Кирза и лира Вишневский Владислав

47. Презент

В роте обычный шум, гам, трам и тарарам.

В принципе ничего особенного, мы всегда так готовимся к любому построению, а уж к вечерней проверки тем более. Скоро отбой. Народ бесится, радуется отбою, стоит на ушах, энергию перед сном сбрасывает. В разных местах, кто — где, пацаны-солдаты, небольшими группками, гоняются друг за другом, скачут как козлы, шутливо мутузят друг друга, истерически вопят. Тут и там, устраивают гонки по казарме за вырвавшейся из плена шустрой добычей…

Дежурный по роте, а сегодня это старший сержант Зимин, с удовольствием и видимым интересом наблюдает обычное для казармы лёгкое столпотворение. Если б не дежурство, сам бы побегал, да погонялся бы. Но нельзя, при исполнении сейчас — наряд. Ответственное дело. Вечером только и заступил. А в роте пока всё идет по плану, как говорится — абгемахт, всё в порядке, всё по распорядку. Скоро уже и отбой. В помещении, не смотря на все с одной длинной стороны казармы настежь открытые окна, всё равно очень жарко и душно. Все раскраснелись и распарились от веселой беготни, возни и духоты… «Пожалуй, что пора и прекращать…» — замечает про себя дежурный.

— Ну-ка, пр-рекратили та-ам… Прекратили я сказал. Эй, бля!.. Я кому говорю? — грубо, но беззлобно кричит дежурный. — Эй, Литвинов, Змарзлов, ёпт… Вы чё, не слышите, меня, да? Глухие, да? Я сказал, всё-ё… прекратили! Щас, все в наряд у меня загремите. — Не без основания грозит старший сержант, осматривая сильно «помятые» позиции двухъярусных коек. — Та-ак, ну-ка, молодые там, — находит рабсилу, — быстренько все койки выровняли… Табур-реты все расставили, выровняли, я сказ-зал. Ща, проверю. Если не наведёте у меня пор-рядок, бля, — грозит старший сержант, — до утра у меня будете наводить.

Относительный порядок с трудом, более или менее, но быстро восстанавливается. Все понимают, нет особого смысла стараться, сейчас отбой будет. Вот если бы утром, тогда бы да. А наступит завтра — завтра и наведём.

— Р-рота-а, стр-ройся на вечернюю пр-роверку-у… — скосив голову на часы, словно та кукушка, громко кричит дневальный.

Ну, наконец-то! Солдаты скачками, галопом, избегая и увертываясь от дружеских подножек, несутся в строй, занимают свои обычные места. Встав по росту, шумно еще дыша, крутят раскрасневшимися лицами, выравниваются. Как бы между прочим, успевая давать друг-другу подзатыльники, смачные поджопники, щелчки. Резко, в сторону, толкнув плечом, создают неожиданную волну с дальнейшей потерей равновесия всего длинного строя. В ответ слышны звонкие шлепки, глухие тычки, легкие вскрикивания, сдавленный смех. Балуются в строю пацаны, не успокоились ещё.

— Щас кто-то у меня допрыгается! — спокойно грозит дежурный. — Кто-то доскачет!

Балуются, пока дежурный не видит. Обычно всё происходит у него за спиной. И как бы он резко не поворачивался, засечь инициатора баловства не удается. Можно только угадать. А Зимин и не старается этого делать. Что он, старший сержант, кошка, что-ли, мышей ловить? Или гадалка какая? Нет. Он и так, извините, прекрасно знает — кто и что тут делает, на что способен.

— Ну-ка, успокоились, бля, все, я сказ-зал! Ну!..

Под его устрашающим взглядом, выражения лиц в строю мгновенно становятся абсолютно невинными, в худшем случае, только преувеличенно обиженными или пострадавшими. Как бы говоря, ну вот видите, товарищ старший сержант, видите же, это же не я, я не виноват… это они.

— Да не я это, товарищ старший сержант…

— А чё, они сами?..

— Ну, я што-ли опять виноват?

— А чё опять я, да я!..

— Отст-тавить р-разговоры в стр-рою! — начальственно обрывает старший сержант.

Всё это «козлячество» дежурный конечно же очень хорошо видит и понимает — армейская школа за плечами у всех одна. За свои-то, уже два года службы, можно же научиться понимать — «чё почем и чё в мешках». Конечно можно. И кто бузит, и где бузит, и почему бузит, и что нужно делать, и как…

На обычно добродушном улыбчивом лице старшего сержанта Зимина сейчас маска злой, беспощадной бескомпромиссности. Этот его устрашающий гром и молнии, в общем-то, просто так, все знают, понт, в основном. Так сейчас грозить нужно по-должности — он же в наряде. Чтоб ротный, Коноёб… Коноводов, то есть командирский голос слышал, чтоб молодые не забывались и обнаглевшие салаги боялись. Старикам это, конечно же, до лампочки. Они не шугаются.

