Новый сладостный стиль Аксенов Василий
Что касается нашей красавицы, то она не замечала посторонних и лишь наслаждалась удивительной встречей одновременно с двумя людьми, ближе которых для нее не было никого в мире, и только иногда чувствовала какие-то необъяснимые уколы тоски. Бобби Корбах тем временем, не чувствуя никаких уколов тоски, как настоящий молодой человек всех времен и народов был счастлив сидеть на равных в знаменитом ресторане со своей «мам» и ее бой-френдом, о котором он слышал так много из разных источников. Непринужденно болтая, он старался изо всех сил показать в лицах ведущих членов кружка его бабушки.
– Посмотри, Нора! – восклицал Алекс. – Твой парень не лишен актерских талантов! Вам надо пересмотреть его будущее!
Нора с понтом злилась:
– Ты что, действительно хочешь соблазнить моего «строгого юношу»?
В свою очередь она рассказывала забавные истории из недавней археологической практики, и тоже в лицах, особенно когда касалось «кита полевых работ» профессора Лилиенманна. В начале каждого полевого периода он обычно прекращал бриться и стричь волосы. Чем глубже погружалась экспедиция в культурные слои, чем богаче был депозит артефактов, тем более древним и величественным становился Лилиенманн. Как библейский пророк в замазанной тунике он сидел на верхушке холма, бросая то одну, то другую фразу на латыни, иврите или на том, что он считал шумерским, – в зависимости от того, где они работали. Самая ударная метаморфоза, однако, происходила с ним, когда «поле» кончалось. Старательно выбритый, с прической ежиком «крюкат», в хорошо сшитом костюме, он появлялся в научной толпе на конференции и бывал чертовски раздражен и оскорблен, когда сотрудники его не узнавали.
Саша Корбах тоже не остался в долгу. Он стал рассказывать о своих отношениях с путнийскими профессионалами. Раз привели целую толпу фехтовальных экспертов. Окаменели, когда он им сказал, что в фильме не будет фехтования. Фильм о XIII веке без стали в руках, без потоков крови? Сессия Совета была созвана для обсуждения этих противоречий. Там он сказал, что самое близкое к традиционному голливудскому фехтованию, очевидно, произойдет, когда группа гвельфов столкнется в узкой улочке с группой гибеллинов. Там, после обмена ругательствами, обе партии возьмутся за рукоятки мечей. Бой не состоится или останется за кадром, но этот эпизод будет более драматичным, чем все ваши бочки с клюквенным соком, леди и джентльмены. После этого один из продюсеров написал рапорт об отставке. Он отказывался работать для «намеренно тоскливого, гнилого, претенциозного и декадентского образчика так называемого высокого искусства». Ты видишь, Бобби, что, даже несмотря на деньги и влияние твоего деда, «Путни» вряд ли когда-нибудь сделает «Свечение».
В этот момент Нора заметила, что ее сын замер с открытым ртом. Кажется, он хотел что-то спросить, но потом испугался собственной дерзости. В следующий момент Алекс совсем уже ошеломил мальчишку.
– Слушай, Бобби, ты не найдешь нескольких часов, чтобы пролистать это и сделать свои замечания?
– Алекс! – воскликнул Бобби шепотом. – Вы имеете в виду свой скрипт,[213] не так ли?
Алекс отдернул молнию на сумке и вытащил увесистый сценарий с грифом «Путни продакшн» на обложке. Не веря глазам, Бобби пробормотал:
– И вы это мне даете, чтобы я пролистал, так?
– Ну конечно, у меня с собой два экземпляра.
Нора поняла, что экземпляр, который Бобби сейчас держал в благоговейных руках, предназначался для нее. Теперь Бобби его получил. Мэтр хочет узнать вкусы нового поколения. Бедный Саша, неужели ты не понимаешь, что Бобби Корбах не представляет широких масс кинозрителей? Ну, пусть они обменяются взглядами. Им явно хочется подружиться. Второй раз за вечер тема григовского концерта проплыла над ее головой. Она оглянулась и заметила, что по крайней мере десяток людей наблюдает за ней с грустной симпатией в глазах. Сладостная и болезненная меланхолия, казалось, заменяла запахи утонченной кухни в этом гастрономическом чертоге. Двое мужчин за ее столом вроде бы забыли о ее присутствии. Теперь они увлеклись разговором о природе Ренессанса. Что это было: возрождение великой традиции, классических искусств и словес после трудно объяснимой тысячелетней дегенерации или новый триумф плоти над робким духом, первичного греха над первозданной чистотой небес, а если второе верно, то какое отношение Данте имеет к Ренессансу?
Мерзавцы, они даже не думают, что женщине тоже есть что сказать по данному предмету, хотя бы по археологическому фону Ренессанса. Сейчас выберу мужчину из тех, кто на меня таращил глаза, и буду с ним кокетничать. Она оглянулась вокруг и была разочарована: никто за ужином не обращал на нее внимания, все были полностью увлечены мягким пережевыванием пищи.
Общеизвестно, что французы творят священный ритуал из своих трапез. Какая концепция Ренессанса действует здесь, в этом огромном зале «Belle Epoque»? Если для них рестораны – своего рода церкви, то этот, очевидно, кафедральный собор. Стоит взглянуть на статного бровастого метрдотеля, что идет по проходу, как епископ. Похоже, что собирается сделать какое-то важное заявление, призвать гостей к еще более благоговейному блаженству.
Внимание, внимание, медам и месье! Бровастый поднял руки в манере циркового шпрехшталмейстера. Прежде всего позвольте мне сказать, что я чрезвычайно рад моей привилегии поблагодарить вас от лица нашей администрации и всего коллектива, включая двух волшебников кулинарии, месье Пьюсана и мадам Фатон. Моя неизмеримо почтеннейшая публика, мы прекрасно знаем, что наша историческая институция время от времени становится местом действия того или иного романа, часто написанных на внешних языках. Это, между прочим, происходит сейчас, дорогие гости. Мы знаем, что среди наших регулярных прихожан присутствуют люди, которые не очень-то оценивают вдохновенно приготовленные блюда, все искусство и культ Куполь-де-Монпарнас, будучи вместо этого вовлечены в посторонние беседы, к примеру, о противоречиях Ренессанса. Мы можем также предположить, что среди сегодняшних дам присутствует одна, чей смех не звучит как полная манифестация наслаждения и чьи глаза полны печали за их радужными оболочками.
Дорогие друзья, я надеюсь, что встречу всеобщее одобрение, если я скажу этим нежданным гостям, так искусно обнаруженным нашей спецслужбой: добро пожаловать! В соответствии с нашей всемирно известной традицией мы им говорим: иностранцы, вы нам не обуза! Мы уверены, что рано или поздно и вы приобщитесь к таинствам нашего храма. И для того чтобы доказать наше гостеприимство, мы проводим сегодня акцию пожертвования! Каждый приглашается внести свою лепту! Allez-y![214]
Маленький, но изощренный оркестр начал тут тихонько играть попурри бессмертных тем, вроде «Shadow of Your Smile», «Dream a Little Dream», «Over and Over», что привело Нору на грань рыданий. Два маленьких аннамита вкатили гигантское, густо позолоченное блюдо пожертвований. Они медленно проходили по главной аллее, а также проникали в боковые авеню между столиками. Не было ни одного прихожанина, кто бы постарался увильнуть от донаций. Некоторые дамы вставали как-то рывками, господа – с полным достоинством. Одни делали это с полуироническими улыбками, другие со слезами на глазах. Одни ставили на блюдо маленькую вазочку с персидской икрой, другие предлагали простой корнишон. Вообразите диапазон цен, просто вообразите! Первый слой пожертвований быстро покрыл золоченое блюдо и продолжал наращиваться, превращаясь в поистине благоуханную пирамиду.
Было здесь немало и початых кушаний: ломтики лососины, филе-соль, комки картофельного пюре под грибным соусом, скелетики маринованной сельди, похожие на червячков анчоусы, остатки бульона на бычьих хвостах, хвосты и лапы омаров и лангустин, соплеподобные серебристые устрицы, дюны цветной капусты с зонтиковидными брокколи, одна персона, которая как-то не может определиться, животное она (он, оно) или растение, а именно морской еж, и его близкие родственники по гастрономическим пещерам Парижа, мы имеем в виду, конечно, разрезанные пополам лимоны, рогатеньких улиток, морскую траву, напоминающую пряди подводных дев, а также больших вкладчиков в общий обонятельный букет, сыры различных видов, ну, и остатки наших плотоядных утех, а именно позвоночки ягнят, телячьи почки, кусочки филе-миньонов, которые прикидываются не частью чьей-то плоти, а просто какой-то отвлеченно вкусной едой, птица также, немало птицы, кусочками, как индейки и фазаны, или цельной штучкой, как хрустящие цыплята, например, или перепелки, иные из них уже утратившие ножку или две в процессе пиршества, прерванного благотворительной церемонией.
Было бы нечестно не упомянуть тут тех, которые уже завершали ужин, а потому могли предложить только элементы десерта, в основном деформированные зубами и языками, всякие там яблочные пироги, крем-карамель, смородиновые шербеты, торты типа «тысяча листиков» и так далее. О ценности вклада в данных условиях, конечно, нельзя было судить по его нетронутости. Гораздо важнее был порыв. Мы видели литературную мамзель в парике, чьи челюсти советской работы застряли в ломтике иорданской халвы. Она тем не менее вырвала все это хозяйство изо рта и водрузила свой вклад на вершину пирамиды, чем заслужила аплодисменты.
