Невеста Субботы Коути Екатерина

— Пойдемте, Флора, нужно спешить, — бросает он на ходу, рассекая плечом людской поток.

— Флоранс!

Мари провожает меня улыбкой. Затянутые в перчатки руки сложены на коленях, но с содроганием я замечаю, что из-под пальцев стекает кровь. Тугие капли прочертили дорожку на шершавом бомбазине.

— Да помилует тебя Господь, Флоранс Фариваль, — говорит кузина умильно.

Щурясь от дыма, отмахиваясь от чьих-то локонов и шляпных лент, я таращусь на ее подол и не сразу понимаю, что это всего лишь коралловые бусины четок. Тех самых, которые она одалживала мне перед молитвой. Жаль, что мы не помолились тогда за упокой братьев Мерсье. Хотя вряд ли это удержало бы их в аду.

— Пусть хоть попытается! — ору я в ответ, едва не выворачиваясь наизнанку. — Зато помиловать тебя, тварь, у Господа не получится при всем желании!

— Возьмите себя в руки, Флора, и не устраивайте сцену, — одергивает меня мистер Эверетт.

Крепко вцепившись мне в локоть, он тащит меня вперед. Перед глазами мелькают цилиндры и чепчики, лоснящиеся спины сюртуков и клетчатые шали с кистями. Лишь когда вместо гари шибает в нос запах мокрого навоза, я понимаю, что мы оказались на улице. Джулиан оттесняет меня к стене, заслоняя от настойчивых зазываний кебби.

— А вот теперь самое время обратиться в полицию, — доводит он до моего сведения. — Хватит с меня того кабака. Больше я не собираюсь рисковать вашей жизнью.

Трудно поверить, что этот собранный, уверенный в себе джентльмен не далее как утром проливал слезы, каясь в грехах. Его спокойная деловитость подстегивает меня, распаляя ярость. Легко рассуждать, когда в беду попала не его Эмили, а моя Дезире! Хотя и своей-то сестре он не успел помочь.

— Вы сошли с ума? Пока мы объясним, в чем суть да дело, негодяй убьет мою сестру! Она в его лапах седьмой час!

— Нет, он ее не убьет. Если отталкиваться от происшествия с Летти, он может терзать ее несколько дней подряд…

— Господи, Джулиан, вы хоть понимаете, что сказали?!

— Простите свою бестактность, однако по сути я прав.

— Тогда сами езжайте к Локвуду на поклон. А мне наймите кеб и укажите кучеру, куда ехать!

— Глупости! — Мое раздражение передается и ему. — Никуда вы одна не поедете. Как ваш будущий муж я имею право запретить эту авантюру.

— Как мой будущий муж?

Красная волна, пульсируя, поднимается вверх по шее, опаляя изнутри его вытянутое, некрасивое лицо. От стыда ли он краснеет или от гнева, что я пробила брешь в его доспехах? Мне, право же, все равно.

— Что ж, признаю вашу победу. Если для того, чтобы угодить вам, я должен разделить ваше безрассудство, то я, конечно, готов поехать.

— Вы не спасете нашу помолвку даже так.

— Но чего же еще вы от меня хотите?!

Сдвинув брови, он смотрит на меня недоуменно и с обидой, как будто ему задали головоломку, у которой, как он уже подозревает, нет решения. А к таким он не привык. Ему нужно докопаться до самой сути, подставить нужную цифру после знака равенства, закруглить логический аргумент.

Повторяю:

— Ничего, кроме адреса. То, что я вас простила, мистер Эверетт, не означает, что я приму вас обратно. Отныне мы люди чужие. Не стоит вам со мной ехать.

Вокруг его бледно-голубых, почти бесцветных глаз вновь проступает сеточка морщин. Ничто так не уязвляет его, как утрата контроля — над отлаженным станком своего тела, над ситуацией, над действиями других. Беспомощность проскальзывает на лице, но над ней смыкается броня.

— Если леди расторгает помолвку, джентльмену не остается ничего иного, как смириться с ее решением, — цедит Джулиан, скрипнув зубами. — Хотя мне искренне жаль, что закончилось все именно так. Когда я впервые увидел вас на суаре, вы показались мне существом из иного мира. Вы любовались своей сестрой с нежностью, от которой таяло сердце, но в то же время выглядели спокойной, бесстрастной…

— …омертвелой. Я и есть существо из иного мира, мистер Эверетт. Зря вы остановили на мне выбор. С Дезире вы были бы счастливы. Она вернула бы легкость и тепло в вашу жизнь. Но, возможно… вы и Дезире…

Надежда распускается благоуханно и ярко, словно орхидея на трухлявом стволе. Может, напрасно я гоню Джулиана? Если Дезире жива — а она жива, я знаю! — он позаботится о ней. Потом, после всего, когда меня не будет рядом. Разве не в этом состоит долг джентльмена?

