Новый сладостный стиль Аксенов Василий

8. Межсезонье

Однажды поздней весной или ранним летом 1993 года Александр Яковлевич сидел в своем кабинете председателя московской группы ФК и подписывал бумаги, заготовленные к его приезду Розой Морозовой, как сейчас, после трех лет в Москве, предпочитала себя называть вечно цветущая мэрилендка.

Дела в фонде шли все лучше, в том смысле, что денег тратилось все больше. По программе «Рабочий интеллект» большие средства вливались в различные сферы российской науки. Чтобы затормозить утечку умов за границу, ФК старался напрямую выходить к ученым, особенно «фундаментальщикам», предлагая ежемесячные стипендии в размере 400–500 долларов, что по тем временам в полуголодной стране было сущей синекурой. Так удавалось, хоть вполнакала, поддерживать работу порядочного числа лабораторий, и у генетиков не возникало желания загнать какие-нибудь хромосомы любознательному вождю КНДР или, еще пуще, жадно чавкающему бегемоту по соседству.

Начала развиваться обширная программа по образованию, именуемая сокращенно Ш УА (Школа, Университет, Аспирантура). Разработаны были условия конкурсов среди учителей и учеников. Условия были такими, что только ленивый бы не получил ничего, однако «неленивых» надо было еще поискать.

Охватить всю гигантскую полуразвалившуюся систему здравоохранения они не могли, однако успешно развивался проект «Скорая», по которому шло укрепление неотложной помощи в крупных городах. Через ФК поступали спецмашины, оборудование, а также премиальные стипендии врачам и персоналу.

Солидный сектор общего круга составляла помощь беженцам, которых становилось все больше: народ бежал из новых независимых стран, а также из Чечни с ее правительством бандитов и из очагов железных мужеложских забав в Абхазии и Приднестровье.

Александр Яковлевич, хоть и понимал, что является тут едва ли не подставной фигурой, испытывал удовлетворение от своего присутствия в фонде. Вот какими делами надо заниматься, а не фантомными самовыражениями в самом неподходящем для этого месте, в студии «Путни». Лучше бы и те киношные миллионы пошли на беженцев, чем тратить их на ублюдков вроде Квентина Лондри.

Этот последний поражал его своим жеманством, какими-то «голубыми» капризами, хоть и был известен своими бесчисленными победами над киношным бабьем. Трудно было понять, как этот кривляка умудряется в отснятом материале выплывать в образе мечтательного и сурового Данта. Перед камерой этот обожравшийся миллионными гонорарами Актер Актерыч иногда вдруг по какому-то наитию находит единственно нужный тон. Если бы только распиздяй не подкладывал вечно свинью со своим расписанием! Чуть ли не каждый месяц выяснялось, что он где-то еще снимается. Вбегает в истерике. Алекс, ты мне друг или портянка? Ты дорожишь мной, своим alter ego? Мои агенты, мерзавцы, дармоеды, опять все перепутали! Оказывается, я должен сниматься два месяца в Сиднее, иначе мне не жить!

В результате приходится приостанавливать съемки, платить всем членам профсоюзов огромные неустойки, терять ритм, приобретать изжогу. Да и нимфоманка, между прочим, недалеко ушла от своего партнера. Тот почему-то с ней не спит, ну и она, конечно, в ярости: он, видите ли, мегастар, а она просто суперстар, значит, ему дозволено то, что ей никак, да?

Взбесившись вдруг от нахлынувших заокеанских забот, АЯ оставил Розу Морозову и отошел к окну. Зачем я влез в эту мегаломанию? Что я могу добавить к тому, что уже существует в мире под знаком Данте? Я слаб и тщеславен, не смог устоять перед соблазном. Деньги Стенли в конце концов извратили мою личность. Никогда уже не вернуться к чистоте ранних американских лет, к благой заброшенности в отеле «Кадиллак», к очереди за католическими завтраками, к влюбленности в принцессу Нору, что сидит в своей археологической башне за три тысячи миль от лысого обожателя. Вот почему она спряталась от меня, почему и Филиппа Джаза мне не показывает, она просто почувствовала коррупцию всего моего внутреннего состава.

Внизу, на площади, как всегда в последнее время, проходил коммунистический митинг. Несколько сот ампиловских подонков стояли под красными флагами, под портретами Рыжего Хорька и Черного Кота. Рядом, не смыкаясь, но и не отделяясь, присутствовали ражие детины под черно-золотыми стягами монархии. Ненависть к тем, кого они называют «евреями», объединяет эти две, казалось бы, противоположные силы. Неужели вот за эту свободу мы тут стояли на баррикадах? За свободу ненависти?

Он взял бинокль, который неизменно здесь теперь лежал с августовских дней. Навел фокус на лица манифестантов. Мразь человеческая, воплощение всего, что он до тошноты презирал на своей родине. Их считают бедными, старыми, угнетенными хищническим капитализмом. Говорите это тем, кто их не знает. Я узнаю эти кувшинные рыла и свиные пятаки, бывших вохровцев, политотдельцев, смершевцев, кадровиков, поносников-выдвиженцев, захребетников-партийцев, начальничков-пенкоснимателей, а главное – стукачей, стукачей и стукачей! Вначале они попрятались, боялись, что будут их вытаскивать на свет Божий, а потом увидели, что новая власть даже палками не отлупит, и стали собираться большими тыщами. Кровожадное старичье подкрепляется молодчиками вполне палаческого возраста. Плодятся их газеты, на телевиденье то и дело появляются их провокаторы. Витийствует парижский писака-большевик, морщится от цитронной эссенции, пронизавшей всю округлую совковую мордочку, вопит: к железу! к топору! Уже набрасывается с железами красная хевра на оробевших перед их знаменами московских ментов. Нынешнее лето журналисты сравнивают с летом семнадцатого. Осенью ожидается окончательный переворот, штурм Кремля. Гиенообразные генералы, не стесняясь и не боясь, проводят встречи верных офицеров, обещают «умыть дерьмократов их собственной кровью», иными словами, убить Ельца, вырезать молодое правительство, провести антизападный террор.

А члены правительства проносятся по городу в бывших цековских лимузинах и делают вид, что не замечают на стенах аршинных букв, призывающих к их уничтожению. Циничные улыбочки распространяются в среде демократической прессы. Стало уже неловко вспоминать Август, настолько густо он заляпан дерьмом дезинформации, изуродован гэбэшным подмигом.

Что же мы тогда тут торчим с нашими «презренными долларами», думал АЯ. Кому помогаем? Русскому народу? Русской интеллигенции? Все опять захапают коммуняги, а нам только в руку дающую плюнут, обвинят в шпионаже. Чувство благодарности, ей-ей, не самая заметная черта в характере русского народа, а о большевиках и говорить нечего. Большевизм тут укоренился навеки, как спирт в алкоголике.

– Алекс, вы в порядке? – тревожно спросила Роуз Мороуз. И как раз в этот момент, как бы призывая отвлечься от мрачных антипатриотических мыслей, прозвучал телефонный звонок непосредственно по его душу. Звонила не кто иная, как бывшая жена Анисья, ныне баронесса Шапоманже.

– Сашка мой, Сашка родной, извини, задыхаюсь, – прежний сладкий голос, с той только разницей, что прежде он струился, как сахарный песок, а теперь липнет, как патока.

