно, уже заметил, что мы стараемся не играть на его нервах с помощью всяких дешевых умолчаний, однако мы должны поставить его в известность, что еще не все секреты Норы были раскрыты даже в этот «период доверия». Происходит это вовсе не от того, что мы хотим подхлестнуть любопытство, а просто по законам композиции, и Нора это сама прекрасно понимает. Получается так, что композиция иной раз оказывается дороже чистой совести, но что уж тут поделаешь. Тот, кто этого не понимает, пусть не читает романов.

В данный момент законы композиции позволяют нам раскрыть один небольшой Норин секретик, в наличии которого она никак не решается признаться любимому. Дело в том, что истекало время ее академических занятий и приближалось время того, что археологи называют «полем». Через несколько месяцев для того, чтобы добраться до своей трепещущей половинки, Сашке придется раз в пять удлинить свои маршруты.

Пока что она обставляла его студию, покупала звуковую и видеоаппаратуру, набивала холодильник, вышвыривала бутылки дешевого шнапса и читала ему лекции о цивилизованном употреблении высококачественных вин, которые ведут не к маразму, а к благородству вкусов, как будто сама никогда не валялась в канавах Бейрута и Старой Яффы.

6. Пузыри земли, джакузи

В один из приездов она решилась: Саша должен наконец познакомиться с маменькой. Ну, Сашка, будем поехать к Ритка! Не научившись еще русскому языку, она уже почувствовала вкус «ка», этой странной добавки к корню. Норка брать Сашка к Ритка. Как так? Как кок, s’il vous plait![143] Домой к маменьке она не решилась его пригласить: подумает, что хочу ввести его в «круги». Дурацкая неамериканская гордость терзает любимого, а между тем она как раз и хотела ввести его в «круги». Рите О’Нийл достаточно позвонить кому-нибудь из «кругов» по телефону, и с ним могут заключить договор на сценарий, а потом, глядишь, и фильм пригласят поставить. Если бы он только мог вытряхнуть свои комплексы!

Слушай, давай поедем сегодня вечером к моим школьным друзьям? Да никаких там не будет «жирных котов», своя неприхотливая бражка, фанатики пляжного волейбола. Что надевать? Не смеши меня, Сашка! Вот так и поедем, как есть, в твоем пиджаке, которому ты обязан тем, что я в тебя влюбилась с первого взгляда. «Нетленный товар», – сказал Александр, и они отправились.

Нора не лгала, ее школьные друзья были действительно фанатиками пляжного волейбола. Она просто не упомянула, что со времени окончания школы шестнадцать лет назад Джеф Краппивва сделал головокружительную карьеру как раз в тех самых «кругах», которые так сильно презирал один из парковщиков в Вествуд-виллидж. Пойдя по стопам своего отца, влиятельного продюсера, он сильно превзошел папу. В начале восьмидесятых годов ему удалось «поднять» рекордный бюджет в 50 миллионов для фильма о космической катастрофе, в результате которой Калифорния стала отдельной планетой Солнечной системы. Фильм полностью провалился, Голливуд понес колоссальные убытки, однако молодой Краппивва приобрел непоколебимую репутацию как собиратель рекордного бюджета.

В густых сумерках они подъехали к одному из пляжных особняков в поселке Малибу. Александр не заметил ни группы ливрейных шоферов, стоящей возле «роллс-ройсов», ни широкоплечих телохранителей, ни снующих людей его собственной профессии, валетов в лиловых жилетках. Утвердив свой подбородок в независимой позиции, он шествовал за Нориным шелковым платьем, которое напоминало цветущий сад под сильным ветром. Двери распахнулись, послышались крики: «Нора! Нора Корбах! Молода, как всегда!»

Тут он увидел, что за скромным фасадом живет, что называется, мир изобилий. Не совсем понятно, куда ты попал, в жилое помещение или в оранжерею академии наук, внутри это или снаружи. Гости стояли под здоровенными пальмами, но кое-где меж пальмами откуда-то свисали люстры. Холмик, увенчанный абстрактной скульптурой, вызывал ощущение пленэра, однако рядом на вполне реальных стенах висели полу– и сюрреальные картины. Свисали плоды грейпфрута и сладкого лимона, кое-кто из гостей их брал и ел. Углубившись слегка по главной аллее, вы едва не оступались в изрядный пузырящийся водоем, как бы предполагающий присутствие крокодила, между тем как из него выглядывали несколько смеющихся голов, высокопарно покачивалась волосатая грудь и торчала рука с шампанским. В глубине панорамы шевелилась пенная изгородь океанского прибоя; здесь он и впрямь был поставлен на службу человеку.

Попал в ловушку, думал Александр Яковлевич, пока Нору тискали ее школьные друзья. Девка, испорченное дитя, затащила меня в ловушку. Уехать немедленно, бросить дуру? Затылки гудящего общества казались ему сборищем персов у стен Иерусалима. Наконец Нора подошла к нему с хозяевами. Вполне молодая парочка, но, конечно, лет на десять постарше своей одноклассницы. Парень действительно выглядит, как фанатик пляжного волейбола: острижен под Карша Каралли, героя недавней Олимпиады, одет в сугубо калифорнийском стиле – тенниска, мягкие джинсы, сникерсы[144] на каучуке, как раз такие, какие хочу найти, но почему-то нигде не нахожу. Девушка чуть-чуть полновата для волейбола, но это ей идет. Черная майка со знаком ядерного разоружения, вокруг шеи моток бус, шорты, белые ковбойские сапожки с бирюзовыми инкрустациями, ручная работа, причем непарная, каждый сапог отдельное авторское произведение.