Нора в ужасе наблюдала рост пирамиды. Рано или поздно круг будет завершен и жертвенное блюдо направится к персоне, которой она предназначена, к ней. Терпение ее в конце концов лопнуло, и она бросилась к бровастому церемониймейстеру.
– Что означает весь этот кич?! – взвизгнула она с истерической интонацией, которую ранее она никогда за собой не замечала, но догадывалась о ее существовании в своих глубинах.
– Вы знаете, мадам, – ответил с поклоном сияющий монстр.
– Таким вот уродливым образом вы представляете здесь конец моей любви?
– Это вы сказали, мадам.
Весь ресторан, несколько сотен едоков, взорвался в аплодисментах. Чудовищная гора объедков приближалась, как будто открывая свои ароматные объятия для Норы. Достоин удивления тот факт, как быстро эта масса начала гнить, распространяя вонь удушающего разложения. Ну достаточно, вы, автор, хватит уж тратить бумагу на все это дерьмо!
Они завершили свой ужин и после кофе покинули «Куполь» в прекрасном дружелюбном настроении. На углу Распая Алекс показал Бобби небольшой образчик своего шутовского профессионализма. Там работал мим, который незаметно пристраивался к гражданам и имитировал все их движения: подзывание такси, чтение газеты, целование девицы, поедание хот-дога с неизбежным разбрызгиванием кетчупа. Алекс незаметно пристроился к самому миму и начал имитировать его имитацию. Бобби хохотал как безумный. Ну, подружились, думала Нора, глядя на них и пытаясь стряхнуть со своих уст подобие материнской улыбки.
– Приходи ко мне завтра в четыре часа дня, – шепнула она Алексу.
– Почему так поздно? – шепнул он в ответ, показывая определенное нетерпение.
– В четыре часа, – повторила она, и они расстались.
Он отправился на площадь Сен-Сюльпис, где давно уже заприметил в тени большой церкви отельчик, который показался ему почему-то воплощением литературной парижскости. Надеюсь, у них найдется комната для меня, подумал он и по-католически перекрестился. Это помогло. Как раз в тот момент, когда он вошел в маленькое фойе с изогнутой лестницей и скульптурой робкой нимфы, ночной портье говорил по телефону с одним из гостей. Этот человек сообщил, что на пару дней задержится в полиции и потому отменяет свою резервацию.
АЯ вошел в крохотную комнатку с окном, выходящим на импозантный фонтан с великолепными мраморными фигурами. Струящаяся вода создавала ощущение мирно падающего времени. Он сел на кровать и стал смотреть на суровых епископов, могучих львов и довольно похабненьких морских чудищ. И те, и другие, и третьи представляли собой вызов бесчеловечным законам материализма. И в то же время каким-то смирением веяло от всей композиции: что было, мол, то прошло.
Она хотела спасти нашу любовь, и она это сделала. Спасенная любовь ушла в прошлое. Необратимо. Где-то хранится, вне нашего времени. Для Данте Беатриче была посланницей Небес. Блок дрожал в тени высокой колонны, с купола церкви на него нисходил образ Прекрасной Дамы. Оба они были молоды ко времени своих мистических встреч – еще не развращенные души. В отличие от великих мы с Норой встретились, будучи уже жалкими развратниками. Мы жаждали великой любви, но мы не могли ее представить без траханья, без безумных совокуплений, так что наша великая любовь была обречена, пока она ее не спасла. Необратимо. Эти мысли без конца приходили ему в голову, пока он не заснул в парижском отеле, в комнате, которую так нескладно зарезервировал для себя футбольный хулиган из Ливерпуля.
На следующий день в четыре часа пополудни он постучался в комнату 609 отеля «Лютеция». Дверь распахнулась, и он через порог увидел незнакомое юное существо. Простите, я, кажется, ошибся. Существо протянуло к нему руки. Нет-нет, вы не ошиблись, сэр! Входите и делайте все, что вам в голову придет. Ну, конечно, это была она, несмотря на короткую мальчишескую стрижку. На ней было обтягивающее черное платьице с двумя тонкими бретельками на голых плечах. Грудь была едва ли прикрыта. Юбка обрывалась на уровне лобка. Солидными частями ее туалета были только большие белые кроссовки и длинные белые носки.
Охваченный мгновенным неудержимым желанием, он ворвался в комнату, схватил Нору за плечи, запечатал ей рот своими губами и склонил ее тело поперек широкой постели. Она оказалась без трусиков, так что его пенис не встретил никаких препятствий для быстрейшего и максимального проникновения. Оказавшись под ним, хныча и вскрикивая, она продолжала играть роль уличной поблядушки.
– Угодно вам, чтобы я сняла свои туфли, сэр? – прошептала она, когда они переходили к их излюбленной коленно-локтевой фигуре речи.
– Не смей! – прорычал он в ответ. Сам он тем временем снимал свои шмотки штуку за штукой. Полумрак распутства царил в комнате.
Интересно, сколько людей сейчас трахаются по всему Парижу, думал он, как всегда, не очень-то к месту. Тут он заметил, что Нора смотрит куда-то вбок, он проследил направление – это было темное зеркало. В его смутном отражении он разглядел лысого старого развратника, насилующего хорошенькую школьницу. Он слегка прикусил ей кожу над лопаткой. Она жалобно пискнула, полностью в своей роли. У нее тоже есть свои собственные актерские свойства. Фактически у всех под обычным поведением таятся актерские свойства. В каждом человеке живет хороший актер, и он может проявиться при определенных обстоятельствах. В данном случае при обстоятельствах неутомимо таранящего хуя. В комнате, между прочим, вовсю витал мышиный запашок кокаина.
При следующей перемене позиции – на этот раз Нора уселась сверху – он вступил в следующий раунд неуместных мыслей. Какие странные мы создания! Мы такие странно плотные, у нас так много органов, расположенных так тесно друг к другу. Почему мы не были созданы каким-то менее запутанным, более воздушным, более эфирным путем? Почему так получается, что высшее проявление любви не может быть достигнуто без втыканья определенного отростка (по-английски звучит «шут») в определенную продолговатую полость? Почему это не может происходить каким-то менее зверским путем, ну, скажем, сведением каких-либо поверхностей, дыханьем изо рта в рот? Мы представляем собой комбинации каких-то странных на вид процессов. Все, что мы едим, даже самое вкусное, превращается в говно, которое из нас выходит через отверстие очень близкое к органу любви. Что это такое, если не последствия первородного греха? Может быть, оригинальный концепт был каким-то другим, но потом он на некоторое время отклонился? И мы, бедные твари, как раз и являемся странными фантомами этого «некоторого времени», которого без нас нет?
Странным образом основательные идеи, бродящие в его уме, совсем не отражались на его выступлении ниже пояса. После каждой эякуляции – а их было уже тридцать в ходе «изнасилования школьницы» – его фаллос немедленно возвращался в боевое положение. Будем откровенны, он засек время и теперь с тупой улыбкой отмечал, что прошло уже триста семьдесят минут, а все неясно, сколько еще этих блаженных минут впереди.
В конце концов «школьница» вырвалась из его объятий и с полубезумным выражением на лице попыталась спасти свою измученную и кровоточащую зону от очередного раунда безжалостного траханья. Трудно было больше обрадовать его или кого-то еще в нем: он стал преследовать бедную крошку от стены до стены и перехватывать ее на пороге единственного возможного убежища в ванной. Она забилась на полу в угол и умоляюще вытянула руки. Пожалуйста, хватит! Остановись! Я больше не могу! Он сел рядом с ней, взял ее руки и стал целовать их так страстно, как будто они и были самыми чувствительными частями ее тела. Потом без сопротивления раздвинул ей ноги и снова вошел.
Часы тикали, он наблюдал движение их стрелок и думал с тупым удовлетворением, как сильно он побил свой собственный рекорд. Не удивлюсь, если я уже побил рекорд «Лютеции». Надо будет спросить на обратном пути у портье, какой у них рекорд. Говорят, в Очичорнии есть один рекордсмен, которому двух часов не хватает на один пистон. Теперь и он посрамлен с его жгутами и шприцами папаверина. Однако я должен все-таки выразить какую-то жалость, какое-то сострадание моей партнерше. Согласно Артуру Шопенгауэру, сострадание – это единственное, что отличает нас от животных. Он сжал ее бедра и с долгим воем ввел в нее наконец все свое внутреннее содержание без остатка. Два тела распались, и он немедленно заснул.
Проснувшись, он увидел, что Нора сидит в кресле, одетая в обычные джинсы и светшетку,[215] с сигаретой в одной руке и с напитком в другой. Ничто, кроме мальчишеской прически, не напоминало в ней недавнюю сучку-ученицу.
– Ты меня не любишь больше, – сказала она печально.
– Ты так думаешь? – Ему было неловко от своей наготы. Его орган напоминал теперь жалкого воробышка, а не победоносного орла, каким он его видел последний раз.
– Это не меня ты трахал, – сказала она. – Другую, и ты знаешь кого.
Он пошел в ванную и вернулся с полотенцем, обкрученным вокруг бедер.
– Ты знаешь, Нора, что ближе тебя у меня нет никого в мире.
Она кивнула:
– Я знаю. – Потом добавила: – Но это другое дело.
Он промолчал. Тоска высасывала у него изнутри то малое, что осталось. Потом сказал:
– Пожалуйста, пожалей меня, любимая.
Она прошептала:
– Я жалею. – И положила ему руку на поблескивающую макушку. – Бедный шут. Расскажи мне о своем отце.
Он вздрогнул:
– Что я могу рассказать о человеке, которого никогда не видел?
– Ты знаешь что, – сказала она.
Он рассказал.