Он стоял с трубкой у большого во весь рост зеркала и весь в нем отражался: юношеская фигура в заношенном свитере и старая башка. Сколько ей лет сейчас, этой Анис? Мгновенная калькуляция: Боже мой, этой бабе полста!

– Почему ты молчишь, роднуля, лапуля?

– Просто обалдел, – ответил он и сделал шаг к зеркалу. Что это? На крутом склоне лба обозначилась небольшая плеяда пигментных пятнышек. Ну вот, теперь покатится, плешь заканареется, потом залеопардится, достаточно будет взглянуть на нее, чтобы сказать: а этот что тут вякает?

Откуда она звонит? Надеюсь, из Порт-о-Пренса? Надежда тут же лопнула, она звонила по соседству. Мы вернулись в папину старую квартиру, Саша, в «Дом на набережной», представляешь?! Помнишь, как там было, те ночи, полные огня, еще до замужества, и Андрей, и Володя, и Сережа, Ленка, Тамарка, как мы певали, Саша, только припомни, Саша, ну хорошо, не буду.

Они только что приехали всей семьей. Да-да, и Степа, и Лева, ты их не узнаешь, парижские студенты, красавцы, ну и Альбер, конечно, ну и другие члены семьи, даже домашние животные, ты не поверишь. Конечно, нужно пересечься, пообщаться, ведь не чужие же. Они могут к нему сейчас зайти. Оказалось, что даже ждать не надо: они звонят снизу, и вот все входят. Он шепотом: «Rose, please, stay!» Менеджершу и упрашивать не надо: увидеть такую удивительную встречу!

Близнецы были оба в белых пиджаках. Одинаково выстриженные затылки и свисающие на лоб белокурые, но все-таки с какой-то иудейской продрисью, патлы. Облапили отца без всяких церемоний. Здорово, папаша! Замечательное слово произносилось ими с ударением на последнем слоге, отчего становилось еще более замечательным: папаша!

Анис изрядно располнела, что неудивительно, если вспомнить гаитянскую куриную диету, однако была по-прежнему хороша. Пребывание на тропическом острове не отразилось на ее вкусе, туалет был, как всегда, выдержан в ярких, но неплохо сбалансированных бубновалетских тонах. Хвост иногда давал себя знать, когда ложился у нее между ног во время сидения. Глядя на этот пушистый отросток, Александр Яковлевич не мог не подумать: хорошая ебля все-таки способствует появлению неплохого потомства, м-да-с.

Барон Шапоманже поздоровался с любезностью глухонемого джентльмена. Подчеркивая некоторую относительность своего родства по отношению к Корбаху, он сел чуть в стороне от трогательной мизансцены. Эта позиция, равно как и полное отсутствие движений помогли всем присутствующим, включая как бы случайно пробегающих служащих фонда, обозреть его фигуру во всей ее поразительности. Удивляла исключительная худоба аристократа. Он как будто был анахоретом известной мудрости XX века: нельзя быть слишком худым, как нельзя быть слишком богатым. Еще более странным феноменом казался декадентский монохром его облика, от густой чернильной лиловости под глазами и во впадинах щек до нежнейшей сиреневой пастели костюма. Остроконечность головы роднила барона со стальным пером № 86, что еще и сейчас используется в искусстве каллиграфии.

– Он, кажется, по-русски ни бум-бум? – спросил Корбах.

– Пока нет, – ответствовала Анис, как бы обнадеживая бывшего супружника.

Между тем расторопные Роуз и Матт уже спроворили угощение: кофе, чай, крекеры, набор «мягких напитков» и «жестких спиритов» – все это в прямом переводе. Александр сделал Альберу жест: дескать, угощайтесь! Тот деликатно, мизинцем, указал на виски «Баллантайн». Шурофф тут же как символ американского империализма навис над ним со стаканом и бутылкой: сами, мол, скажете, когда достаточно.

– Что это он у тебя такой худой? – спросил Александр у матери своих сыновей.

– Он умирает, Саша, – просто, почти в неореалистическом ключе ответила она и, конечно, закурила сигарету.

Александр Яковлевич и раньше не раз ловил себя на том, что невольно начинает подыгрывать любой персоне, начинающей при нем что-нибудь разыгрывать. Так и сейчас, вместо горького изумления он только лишь поднял бровь – «вот оно что» – в неореалистическом ключе. Неистовая Анис, впрочем, тут же переключилась на первостатейную мелодраму:

– Альбер стал жертвой любви! Она сожрала его, жреца любовных ритуалов!

– Как это прикажешь понимать? – спросил АЯ еще в прежнем стиле, не успев переключиться.

– А понимай, как знаешь, – и отвернулась, борясь с рыданиями.

Корбах посмотрел в упор на Шапоманже. Тот улыбнулся расшатанными зубами и поднял бокальчик: дескать, а votre sante, monsieur![230] Тут же плеснуть и себе янтарной влаги, просалютовать в ответ: держитесь, храбрый островитянин!

Будто издалека долетел голос Анис: «А с ним ухожу и я!» Сидела, отвернув к окну округлый подбородок. Наблюдала пролет кислых туч грядущего советского реванша.

– Позволь, Анисья, о чем это ты сейчас говоришь, а главное, в какой манере? Аллегорической? Метафорической?

Он посмотрел туда, где только что сидели сыновья. Их там не оказалось. В коридоре была открыта дверь, за ней Лева и Степа, сверкая зубной клавиатурой, играли на двух компьютерах; вот вам квартет!

– Ах, Саша, родной, всегда несмотря ни на что бесконечно любимый, искренний мой, непосредственный, незащищенный в своей артистичности человек! Как же я могу выжить, если он умирает, этот до судороги, Саша, любимый негр?

Очевидность трагедии была налицо, однако в разливе белорусской березовой сласти она как бы и переставала быть трагедией. И все-таки сильная интонация, думал наш лицедей, все-таки в чем-то «дама с камелиями».

– Он открыл мне целую вселенную мудрости вуду, и все наши, как их там, плазмодии и амебы столько раз циркулировали вместе, – на прежней ноте продолжала Анисья.

– Не нужно преувеличивать, – вдруг со скрипом, но по-русски произнес барон Шапоманже.

Немая сцена. Все застыло на полудвижении, на полу– фразе, одна лишь Анис успела раскрыть свой влажный, немного даже пенный, рот во всю ширь. К ней первой и вернулся дар речи:

– Значит, ты все знал, все понимал?

– Не все, ma cherie,[231] – кротко ответствовал барон. – Почти все.

Анис молча и медленно поднималась из кресла и вдруг разразилась:

– Сволочь! Merdе![232] Хуй моржовый! Так я и знала, ты ходил в ячейку к этой Саламанке, чекистке разъебанной! И ради этого говна я пожертвовала всем, детьми, талантливым мужем, чистотой лона!

Горшок бегоний с легкостью волейбольного мяча полетел в голову барона, но при попадании, к сожалению, потерял эту легкость, разлетевшись на мелкие куски. Барону ничего не оставалось, как встать и скромно отойти в угол обширного помещения. Анисья снова с хорошим результатом швырнула в него корбаховский стул, но барон уже лиловым фломастером выводил на белой стене символы Вевес.

– Не испугаешь, скотина! – с испепеляющей силой завизжала Анис.

Все были полностью шокированы, кроме близнецов, которые теперь хохотали и приплясывали в общей комнате.