— Р-рота, р-равня-яйсь… Отставить! — выпятив грудь колесом и сжав для убедительности кулаки, грозно рычит ломающимся баском дежурный. — Кому еще не ясно-о, ёпт, отставить р-разговоры? — Сейчас он похож на разъярённого льва… А иначе не успокоить!.. С широкой грудью, тонкой талией… Сержант грозно прохаживается мимо успокаивающихся уже солдат. — Попр-равили пил-лотки. Подтянули р-ремни. Убр-рали животы. Животы, я сказал убрали! Как, вот, дам щас, кому-то, пинка!.. Носки сапог подровняли… Подровняли, я сказ-зал! Та-ак! Р-рота, р-равняйсь… Смир-рна! Пер-рвая шеренга-а, два шага вперед, шаго-ом, марш!

Первая шеренга дружно выполняет приказ, шагает вперед. Дежурный получает доступ к осмотру тыльной части внешнего вида солдат: пяткам сапог, подстриженным затылкам, подворотничкам, и прочей солдатской «бытовухе». Обычный ежевечерний осмотр.

— Пронин! — вдруг слышу перебивающий процедуру осмотра голос старшего лейтенанта Коно… водова. Сиплый его голос мы расслышим в любом «гаме-оре», не только на вечерней проверке. Меня? Чего это он?

— Я! — мгновенно и чуть нахально, с вызовом, но бодро отзываюсь. В голосе у меня уже нет свойственной первогодку робости. Чем нахальнее — но в меру! — себя ведёшь — мы уже знаем — тем меньше к тебе пристают — уже проверено. Как никак, не молодой уже, второй год служу, уже кое-что понимаю здесь: и как с ротным себя вести, и как с ним разговаривать, как отвечать ему, и всем тоже. Но странно, что это вдруг меня он, на ночь-то глядя, вспомнил?

— Ты где? — выглядывает меня ротный из-за перекрывающей шеренги.

— Здесь, — отвечаю, вытягивая шею. — Вот он!

— Ага, теперь вижу, что «вот он»! — Удовлетворенно отмечает ротный и кривится. — Ты мне ещё ручкой махни — тута я, мол… — как обычно ехидничает командир. Рота замерла, дежурный прекратил вечерний осмотр. Все ждут, чего это ротный нацелился на музыканта, ведь, не «молодой» уже? Представление что ли опять будет?

— Ты это, «вот он», — с нажимом на вот он, хмыкает старший лейтенант, — давай-ка, парень, бегом-ка в штаб. — Как всегда, в растяжку произносит ротный. Говорит он это спокойно, почти небрежно, будто в буфет за папиросами посылают.

— Есть, в штаб! А… что такое? Зачем в штаб? — недоумеваю, что я там забыл на ночь глядя. Почему в штаб?

— А я откуда знаю? — пожимает плечами ротный. — Вызывают-то, парень, тебя, а не меня, ты и должен знать. Так что, давай, дуй. — Отворачивается и медленно удаляясь, совсем уже простецки, добавляет. — Да не перепутай, в штаб дивизии, а не полка.?!

Стою… Пока заклинило. А в штаб-то дивизии, извините, мне… за каким!!

— Бег-гом, ёпт! — рёвом взрывается вдруг Коноводов. — Он ещё, япона мать, думать будет — идти ему, понимаешь, или не идти! Обнаглели, бля, музыканты, понимаешь… Бегом!

Ну, ротный, ну, даёт! Ну, никак он не может обойтись без спектакля. Обязательно нервы попортит. Ладно, хрен с ним, пусть орет — это мелочи. Но почему в штаб? Зачем? Причём, в штаб дивизии, и — меня?! Чего я там забыл, да и ночью?..

— Уже в штабе!.. — кричу я, срываясь с места, видя, что ротный собирается вновь заорать. Выскочив на внутреннюю парадную лестницу, останавливаюсь. Надо успокоиться, перевести дыхание и разобраться…

Так. Пытаюсь определить хоть какую-нибудь, хоть маломальскую для этого причину. Нет… Ни одной зацепки, ни одного достойного повода! Вообще таковых нет. Вот, если бы в штаб полка вызывали, это бы куда ни шло… Хотя, и туда тоже, с чего бы это? Но, в штаб дивизии?! На ночь глядя! Перед самым отбоем?! Нет, это… ни в какой штаб, то есть ни в какие ворота. Ничего не могу предположить. Знаю — никаких нарушений, я чист, как горный хрусталь. Всё остальное за гранью военной фантастики, то есть понимания.

Скачу вниз по парадной лестнице, перепрыгивая через четыре, пять ступенек, тороплюсь — вызывали! Привычно отдав честь знамени, останавливаюсь перед входными дверями штаба дивизии, поправляю форму… Непроизвольно выдыхаю воздух. Получилось это у меня шумно, как перед приёмом стакана с водкой… «Ху-ух!». Часовой у знамени полка, скосив на меня глаза, понимающе ехидно ухмыльнулся, «Ага, трусишь!» Я, как можно уверенней, нахально так, отрицательно подмигиваю в ответ, мол, не дождётесь. Тяну ручку двери на себя, где наша не пропадала, «О-о!..» Здесь точно солиднее, чем наш штаб полка.