Она вздохнула с облегчением:
– Слава Богу, это почти точно так, как я воображала. Ты помнишь, Саша, что я тебе рассказала после полета на шаттле? Мне нелегко было раскрыть даже для тебя этот запрятанный ящичек. Поэтому я ждала, что ты мне раскроешь свой. Я чувствовала, что это как-то связано с отцовством. Сначала думала, что ты себя воспринимаешь предателем по отношению к Степе и Льву, и только потом забрезжило что-то, уходящее к Якову Корбаху. В мужчине всегда живет мальчик, и этот мальчик хочет знать отца. Когда-нибудь Бобби потребует у меня ответа, кто…
Алекс прервал ее:
– Не волнуйся, он не потребует. Бобби прекрасно знает, кто его отец.
Нора почувствовала, что входит в зону сильной тряски.
– О чем ты говоришь? Как он может знать то, чего даже я не знаю, его мать? Просто тогда, среди дурацкой бешеной жизни, я вдруг захотела ребенка, вот и все.
Алекс прикоснулся губами к ее руке.
– Знаешь, давай закроем эту главу нашей соуп-оперы. Я давно уже понял, что твой первый муж, Дэнни-революционер, беглый из списков ФБР по обвинению в убийстве двух копов, наведывался тогда к тебе. Он и есть отец Бобби.
Не меньше пяти минут прошло в молчании. Рука ее несколько раз тянулась к ночному столику, очевидно, за транквилизатором, но останавливалась. Несколько раз она пыталась откинуть свои длинные волосы, потом спохватывалась, что их нет. Наконец она произнесла:
– Как Бобби может знать? Я никогда ему не говорила о…
Алекс пожал плечами:
– Бартелм мог навестить сына в швейцарском колледже.
Нора взвизгнула:
– Это он сам тебе сказал об этом?! Вчера?! Когда я ходила в туалет?!
Он осторожно взял ее руку в свои ладони.
– Пожалуйста, Нора, успокойся. Бобби ни слова мне не говорил о своей жизни. Мы толковали о Ренессансе.
Она вырвала у него свою руку:
– Тогда откуда ты знаешь?!
Он видел перед собой ее сощуренные, почти враждебные глаза.
– Откуда ты, Нора, узнала о моих снах с отцом? Как ты почувствовала эту девку в белых тапочках? Нам с тобой трудно что-то держать в секрете друг от друга.
Тогда она сказала спокойно:
– Оденься и оставь меня одну. Я засыпаю. Давай опять расстанемся надолго. Поезжай, куда тебе надо, – в Голливуд, в Россию? Поцелуй меня напоследок и испаряйся!
Не успел он выйти из комнаты, как она заснула, провалилась в темную яму без пушинки света.
Проснулась с ощущением полной неподвижности. Не могла шевельнуть ни рукой, ни ногой. Ее сын Бобби сидел перед ней. Он внимательно смотрел куда-то над ее головой. В незнакомом зеркале на незнакомой стене она видела его спину в клетчатой рубашке, потом саму себя, распростертую среди трубок на кровати, а позади кровати большой металлический ящик с флюктуирующими красными огоньками. Потом она услышала возбужденный голос сына: «Моник, давление поднимается! 80 на 45! Продолжает расти! 95 на 55! Она выкарабкивается!»
В следующий момент Нору захлестнуло чувство безмерной любви к своему единственному отродью.
13. Декабрь 1990, SVO
Нам приходится напомнить нашему читателю, что мы все еще находимся в параметрах девятой части романа, точнее, в самолете «Галакси-Корбах», который уже завершил ночной перелет через Атлантический океан и сейчас все глубже внедряется в атмосферу европейского континента. Время, как известно, при таком движении немного пожирается астрономией, и самолет, снявшийся из Нью-Йорка в полночный час, подходит к Москве уже ввечеру, как будто летел не десять часов, а все восемнадцать.
Все еще спали или дремали, кроме генерала Пью и полковника Сквэйра, которые перекидывались в картишки, когда из кокпита зазвучал голос майора Эрни Роттердама:
«Доброе утро, ребята, вернее, добрый вечер! Мы приближаемся к месту назначения. Через час с небольшим будем садиться в SVO. Мэдам де Люкс, экипаж напоминает вам, что в вашем распоряжении находится великолепная кофейная машина».
Вслед за высшими чинами отставки, которые, как мы видим, уже бодрствовали, встал отставной мастер-сержант Бен Дакуорт, немедленно готовый ко всем перипетиям судьбы, вплоть до сибирских соляных копей, о которых слышал немало еще на курсах подготовки молодого бойца.
Потянулась всеми членами ея и стюардесса воздушного судна, она же в некотором смысле и хозяйка, несравненная Бернадетта. «Черт побери, – произнесла она сиплым со сна голосом, который к середине дня превращался в весьма эффективное контральто, а по ночам иногда звенел и на частотах колоратуро. – Черт побери, надеюсь, мне удастся в Москве прогулять моих соболей!»
В Нью-Йорке она была постоянной мишенью одного из обществ защиты пушных животных. Возле здания Фонда Корбаха, где у Стенли и его прекрасной дамы был скромный жилой пентхаус площадью всего лишь три тысячи триста квадратных футов (чтобы получить в метрах, нужно разделить эту цифру на одиннадцать), почти всегда дежурил патруль этого общества. Едва лишь наша п.д. появлялась из подъезда в одной из своих тридцати трех шуб, к ней устремлялись активисты с плакатами «Прекратить убийства!», «Руки прочь от пушных животных!», «С вас течет кровь!» и с выкриками намного похлеще этих текстов. Иной раз какой-нибудь юнец – отдадим должное благородным побуждениям – бежал за ней по пятам и обрызгивал следы дамы несмываемой красной краской.
Бернадетта тогда, распахнув шубу и подбоченившись, то есть предъявив городу то, что, как она заявляла, принадлежит теперь только Стенли, начинала базлать в прежнем стиле управдомши на Тихоокеанском побережье: «А вы-то кто такие, идиоты?! Что у вас на ногах, гады?! Кожа! Кто бегал в этой коже до того, как она превратилась в ваши сапоги? Фак-вашу-расфак, сумку кожаную таскаете, а кто был твоей сумкой, писс-тебя-офф! Что ты жрал сегодня на завтрак – котлеты, сосиски, цыплят? Берите мою шубу, терзайте, варвары, мазерфакеры! На, на, жри мою шубу, на, на!» Ну, словом, Нью-Йорк. В Москве, она надеялась, ничего подобного с ней произойти не может.
Вся экспедиция собиралась теперь на завтрак вокруг овального стола. Приветствовали друг друга на новый, но уже укоренившийся в окружении президента манер, вместо «хау ар ю ду-инг тудей» говорили «хау ар ю дайинг тудей»,[216] имея в виду философский аспект человеческой жизни как непрерывного умирания. В ответ полагалось оптимистически хохотнуть: «Айм дайинг файн!»[217]
Когда началось снижение, Саша Корбах отсел к окну и постарался отключиться от хохота «умирающей» компании. Он задал себе увидеть первый блик открывшейся после семи с половиной лет родины.
Эрни Роттердам классно вел машину через километровый слой облепившей Страну Советов облачности. Ни хрена не было видно, а сумерки тем временем все сгущались. Сядем, очевидно, уже в полной темноте, решил Саша, и в этот момент сквозь войлочные космы открылась земля с большими бурыми и белыми шкурами русской поверхности. Блюдо покачивалось, то здесь, то там уже поблескивали огоньки деревушек, потом на горизонте стал проявляться большой московский жилмассив. Саша Корбах приник к окну. Этот-то вот массив, сплошная высотная застройка, скопление кухонь, мусоропроводов, всяких шторок, шатких сидений, холодильников «Север» и телевизоров «Рубин», рубленые соленья всяких там «синеньких», маринады с хрящами, ети их суть, шлепки-пантофлы, нерасчесанные киски, бутылки с мокрой затычкой, отодранные станиолевые шляпки, сырки «Виола», откормившие жирнушек нового национализма, концерты легкой инструментальной музыки, всякие немые сцены кухонных дискуссий – предупреждающий палец в потолок, гитаренции, аккорды «От Суоми до Китая всюду родина святая», в подъездах телефоны с оторванными на какую-то разживу трубками, лифты, в которых шансы рухнуть близки к шансам вляпаться, вопрос бессмертного быта «А где вы брали эти куры?», всякие там учебники Тарасевича с чернильно-борщевыми пятнами, отжеванные нервными ртами мундштуки папирос, отсосанные до внутреннего смыкания щек сигареты, а я у вас не разживусь десяткой до получки? – умиротворяющее фигурное скольжение по телевизору: 5,8; 5,9; 5,9; 5,7 (гад, не наш); 6,0; 6,0, – ура! снова золото мира нашему детству, а вот вам и Шоколад Шоколадович, этот с орехами, «Фантазия», что ли, ну, с балериной, или пористый, горько-сладкий «Слава», то есть почти Ростропович, чувство уюта со стаканом чая с плиткой Ш.Ш., тут открывается форточка, оттуда мороз, ночь, тебя там где-то ждут, «Танец маленьких лебедей» проходит через морозное небо апофеозом всего еще уцелевшего, шоколадного, пошло попурри конферанса, все-таки не зря два века говорили по-французски, даже чекистской шваброй до конца не развезешь всего этого в жилмассиве.
Жилмассив, качнувшись, ушел под крыло, и Саша Корбах чуть не разрыдался. Откачнувшись от окна, он увидел, что вся компания смотрит на него, и среди них выделяются глаза их «чокнутого» корбаховского патриарха, с коим вместе сто тридцать лет назад зародились в одной еврейской яйцеклетке. Стенли тут же отвел глаза, чтобы не смущать возвращающегося на родину Алекса, и все поступили так же, как будто просто случайно в этот момент взглянули на прильнувшего к окну друга.