– Папаша! Внимание! Сейчас появятся духи Лоа!

Барон между тем скромно изображал некую загадочную фигуру, напоминавшую радугу, переплетенную змеей.

– Боже, Боже! – воздела руки Анис. – Вы, Лоа и Вевес, придите на помощь!

Мальчишки, копируя спортивных комментаторов, кривлялись:

– А сейчас появляется бабушка Фуран! При жизни она была высшей мамбой!

Бабушка Фуран давно уже была здесь. Никто не заметил ее появления, быть может, потому, что все были отвлечены нарастающим запахом карбида. И вдруг все увидели, что она столбом стоит между Маттом Шуроффом и доктором Фухсом.

При всем доверии к нашему читателю, мы все-таки не решимся приступить к описанию внешности бабушки Фуран. Литературная практика не раз опровергала расхожую поговорку «бумага все стерпит». Нет, милостивые государи, и у бумаги есть предел терпения. Недаром она стала вытеснять иные авторские гадости непосредственно на целлулоидную пленку. Стоп, говорит иной раз бумага и загибается под необузданным пером, вспомните, сударь, о «правилах человеческого общежития», как в былые времена говорили. Стоп, бурчит она, заклиниваясь иной раз в вашем принтере, простите, сударь, но то обстоятельство, что я была подвергнута коммунистическому насилию, вовсе не дает вам права мазать на меня все накопившиеся в обществе миазмы. Все-таки я имею право на какой-то, пусть короткий, санитарный период!

Ну, в общем, в силу вышеизложенного мы воздерживаемся от описания внешности бабушки Фуран и ограничиваемся лишь одной, хоть и довольно заметной, деталью: из желудка у нее торчал живой петух.

Мы покидаем этот хронотоп. Лева и Степа берут под белы руки своего отца, едва не попавшего под магнит религии вуду.

– Пойдем отсюда, папаша! Они сами во всем разберутся.

Они вышли на свежий воздух, если так можно сказать о московском лете 1993 года. Неподалеку с агитгрузовичка витийствовала комсомолка-большевичка. Седые кудели ее развевались в унисон с красным флажьем. «Негодяи! – орала она. – Ограбили народ! Мы у вас заберем всю жилплощадь! Мы дадим квартиры каждому выпускнику детского сада!» Рядом мясистый и чубатый вася-теркин наяривал на гармошке: «Когда нас в бой пошлет товарищ Сталин и Макашов на битву поведет!» Несколько баб с криками «Подосланный! Подосланный!» гнались за носатым маленьким стариком. Тот ловко уворачивался от острых зонтиков, потом вспрыгнул на подножку троллейбуса, махнул маленьким триколором – умру за демократию! – и был таков. Бабы притормозили и тут же повернулись к оратору, вещавшему со стула. «Товарищи, я вас научу читать жидовские газеты! У них везде цифра 22 запрятана! Число Сиона, вот что это такое! Недаром Гитлер на нашу страну 22 июня напал!» Толпа бурно дышала, лопалась криками: «Душить их надо без всякого уважения!», «В прорубь всех спускать!» Кто-то недоумевал: «При чем тут прорубь, товарищи? Что же, ждать до зимы?» Между тем четыре бригады рабочих трудились по периферии площади, поднимая огромные рекламные щиты: «Банк Олби. Я всегда с тобой!», «МММ. Из тени в свет перелетая!», «Казино „Эльдорадо“, „Одежда Ле Монти. Комильфо“.

– Тут тоже интересно, – сказал Степа.

– Даже интереснее, чем там, – сказал Лева.

Папа Корбах вез сыновей на открытом «мустанге».

– Во машина! – восхищались сыновья. – Дашь погонять, дад?

Александру Яковлевичу хотелось подружиться с сыновьями. Он спросил ребят, что нужно для этого сделать. А ты сам подумай, папаша. Лучшего способа он не нашел, чем купить им по джипу. На Тверской в новом магазине по платиновому «Амэксу» приобрели два «чероки», один синий, другой красный. В сочетании с одеждами юнцов получилась манифестация свободы.

– Всегда к вашим услугам, господин Корбах, – сказали продавцы.

Сыновья восхитились:

– Ничего лучшего ты бы не смог придумать! Папаша, да ты, мы видим, просто молодец!

Вечер провели в квартире у Чистых прудов, которую московский ФК снимал для своего председателя у бывшего советского министра хлебозаготовок. Последний махал метлой у ворот, придуриваясь под простого мужика; вскоре он стал хорошим капиталистом.

Ребята рассказали отцу, что барон является одним из главных хунганов, то есть колдунов, Гаити, но и мамаша за годы тамошней жизни выросла в настоящую мамбу, то есть колдунью. Конфликты, возникающие между ними, не следует рассматривать просто как семейные свары, это скорее борьба двух сильных стихий, к которой народ республики относится с неизменным уважением. Вдруг как бы ни с того ни с сего парни расплакались, как маленькие:

– Папка, зачем ты нас покинул? Мы хотим жить с тобой в простом художественном мире! Не прогоняй нас, пожалуйста!

Он тоже плакал, держа обоих за здоровенные плечи. Быть может, я им являлся почти так, как меня иной раз во сне посещает Яков. С мольбой о прощении, но не за то, что покинул, а за то, что родил.

Вдруг из окна донеслось любовное женское пение: «Сад, ты мой сад, вешняя заря».

– Ну, так и есть, помирились, – предположили ребята.

АЯ подошел к окну. В пруду по мосткам прогуливался с гитарой барон Шапоманже. Мамаша Анис пела, прогуливаясь за ним. Бабушка Фуран столбом стояла сбоку. Выпущенный погулять шантеклер пускал кукареку и принюхивался к нечистотам знаменитого литературного перекрестка. И это было всего одно московское сутко 1993 года.

9. Что такое сто лет?

Однажды, кажись, уже в девяносто четвертом, прибыл из глубинной экспедиции доктор Лайонел Фухс. Был очень возбужден, рассыпал повсюду трубочный пепел, норовил подергать собеседника за язычок «молнии», как в свое время небось его дедушка Пейсах Фухс цеплялся за собеседникову жилетную пуговицу, словом, был счастлив. Александр Яковлевич, признаться, уже подзабыл (или делал вид, что подзабыл) о существовании в недрах ФК довольно объемистого рудимента, именуемого «генеалогической секцией», а она тем не менее не только существовала, но и разрасталась. Разве не ясно, говорил доктор Фухс, что наши исследования напрямую связаны с гуманитарными целями фонда? Не осознав себя галактикой внутри галактики, человечество зря потратит свои деньги. Я прав?

Ну, словом, как ни туманна была его концепция, особенно если учесть, что она была сопряжена с глубоко укоренившимся фухсовским атеизмом, наш исследователь готов был в любой момент мчаться хоть в Дублин, хоть в Дурбан, проскочи там хоть крошечная искорка корбаховско-фухсовской «молекулы». В этот раз он вернулся из Самары.

Н у, знаете ли! Волга произвела на него сильное впечатление. Он не ожидал, что она выглядит так, как она выглядит. Но дело не в этом, дорогой Алекс! Дело в том, что мы там обнаружили немало корбаховских вех и, в частности, бумажную фабрику вашего прадеда Натана. Да, она существует и даже иногда производит бумагу. В принципе это ваша фабрика, Алекс, но об этом позже.