Длинный, просторный светлый коридор. Пол в ковровых дорожках, под ковром хрустит паркет, под потолком красивые люстры, стены обшиты красным деревом с комбинированной двуцветной отделкой. Воздух совсем другой, как в парикмахерской или… Дорогу мне преграждает высокий офицер, полковник, с повязкой. Не дав мне и рта открыть, перебивает:

— Ефр-рейтор Пронин?

— Никак нет, рядовой Пронин, — тактично поправляю полковника, слепой, что-ли?

— Ну, ладно, пусть так. Не будем опережать. — Как-то непонятно, легко вдруг соглашается офицер. Какие-то загадки сегодня сплошные, я удивляюсь. — А почему так долго собирался? — Вдруг сердится офицер. — Никакой у вас в полку, понимаешь, дисциплины! Я уже три раза тебя вызывал. В чем дело? — хмурит брови подполковник. — Начальник политотдела уже два раза звонил мне, генерал уже сердится. Ты понимаешь, нет, генерал уже сердится, а? Вы что, там, с вашим Коноводовым, издеваетесь над нами, да?

— Никак нет! — Хотя ничего не понимаю, но вижу, что нужно выкручиваться, спасать и себя и ротного. По-моему, я вообще ничего не обещал, ни Политотделу, ни генералу. Это, наверное, ротный что-то брякнул там и забыл. — Мы сегодня, с разрешения, это… задержались в оркестровом классе… инструменты к занятиям драили. — Нахально несу какую-то ахинею, сам себе удивляясь. — Прибежали как раз на построение, а тут — в штаб. Я сразу и пришел.

— Задницу вам всем надо надрать… вместе с Коноводовым… сразу он пришел! — Чуть успокаиваясь, совсем уж по-домашнему передразнивая, ворчит полковник. — Давай-ка, дорогой Пронин, быстренько бери свою гармошку или что там у тебя, и бегом в машину. Водитель уже час тебя, понимаешь, дожидается. Бегом! И запомни, Пронин, начальство сердить нельзя. Понятно — нет, солдат?

— Так точно! — с этим я полностью согласен, себе дороже.

— Ну тогда, бе-гом!

— Есть, бегом! — хотя яснее и не стало, но если речь о баяне, это уже другой компот, и ближе мне это, и главное спокойнее. Классно бросив руку к пилотке, отдаю честь полковнику — мы этому научились у сержантов. Тоже, классно, поворачиваюсь, и выскакиваю за двери. Ф-фу, ты, ну-ты, ёшкин кот! «А ты боялась!» — это опять внутренний голос. «Глохни! — Обрываю его, и чуть не вслух подтверждаю, — и даже юбка не помялась!» Подмигиваю часовому — разговаривать с ним строго запрещено, — видал, как мы тут запросто с полковниками общаемся, а? Знай наших! Несусь к нам в каптерку, теперь уже этажом выше — на третий. За баяном.

Генеральская «Волга» бесшумно несется по вечернему городу. Мягко покачиваясь на пружинистых подушках, сижу на заднем сиденье, глазею по-сторонам. Мелькают светящиеся окна многоэтажных жилых домов, разноцветные вывески гастрономов, разных булочных, столовых… Интересно!.. До этого мне уже приходилось ездить по городу, и не раз, но всегда в автобусе, и обычно днем. А вот так вот, вечером… Да еще в генеральской «Волге», нет. То есть, «…что-то и не припомню я вовсе!.. Можа пьяный когда был!..» Шутка!

Водитель, тоже срочник, но с сержантскими лычками. Наверное «салага», на старика вроде не похож, хотя… Чуть развалившись, одна рука на руле, другая на дверце, за опущеным боковым стеклом, он, легко и внешне небрежно управляет машиной. Впереди нас и чуть в стороне появились светящиеся буквы «Аэропорт». Ага, аэропорт!.. Полетим, значит, куда… Неужели? Интересно, однако! А… нет!.. Уже и проскочили поворот к аэропорту, и буквы исчезли. Не полетим, значит. Пролетели считай! Едем…

Огней вокруг стало заметно меньше. Уже потянулся затемненный пригород. По бокам от дороги, один за другим тянутся тёмные одноэтажные дома с высокими заборами. А вот и они исчезли. Луч света фар одиноко пляшет по пустынной дороге и придорожным кустам. «Интересно девки пляшут…». Въехали в глухую непроглядную ночь. Вокруг нас только темень! Куда это мы направляемся?

— А куда едем-то? — как можно равнодушнее интересуюсь я. Нет, я спрашиваю просто так, чтоб разговор поддержать, не из любопытства.