На летном поле SVO (так нынче в авиабилетах сокращают слово «Шереметьево») какая-то западная машинка скребла железными щетками ледяную лужу. Стоял унылый пограничник с повисшим носом. «Галакси-Корбах» подруливал к выходному рукаву. Удивляла затрапезность и малая занятость главного международного порта Страны заходящего солнца Советов.
Сразу за бортом самолета, в проходе стояла тетка неопределенного возраста. Саша Корбах столько лет уже не видел ни одной советской тетки с ее безучастной, но все-таки всегда немного враждебной физиономией, с головой в скомканном мохеровом платке, в кургузом пальтугане с косой полой и в стоптанных, как битые утки, полусапожках. Что она тут делает на священной черте, почему первой встречает зарубежных пассажиров? Здравствуй, дорогая товарищ женщина, не изменившаяся за все эти года! Ты даже не представляешь, какой небывальщиной веет от тебя на блудного сына отчизны! За теткой стоял с каменным лицом пограничный майор. Он как бы ничего и не видел, просто представлял здесь усталую, но все еще несговорчивую власть. По ходу движения группы вдоль стены стояли другие люди, военные и штатские, среди них одно лицо вдруг резко наехало на нашего героя. Оно поражало бледностью и экстатическим дрожанием глаз. То ли безумная гордость отражалась в них, то ли измучены они были страшными комплексами молодого глазоносца. Все в порядке, подумал Саша: сначала тетка, потом «человек из подполья», между ними майор, недвижный, как Урал.
Экспедиция фонда входила в здание. Довольно впечатляющая группа людей. Крохотный Пью в яркой «лунной» экипировке, тщательно подобранной для него Бернадеттой в детском магазине «Шворци-Морци». Сама раблезианская Гаргамель в драгоценных мехах, оживляемых торчащей головкой любимого Кукки. Енох Агасф в черной шляпе лондонского Сити и в тяжелом, донельзя советском пальто с каракулевым шалевым воротником. Сам возвышающийся над всеми президент с его огромным пеликаньим зобом, в котором как будто вместились все гуманитарные посулы раскаявшегося капиталиста. Ну, и прочие. Читатель легко может их увидеть без излишних описаний.
Появились какие-то люди, бегло говорящие по-английски, по всей вероятности, международники из ЦК КПСС. Мистер Корбах, от имени руководства мы приветствуем вас и вашу группу на советской земле. В настоящее время вырабатывается расписание ваших встреч в соответствии с вашими запросами. Кто-то пошутил насчет погоды: дескать, начинается вьюга, но она не в силах развеять нашей дружбы. Их становилось все больше по дороге в «зал депутатов», а там вообще образовалась какая-то суетливая толкотня. Саше Корбаху даже показалось, что где-то мелькает и сам «Михаил», только в парике и с усами, то есть в том виде, в каком бегал по Питеру летом 1917 человек, чьи книги «Михаил» до сих пор читал на сон грядущий.
Довольно быстро принесли советские визы, похожие на тонкие срезы патентованной ветчины. Пью и Лейбниц выпили «Советского Шампанского» и выпучили друг на друга глаза в полном изумлении. Теперь всех повели на священную территорию, которой, смеем мы, пользуясь авторской вольностью, заметить, осталось существовать ровно восемь месяцев без трех дней. Пока шли по стеклянным коридорчикам, несколько раз открывался основной зал ожидания. АЯ подумал, что в нем стало много хуевей, чем было. В прошлый раз, то есть весной восемьдесят второго, он был еще новым, лишь за два года до этого ЭфЭрГэ его построила к Олимпийским играм, а теперь он стал уже старым: и стекляшки кое-где потерял, и пол замазали чем-то несмываемым, и клубы зимнего пара входили в него вместе с тяжелой толпой, создавая гриппозную сивуху в воздухе. Но как примета чего-то нового в глубине стояла плотная демонстрация людей с плакатами.
– Вас там общественность встречает, – сказал сопровождающий международник с неопределенной, но гадкой улыбкой.
– Смотрите, ребята, там нас целая толпа ждет! – бодро произнес Стенли.
Бернадетта на ходу проехалась щеткой по его пегой гриве.
Прошли еще один поворот и через заколоченную фанерой дверь вышли прямо на эту стоящую, как перед штурмом, толпу.
Саша Корбах чуть не ослеп еще до того, как включились телевизионные лампы. Мощная вспышка этой толпы. Десятки, если не сотни родных лиц вспыхнули немыслимой радостью. «Саша-а-а!» – ахнуло пространство. Плакаты, числом не менее дюжины, повторяли его имя: «Саша Корбах, ура!», «С приездом, Саша!», «Сашка, ты снова с нами!», «Саша, мы с тобой!», «Саша, Питер твой!», «Саша, ты в объятьях Арбата!» и даже «Карабах приветствует Корбаха!» – но самый большой и самый яркий, с собственной его десятилетней давности обезьяньей хохочущей мордой, гласил: «Сашка, твои „Шуты“ живы!»
Тут вспыхнули лампы нескольких лихих перестроечных программ – «Взгляд», «ВИД», «Пятое колесо», и несколько новых молодых «анкорменов»[218] – Листьев, Любимов, Молчанов, Светличный, бросились к нему со своими операторами. Затея с интервью была не из лучших. Толпа напирала, не обращая внимания на СМИ. Герой дня качался в объятьях, словно крейсер «Аврора» в волнах во время своего бегства из Цусимского пролива.
Вдруг все отступили. На освободившуюся площадку под музыку старого спектакля «А—Я» («Телефонная книга») выскочили шуты-первопроходцы: Наталка Моталкина, Бронзовый Маг Елозин, Шурик Бесноватов, Лидка Гремучая, Тиграша, Одесса-порт, Марк Нетрезвый, остальных не могу вспомнить из-за волнительности момента. Они кувыркались, не боясь остеопороза, крутили сальто, невзирая на сосудистую нестабильность, разъезжались в шпагатах, плюя на гинекологические и урологические проблемы. Внимание, сам Сашка снимает видавший виды английский пальтуган (он в нем еще здесь ходил, не поверишь!) и присоединяется к вакханалии-шаривари. «Снимайте! Снимайте!» – кричат своим операторам перестроечные властители дум. Кто-то сует ему в руки гитару. «Сашка, это твоя, я ее у тебя в семьдесят пятом увел, колки подтянуты!» Из толпы выкрикивают названия старых песен: «Сахалин», Саша!», «Вруби „Преисподнюю“!», «Давай „Деликатесы“!» И он дает, и он врубает к общему, едва ли не безумному, восторгу любимой публики.
Наблюдая из угла описываемую в струях «совшампанского» (без каламбуров, господа!) сцену, сдвинув кошачью шапку на и без того искаженное гримом лицо, мыслил М.С. Горбачев. Нет, мы не ошиблись в Саше Корбахе. Он неожиданно оказался на гребне движения. Многие все-таки у нас в устаревшем политбюро недооценивают стихийный энтузиазм перестроечного момента. Может быть, я был не совсем прав, качнувшись вправо, выдвинув Янаева, опершись на Язова и Крючкова. Да ведь все-таки неприятно было Первого мая стоять на священной трибуне Мавзолея и слышать из толпы бестактные крики: «Красная сволочь, вон из Кремля!» Момент был щекотливый, ей-ей, страшный, испепеляющий был моментище. И все-таки, может быть, я зря тогда увел товарищей с трибуны и качнулся вправо? Может быть, надо было понестись вперед вместе с волной, возглавить решающую фазу? Так все сложно и не с кем посоветоваться! Не с американским же миллиардером Степаном Давидовичем! Какие круги стоят за его программой помощи? Ох, как сложно!
Сашу Корбаха в это время начали подвергать триумфальному качанию. Взлетев однажды, он заметил в отдалении от толпы чем-то до боли знакомую тройку советских граждан. Взлетев второй раз, он увидел делегацию Фонда Корбахов с возвышающейся головой президента. Словно бедные родственники они стояли посреди ликующего народа. Взлетев третий раз, он перехватил взлетевшую рядом пузырящуюся бутылку и умудрился из нее отпить, снижаясь в любовные руки. Засим толпа понесла его к выходу, в мокрую вьюжную Москву.
– How d’you like our Lavsky?! Isn’t it sensational?![219] – вскричала де Люкс.
– That’s exactly what I have expected as far as Alex is concerned, – заметил Лестер Сквэйр.
Стенли молча приложил перчатку к глазам, и все остальные так или иначе последовали его примеру.
В отдалении тройка мельком замеченных советских граждан заливалась слезами. «Сашенька, Сашенька», – бормотала мать. «Он ничуть, ничуть, ничуть… Совсем ни капельки, ни капельки», – хлюпали полусестра и полубрат.
– Не будь перестройки, такая встреча не состоялась бы, – сказал проходя мимо никем не узнанный М.С. Горбачев. Он умолчал о том, что это как раз в его секретариате произошла «утечка» о возвращении Саши Корбаха.
IX. Three points of view
- There was a man of well known a nation,
- He was worth of a modest quotation.
- Having beer once he said,
- You can grasp outset,
- You cannot understand termination.
- Once a pirate was freed from a jail.
- He has grumbled whilst hoisting his sail,
- There is a sense in the end of detention,
- No sense in its bloody inception,
- As you turn into filthy a snail.