Получило сь так, что, изучая линию Амоса Корбаха, родного брата варшавянина Гедали, то есть двоюродного прапрадеда Алекса и Стенли, компьютеры «генеалогической секции» стали периодически выходить на некую Хесю Теодоровну Корбах, 1894 года рождения, уроженку Самары, бывшего Куйбышева – нет-нет, Алекс, не Хуйбышева, а именно Куйбышева, – позднее фигурирующую в различных материалах как Ася Федоровна Сухово-Корбах. Почему-то им никак не удавалось заполучить дату ее кончины. Все запросы завершались прочерком. Тут вдруг кому-то из сотрудников – ну, не обязательно уточнять кому, хотя, разумеется, Фухс непременно бы уточнил, если бы это не был он сам, скромнейший, – удалось проведать, что Ася Федоровна просто-напросто еще жива.

Вообразите, так и оказалось. Сто лет – это не так уж много, сказала Ася Федоровна вашему корреспонденту. Она курит, сидя на балконе своего дома возле самарского речного вокзала. Теперь не больше полпачки в день, раньше не хватало и двух, всякая всячина. Даже этот дрянной балкон не успел развалиться за сто лет. В детстве все вокруг говорили, что он вот-вот развалится, ан жив курилка! И она хрипло смеется внезапному каламбуру.

Как-то так получилось, что она прожила свое столетие без особых треволнений. Я просто смотрела, как Волга течет, вот и все. Читала словари, справочники, энциклопедии и стала по мере течения Волги настоящим кладезем знаний. Вот вам еще один каламбур, господа американцы. Возьмите любой словарь, откройте наугад и задайте мне вопрос. Берем нечто тяжеленное, в ошметках какой-то кожи, труха с позолотой, пятно смородинового варенья полувековой давности. Ася Федоровна, что такое мята? Она возводит к лепному, не успевшему еще обвалиться потолку ашкеназийские, не успевшие еще за век выцвести голубые глаза и, откидывая папиросу не лишенным элегантности жестом, вспоминает: «Позвольте, мята? Растение Mentha. Мята курчавая, простая, дикая, или русская, квасная. Mentha crispa. Mentha viridis, кучерявка. Мята перечная, английская. Mentha pipirita, холодянка. Мята дикая, глухая, конская. Mentha arvensis, перекоп. Maribus vulgaris, шандра. Кошачья мята, будра, душица, pulegium. Пташья, куриный-мор. Stellaria media. Ballota nigra. Мята степная. Nereta cataria… Ну-с, этого достаточно?»

На Западе недооценивают русскую культуру, выносливость ее еврейской части. Что такое сто лет? Я даже не успела как следует облысеть, хотя мой знаменитый родственник, говорят, был лыс с рождения.

Нет, в тюрьме ей не пришлось, но уж давайте несколько фактов по порядку. В двадцатые годы было нелегко девушкам из банкирских семей, особенно если ваш брат ушел с белыми в Персию. К счастью, инженер Сухово предложил ей свое имя. Ася Сухово звучало прилично, даже в контексте антисемитизма. Ну, экономический институт, всякая всячина, комсомол. После института, ох, всякая всячина, безработица эт цэтэра. И вдруг, мистер Фухс, вообразите, молодой дамочке предлагают работу на крупной фабрике «Волжский коммунист», в экономическом отделе. Открою секрет: помогли буржуазные связи, всякая всячина. Фабрика когда-то принадлежала двоюродному дяде новоиспеченной комсомолки Аси Сухово, Натану Корбаху, крупнейшему производителю бумаги. В 1918 году два самарских Корбаха, Натан и собственный Аси Сухово дядя Гиркан, банкир, после экспроприации их собственности исчезли из города. Кажется, они пытались добраться до Финляндии, увы, они никуда не добрались. В городе говорили, что их ограбили и убили два солдата, которых потом убил и ограбил сам комендант поезда.

Даже среди самарских большевиков были люди, которые жалели Корбахов, поскольку в свое время они немало дали денег на революцию. Одним из таких людей был товарищ Шляхтич, старший технолог фабрики «Бумага Корбаха», ставшей «Волжским коммунистом». Он как раз устроил Асю Сухово в бухгалтерию, где она проработала почти без перерыва пятьдесят лет, всякая всячина. Эта фабрика является уникальным предприятием. Да, мистер Фухс, она существует до сих пор. Ни одно другое производство в стране не выпускало бумагу типа верже, типа итон, ватман, калька эт цэтэра. Можете быть уверены, все распределялось через ЦК ВКП(б). Перед глазами Аси Федоровны прошло немало приветственных адресов, настольных листов со страшными грифами, блокнотов спецвыпуска в основном для съездов и конференций нашей партии. Уникальное английское оборудование, поставленное здесь Натаном Корбахом, до сих пор считается непревзойденным. Совершенно верно, господа Фухс и Дакуорт, ваш переводчик правильно понял: эти машины работают до сих пор.

Грандиозное спасибо, миссис Сухово, но давайте оставим на время эту фабрику и вернемся к вашим родственникам. Известно ли вам что-нибудь о «французской ветви», начатой вашим братом Владимиром, т.и.к. Воля? Ну, разумеется, товарищи! Волины внуки – Лили, Лазарь, Яник, Антуан, Мари-Терез и Ипполит – постоянно помогают мне держаться на плаву, то есть присылают ароматический чай, бисквиты и вот эти сигареты «Цыганка». А сейчас приготовьтесь, историки, я расскажу вам самую волнующую историю моей жизни!

В сорок пятом меня мобилизовали как переводчицу для работы в лагере военнопленных. Он располагался в Жигулевских горах, третьем по красоте заповеднике во всей Европе. Немцам там, конечно, было не до красоты в каменном карьере. С одним, правда, исключением, и этим исключением был двадцатилетний голубоглазый, скажем, Зигфрид, скажем, Вагнер. Он влюбился в Жигули и в пятидесятилетнюю Асю. Но что такое пятьдесят лет, если у тебя кружится голова от вальсов, которые этот мальчик наигрывает тебе на гребешке? Увы, это продолжалось всего полгода. В сорок шестом Зигфрид подписал обязательство о сотрудничестве с МГБ, его комиссовали по болезни и отправили домой в Германию. Не исключаю, джентльмены, что в Германии у меня родился ребенок. Ну конечно, меня арестовали, но вскоре я была на свободе, дав подписку о сотрудничестве с МГБ, всякая всячина. Ах, это все чепуха, они просто всех старались подписать на сотрудничество, потому что за это их повышали в чине.

Нередко я скучаю по тем временам, мистер Фухс и мистер Дакуорт, знаете, каждый вторник политинформация, все собираются, какое-то чувство уюта, тепла, были также шефские концерты, коробки нашего куйбышевского шоколада к празднику 8 Марта. Сейчас в городе, говорят, стало опасно. А у меня все-таки запасы ароматического чая на пять лет, хочется жить. Поэтому я на улицу не выхожу, предпочитаю балкон. Ну обвалится, так обвалится, ничто не вечно под луной.

От Хеси Теодоровны они отправились на мануфактуру «Волжский коммунист», что приютилась с давних времен на берегу Волги между пивным гигантом «Штюбе» (1898) и тепловой станцией Мамонова (1912). Там все, конечно, очень обрадовались приходу американцев. Потомственные бумажники, между прочим, до сих пор называют завод «Корбахом» и гордятся рычагами старой английской ковки. Из поколения в поколение сначала шепотом, а потом громко переходила мечта о том, что их когда-нибудь купят американцы.