– Ну, вот, ребята, это мой бой-друг Саша, – сказала Нора, сияя. Сжавшись, он ждал, что сейчас начнется рекламная кампания: гений, великий режиссер, пострадал от тирании. Обошлось, однако, без пошлостей. – Он русский, – завершила представление Нора.

Джеф и Беверли, которые явно чванством не отличались, сердечно пожали русскому руку. Мы с вашей девушкой, Алекс, в одном классе учились. Грэмерси-Скул, обитель сумасбродов. Ваша девушка сейчас выглядит моложе нас всех, а тогда выглядела старше нас всех, интересно, не правда ли? Нужно пошутить, в этом месте нужно как-то сострить. Да я в те годы уже учительствовал, а сейчас вот только учусь. Шутка была не понята ни им самим, ни присутствующими, однако все рассмеялись. Саша, пожалуйста, не раскрывай наших тайн. Как вы думаете, Саша, далеко ли пойдет Горбачев?

– Ты меня платить для эта шутка, – сказала Алексу Нора. Ей явно хотелось щегольнуть своим русским.

– А ты мне за весь этот вечер, – ответил ей дядя.

– А в чем дело? – Она притворялась, что не замечает передвигающихся под пальмами Супермена и Супервумен, пары Джеймсов Бондов и Женщины Французского Лейтенанта, Мамы-Кошки и Творца Е.Т., а также прочих миражных фигур, среди которых выделялся буграми мускулатуры и доброй тевтонской улыбкой новый герой Америки, чье имя весьма красиво переводится на русский: Черночернов.

Джеф Краппивва отличался чрезвычайно тихим интеллигентным голосом. И таким голосом по голливудской «вертушке» он выколачивает мегабюджеты! Этим голосом он серьезно интересовался перспективами Горбачева. Куда он пойдет?

– На Китай, – высказался тут наш герой.

– В каком смысле? – удивился хозяин.

– На Америку у него сил уже не хватит, на Китай попрет, – сморозил АЯ.

– Откуда у вас такой великолепный английский, Алекс? – спросил Краппивва.

– От Норы, – сказал АЯ почти уже без шутовства.

Тут она ему просунула под локоть какую-то нежность, которой все прощается, ну, нежнейшую длань ея. А зачем же так подряд три мартини залпом, сладкое сердечко? А тут, кажется, это не запрещается, медок? Пока ты все-таки не надрался, познакомься с моей мамой.

Ну вот и птички, сказал как-то Хемингуэй на просмотре своего фильма с Ингрид Бергман и ушел поддать. Послевоенный блюз. Звездная соль, лунная яичница. В лимонно-грейпфрутовой аллее стоят с коктейлями Рита О’Нийл и Грегори Пек. Объективно говоря, эта аллея завершалась туалетной комнатой, из которой то и дело выходили мужчины, однако эта деталь легко может быть опущена. Нора подводит Александра к живым легендам. Мам, это вот человек, о котором я тебе говорила. Человек, о котором она ей говорила, трепетно восхищен. Грегори Пек стар и красив. Рита, хоть ей и шестьдесят, в полумраке, в лунно-лимонном проходе (к чему – к туалету или к сцене из незабываемых «Ястребов Гибралтара»?) выглядит молодо, как всегда, и трогательно, конечно, просто чудо из чудес; стройна и декольтирована.

Перед тем как Нора и «тот человек» подошли, Рита и Грегори обсуждали предложение, которое она только что получила со студии «Парамаунт»: роль пожилой монахини из монастыря в охваченной антикоммунистической борьбой Польше. Она собиралась отказаться. Я не хочу играть пожилых монахинь, Грег! Пек как один из круга ее друзей пытался уговорить ее принять предложение. В монашеской одежде ты будешь неотразима, лапуля! Просто потребуй, чтобы сценарий немного переписали. Там есть место для сильной сцены между тобой и генералом КГБ. Они любили друг друга двадцать лет назад, понимаешь? Несколько ударных «флашбэкс», твои промельки как юной и влюбленной. Это будет возврат великой Риты О’Нийл!

Она предложила свою руку этому странному любовнику бэби Норы. Поцелуи ручек давно вышли из моды, но он поцеловал ее руку; эти русские! «Грег, познакомься с другом Норы. Он был большим артистом в Москве». – «Вы еврей?» – спросил Пек и, получив какой-то невразумительный ответ на этот простой, но важный вопрос, немедленно растворился в лунно-лимонном свете, как он это делал тысячи раз во время своей выдающейся экранной карьеры. «Я вижу, у вас серьезная любовь, ребята», – с неприкрытой фальшью Рита начала этюд «Мудрость старших».

Как бы на замену худощавому старику Пеку подгреб человечина с избытком матерой в рыжих пятнышках плоти. «О, Рита, какое счастье тебя видеть, дорогая! Ты, кажется, к сонму богов присоединилась, вечно юная Эос!» Шевеля боками и ягодицами, он заполнил собой все пространство между кинозвездой и ее собеседниками.

Кто таков, молча спросил Алекс Нору. Та пожала плечами.

– Послушай, Найджел, тебе как поэту интересно будет познакомиться с Алексом. Он поэт из Москвы. – Рита гнусавила, как будто играла роль в сатирической антибуржуазной пьесе на московской сцене. – Не стесняйся, Найджел, у него довольно приличный английский.