- Mused a huge crocodile in the Nile
- After loading his spacious file:
- There are no the onsets, or ends,
- Only bliss for your digestive glands,
- Just completion as long as a mile.[220]
Часть Х
1. На высшем уровне
19 августа 1991 года Александр Яковлевич Корбах в очередной – кажется, восьмой за год – раз прилетел в Москву прямым рейсом ПанАм из Нью-Йорка. К регулярной уродливости моей жизни между университетом и кино теперь еще прибавилась уродливость существования между двумя странами, думал он. Пора бы уже в садике копаться, наблюдать закаты, просыпаться на зорьке, днем похрапывать за «Моралиями» Плутарха, а я мечусь по планете, словно молодой теннисист. Пожилые скрипачи, впрочем, носятся нынче еще почище молодых теннисистов.
Самолетные расписания почему-то часто сводили его со всемирным виртуозом Оскаром Бельведером. Они вместе обедали в первом классе, основательно выпивали, а потом Оскар немедленно засыпал, лишь успев промолвить: «Извините, Саша, мне играть через семь с половиной часов». Пребывая, скажем, на месячных гастролях в Японии, он успевал еще по требованию своего агентства слетать в Цюрих или Аделаиду. Просыпаясь в электронно-управляемом кресле параллельно палубе самолета, Бельведер сразу начинал бриться и изрекать нормальные еврейские мудрости вроде: «Пока человек жив, он неисправим, мой друг, нет-нет, не спорьте!» – «Кажется, вы правы, – отвечал АЯ, – во всяком случае, мы, евреи».
В тот, первый, приезд, восемь месяцев назад, Стенли предложил ему возглавить советскую программу фонда: ты же здесь популярен, как у нас Элвис Пресли. Но кроме популярности есть еще кое-что. Один молодой журналист в Москве мне сказал: «Саша Корбах – один из немногих у нас людей, которые вообще имеют право о чем-то говорить». Для русских ты свой, вовсе не какой-нибудь американский еврей. Твое председательство не даст сказать, что Фонд Корбахов – это филиал ЦРУ и что наша цель состоит в разрушении советского потенциала.
Ситуация пока что вроде не давала оснований для таких предосторожностей. Первый приезд в декабре завершился полным успехом. Газеты и телевидение объявили американского магната другом и фанатиком российского просвещения. Встреча «корбахов» с кремлевским руководством вообще ошеломила телевизионно мыслящую страну. По одну сторону протокольного стола рядом с Горбачевым размещались Лигачев, Янаев, Лукьянов, все партийные шельмы в общем-то на одно лицо. По другую сторону сидела примечательная коллекция лиц, доселе не представавшая перед советским народом: некий лощеный юрист, который каждой своей улыбкой как бы приглашал партийцев не хитрить – все равно, мол, вскроем; рядом с ним какой-то загадочный аннамит, так цокающий языком, что Генка Янаев всякий раз вздрагивал; далее рыцарски независимый негр с отменным плечевым поясом, явно не из «Лумумбы»; потом некий старец сильно еврейской внешности, по слухам, крупнейший голливудский агент, однако взиравший на славян как бы из глубины иудейских веков, и, наконец, двое самых сногсшибательных – драгоценнейшая простигосподи с ударными маммариями, но в профессорском пенсне, и некий самый главный, крупнее всех богатырь, но не Илья Муромец, а как бы постаревший Тарзан. Далеко не многие телезрители догадывались, что перед ними персонажи нашего романа.
Переговоры завершились весьма благоприятно для обеих сторон. Советская сторона с пониманием отнеслась к желанию несоветской совершить полумиллиардное вливание долларов в погибающие отрасли социализма, а именно в науку, в образование, в здравоохранение, в печатное слово (спасение советских толстых журналов, этого бесценного ассета мировой словесности) и в искусство (субсидирование самоиспепелившегося совкино). Американская сторона получила разрешение на открытие в Москве своего филиала, для чего ей было сдано помещение на уровне мировых стандартов и за соответствующую цену в здании СЭВа, где крытые венгерской кожей кресла уже год пустовали после серии бодро проведенных «бархатных революций». Скажут – дорого, но ничего не поделаешь, рыночная экономика на подходе. Наконец проведена была серия банкетов, завершившаяся грандиозной презентацией фонда, на которую прибыли какие-то личности, вызывающие у москвичей ступорозное состояние: Стелла, Лука, Арсен, Мана и еще какие-то с двухсложными именами числом не менее двух дюжин. А этих-то кто приглашал, удивился АЯ. Оказалось, никто. Они приходят без приглашения, а если не приходят, делу конец.
Словом, все шло просто великолепно, если не считать странных намеков, что иногда всплывали в разговорах с официальными лицами. Вот, например, министр культуры, славный широкоскулый сибиряк, спрашивает, правда ли, что Фонд Корбахов несет в себе еврейскую идею? Стенли начинает ему с улыбкой, но всерьез рассказывать о «Заговоре сионских глупцов». Министр просвещенно улыбается в ответ, но потом говорит, что лучше бы эту специфику не выпячивать. Мы не сможем принимать ваши фонды, если эта специфика будет выпячиваться.
Это советские инстинкты работают, объяснил АЯ. Им дают деньги в открытом конверте, а они требуют в запечатанном. И никто особенно не благодарит за помощь, вы заметили, ребята? Многие из них по-старому думают, что капиталисты их вытянут при помощи той веревки, на которой они потом капиталистов повесят. Это их Ленин так учил, вставил Бен Дакуорт. Да здравствует 82-я десантная, воскликнул Алекс.
Однажды напросился к Стенли в старомодный люкс гостиницы «Националь» один развязный русский, который и в годы «холодной воды» постоянно ошивался в Штатах вроде как бы по делам какого-то искусства или по «борьбе за мир» – в общем, такой. А помнишь, Стенли, как мы у Сайруса-то, в теннис-то, неплохо, правда? Так вот это откуда! Из того места, «Где Мопса Мыли», неправительственный диалог. Тогда Норман Казенс призвал говорить с русскими. С ними надо говорить, говорить и говорить, и тогда они откажутся от злодейских планов. Говорили там в основном русские. Советы привозили целые кучи каких-то ученых, те выспренно врали и при первой возможности разбегались по окрестным торговым центрам. А этот вот ходил там независимо. Не помню, чтобы мы с ним играли в теннис, но помню, что он все время на что-то намекал, подмигивал, а то вдруг садился где-то там за клавиши и голосил что-то надрывное.
Теперь звучит как-то яснее. Дает понять, что был бы полезен в роли председателя московской группы фонда. Мелькают все эти имена с окончаниями на «ов-ова-ин-ина-енко-атский»; ну уж простите. Вытаскивает из сумочки книжечки, надписывает «For my deer frend Stenlu».[221] Второе «D» у него напоминает «Z», и тогда получается не так уж плохо, «deer frenz», то есть почти «исступленный олень Стинли». «Исступленный олень» засовывает в одну из книжечек палец. Сплошной текст каких-то антисталинских разоблачений. В жизни не стану читать такой сплошняк, пока это не «Моралии» Плутарха.
Все мы постарели, и эта большая железная лиса тоже уже трачена молью. Все-таки «исступленный олень» «траченной молью железной лисе» – не товарищ. Гость, кажется, понимает общее настроение. Ну, в общем-то не очень и рассчитывал. Отстраняется, хе-хе. Между прочим, в кругах тут говорят, что «Корбахов» послало в Москву ЦРУ. Стенли проносит свою пантагрюэлевскую руку над журнальным столиком, похлопывает по торчащей, как из скульптуры Макса Эрнста, лисьей коленке. Вы столько ездили по Штатам, Джин, а так и не разобрались в нашей иерархии.
Так или иначе, предупреждающие идейки были заброшены, и главная звучала проще пареной репы: не воображайте, мол, себя хозяевами, если деньги даете. Стенли, однако, как сильный шахматист в ответ на фланговые интриги, провел ход ферзем: назначил председателем московской группы своего четвероюродного кузена. Масса доводов в пользу этой кандидатуры. Во-первых, еще русский и почти американец. Во-вторых, не просто русский, а чуть ли не кумир страны. В-третьих, «один из тех, кто тут вообще имеет право раскрывать рот», по словам молодого журналиста. В-четвертых, хоть и еврей, но тут его таковым никто не считает: наш Саша Корбах! С таким председателем мало кто купит дезинформацию о ЦРУ.
– Ты тут всех знаешь, – сказал Стенли Алексу, – в том числе многих негодяев. У тебя есть дар физиономиста, я заметил. С тобой в качестве председателя мы тут меньше наломаем дров. Я знаю, что Лестер хотел получить это место. Теперь я вижу, что здешние гады вряд ли потерпят этого парня в Москве. Он провел слишком много ночей, наблюдая кремлевские стены через реку из британского посольства. Кроме того, ты когда-нибудь замечал что-то особенное в крыльях его носа? Эти крылья носа как будто говорят окружающим: вы, русские кукусы, я знаю всю вашу вонючую требуху, от меня не скроетесь! Аппаратчики тут не потерпят такого высокомерия, а они от власти, как я вижу, отказываться не собираются. Они будут цепляться за нее до полного развала. Мне жалко Россию почти так же, как тебе, а Лестеру, похоже, не очень.
– Ваше Величество, фак-ваш-трак, – взмолился Саша Корбах. – Это уж слишком для меня! «Черный Куб» в «Пинкертоне» и «Бетховен-стрит» в Эл-Эй, я не могу их бросить! «Путни»
готов хоть завтра запустить фильм в производство, все зависит только от расписания Квентина Лондри. Наш Вечный Жид ведет сейчас переговоры, а уж он-то знает, что время – деньги. Ну а как я могу наплевать на моих «Шутов», на этого доброго черта с открытой в хохоте и жажде пастью?