Ну, давайте угощаться, чем Бог послал. Рыба соленая, рыба копченая, рыба кипяченая, водочки для обводочки, пивка для рывка. Представители ФК являли собой изрядную парочку: крохотный Фухс с эйнштейновскими усами и атлетический смуглый красавец Бен, чья улыбка вспыхивала всякий раз, как молния дорогого фотоаппарата.

Вот уже месяц, как фабрика была приватизирована и перешла во владение бывшего райкома комсомола, ныне ТОО «Утес». Приехал первый секретарь, то бишь президент, Глеб Колобродченко, мужик-мощага в итальянском пиджаке, отягощенном четырьмя пистолетами. Бен пошел в уборную и, зажимая ноздри носовым платком, позвонил через сателлит своему президенту. Покупайте, сказал Стенли, даже не дослушав рассказа о старом заводе Корбахов. Пусть теперь наш Алекс станет потомственным волжским капиталистом.

Начали торговаться. Хотели предложить Колобродченко миллион, но не успели и рта раскрыть, как тот запросил пятьсот тысяч. Сошлись на двухстах пятидесяти. У Глеба в проспиртованных зенках зажглись романтические огоньки. Он уже представлял, как будет прокручивать этот «валик-налик». Вдруг какая-то тяжелая мысль приостановила подписание контракта. Хряпнул Колобродченко кулаком по антикварному столу: «Корбах» пойдет только с нагрузкой! Без п/я 380 не отдам!» Оказалось, что в горячке приватизации ТОО «Утес» само не заметило, как завладело секретным заводом снарядов. Лишенный госзаказов, завод этот висел на комсомольцах мертвым грузом.

«Золотую жилу вам отдаю, мужики, – говорил американцам Колобродченко, кося казачьими коварными глазами. – Конвертируйте ящик во что хотите, хоть снаряды обратно выпускайте!»

Бен начал не очень уже верным пальцем тыкать в карманную рацию. Куда звонишь, негатив, поинтересовался Глеб. Кажется, на Ямайку, ответил бывший десантник. Оказалось, что пока они сидели за пиршественным столом, его приемный папа Стенли успел перелететь с Ямайки в Мехико-сити. По возбужденным голосам, доносившимся в трубку, Дакуорт догадался, что разбито еще одно подразделение Нормана Бламсдейла, и пожалел, что его не было при этом славном деле. Конечно, бери, сказал Стенли о «п/я», только без пороха. Нашему Алексу совсем не помешает хороший заводик кастрюль в придачу к бумаге. Только этого мне и не хватало, простонал рядом Алекс. Сателлитная связь работала безукоризненно.

10. Оттянуться на халяву

Однажды, кажется, уже в 1995 году, в Москве на ночь глядя открывался новый полуподпольный клуб. Полуподпольный не в смысле политики, а в смысле планировки. На поверхности он радовал глаз отлично реставрированным павильоном XVIII века, а вот вниз уходил глубоко большим постмодернистским чертогом с лестницами, трубами, нишами, трансформаторами, альковами, котлами, кабинетами, сводчатыми коридорами, один из которых, говорили, упирался в тайное кремлевское метро. По распространившемуся в те времена двусмысленному стилю клуб так и назывался – «Полуподполье».

Александра Яковлевича Корбаха, которому к этому времени шел уже пятьдесят шестой год, не тянуло на эту гала-тусовку, однако пошел. Открытие намечалось как праздник «всей Москвы», то есть деловой и финансовой общин, артистического люда, журналистского корпуса, политических кругов ну и, конечно, эскадрона красавиц. Хозяин клуба, некий Орест Сорокарорский, произносивший свое имя с неразборчивым грассированием, встретил АЯ почтительнейшим объятием. Он просто счастлив приветствовать гордость нашей культуры, да к тому же еще и представителя великого клана Корбахов. Без твоего присутствия, старик, мы просто не сможем продемонстрировать новый московский стиль конца века.

В поверхностной части «Полуподполья» было очень светло. Сквозь французские окна открывались подсвеченные церкви Зарядья. Толпа шумно стояла вокруг столов, заряженных отменными закусками. Протянув в сторону руку, можно было получить любой дринк с пробегающих мимо подносов. Быстро научились неплохо жить наши черти.

АЯ уже мутило от тусовок, и в то же время не было недели, чтобы он не отдавался в руки мошенницы-Москвы, и она «тусовала» его в своей слипшейся колоде. Эта колода почти целиком, очевидно, присутствовала здесь; ярмарка всех четырех мастей. Среди фанфаронов мелькают и славные рожи, «свои», попадается и «шестидесятничество», вступившее уже в пору окончательных разъездов. «Давайте говорить друг другу комплименты», вспомнил он старую песню. Актуальный призыв певца: опоздаешь с комплиментом, можешь уже никогда не успеть.

Он увидел актерскую компанию. Старые ребята с молодыми подружками. Старые девчонки сами по себе. Вековая несправедливость, от одного этого запишешься в феминисты.

Хотел было протолкаться к ним, но тут же был перехвачен возгласом «Девочки, да это же Саша Корбах!» и окружен табунком неправдоподобно красивых созданий. Ну, знаете ли, если это поколение рождает таких девиц, то я «за»! Целиком и полностью на его стороне! Что за рост, что за гибкость, какие изысканные платья! Ей-ей, сам Парис мудрил, должно быть, над их прическами! Сам Адонис, видать, тренировал их в играх! Вот вам два варианта будущего, мой народ: зюгановский мрачный булыжник или любой из этих девиц музами освещенный медальончик. Я выбираю вас, юные жены! Ведите меня в свои хороводные рощи! Готов даже вместе с вами вечно нестись по барельефу античной вазы. Я ваш всецело, и вот вам пять моих визитных карточек, любая из вас получит стипендию на поддержание красоты. Бегите от маленьких волосатых «новоруссов», ищите гордого росса из европейской семьи народов, не чурайтесь и храброго иудея!

Девушки хохотали, и, как ни странно, даже без намека на вульгарность. Неизвестно из каких семей произрастая, они все казались плодами высокоразвитых цивилизаций. Страннейшая фантомность, едва ли не мутантство. Кажется, я опять наговорил лишнего, и опять под телекамерами. Зреет очередной скандал, опять жди атак неофашистов: Корбахи прицениваются к нашим девицам!

Быстро тут прошел молодой человек довольно шакальей внешности и в отличном костюме. Он что-то говорил кому-то в бесхвостый телефон. Не прерывая разговора, скомандовал «музам освященным»: «Девушки, рассредотачивайтесь!» Прелестные великанши, оказывается, были наняты «Подпольем» для сегодняшней презентации, но не на блядские роли, как какой-нибудь замшелый похабник подумает, а чтобы, равномерно рассредотачиваясь по всему залу, создавать эстетическую картину.

Не успел АЯ утихомирить свой восторг, как драматургия вечера швырнула его в противоположное состояние: из-за голых плечиков он увидел физиономию Завхозова. Этому гаду нельзя стареть, подумал он. Раньше гладкость кожи создавала общую невыразительность. С каждой морщиной, однако, вылезает внутренняя лепра. Скоро народ начнет блевать при виде этой ряшки, если не выберет ее в президенты; тогда привыкнет.