Резко, как от удара тростью меж лопаток, мистер Эверетт распрямляет сутулые плечи.

— А скажите-ка мне правду, мисс Фариваль, — вопрошает он, глядя поверх моей головы. — Я ведь у Дезире не первый мужчина? Она была близка с кем-то и до меня?

И лепестки осыпаются прямо на мокрый, присыпанный грязной соломой тротуар.

Как я могла забыть? С самого детства бабушка твердила мне, что мужчина ни за что не женится девушке, которая отдалась ему до свадьбы. Он начнет презирать ее, как только застегнет брюки. А если его меч не обагрится кровью, то он и подавно решит, что не нанес ей никакой раны. Стоит отдаться одному, и ты будешь принадлежать всем мужчинам мира.

— Верно, сэр, — тихо говорю я. — Не вы обесчестили мою сестру, когда ей было пятнадцать лет, и плод, который она вытравила, тоже был не от вас. Это все, мистер Эверетт? Если так, то мне пора. Назовите адрес.

— Я… я не буду вам его называть.

Колючая, всеобъемлющая боль переполняет грудь, точно я вдохнула толченое стекло. Я зашла так далеко — я почти у цели, — и никому не позволено мне мешать! Особенно этому заносчивому, самоуверенному янки…

Но он отрывает мои скрюченные руки от лацканов сюртука и быстро подносит к губам. Шершавое касание на костяшках пальцев. Как будто по кирпичу ими чиркнула.

— Мисс Фариваль… Флора… — сбивчиво говорит он, глядя мне в глаза. — Сам не знаю, что на меня нашло. Прошу вас, не держите меня за подлеца. Конечно, я не назову вам адрес — мы поедем туда вместе. И какая разница, кто мы теперь друг другу? Мы попутчики в лабиринте, и я не прощу себе, если вас с Дезире растерзает чудовище. Револьвер при мне. Защитить вас я сумею. — Не дожидаясь благодарностей, он машет, подзывая кеб.

Сконфуженная, запрыгиваю за ним в экипаж.

Едем мы не так уж долго, всего-то минут пятнадцать. Приличные районы сменяются трущобами, где среди золы и нечистот возятся оборванные дети, а потом, как миражи среди пустыни, вновь возникают белостенные домики и островки парков. Респектабельность и непристойная бедность сосуществуют в Лондоне бок о бок. Чтобы с головой окунуться в разврат, не нужно ехать в Уайтчапел. Сгодится и Сохо.

— Здесь останови! — кричит Джулиан и ведет меня за собой дворами, минуя конюшни, из которых доносится приглушенное ржание.

Губы его беззвучно шевелятся — похоже, он считает дома. Поиски затрудняет туман. Он словно просачивается сквозь зазоры между булыжниками, поднимаясь из подземного царства, заполняя переулки зловонием клоаки. Стоит Джулиану отойти на несколько шагов, как я теряю его из виду и слепо тыкаюсь в серовато-желтой дымке. Мой поводырь останавливается так резко, что я, оступившись, наваливаюсь на него.

— Вы не ошиблись? Это тут? — спрашиваю с сомнением, разглядев, куда он указывает.

С заднего фасада здание кажется безликим и как будто нежилым. На ступенях черного входа скопился мусор, шторы опущены, оконные стекла матовые от пыли. Вопросительно смотрю на Джулиана. Наклонившись, он изучает палые листья на крыльце. Хватило бы двух штрихов, чтобы обрисовать его фигуру. В тумане он похож на раскрытый под прямым углом циркуль.

— Кто-то здесь уже ступал, — негромко замечает Джулиан. — Нужно действовать осторожно…

Опередив его, я взлетаю на крыльцо в вихре хрупких бурых листьев и что есть сил дергаю за ручку двери. Она поддается. К счастью или на беду, дверь незаперта.

— Там может быть засада! — летит мне в спину запоздалый окрик, но я уже в коридоре и мчусь к размытому пятну света.

Половицы взвизгивают, и если в недрах дома притаился Габриэль, он меня услышал. Ну и что с того? Пусть выходит, он-то мне и нужен. Коридор для прислуги открывается в просторный холл с высоким потолком. Окно над парадной дверью не зашторено, и через него внутрь холла натекает белесая муть. Но даже этого тусклого, сдобренного туманом света хватает, чтобы разглядеть черно-белые плиты пола, закутанные в чехлы диваны и развешанные по стенам картины. Сослепу я принимаю их за второсортные копии Фрагонара и, лишь приглядевшись, отвожу глаза, пораженная бесстыдством сюжетов.