– Ты сегодня в ударе, корбаховское чудовище с открытой в хохоте и жажде пастью! – захохотал Стенли, отчего какая-то молодая мордочка стала выпрыгивать из возрастного пятнистого зоба, как кенгуренок из мамкиной сумки. – Ты столько тут наговорил, что все равно ни с чем не справишься, независимо от того, станешь ты председателем московского филиала или нет. В связи с этим я расскажу тебе короткую историю из моего солдатского прошлого.
Ну вот: база маринз на Алеутах, мы там готовимся к десанту. Дикий мороз, а мой приятель Голсуорти, ети его суть, каждый вечер отправляется к эскимоске Корделии. К отбою он не приходит, но утром я его всякий раз вижу мирно сопящим на соседней койке. Хей, факинг Голсуорти, как ты умудряешься попадать в барак, минуя проходную? Заборы были там такие высокие и вечно обледенелые, что их не перелез бы и Тарзан. Как ты вообще остаешься жив, если по ночам тут минус тридцать по Фаренгейту? Это меня и спасает, говорит Голсуорти. Я забрасываю свой бушлат через забор, и тогда уж ничего больше не остается, как перелезть проклятое препятствие.
– Мудрая притча, – покивал АЯ. – Мне так нравится, когда идиотские шутки военщины превращаются в мудрые притчи и помогают распоряжаться миллиардами долларов. Ну что ж, забрасываю бушлат!
Так началась престраннейшая, но, как оказалось, вполне возможная жизнь московского челночного периода. Ирландская пьеса между тем прогремела в «Черном Кубе», что позволило ему выцыганить у администрации гибкое расписание. Теперь он появлялся на кампусе, когда хотел, но все-таки не менее восьми раз в семестр. Хитря, Александр Яковлевич умудрился соединить «Шутов» и «Бетховен-стрит» в некий «Американо-Советский театральный картель». Совместно два этих отдаленных коллектива начали готовить ударный спектакль «Четыре темперамента» по пьесе мексиканского марксиста-отступника Чапая Бонавентура. В «Путни» тоже вроде бы все было на мази, но здесь нам понадобится более развернутый кусок повествования, чтобы показать, как эта мазь растекалась по сложному механизму.
После бесконечных обсуждений – все-таки каждому на студии надо было показать свою активность – сценарий был наконец принят. Обе стороны, то есть режиссер и продюсерская группа, надеялись, что в производственном периоде удастся все перелопатить в противоположных направлениях. Пока что шел отбор актеров, которые могли бы взаимодействовать с единственно возможной любовной парой, Квентином Лондри и Голди Бель Даржан. По сути дела, топтались на месте, поскольку молодые люди входили во все большую моду и их, что называется, рвали на части.
Но все-таки все и здесь шло великолепно, если уж не выпендриваться. Шло даже с несколько подозрительной великолепностью, думал наш герой, склонный, как и все советское мужское сословие, не доверять удаче. Иногда ему казалось, что в суете огромной конторы «Путни» мелькают по его адресу какие-то двусмысленности. Ну вот он входит, например, в лифт, и немедленно замечает, что двое молодых да ранних обмениваются при его виде ироническими взглядами. Да кто вы такие, говнюки? Я еще понимаю, если бы Бертолуччи с Форманом перемигнулись, а вы-то кто такие, охотники за деньгой?
Секретарши путнийские вскакивают, как будто близкий родственник вернулся из тюрьмы. Алекс! Дик мечтает вас увидеть! Простите, у него сейчас Бертолуччи с Форманом, это разговор не больше чем на двадцать минут, может, вы пока к Эду зайдете? Эд тоже мечтает вас увидеть! Пока он идет к Эду, за спиной у него переглядываются. Что означают эти незримые ухмылочки? Может, просто «блатным» меня тут считают или я тут просто не ко двору в неглаженых штанах?
Пока он идет к Эду, от Пита выходит не кто иной, как Норман Бламсдейл. Что здесь делает наш враг? Где припрятаны пулеметы? Занимался бы аляскинской нефтью, гад, а не калифорнийской кинохой. Сухой кивок издали сродни вертолетной рекогносцировке. Из кабинета выскакивает Эд, классический тип еврейского ковбоя. Алекс, как я рад, что вы вернулись! Идемте на ланч! Как будто я сюда ради ланча летел из Москвы.
Американская поговорка гласит: «Ланч-то ланч, а денежку не клянчь!» А Дик к нам после присоединится! Народ тут, в общем, такой же простой, как везде. С утра готовятся к ланчу. Потом послеланчевый выход из ланча. Дик Путни, Эд Путни-Кригер, Эдна Кригер-Накатоне вокруг японских плах с сашими, на них четвертованные осьминоги. Послушайте, Алекс, вы не можете нам рассказать, как развивается в СССР деятельность Фонда Корбахов? С удовольствием, Дик, Эд и Эдна, но прежде позвольте мне узнать, видели ли вы наши экранные пробы?
Ну вот и опять какое-то неуловимое, но все-таки уловимое переглядывание трех важных китов, вернее, двух китов и касатки. Экранные пробы, Алекс? Да они просто великолепны! Вы, оказывается, настоящий глубокий мастер кино. Мы еще об этом поговорим, а пока расскажите нам, по какому принципу вы там распределяете фонды?
Что это значит, «оказывается»? Ему дают фильм с огромным бюджетом, массу профессионального народа в помощники, а потом удивляются: оказывается, он и сам профессионал. Выходит, приведи сюда Стенли Корбах козу, так и ей тут дадут зеленую улицу? Можно ручаться, что никто из них не видел экранных проб. Они ограничиваются пустыми комплиментами, а сами почему-то интересуются субсидиями фонда. Норман тут, что ли, подпустил осьминожьего яду? Жаль, что я действительно не наказал его так, как Марджи советовала.
А какого черта меня интересуют все эти переглядывания, неуловимые ухмылки, случайно проскальзывающие словечки, недостаток интереса к моим экранным пробам? Мне пятьдесят второй год, а я еще не успел прочесть ни Гомера, ни Моисея. Что же, так и свалю без Эсхила, Вергилия, без Канта и Ницше? Сколько осталось угольков от прежнего огня, зажженного «новым сладостным стилем»? И сколько накопилось имитации, супермаркетских, пропитанных химией полешек? Я занимаюсь всем и ничем, пенкосниматель. Из затравленного соцшакала превратился в сомнительного любимца буржуазии. Бросить все и уехать с Норой в Грецию, на маленький остров. Пусть вблизи будут археологические раскопки, пусть там углубляется. Не исключено, что в «Лютеции» она зачала дитя. Может быть, даже родила? Там, на острове, сидеть на террасе над морем, левой рукой читать «Илиаду», правой пить вино, босой ногой покачивать люльку. Стараться тянуть подольше, чтобы ребенок успел вырасти в мужчину при живом отце. Или в женщину. Словом, чтобы стал самостоятельным хищником драхм. Эх, что за вздор я несу!
Все-таки дела шли неплохо. Три его театра обменивались идеями, эскизами, музыкой, а самое главное – актерами. В «Пинкертоне» ему присвоили звание заслуженного профессора. Дик Путни прислал личное взволнованное письмо о том, какое сильное впечатление на него произвели корбаховские экранные пробы. Совет московской группы фонда, который теперь состоял из многих выдающихся местных либералов, то есть всегда был склонен к склоке, встречал его появления аплодисментами: председатель почему-то быстро находил простые решения сложнейших благотворительных проблем.
Общественность Москвы вообще души в нем не чаяла. Знаешь, Сашка, сказал ему однажды старинный друг-музыкант, когда ты ходишь, как ни в чем не бывало после стольких лет исчезновения, публика начинает думать, что, может быть, не пропадем, как-нибудь выкарабкаемся, вон и Саша Корбах снова здесь. Увы, среди близкой публики было немало и предателей, в смысле тех, о которых он знал, что они предавали. Нередко такие, считая себя естественными реципиентами «корбаховских стипендий», направлялись к нему с распростертыми: «Саша, родной мой, ведь мы же у тебя свободе учились!»
Иногда он не выдерживал. Ну что ж ты, сволочь, лезешь ко мне? Ведь ты же знаешь, что я знаю. Ведь ты же требовал применить к ренегату Корбаху законы военного времени. Или другому: простите, достопочтенный, мои руки убираются за спину, они просто не хотят соприкасаться с десятью производителями доносов. Саша, побойся Бога, какими еще «десятью производителями доносов»? Да с вашими пальцами, сударь, если их у вас не одиннадцать. Отворачивался и от третьего, который столько раз в пьяных хлябях клялся в дружбе, а потом и сам писал отречения, и другим помогал формулировать. Ну, а вот с четвертым приходилось лицемерить, даже обмениваться театральными поцелуйчиками, уж слишком близкий был человек. Надо было делать вид, что не знаешь, как он после твоей высылки с гэбэшной подачи называл тебя Гапоном, и только лишь позволять себе иной раз заглянуть ему поглубже в глаза и подумать: неужели они всегда у тебя были такими нехорошими, мой добрый чудаковатый друг?
Все эти перелеты, суетные проблемы и дерганые эмоции проходили на фоне реальной драмы Москвы, чье население стояло в бесконечных очередях за «суповым набором», сиречь за мизерной кучкой гнилых костей, и месило снежную грязь с солью, и оглядывалось друг на дружку и на проходящего мимо Сашу Корбаха с немым, а то и с вопленным вопросом: что же с нами теперь будет?!