Совершенно неожиданно генерал гэбэ Завхозов стал возникать в контексте московской группы Фонда Корбахов. А ведь этого человека следовало бы повесить в ту памятную августовскую ночь. При всем отсутствии насилия та ночь все-таки должна была завершиться повешеньем Завхозова. Пусть не до смерти, но он должен был поболтаться сапогами кверху. Эта мера, может быть, все-таки отбила бы у него охоту протыриваться в президенты. Не получилось. Революция в общем-то не состоялась. Завхозов растворился среди мирного населения. И вот четыре года спустя выплыл в роли солидного бизнесмена, претендующего на участие в делах американской благотворительной организации.

По порядку. В девяносто втором возник доморощенный фонд «Русские скауты». Обратились за помощью к корбаховцам. В отсутствие АЯ восторженные филантропы отвалили им круглую сумму и учредили план ежемесячных вливаний. АЯ, однако, уж на что лопух в филантропии, увидел, что дело нечисто: за «скаутами» укрылась бюрократия Всесоюзной Ленинской пионерской организации. Хотел было уже в прессе начать скандал, но тут увидел в списке попечителей несколько почтенных либеральных имен.

Либералы прибыли к «Корбахам» на совещание. Да, мы знаем, что там коммуняги и гэбуха, сказали они, но мы считаем, что пока нам надо сохранять прежние структуры. Все-таки дети, Саша, тут не до чистоплюйства, надо вытягивать сотни тысяч из отчаянной ситуации. Вот посмотри: дети-туберкулезники, дети-беженцы, жертвы межнациональных столкновений, дети по программе алкогольной реабилитации, оздоровительные лагеря на юге, конкурсы талантливых, группы отсталых. Кто этим всем будет заниматься, если разогнать прежнюю шоблу? Нужен постепенный, трезво сбалансированный процесс. Такие разговоры типичны на пространстве захезанной родины. Многомиллионная масса все-таки была хоть и липовыми, но коммунистами, Теофил.

Прошло время. АЯ и думать забыл о «Русских скаутах» среди своих прочих дел, как вдруг произошло чепе. Явился некий Борис Раздрызгальников, раскаявшийся пионероорганизатор. Он потрясал красненькой папочкой производства куйбышевской фабрики «Волжский коммунист» с золотым тиснением «Участнику Всесоюзного слета Ленинской пионерии. Будь готов! Всегда готов!». Саша Корбах, не могу молчать! Я обвиняю, Саша Корбах! Жулики, негодяи, осквернители чистых идей! Ничего не боюсь! Разоблачу до конца!

Ну, разумеется, оказалось, что корбаховские доллары не очень-то доходили по прямому адресу, то есть к деткам. Нет-нет, прямого воровства не было, Боже упаси! Иные из руководства так и говорили: «Боже упаси!» – и осеняли верхние половины тел православным крестом. Другие клялись мужской честью, а один даже проорал, забывшись: «Да я партбилет положу!» Деньги в значительной степени доходили, но только после проведения некоторых процедур в системе свободного предпринимательства, как она понималась активом. Корбаховские суммы просто прокручивались в течение полугода, а то и года в новоявленных банках, давая активу навар сам-десять или даже сам-двадцать. По завершении же этих операций американская филантропия – ну или, скажем, значительная ее часть – достигала «скаутов», больных и здоровых, а также их вожатых, пионерских специалистов из распущенной ВЛПО, из которых большинство не подпускалось к навару и на ракетный залп. К этому числу относился и правдоискатель Раздрызгальников.

«А в чем дело, господин Корбах? – удивились руководители РС. – Ваши деньги целы. Вот документация. „Скауты“ все получили. А доходы, сэр (в слове „сэр“ всегда у нас слышится что-то вроде „картами-по-носу“), шли на расширение нашего движения. Вот, пжалста, ремонт в Туапсе, реставрация в Павлово-Посаде, пжалста, пжалста».

Попытки АЯ донести до клиентов, что благотворительные субсидии не могут участвовать в наваривании прибылей, пропадали втуне. Вы, Саша Корбах, оторвались от нашей жизни. У нас такой снобизм не проходит. У нас теперь своя есть «ноу-хау». Даже голос повышали, постукивали кулаками, ну, еще не по столу, но по ручке кресла уже. Увы, подобное отношение к чужеземной помощи нельзя назвать нетипичным. Помощь у нас воспринимается с высокомерным и мрачным выражением лиц. Что же касается «ноу-хау», то словечко это, прижившееся в среде бывших комсомольцев, приобрело какие-то мутантные очертания. «Ноу-хау» у нас прижилось, с одной стороны, как что-то пушистое, годное на дорогую шубу, а с другой стороны, как нечто освежающее, вроде плода фейхоа, что когда-то актив поглощал в санаториях Абхазии для улучшения стояка. «Снобизм» же, который сейчас суют в любую дырку речи, выглядит каким-то едва ли не производным от гоголевского «носа»: дескать, нечего нос задирать!

Пользуясь опять же гоголевской стилистикой, скажем, что запутавшийся АЯ «зафаксовал себе двух ревизоров», а именно Сола Лейбница и Лестера Сквэйра. Вот вам и непрактичный артист! Нельзя было принять более правильного решения. Под стальными взглядами североатлантических джентльменов комсомолия стала разваливаться на куски, в обонятельном смысле напоминающие семью копошащихся скунсов. Оказалось, что и номинальных сумм «Русские скауты» не могли показать, поскольку похоронены были эти суммы под развалинами рухнувших «пирамид» вроде «Чары», «Властилины», унесены были на лапках новоявленной саранчи, сиречь возлюбленных бабочек господина Мавроди. Похоже было также, что РС стали за это время одной из многочисленных подставных фирм огромного финансового треста «Виадук», что по иронии судьбы располагался в том же самом небоскребе, построенном в период «зрелого социализма» в виде раскрытой книги, двумя этажами выше «Корбахов». Позволим себе тут заметить, что никакой судьбы в этих ирониях нет, как нет и ироний в этих судьбах, один лишь, как обычно, присутствует в таких делах бардак.

«Ну что ж, программу по „скаутам“ мы закрываем, а вам вчиняем гражданский иск, дорогие товарищи», – устало подвел итог АЯ. Он давно уже мечтал об отставке с высокого поста и тянулся к пинкертоновским пасторалям, нимало не заботясь о том, что намоноложил тут у нас дюжину страниц назад.

Специалисты скаутского движения начали выпячивать подбородки: не советуем, мистер Корбах. Советуем сначала поговорить с нашим куратором. Он, между прочим, вас ждет. Преступные пальцы тыкали в потолок, как когда-то отцы этих пальцев тыкали в висящую над всей страной тучу Сталина.

АЯ отправился наверх. Не надо было бы ходить, да любопытство недобитое тащило: что это за «Виадук» такой, о котором столько в городе говорят? Ничего особенного там не заметил, кроме обычного хамья в дорогих костюмах, курящего по коридорам. А в городе между тем утверждали, что старая Лубянка перебралась в «Виадук» под руководством все тех же Бубкова, Буйцова, Бубнова, Бруткова и Брусчатникова: все они теперь именовались вице-президентами.