Через длинную паузу: «Уже скоро!», бурчит водитель. А я уж подумал, что он не расслышал или глухой. Смотрю на его затылок, удивляюсь… Ты смотри, какой неразговорчивый пацан попался. Не хочешь разговаривать, не надо. Не очень то и хотелось. Наверное, они там специальную клятву в своей автороте дают… «Рот на замок!» «Молчание — золото!» «Вылетит не поймаешь». «Враг не дремлет, враг не спит, враг болтливых караулит»…

В машине мягко и уютно. Прохладный ветерок приятно бодрит, но и, чувствую, укачивает, клонит ко сну. Короче, я хочу спать. У нас же сейчас по распорядку отбой, пора, так сказать. За восемнадцать-то с лишним месяцев, привык к распорядку, уже и не сопротивляюсь, да и зачем! Эх, прислониться бы вот так… или нет, вот сюда бы, так, лечь на спину и… Не важно, что ноги не поместятся, я сапоги сниму, и до утра бы вот так — ехать, ехать, ехать! А действительно, куда это мы едем? Тайны «Мадридского двора» какие-то… Интересно, куда это наших генералов, на ночь глядя, в такую даль занесло? За окнами ни зги, сплошная темень. Едем к черту на кулички. И на хрена спрашивается козе баян? В смысле, я с баяном. Спал бы сейчас…

В свете фар замелькали заборы. О! Опять пошли дома… Деревянные, с заборами. Какой-то посёлок… Это уже хорошо, тут и люди как-никак должны быть.

Генеральский водитель лихо обруливает неожиданно возникшую на дороге огромную бетонную клумбу, и светом фар упирается в стену столовой или кафе. Всё! Приехали.

Большие стеклянные окна кафе-столовой изнутри плотно зашторены, но яркий свет всё-же пробивается, освещая часть прилегающего к зданию пространства. Вокруг здания, чуть поодаль, ожидает множество разных легковых автомашин. По-окружности клумбы, на белёном её бетоне, сидят люди и в штатском и в военном, видимо, водители. Сидят, попыхивают в полутьме сигаретами, негромко разговаривают: «И трамблер уже сто раз чистил, и свечи менял, а все равно сбоит движок, падла, сбоит». «А может, тебе бензин попался какой грязный? Ты его не фильтруешь при заливке-то, нет?»

Поодаль много людей в военной форме — все офицеры. Ждут. Одни молчаливо прогуливаются или просто стоят, другие кто около входа в кафе, кто перед окнами. Есть и в гражданском, но их меньше. Охрана, что ли какая, не пойму… Или места не хватило?

Неловко, с непривычки — спиной, выбираюсь из машины, как гирю, вытаскиваю за собой баян. От входной двери к нам семенит, торопится какой-то офицер.

— Что так долго? Всё в порядке? — непонятно к кому обращается майор, и по-свойски хлопает меня по спине. — Давай, давай, солдат, быстрее. Заждались тут тебя, понимаешь. — Выхватив у меня из рук баян, чуть ли не бегом бежит впереди.

В прихожей передает меня другим офицерам, перегородившим дорогу, и быстро выходит обратно. Эти, с серьезными и неулыбчивыми лицами офицеры, подталкивают меня ко входу в зал, к двери.

— Давай быстрее, доставай свой инструмент, и туда, — показывают рукой.

За закрытыми дверьми — слышу — стоит плотный шум, как в нашей субботней бане обычно, только грохота тазов не слышно. Какие тут тазы? Это столовая!

Теперь понимаю, зачем козе баян. Ладно, что мне доставать! — три секунды, и я готов. Переступаю через порог.

Ох, какой тут знатный банкет!.. О-о-о!

В ярко освещенном зале — пир горой, дым коромыслом. По периметру, под единой, без разрывов белой скатертью, расставлены столы. С их внутренней и внешней сторон сидят военные и гражданские. Гражданских заметно меньше. Офицеры за столами не ниже подполковника, несколько в генеральских мундирах. В некоторых узнаю наших — встречал в полку. Гражданские, кто в пиджаках, кто уже снял, но все в галстуках. Народу много. Но ни одной женщины! Мальчишник, похоже.

Столы плотно заставлены закусками, бутылками, фужерами, вазами с фруктами. Над столами висит густой табачный дым, общий громкий шум, отдельные выкрики тостующих, звон бокалов, пьяный смех, попытки сольного и хорового пения. К единому для всех армейскому цвету одежды и черно-серому гражданскому, добавлен общий для всех красный тон лиц, от изрядно выпитого алкоголя. Почти у всех глуповато-сосредоточенные выражения лиц и улыбки, с заторможенной реакцией движения рук и голов.

Банкет. Какой-то праздник.

Мое появление увидели далеко не все, и далеко не сразу. На звук прикрытой за мной двери повернулось два-три равнодушно вопрошающих лиц: «Ну что там еще?» Они-то, первыми, и обрадовались моему появлению.

— А-а… а вот и бая-ян пришё-ёл?! Оп-ца, гоп-ца, дрып-ца-ца!..

Обрадовались моему баяну. Его они встретили радостными застольными возгласами: «О-о… Оп-ля! Асса! Эх, ма!» — как своего старого знакомого. При этом радостно и широко улыбаясь, пытаясь сидя «сбацать» «Цыганочку», дотянуться до баяна и дружески похлопать его, как близкого и родного человека, мол, молодец, что пришёл! Вовремя! Всё, как это обычно бывает межу закадычными друзьями. Чуть позже, некоторые, за инструментом разглядели и меня в моей солдатской гимнастерке, — «О-о! Так…» — это, мол, кто с тобой, почему не знаю? Под широкими наплечными ремнями баяна не видно моего звания на погонах (кто это там?) и это несколько затруднило процесс нашего знакомства. Но универсальное армейское звание «эй, командир», быстро разрешило ситуацию.