Подземные переходы под «Пушкой» все более становились зловещей кавернозной пещерой. Там мутноглазые панки с отвисшими задами утепленных джинсов пережидали зиму, анархисты и монархисты размахивали своими газетенками, похожими на свод правил городской бани, первые кооператоры из крошечных пещерок торговали каким-то желтковым пойлом с пальмой, бабы-ельцинистки, не скрываясь, разгуливали с портретами Бориса Николаевича на ватных грудях, читатели «Московских новостей» прокатывали коммуняк по всем перекатам русского языка: «Курвы позорные, обожрали нас, облевали, хуесосы, падлы, блядей наших за границей на компьютеры меняют!» Там вдруг ДС дерзновенно разворачивал трехцветное русское знамя и пер наверх, напролом, умирать за свободу на свежем воздухе, однако не умирал, но лишь пополнялся союзниками: «Долой красных!»
Бухарики и нажратые кодеином мочились в углах, но основная масса возбужденно гудела, как трюмный хор взбухающего восстания. Все были за литовцев: пусть живут как хотят! В городе разрасталась вторая власть, ВС РСФСР. Из двух кардинальных российских вопросов – что делать? и кто виноват? – второй уже был решен, но первый, раздувшись до гомерических размеров, выл под «Пушкой», как в аэродинамической трубе, гоготал издевательским эхом.
Пришло лето. Мерзости малость поубавилось. У девчат заголились коленки. Мысль временами стала отвлекаться от политики. АЯ продолжал курсировать через Атлантику и вдруг однажды залетел на «остров Крым», куда когда-то с подружками удирал отдохнуть от материкового большевизма.
Вот она и набережная Ялты с ее накатами и взлетами свободной стихии. Предметом шика в то лето была западная мягкая бутылка из-под пепси-колы. В нее наливают какой-нибудь домашний напиток и, прогуливаясь, сосут. Нет кораблей, нет туристов. Ленин по-прежнему тычет черную ладонь в голубизну. На телевизорах полковник Алкснис снисходительно дает понять, что ждать осталось недолго, скоро снова возьмут власть настоящие советские мужчины.
Клиенты фонда, профессора по легочным болезням, устроили шашлык на большой высоте, в бывшем партийном, ныне муниципальном заповеднике «Красный камень». Здесь эти мерзавцы истребляли народных оленей, объясняли хозяева американцам. Наслаждайтесь уникальным воздухом плоскогорья, в котором на кубический километр приходится всего два болезнетворных микроба. Саша Корбах стоял на краю Яйлы, что обрывалась гигантской отвесной скалой к морю. Два болезнетворных микроба витали над ним, пытаясь залететь в ноздри.
Волшебный Крым, там в прежни годы, как нынче, впрочем, как всегда, сквозь миндали неслись удоды, сквозь пальцы утекали годы, и старый шут, как друг свободы, молил: гори, моя звезда! И провожали пароходы совсем не так, как поезда.
В тот же вечер он улетел через Москву и Хельсинки в Лос-Архангельск, чтобы вернуться в Москву ранним утром 19 августа 1991 года.
2. Акция Москвы
В аэропорту его встречала Роуз Мороуз, которая вот уже полгода исполняла тут обязанности менеджера. Удивительные изменения произошли в ходе романа с этой простухой из Йорно-верблюдского графства. Нынче, когда она в своем деловом костюме проходила через холл бывшего СЭВа, взоры всех мужланов, вечно околачивающихся там, следовали за нею. Нельзя сказать, что это сильно нравилось заместителю Роуз Бену Достойному Утки, но до поры до времени он терпел из дипломатических соображений.
Пока ехали из Шереметьево к Ленинградскому шоссе, Роуз разложила на своем атташе кучу бумаг, на которых требовалась подпись уважаемого, но плохо уловимого председателя. Ей повезло: по шоссе в то утро проходила какая-то бесконечная бронеколонна, движение транспорта было почти остановлено, и Алекс, еще не доехав до города, подмахнул все что надо.
Движение все не восстанавливалось. Военные регулировщики распоряжались на перекрестке. Бледное солнце отражалось в их нагрудных бляхах. АЯ не мог оторвать взгляда от медленно катящих в сторону города бэтээров и танков. Клацающая гусеницами родина. Чудо, что она не развязала страшную войну. Сорок пять лет наращивала свою таранную башку. Одним ударом взломать все европейские замки! В принципе у родины не было альтернативы. Производя этот таран и опустошаясь телом, она жила как бы в ожидании гигантского грабежа. Подобно ханам Орды набежать на Запад и вернуться с добычей! Оставить за собой развалины, чтобы заново отстраивались до нашего нового похода. Чудо, что эта логическая цепь не замкнулась. Куда теперь тянется эта опозорившаяся броня, на какие бессмысленные маневры?
Вдруг менты начали пропускать машины. Однорядным ручейком они потекли вдоль остановившейся колонны. Фондовскому «таурасу» повезло оказаться в первой партии, и вскоре он добежал до первых городских кварталов, по крышам которых пламенными уступами все еще громоздился смехотворный сейчас призыв: «Мы придем к победе коммунистического труда!» Вдруг опять застопорилось. Проспект во всю ширину, включая тротуары, оказался забит ползущим транспортом. Выли сирены милицейских машин и «скорой», никто им не уступал дорогу. Иногда пробирался поперек движения мотоцикл с бессмысленно орущими гаишниками. Возле Белорусского вокзала все остановилось наглухо. «Таурас» затерло на горбу проспекта, с которого он перетекал в улицу Горького. Она тоже на всем протяжении была забита. «Нечто невероятное», – сказал шофер Марк Гольдберг, до недавнего времени работавший в «Бурденко», где он как хирург получал по неофициальному курсу доллара в пятьдесят раз меньше своей нынешней американской зарплаты.
АЯ вышел из машины. С моста были видны всеобъемлющие масштабы ступора. Бессмысленно меняли цвета несколько светофоров. Пары от работающих вхолостую моторов поднимались в воздух. Словно отяжелевшая, но неумолимая валькирия, надвинулась и нависла над площадью темная туча. Вдруг на мгновение все как бы обнажилось – тысячи людей в позах отчаяния. Пошел дождь. Несколько парней стояли среди машин, курили, спрятав сигаретки в рукав. Он пробрался к ним. Парни озлобленно переговаривались.
«Садовое перекрыто, на-хуй-блядь. Говорят, все мосты через реку перекрыты, на-хуй-блядь. Совсем у распиздяев крыша поехала». – «А что происходит, ребята?» – спросил АЯ. Один повернул к нему башку: «Ты что, не слышал? ГКЧП в городе, Горбача скинули!»
Александр тут же бросился назад, к машине, вытащил за руку Роуз Мороуз с ее бумагами: «Роуз, мы идем пешком! В городе переворот! Нам нужно как можно скорее добраться до фонда!» Шоферу он сказал: «Оставайтесь пока в машине, но если начнется стрельба, бросайте все и пробирайтесь к нам!»
«Где стрельба? Какая стрельба?» – забормотал Марк. Он и в Израиль-то не уехал оттого, что там стрельба. Стрельба в Москве была выше его понимания. Тут как раз что-то бухнуло рядом, но это был не выстрел, а выхлоп газа из-под грузовика.
Они быстро выбрались на Грузины. Здесь было тихо. Казалось, что вообще ничего не происходит. На Тишинке шла обычная жалкая торговлишка. Странные звуки послышались при приближении к Пресне: рев и какие-то трубные вопли. Не сразу догадаешься, что волнуется чуткий зоопарк. Из метро выходил обычный утренний поток. Люди ускоряли шаги в сторону троллейбусных остановок. Лишь на некоторых лицах был виден робкий вопрос: все ли осталось на месте в Москве, пока под землею мы мчались? Между тем два юнца в джинсах, щедро зачерпывая из ведер белила, заканчивали на стене надпись метровыми буквами: «Долой ГКЧП!»
Корбах приостановился: «Ребята, просветите, как расшифровывается ГКЧП?»
Юнцы ответили, не оборачиваясь: «Говнюки-Коммунисты-Чекисты-Подонки».
Вдруг какой-то восторженный спазм сжал горло АЯ. Он положил ладони на спины граффитистов. Эй-эй, дядя! Они обернулись и узнали: «Саша Корбах, ты с нами?» – «Конечно, с вами, ребята! С кем же я могу быть еще?!»
Чем ближе они подходили к зданию СЭВа, тем чаще на стенах домов и заборах долгостроя попадалась им зловещая аббревиатура, влекомая словом «долой» и подгоняемая дубинкой восклицательного знака. Встречались группы людей, страстно обсуждавших ситуацию и размахивающих руками. Возле здания правительства РСФСР группы уже перерастали в небольшие толпы. Вдруг часть народа повернулась в одну сторону. В подземный гараж «Белого дома» спускалась цепочка черных «волг». Донесся крик: «Ельцин приехал!» Нестройные крики «ура» быстро слились в скандирование: «Ура, Борис! Ура, Борис!» Милиция расставляла вокруг здания свои хлипкие загородки. В одном месте какие-то парни катили к проезжей части улицы металлические бочки. Подъехал самосвал, вывалил загрузку песка. Волокли выломанные секции строительных заборов. Боками притерли к сооружаемой баррикаде две больших поливальных машины. Неужели думают сопротивляться? И снова, теперь уже сокрушительным ознобом, его протряс неведомый прежде восторг.
Уже с террасы СЭВа он увидел, что сквозь толпу осторожненько движется к «Белому дому» колонна бронетранспортеров. Ну вот и все, это конец, подумал он, и вдруг заметил на головной машине – Боже! Боже мой! – слабо поднимаемый легким ветром трехцветный флаг. Восемь броневиков остановились, как бы образовав линию обороны. Толпа вокруг радостно возбуждалась.