Да-да, мистер Корбах, президент вас ждет. АЯ входит в обширнейший кабинет. В дальнем углу его украшает великолепная копия скульптуры «Мыслитель». За президентским столом нечеловеческая харя, сильно постаревший спецагент Завхозов. Олег, что ли? Да нет, Орел. Орел Ильич. Странно, Саша, живем по соседству, а рюмки водки вместе не можем выпить. Давайте уж по делу, господин президент. Ну, давай по делу. Вот тут мы просматривали ваши бюджетные схемы, и накопилось немало вопросов. Пятеро мужиков, хоть и пожилые, но здоровенные как черти, подгребают поближе, располагаются вокруг гостя. Внимательно изучают каждую морщинку шутовского лица. Простите, я к вам не о наших бюджетах зашел поговорить, а о подлогах, совершенных РС, вашими подопечными. Да, собственно, и не поговорить, а просто известить, что мы их программу у нас закрыли.

Взрыв какого-то гомерического, даже как бы карнавального хохота прозвучал в ответ. Дядьки крутили головами. Ну и ну! Кто-то даже крякнул: в этом весь Саша Корбах, товарищи! Все как-то еще больше приблизились, а один, поднявшись с подоконника, встал за спиной. Пиздить, что ли, будут? АЯ прикидывал обстановку, можно ли улизнуть? Президент Завхозов ужасающе улыбнулся. Да ведь мы просто по-соседски, Александр Яковлевич. Думали, может, вам помощь нужна? У нас тут очень опытный народ к вашим услугам. Премного благодарен, но я, пожалуй, пойду. Мне тут с вашими опытными разговаривать не о чем. Новый взрыв почти благожелательного хохота. Вот вам Саша Корбах, товарищи, он весь в этом! А вы тут все, я вижу, товарищи, господа? Да-да, товарищи мы все, еще по институту. Саша, скажи, а что по-еврейски означает твоя фамилия? Холоднодомский, что ли? А правда, что у твоего кузена Стенли крыша поехала? А правда, ты с его дочкой?

Корбах встал. На прощанье, господа-товарищи, я бы вам не посоветовал тратить время на столь пристальное к нам внимание. Лучше займитесь жульем из «Русских скаутов», пусть вернут деньги подрастающему поколению. Все почему-то, включая и президента Завхозова, двинулись за ним и, обгоняя, к дверям. В дверях образовалась неуклюжая толкучка, чтобы не сказать пробка. А что же вы, Александр Яковлевич, без охраны передвигаетесь по нашей опасной демократической столице? Какое-то странное легкомыслие. Ходит какой-то тут еврей и делает вид, что не боится. А ведь демократия не стоит на месте, она развивается! В приемной президента послышалась небольшая возня, и тут же к мизансцене в дверях прибавились двое широкоплечих, черный и белый. Наши! Александр вздохнул с облегчением при виде Бена и Матта. Alex, we were weary, where were you for so long?[233] Теперь обе стороны вежливо раскланивались. Плюрализм, какого еще не видели эти стены!

Вдруг стены качнулись. Пол загудел так, будто снова танки в Москву вошли. На этот раз, однако, не сталь, а бронза пошла в ход. За спинами «виадукцев» возвысился на две головы здешний «Мыслитель». Что за шум, а драки нет, спросил он. Иди, иди, Миша, сказал ему президент и ухмыльнулся гиньольным ртом. Пока, господа соседи!

Теперь эта гиньольная рожа ухмылялась ему в нарядной толпе «Полуподполья». Салют рюмочкой. Бровка, сухонький кузнечик, взлезает на пятнистый лоб. Все путем? АЯ не отвечает на привет. Завхозов что-то цедит кому-то через плечо, явно уж что-то антисемитское.

Вдруг рядом и немного сверху прозвучал веселый ангельский голосок:

– Александр Яковлевич, а меня к вам на сегодняшний вечер прикомандировали, если не возражаете! – Дивно улыбаясь, стояла одна из давешних высоченных девиц. – Меня зовут Ласта.

– Власта? – удивился он чешскому имени.

– Нет, просто Ласта, – смеялась девушка. – Ну, как у тюленя. Вам не нравится?

– Напротив, нравится, даже слишком. Особенно производный глагол.

– Ну, вы все поняли, Александр Яковлевич. – Не без юмора в движениях она на мгновение как бы приластилась к нему, причем ее подбородок скользнул по его лысине.

– Ласта, я ведь вам не в отцы, а почти уже в дедушки гожусь.

Она горячо возразила:

– Может быть, вы как иностранец не знаете, но у Саши Корбаха в нашей стране возраста нет. Ну, идемте в шахту! Все основное там!

Покинув сверкающий зал, они стали спускаться в подземелье, похожее на съемочный павильон какого-нибудь голливудского боевика о закате цивилизации. Стены грубой кладки с торчащими балками и огромными трубами, из которых кое-где что-то сочилось. Пространство пересекали лестницы, на вид как бы полуразрушенные, на самом деле совершенно безопасные. Горы ящиков и мокрых картонных коробок усугубляли атмосферу распада. Временами, однако, вся пещера вспыхивала коловоротом разноцветных кружащихся огней.

– Проверяют свет для «Апофеоза», – пояснила Ласта.

Ноздри улавливали смесь противоречивых запахов: духов и потца, рыгаловки и хорошего кофе. Глаза привыкали. Стало видно, что повсюду стоит молодежь числом не менее двух сотен. Женские головки возвышались над бритыми башками парней. В глубине была освещена уютная пещерка бара. Луч прожектора держал в фокусе полуразвалившуюся пятитонку старых времен. В кузове с откинутыми бортами стояло четверо голых по пояс, тощих, как узники боснийских лагерей, музыкантов; группа «Ум-ум». Вдарили по струнам, мощно заголосили:

Ласта сжала руки на груди: «Я просто обожаю этих мальчиков!»

В этот самый момент Саша Корбах увидел проходящую мимо какого-то гнусного кишечника труб Прекрасную Даму. В первый момент он не сообразил, кто она, хотя и подумал в самом что ни на есть бытовом ключе: годы ее не берут. В следующий момент свет ушел с того уровня пещеры, где шла эта дама, и только тогда он понял, что это Нора.

– Что с вами, Александр Яковлевич? – спросила Ласта.

Тут снова закрутился цветной коловорот, и Нора со своим бесконечно милым и умным лицом замелькала перед ним, как в мультяшке. Забыв про Ласту, он покатился со своего уровня к ней. Коловорот улегся, и в полумраке между столиков они увидели друг друга. За ее спиной стоял спутник, молодой человек с большой гривой светлых волос и в светлом пиджаке, светлый рыцарь национального движения Дима Плетояров. Еще недавно демократическая Москва о нем говорила «фашистская сволочь», а теперь снисходительно опустила эпитет: «Сволочь, конечно, но что-то в нем есть».

Стойкий феномен забывчивости выработался в постсоветской России. Уж чего только не писал вьюнош Плетояров в «Тушинском пульсе» (пульс Вора, что ли?) и в прохановском «На дне»! То нацистскую, то большевистскую ягодицы свои в форточку показывал! Все его знали – высокий, красивый, с очень красным (прямо в масть) ртом. Поговаривали, что жрет какой-то химический состав, но кто его знает, в отклонениях вроде не был замечен, если не считать публикаций, но кто их сейчас читает. Ну, на всякий случай вот одна из них, судите сами.