— Так, командир…

— Эй!..

— Иди сюда…

— Нет, ни куда не ходи, стой здесь!

— А я говорю, ко мне иди!

Короткий спор — где мне встать или где присесть, неожиданным для меня образом решается в пользу ближайшего от меня офицера. Он, потянув меня за рукав, повалил на своего соседа, слева от себя, бросив тому:

— Подвинься, хватит жрать! Музыка пришла. Оп, ля! Садись, командир.

Слева возражений не последовало, и я, опережая баян, воткнулся в некое междустулье, едва зацепившись за сиденье левой половинкой своей пятой точки. Сосед справа даже не потеснился, а тот, который слева — его тёплое ещё место частично занял я со своим баяном, был просто сдвинут. Ему в свою очередь пришлось столкнуть следующего, сидящего от него слева. В ту, левую от меня, сторону пошла грубая волна пересадок, с частичной перестановкой за собой посуды, главным образом фужеров. Волна эта достаточно быстро как-то сама собой всё же успокоилась, рассосалась и, оказалось, всем хватило места. Но играть так, конечно, я не мог, да и двигаться тоже. Меня плотно сжали с боков гостеприимные хозяева. Кто-то, сбоку, через стол, нетерпеливо крикнул:

— Ну, чё сидишь, командир, давай, па-аешь, играй. «Яблочко» давай. Йех!..

«Йех!», на взлете, грубо оборвал мой сосед справа — пожилой, плотного сложения полковник с маленькими танками на погонах и петлицах:

— А-атс-тавить! Еще напляшешься. Пусть солдат поест. Ты уже нажрался, а он голодный. Правильно я говорю, да, солдат? Ешь, давай и никого, кроме меня, не слушай. Давай!..

Возражений от желающего срочно сбацать «Яблочко» не последовало. Да и я бы, конечно, не стал возражать и отбиваться от столь соблазнительного стола, но меня сюда привезли, я ж знаю, не для этого… Я же понимаю, что должен играть здесь, веселить, «па-аешь». Пытаюсь объяснить это полковнику, но он отрицательно крутит головой: нет, нет и нет.

— Молчи, я сказал! Ешь, давай!

Зачем спорить, я ж солдат… Приказ командира… сами понимаете что! Я и налёг. От души, признаюсь, налёг. Приказ же мне был такой, ну! Как затрещало, в связи с этим за моими ушами, что тебе По-2 на взлёте!.. Словно атмосферные помехи в транзисторном радиоприемнике… Сплошной треск стоит, шума застольного не слышу, так вкусно всё было, ага! Но, бдительность не теряю, солдат же, как говорится, пытаюсь всё улавливать…

В одной стороне зала, несколько человек склонив к столу головы, с глубоким чувством, поют друг другу:

В левом углу, совсем недалеко от меня, пытаются петь «Смуглянку». Хорошо и слаженно у них звучит только припев. В запеве слова почему-то расходятся. Часть первого куплета странным образом переплетается со вторым, потом и с третьим. Исполнители сбиваются. Удивленно прислушиваются к словесной каше, сердятся друг на друга, но, махнув рукой, примиряются на припеве:

Чистого столового прибора передо мною нет, не предусмотрено: я понимаю — кто ж знал! Но зато много пустых и наполненных, широких и вытянутых вверх, фужеров. Прямо передо мной красуется ваза с фруктами. Есть чем ей красоваться, есть: яблоки, груши, синий и желтый виноград. Я попробовал — настоящие! Сладкие все, как с мёдом! Рядом, наступая друг на друга, громоздятся тарелки с нарезанной ломтиками колбасой, ветчиной, варёными яйцами фаршированными красной икрой — ух, ты! — жареной рыбой. Сияют яркими наклейками разнокалиберные бутылки с водкой, шампанским, минеральной водой, коньяком. Стол передо мной накрыт — умереть, не встать! «Щас нажруся, и помру молодой», называется. А мой сосед, полковник, справа который, подставляет и подставляет тарелки. Мастерски вытаскивает и собирает их со стола, одну за другой. Достает, в радиусе аж двух метров от себя, всё, что ему кажется для меня необходимым. «Ну-ка, эй, командир, — командует, — еще вон ту тарелку передай-ка сюда. Ага, ту, ту… и эту тоже… да-да, эти, обе! Давай, сюда, давай!» — начальственно требовал, тыча указательным пальцем.

— Ты ешь, давай, ешь. Не обращай внимания. Сейчас ещё достану… — опекал он меня, зорко оглядывая стол.