В холле СЭВа царила вполне бессмысленная активность. Поднимались и опускались перегруженные лифты. Милиция как бы с особой строгостью проверяла документы, между тем в соседние двери входил всяк кому не лень. В углу большая толпа стояла у телевизора в ожидании. На экране безмятежно дрыгоножествовал имперский советский балет. Кто-то прошел с маленьким приемничком возле уха, бросил спутникам: «Эхо Москвы». Таманская и Кантемировская. Полторы тыщи танков, бэтээров и бээмпэ». Роуз Мороуз с достоинством проходила через толпу, произнося первую русскую фразу из тех, что она усвоила в Москве: «Пааазволь теетоварищи!»
Первым, кого они увидели на девятнадцатом этаже в конторе фонда, был Сол Лейбниц. Он сидел за столом перед окном с видом на реку и на шедевр сталинского барокко, гостиницу «Украина», и как бы являл собой эпитому американской информационной эффективности. Безукоризненная рубашка, безукоризненная прическа, одна ягодица, как водится, значительно свисает с крутящегося стула. Все коммуникации вокруг работают на полную катушку: телефонная трубка под ухом, на экране компьютера сводки электронной почты, сбоку на телевизоре не балет, как по всей Москве, а задыхающийся от волнения диктор СNN, из факсмашины тянутся листки с грифами различных обществ и комитетов. Увидев вошедших, он, не прекращая разговора, потыкал толстым «монбланом» в окно. Там за рекой, вокруг памятника Шевченко, концентрировалась какая-то бригада мотопехоты. Сказав кому-то в трубку: «Please, keep me posted»,[222] он развел перед Алексом руками: «Боюсь, мой друг, московскому карнавалу конец». Протянул пачку сводок. Горбачев отстранен от власти. Задержан в Крыму. Его уже нет. Он сам все устроил, прикрывшись Янаевым. Выслан за рубеж. Местонахождение Ельцина неизвестно. Арестован. Скрылся. Сбежал на Урал. «Останкино» занято войсками. Ожидается пресс-конференция ГКЧП. В его составе все силовые министры. Вот еще одно любопытное сообщение. Журналист «Либерасьон»: согласно надежным источникам, КГБ и МВД заказали к этому дню 250 000 пар наручников, однако неизвестно, все ли они пришли в срок.
Эту бумажку Александр долго держал в руке. Двести пятьдесят тысяч, это больше чем достаточно. Достаточно и десятой части. Впрочем, на всякий случай пусть будет столько, сколько заказано. Сол и Роуз смотрели на него с несколько обеспокоенным выражением. Для чего так долго держать перед глазами бумагу? Проходящая мимо туча остановилась напротив окна, осыпала коротким дождем пространство между СЭВом и «Белым домом». Ну что ты ждешь, спросила она. Он встал и взял плащ: простите, Сол и Роуз, я должен идти. Нужно глотнуть свежего воздуха. В случае ухудшения ситуации идите в посольство. Обо мне не беспокойтесь. Все будет олл райт.
Роуз кивнула, а Сол протянул ему сотовый телефон: по крайней мере каждые два часа информируйте нас, где находитесь, Алекс. Мы сообщим ваш номер Стенли. Он сейчас в Бангладеш. Будьте осторожны.
С первым же толчком московского воздуха он перестал быть председателем московской группы американского гуманитарного фонда, а также потерял свое нынешнее профессорство и будущее голливудское лауреатство. Несколько секунд стоял истуканом, вроде этого «Оскара», а потом метнулся как бы в осень 1956, как бы взметнул тогдашнюю шевелюру, как бы влетел в толпу будапештских мальчишек, что ждали возле кино «Корвин» с бутылками керосина советские танки. «Сражаться за свободу в свои семнадцать лет!» – вот о чем он мечтал всю жизнь. Встать против «них» с оружием в руках! Бить в морду эту тупую, отрыгивающую салом, нажратую водкой силу большевизма, вставать перед ней на баррикадах «в свои семнадцать лет», хотя бы лишь для того, чтобы крикнуть: «Не боюсь вас, свиньи!»
От подъезда СЭВа он спустился в толпу, которая заметно увеличилась, пока он читал сводки. Физиономии вокруг были на удивление веселые. Можно сказать, что он никогда прежде не видел в Москве такого количества хорошо освещенных физиономий. Как будто все решили, что им сегодня семнадцать лет.
Двое парней корячились со здоровенным бревном, предназначая его для предмостной баррикады. АЯ стал им помогать. С матерком подняли на плечи, двинулись к баррикаде, напоминая известную парсуну соцреализма «Ленин на коммунистическом субботнике в Кремле». «Лысый, как всегда, сзади», – бестактно, но добродушно сказал ему один из парней, тоже вспомнивший этот шедевр. Саша залился счастливым детским смехом.
Не менее двух часов он работал на строительстве этой баррикады, подтаскивая мешки с размокшим цементом, арматуру со стройки, все, что попадалось под руку, шло в дело, хоть каждый из строителей и понимал, что их наивная преграда в лучшем случае лишь на несколько минут затормозит проламывающий Т-72. Тем не менее все деловито трудились. Здесь был обычный московский люд, хоть и не от университетских кафедр, но и не от сохи. Верховодил тоже весьма обычный тип эдакого советского «геолога-скалолаза-подводника». Его все окликали «Серый», что, очевидно, происходило от имени Сергей, но уж никак не от серости, ибо у парня была медная загорелая рожа и сверкающая клавиатура зубов, что было даже странно в стране массового кариеса. Майка рок-группы «Машина времени» говорила сама за себя.
Вдруг он остановил АЯ и спросил:
– Слушай, тебе не говорили, что ты похож на Сашу Корбаха?
– Не раз, – кивнул АЯ.
Вдвоем они раскачали пакет цемента и забросили его в середину кучи. В это время появились женщины с горячим кофе, свежим хлебом и батонами советской колбасы. Парни шутили, что жрать эту колбасу нельзя, а лучше ей отбиваться от язовских танкистов.
Кто-то прибежал с сообщением, что в пятом подъезде идет запись в сотни и выдача оружия. Сплотившись вокруг Серого, баррикадчики стали пробираться сквозь толпу. Вдруг распогодилось. Тучи задвинулись за шпиль «Украины», как будто специально, чтобы осветить историческое событие. Оно явно приближалось, и сотни фото– и телерепортеров охотничьим чутьем это предчувствовали. Вокруг цепочки «наших» броневиков началось бурление. На броню вскакивали молодые люди в галстуках, с короткими автоматами под пиджаками. На головном бэтээре воздвигся президент Российской Федерации со своей отменной шапкой серебряных волос. «Борис! Борис!» – зашумела толпа. Словно на партийной трибуне, президент поправил галстук, проверил пуговицу пиджака, достал текст и зачитал заявление, через несколько минут поразившее весь мир своей дерзостью. Россия не подчинялась собственным танкам!
Там, где стоял Корбах, ничего не было слышно, катились только волны криков «Не пройдут!», «Виват, Россия!», «Виват Борису!», «Долой ГКЧП!», и он вместе со всеми махал зажатой в кулаке береткой и плакал под разворачивающимися трехцветными флагами. Тучи снова надвинулись. Кто мог накрылись зонтиками. Серый пустил по кругу бутылку «Кристалла». Хлебни и передай товарищу!
Медленно продвигаясь в толпе, Александр увидел знакомую высокую фигуру в плаще «аквасквитум». Аккуратно зачесанный лысеющий затылок. Бывший агент Ее Величества Лестер Квадратный.
– Лес, я не знал, что ты тоже в Москве!
Писатель повернулся.
– Алекс, я тебя давно заметил. – Понизив голос, он заговорил по-русски: странная конспирация в гуще русской толпы: – Послушай, в любую момент здесь будет началось страшная массакр, ну да, бойня. Это бывает второй Тяньаньмынь, только хуже. Сюда выдвигает себя команда «Альфа». Один офицер «Альфа» – это маленький танк, вы не сомневаетесь. Арморед ол овер, газ, спиннинг буллитс,[223] флэйм-сроуэрс, как это, огнеметы, страшный гренейды! Тотал беспощадноуз! – Потом он перешел на английский: – So we should make ourselves scarсe! Let’s go upstairs, to Rose!
Александр ответил:
– Tell them I’m fine, will you?[224]
Сквэйр посмотрел на Александра внимательным и, как ему показалось, несколько насмешливым взглядом. Впрочем, то, что мы принимаем за насмешку в глазах англичан, может оказаться предельным сочувствием.
– So, you stay?
– Yes.
– With your people?
– Exactly.
– Take care of yourself,[225] Alex.
– See you later, Les.
– I hope so.[226]
Не торопясь и постоянно делая снимки, Сквэйр направился к зданию КОМЕКОНа, как на Западе называли Совет Экономической Взаимопомощи. Надо отдать ему должное, ведь, по его сценарию, атака «Альфы» могла начаться в любую минуту. И мы отдаем ему должное.
Интересно, что почти тот же совет АЯ почти немедленно получил от своего командира, Серого: «Слушай, ты вроде иностранец, что ли? Эмигрант? Ну я так и думал. Может, тебе слинять отсюда, а? Тут могут быть, ну, ты понимаешь. Чекисты-козлы с такими, как ты, церемониться не будут. Они и настоящего Сашу Корбаха не пощадят».
АЯ рассмеялся: «Да я и есть Саша Корбах, Сергей, но прикрываться этим не собираюсь».