В третью годовщину крушения совдепа Плетояров напечатал у Проханова статью, в которой путчистов называл декабристами. Увы, сетовал он, и эти оказались далеки от народа! Позволили московской хевре, всем этим полным, половинчатым и четвертичным жидкам, перехватить инициативу. Не решились устроить наш хороший русский Тяньаньмынь. Пытался он тогда, добрый молодец, повлиять на генералов Генштаба, ведь не даром же его называли «росиньолем в.с.» после будоражащих выступлений по телевизору. Ну хорошо, увещевал он, боитесь пролить кровь, пролейте краску! Что за странные фантазии, Дмитрий, морщились генералы. А вот послушайте, ваши превосходительства! В толпу вокруг «Белого дома» засылается агентура. У каждого под курткой пузырь с театральной краской. Взвывают сирены, слышатся фиктивные взрывы, агенты вырывают затычки, кровь бьет ручьями, евреи в панике разбегаются, Ельцина можно брать голыми руками. Генералы хохотали. Странная у тебя башка, Митяй! Вот так и просрали державу!

Все это вспомнилось АЯ в течение нескольких минут, пока пробирался к Норе. Вспомнилось и тут же забылось: какое отношение имеет вся эта русская клиника к нам, к ней и ко мне? Вот и она увидела его, вспыхнула, как бывало вспыхивала в Вашингтоне, в аэропорту, когда встречала. Сашка! Норка! Они сели в углу и положили сцепленные руки на поверхность питейного столика. Ты у меня опять столько времени отняла, паршивка! Четыре года! Четыре года и четыре месяца!

Что тебя сюда занесло? Да мы тут работаем неподалеку. Кто мы? Где? Моя экспедиция. Возле Элисты. Копаем хазарские курганы. А в Москву-то как? Да по старой памяти. Помнишь, ты меня ревновал к Москве? А теперь вот этот Дима. Одобряешь? Да пошел он, этот Дима! Ты лучше о сыне расскажи! О ком? О Филиппе Джазе Корбахе!

Тут она вытащила руки из дружеского сцепления. Накинула шарф на плечи. Белый луч, как назло, уперся в нее, осветив все морщинки, выпятившийся вдруг подбородок, небольшую, но заметную базедочку. Другой луч, желтый, услужливо в этот же момент осветил Плетоярова, танцующего с Ластой; пост-модернистская молодость! Мой сын к тебе никакого отношения не имеет. Неправда!

– Нора, вы уже посекретничали? Можно к вам? – крикнул в вихре ламбады фашиствующий молодчик.

Нора отвернулась от него, ничего не сказав. После короткого размышления АЯ решил нанести своей любимой ответный удар. И сильный удар. Где ты подцепила этого славянского Аполлона? Она расхохоталась именно так, как он ненавидел, по-блядски, подняла на-гора всю свалку ревности. А он интересовался, видишь ли, нашими раскопками, вообще хазарами как возможным коленом Израилевым. Любознательный мальчик. Ах, Норочка, неразумная берклиечка, ты, кажется, не знаешь, кто он такой. Прости, но ты спишь с главным жидомором и всем известным фашистом этой страны.

Подошли и присели запыхавшиеся танцоры. Сразу два колена вздыбились над краем стола: голое принадлежало Ласте, плетояровское было крыто белым денимом. Молодежь вопросительно смотрела на профессионального благотворителя, ждала гостеприимства. АЯ сильно разочаровывал, ничего не предлагал. Нора сидела боком, смотрела на собственную сигарету. Плетояров недоуменно хмыкал. Он, очевидно, во время танца пообещал изящной дылде отменную халяву.

– Ну, что вам? – спросил подошедший боевик из бара.

– Давай шампанского тащи! – сказал ему Плетояров. – Только нашего, не французского.

– А деньги-то есть? – спросил боевик, но, очевидно, понял, что есть, и, не дождавшись ответа, ушел.

Ласта незаметно для окружающих кончиками пальцев ободрила корбаховский запотевший затылок. Не оставляйте стараний, маэстро!

– Мда-а-а, мистер Корбах, – протянул националист с томностью, которая у нас часто бывает в родстве с наглостью, – зря вы все-таки забросили ваше единственное удачное начинание. Московский ваш театр все-таки хоть и с неизбежным душком, но получился вехой. Вехой, дорогой! Напрасно вы, батенька, в деньги-то полезли. Деньги вещь крутая, не всякий потянет. Очень жаль. – Он все время переводил взгляд с Корбаха на Нору, как бы пытаясь понять, успел ли он рассказать ей, кто такой Димочка Плетояров. Нора ни разу не посмотрела на него, ни разу не наградила его своей улыбкой, которую он – откроем секрет фашиста – называл «лучом света в хазарском царстве». – Да, жаль, Александр Яковлевич, что вас затянула наша клоака. Вот говорят, что ваше имя уже на контракте, а это очень жаль.

– Я тебе сейчас так вжалю, что на всю жизнь зажалишься! – неожиданно для себя сказал АЯ.

Плетояров отвалился изумленной колодой. Боевик в это время хлопнул над ним пробкой. Пенные струи пошли по бокалам. АЯ поднял свой: ну, за встречу!

Все чокнулись.

Он видел, что Нора чуть не плачет. И сам чуть не плакал. Девочка моя, мэрилендская всадница! Тебе уже сорок шесть, в отчаянии ты готова уцепиться за каждый хорошенький солоп. Вспоминаешь ли ты хоть изредка тот медный рассвет, кипение лиловой листвы, застенчивые ножки своей Гретчен, зацелованность твоего тела, обцелованность моего, весь этот «н.с. с»? Встань и уйди сейчас со мной! Проживем то, что осталось, вместе!

Ничего этого не сказав и не получив ответа на невысказанное, кроме одного темного взгляда, он поднялся, набросал на стол какое-то количество пятидесятитысячных и пошел к выходу.

– Как это интересно, Александр Яковлевич, – задумчиво говорила Ласта. – Ваши оставшиеся на затылке волосы выглядят совсем молодо, а из ушей у вас торчат седые пучочки. Любопытный экземпляр тела выпал, Александр Яковлевич, на вашу долю. Многое у вас, как у молодого, а вот шея вся в морщинах.

– Скажи, Ласта, что такое «поставить на контракт»? – спросил он у девушки, которая все-таки увязалась за ним на Патриаршие пруды.

Она рассмеялась:

– Ну, это список на устранение, что ли. Покушения по контракту, так, кажется. Я помню, это вам Димка сказал, да вы ему не верьте, известный трепач. Неужели вас еще удивляет эта бесконечная болтовня вокруг?

АЯ был все-таки удивлен. От удивления он весь так вздыбился, что девушка перестала считать пучочки и морщинки. Как-то все-таки удивительно быть у родины «на контракте»!

Из окна был виден пруд и аллеи в весенних предрассветных сумерках. По сырой земле меж стволов плелся большой, с проплешинами, уссурийский тигр. Зевал, словно отставной маршал Советского Союза.

– А это еще что такое? – еще раз удивился АЯ. – Может, вы мне объясните как иностранцу?

Девушка уже засыпала и зевала, но совсем не так, как олитературенный нами тигр, а как некое новое существо, длиннейшая ласта.

– Да ведь это же тигр, Александр Яковлевич, неужели не узнаете? Тут ведь зоопарк неподалеку, ах-ах.

Х. Ночью на Пьяцца Цисцерна