Другой офицер, который от меня слева, тоже полковник, но уже с пушечками на погонах, пытался со мной чокнуться своим фужером с водкой. Заговорщицки при этом подмигивая, мол, пей, «командир», не бойся, я тебя не выдам. Давай! Тут все свои…

— Нет, спасибо, я не пью, — мотал я головой, энергично уплетая икру в яйце. Такая, оказывается, вкуснятина на самом деле!.. Полный… этот — «форшлаг», ага!

Опасно раскачивая фужером, пушечный офицер отвлекался в другую сторону, потом вспоминал о незаконченном процессе знакомства, снова поворачивался ко мне, опять подмигивал, тычась своим фужером то в баян, то в гирлянду разных емкостей передо мной, предлагал:

— Ну, давай, «командир», чокнемся!

— Я не пью, — сквозь шум, с трудом прерываясь, опять убеждал я.

— Отстань от него, — грозно вступался полковник справа, — он не пьёт. Сгинь, тебе говорят.

Я, с благодарностью этому «правому» командиру, быстренько наворачивал за обе щёки царскую еду, уже чувствуя, пора, ох, пора завязывать с таким наглым обжорством. Где-то здесь наш генерал, начальник Политотдела, командир полка, и ещё кто-то, наверное, есть, из «хитрой» службы. Они наблюдают за мной, смотрят: «Его привезли веселить, понимаешь, работать, а он дорвался до еды, как голодный до… то есть до бани. Забыл про всё! Часть родную позорит! Не хорошо, не хорошо, товарищ солдат!»

— Слушай, — дышит мне в ухо полковник-танкист, «правый» который, — давай я тебе налью в фужер чуть-чуть водочки, а сверху добавлю минералки. И никто не поймет — минералка и минералка. Ну!.. Я тебе говорю, проверено. Давай? Как будто минералка. Пока «твои» не видят. А?

— Нет, нет, спасибо, товарищ полковник. Я правда не пью. — Кручу отрицательно головой, отмахиваюсь. — Спасибо вам, я уже совсем объелся. Чес-слово! — Чувствую, у меня ремень сейчас лопнет. Вот наелся! Вот это да!.. А на столе не убывает, вижу… Полным— полно. Вот бы ребят наших сюда! Вот бы повеселились, в смысле поели!

Пора вываливаться из-за стола…

Пора, а то вместо казармы прямиком уеду на «губу», да не на пятнадцать суток, как может дать командир полка, а… даже и не знаю на сколько… генерал же подбросит.

— Ну и молодец, что не пьёшь. Молодец! Я тоже в твои годы не пил. И не начинай! — Одобрительно кивает головой «правый» полковник. — Дай пять, солдат! — крепко жмёт мне руку. И неожиданно громко, сильным густым баритоном, вступает:

И тут же, без всякого перехода.

— Давай, музыкант, догоняй! — кричит мне полковник и продолжает петь.

Тут и я подключаюсь со своим аккомпанементом, растягиваю мехи баяна. Для этого ведь и приехал. Рядом сидящие, услышав знакомую задорную мелодию, да звуки баяна, немедленно прерывают свои разговоры, оглядываются, и громко подхватывают:

Песня звучит бодро и довольно стройно. Она привлекает внимание почти всего зала, и вот, уже мощно, звучит сводный мужской хор:

Закончив эту песню, без перерыва играю вступление абсолютно всем знакомой песни «Подмосковные вечера»:

— А-а!.. Ооо!..

Зал перестал пьяно суетиться, дружно и с удовольствием подхватывает.

Теперь можно и поплясать. Разворачиваю вступление к матросскому танцу «Яблочко». О-о! Ууу!.. Восторженно взвывает зал — в точку попал. С внутренней стороны стола посыпались на пол стулья. Слышны бодрые выкрики, притопывания, с азартом хлопки в ладоши.

В свободную середину зала, приплясывая, начали выскакивать любители танца в присядку. Смешно прыгая, пританцовывая, военные и гражданские пустились в пляс. Хлопая ладонями по груди, бедрам, по голенищам сапог, качаются, заваливаются, теряют равновесие. Я незаметно увеличиваю темп, постепенно убыстряю, разгоняю пляску… Довожу её до максимально возможного предела. Получилось всё очень весело и задорно. Причем, все танцующие старались плясать на полном серьез. Даже внешне расстроились, что музыка вдруг кончилась.

— А чё, всё что-ли? А?.. Ухх-фухх…

— Фухх-хухх… Эй, музыкант, ты чё там, уснул?

— Не спи. Ещё давай!

Ах вы, так! Хорошо! Не даю им расслабиться, медленно начинаю «Цыганочку» с «выходом».

«Оп!.. Оп!..»

Музыка упала в зал, как бальзам на сердце.

«Оп, ца-ца-ца! Оп, ца-ца-ца!..»

«Танцоры», заслышав мелодию, мгновенно уморительно скорчив мины — кто с нарочито равнодушным лицом, кто с ужимками женского высокомерия, превосходства и недоступности, кто с еле сдерживаемой рвущейся энергией, заигрывая, запрокидывая головы, раскинув руки в стороны, затрясли растопыренными пальцами рук, смешно выделывая коленца, ухарски пошли по кругу.

«Эх, ма-а!» «Оп, оп, оп, оп!..»

Входят в образ — кто страстный ревнивый цыган, кто ветреная юная обольстительница…

«Оп, оп, оп, оп!..»

Крутятся вокруг обольстительниц, обхаживают их, жеманничают. Трясут плечами, фалдами галифе, хлопают руками по голенищам и пяткам сапог, пытаются бить чечетку, выплясывают, вертятся, потеют — жарко!

Зрители, за внешним кольцом встав, пьяно улыбаясь, восторженно хлопают в ладоши, азартно вскрикивают в такт музыки, подбадривают, пританцовывают, приседают на месте. Топот в зале стоит неимоверный. Танцоры и зрители, яростно припечатывают сапогами, не жалея ни ног, ни пола.

«Опа-на, опа-на, опа-на!..»

Кто-то, за внешней стороной стола, не выдержав танцевального угара, нырнул под стол, пополз к пляшущим. Не рассчитав, чуть раньше вынырнув, приподнимая, резко потянул за собой стол. Полетели фужеры, бутылки, загремели вазы, покатились яблоки, посыпалась на пол посуда. Офицер, отмахиваясь от навязчивой скатерти — пошла, пошла! — вскочил с четверенек, заплясал в круге, задергался в танцевальном экстазе.

«Опа, опа, опа, опа!..»

— Эх, ма! Эх, ма! Наливай! Налива-ай!..

В зале и в танцевальном круге в одном полупьяном кураже перемешались представители всех родов войск, званий, возрастов, должностей, характеров — все, все…

— Эх, эх, оп, оп!..

— Опа-на, опа-на!..

Неожиданно для всех музыка оборвалась, закончилась.

— О-о-о!.. У-ух!.. Фф-ф-фу… Ху-ух-х…

Тяжело дыша, еще крутясь на месте, танцоры замедляют движение, останавливаются. С трудом отдуваясь, ищут глазами музыканта… где он, этот… магнитофон? Слышу выкрики: «Молодец, музыкант! Ну, погонял нас». «Ф-Фу! Ох-х, сердце… Ох, сейчас лопнет». «Молодец! Давно так не… не… Ух-х!» Часть танцоров, кто нашел меня глазами, полезли через стол жать мне руку. Хотели обнять, похлопать по спине. Хорошо стол не дал — широким оказался, да мой сосед справа защитил. Раздавили бы в миг, и меня, и баян.

Шумно и с грохотом рассаживались… перепутав прежние места, растеряв своих бывших соседей. Всё перемешалось… Теперь, впрочем, это и не важно! Сквозь общий шум послышались призывные крики «наливай». Все потянулись к бутылкам, рюмкам, закускам…

Потом мы ещё пели.

Снова пили… Но уже больше не плясали.

Все заметно устали.

В таком состоянии лучше плясать сидя, так легче и лучше получается. Только, от этого, правда, посуда со стола летит, и соседи обижаются, попав, невзначай, под горячие руки, в «сектор обстрела». Обо мне уже и забыли, вокруг повисли громкие междусобойные споры-разговоры. В какой-то момент, я и не заметил, ко мне подошел наш начальник Политотдела, полковник Соболев.

Внешне добродушный, здоровенный такой мужик, в смысле высокий — метра два, с «копейками». И в поясе огромный, в два ремня, и в плечах. Болезнь у него какая-то, что-ли? Не знаю. Тоже уже старик, лет под сорок, может и больше, пожилой, короче. Я видел его несколько раз, в основном на наших концертах, и много слышал о том, как он вроде бы и добр, к нам, солдатам, но вместе с тем и необычайно крут. Мог запросто, например, лычку набросить или в отпуск отпустить. Да! Никогда не кричал на солдат, как некоторые, а явно провинившемуся солдату ну, например, когда ты несёшься, не глядя, вниз по парадной лестнице, например, в столовую, естественно головой вперед, и неожиданно так, врезаешься в живот человека. А этим человеком оказывается как раз он, наш полковник, начальник Политотдела (Хорошо что в живот, а если бы ниже…). Вот тогда он мог, спокойно так, сказать тебе: «Всё! К херам, сынок, в Хурмули!» И больше ничего. Да! Я вам говорю! Это «живой» пример из жизни: мой земляк, тезка, Голованов, классный парень, таким вот образом уехал в эти самые Хурмули. Оттуда и дембельнулся. Причём, самым последним, в декабре, с задержкой на целых три месяца. Три! Месяца! Ужас! Да!..

В таком случае, его приговор всегда был, мы знаем, окончательным и обжалованию не подлежал. И уже на следующий день ехал «сынок» в то место, куда полковник пальцем указал, до конца своей службы. Почему в Хурмули? А у нас в полку страшнее не было наказания, кроме, как поехать служить именно в Хурмули. Это было, как в тюрьму попасть или, почти, как в дисбат загреметь. Короче, в Хурмули! К херам, то есть.

Полковника боялись за непредсказуемость и жёсткость. И лицо у него было под стать, как маска. Большое, мясистое и глаз не видно. Глазки, специально так, прятались в щелочках, чтоб не понятно было, куда сейчас смотрит это лицо, и о чем оно там себе думает. А оно, лицо это, вроде простое такое, добродушное… а у тебя мороз по коже. У него и прозвище своё было, вернее два. Одно — «Чингачгук», другое — «Большое лицо». Нет-нет, это не мы ему кличку дали. Не мы! Ещё задолго до нас его так прозвали, уж и не знаю когда, но передавали как эстафету. Страшнее и эффектнее в полку шутки не было, чем: «Атас, пацаны, «Чингачгук» идет!» О, это всё! Тараканы так не бегают, как мы, срочники, можем! Точняк! Неприятный, короче, тип нам достался, очень неприятный. Но — начальник Политотдела! А это вам, не то, что почем зря. Бог и воинский начальник. Его обходили, мы, например, срочники, за сто километров, не меньше. Так считалось спокойнее и безопаснее, а, значит, и для здоровья полезнее!

В разгар шумной застольной беседы, я в это время спокойно ел уже «тысячную», наверное, гроздь винограда, нагло дремал уже, если честно — мавр же сделал дело, можно и дремануть, — ко-мне незаметно, сбоку, подошёл начальник Политотдела, «Чингачгук» который, «Большое лицо». В горле у меня всё так и застряло! «Кх-х…» Нужно сказать, что с самого начала вечера я краем глаза всё время контролировал ситуацию, видел его в группе разных генералов и других офицеров. Они сидели в глубине зала, под углом от меня и сбоку, и мы, так сказать, слава Богу, не общались. А тут, я как-то отвлекся, расслабился от такой обильной и вкусной еды, бдительность потерял, и не заметил его приближение, не приготовился, то есть не проглотил даже, не успел. Так и встал из-за стола с «пыжом» в горле. «Кх-х, кх-х!..» — никак не могу прокашляться, подавился не вовремя. «Кх-х!..» Полковник улыбаясь, наклонился ко мне, отечески чуть прихлопнул по-спине ручищей, по дружески… «Пыж» мгновенно и проскочил куда ему положено, всё сразу прошло, и голос восстановился. «Теперь лучше?» — спрашивает товарищ полковник. Молча, киваю головой, хорошо помню: слово не воробей — вылетит, поедешь к… — уже знаю куда.

— Ну как, устал, наверное? — добродушно спрашивает меня его броненосное большое лицо. Глазок опять не видно, только опасные щелочки.

— Никак нет, товарищ полковник, — коротко отвечаю.

— Ты, молодцом, молодцом! Я вижу. Повеселил нас, стариков. Дал нам разрядку. А то мы, без музыки-то, заскучали тут вовсе.

На это отвечать вроде нечего. Не скажешь же — служу Советскому Союзу. За столом ведь. Хотя если с другой стороны посмотреть, может оно как раз и так, нет? Короче, тут я пока не знаю, как и быть, — не проходили. Полковник наверное это понимает, заботливо спрашивает:

— Поел-то хоть нормально?

— О! Да, кон… Так точно, товарищ полковник! — вовремя вспоминаю с кем разговариваю.

— Ну и ладно. Собирайся, наверное, сынок, езжай домой отдыхать. А то поздно уже.

— Есть, домой! — с удовольствием соглашаюсь. Я действительно уже сплю на ходу. Вот привычка, зараза, с тем отбоем.

— Ну и добро! — полковник мягко опускает руку на мое плечо. — И я тебя ещё вот о чем хочу попросить, — обращается ко-мне, — о том, что здесь видел, ты уж там, в части, никому не рассказывай. Ладно? Понимаешь, мы, к сожалению, такие уж люди, ответственные, что всё время вынуждены быть на виду. Отдохнуть нам, просто так, по-человечески, никак не получается… А тут, понимаешь, один наш товарищ высокий орден получил, правительственный. Орден Ленина. Как такое важное событие нам не отметить, правильно? Вот мы все, друзья и соратники и собрались здесь, подальше от разных глаз. Понимаешь? Ну, договорились?

Утвердительно киваю головой, — так точно, как рыба. В общем-то, ничего особенного тут и не было. Как говорится, и не такое видали.

— Ну и ладно, сынок. В общем, спасибо тебе. Езжай. Машина там стоит. — Кивает в сторону окна, и ласково похлопав по-спине, неуклюже поворачивается, отходит.

Ф-фу! Я, аж вспотел!.. Как в клетке у тигра в гостях побывал. Кошмар! Не знаешь, как и разговаривать-то с ним. Ну, слава тебе… пронесло, отплыл «айсберг», не столкнулись. Только теперь медленно расслабляюсь. Вроде пронесло сегодня, получилось без осложнений. «Добро», как сказал полковник.

Вежливо прощаюсь со своим соседом справа:

— Спасибо вам, товарищ полковник. До свидания. — Того, который артиллерист, слева, уже нет, там сидит кто-то другой. Всё уже перемешалось.

— А! Уходишь? Ну бывай, солдат, всего хорошего. — Крепко жмет мне руку полковник и возвращается к своему собеседнику.

Всё, я свободен. Отстрелялся!