У лестницы стоят на карауле китайские вазы с пальмами. Пожелтевшие листья обвисли, местами скукожились. Пальмы не поливали больше месяца. Пока шло следствие, Габриэль залег на дно и не навещал свое логово. Неужели мы понапрасну проделали этот путь? И он уволок мою сестру в другое место, в тот же Уоппинг, далеко отсюда?

— Флора, что вы о себе думаете?

Гулко топая по мрамору, в холл вбегает Джулиан. Не нравится мне, как он держит револьвер — на отлете, напряженно вытянув руку. Его поза кажется чересчур манерной, но в то же время он поглядывает на оружие с плохо скрываемой опаской, как на бешеную тварь, которую во избежание укусов следует держать от себя как можно дальше. Но быть может, у британцев так принято?

— Габриэль может прятаться где угодно. Проявите хоть толику благоразумия!

Отмахиваюсь от упреков:

— Если он здесь, я буду только рада. Много хуже, если его здесь нет. И моей сестры тоже… Дезире! Дезире, ты здесь?

Поколебавшись, Джулиан вторит мне. Мы зовет ее на два голоса, выкликаем до хрипоты, но дом равнодушно молчит. Слыхал он и не такое. Если это то самое место, что запечатлелось в памяти Летти как чертоги сатаны, здесь привычны крики отчаяния.

Но когда я почти теряю надежду, откуда-то сверху доносится слабый стон. Касаюсь груди Джулиана, вслушиваюсь. Стоны сменяются булькающим криком, в котором можно разобрать мое имя.

Мы бросаемся к парадной лестнице. Она уходит вверх, изгибаясь, как шелковая лента, и, как шелк, скользит под ногами.

— Ты там? — кричу я, задрав голову, и эхо приносит неразборчивый ответ:

— Боже, Фло, забери меня отсюда!

Слова доносятся как через мокрую тряпку. Наверное, ей заткнули рот кляпом и она не сразу его выплюнула.

— Габриэль рядом? Он тоже там? — вопрошает Джулиан на бегу.

Дезире срывается на жалобный визг.

— Кто это, Фло? — частит она. — Кто там с тобой?

Добежав до третьего этажа, я перевожу дыхание, потому и отвечаю не сразу:

— Это мистер Эверетт… Джулиан… он пришел тебе помочь…

— Нет! Нет, Фло, не надо, пожалуйста, пожалуйста, пусть не заходит!!

В ее стоне столько ужаса, что он чуть не сбивает меня с ног. Перила больно врезаются в спину, там, где корсет уже не защищает кожу. Цепляюсь за резной ананас на деревянном столбике, мимоходом оглядываюсь через плечо. Мраморные плиты кажутся мелкими, как поля шахматной доски. Джулиан протягивает мне руку, помогая обрести равновесие.

— Пойдемте?

— Нет, вы останетесь здесь. Моя сестра не хочет вас видеть.

Что-то в моем тоне отметает его возражения прежде, чем он успевает их высказать.

— Хорошо, я вас посторожу, — соглашается Джулиан и, нервно поигрывая револьвером, вышагивает по просторной лестничной площадке.

Устремляюсь по коридору, вздымая облака пыли, и распахиваю каждую дверь, пока в одной из комнат не замечаю слабое шевеление. Ди встречает меня всхлипом, совсем тихим, как у наплакавшегося ребенка.

— Сейчас, милая, сейчас я тебя вызволю, — приговариваю я, проскальзывая в затхлую тьму.

Огонек газа вспыхивает, освещая комнату, и становится ясно, что Дезире мямлила не из-за кляпа.

В раннем детстве меня приучили, отходя ко сну, перечислять все, за что я благодарна Богу, пока не пришла Роза и не объяснила, что Ему нет ни малейшего дела до моего лепета. Но сейчас тот милый, почти забытый обычай приходит мне на выручку.

Руки Дезире перехвачены в запястьях веревкой, другой конец которой пропущен сквозь лебедку на потолке и привязан к вбитому в стену крюку. Босые ступни висят в нескольких дюймах над полом. Но я благодарна за то, что ее конечности целы и, похоже, не переломаны. И еще за то, что она может мотать головой, когда я распутываю сначала узел вокруг крюка, а после высвобождаю ее запястья. Веревка так глубоко впилась в кожу, что из-под нее сочится сукровица, но и это ничего. Царапины неглубоки, шрамов не останется. Чем не повод для благодарности? Зато ее лицо…

На языке прыгают рифмы, простые, как из детского стишка:

— Я такая уродина, Фло, — шепчет сестра, заметив, как я содрогнулась. Из опухших, глянцево-алых щелок катятся слезы. — Он обещал, что если… что если я буду послушна… пойду с ним, не буду кричать… он меня не тронет, но он… он меня все равно… — судорожно всхлипывает Ди. — Потому что слово, данное рабыне… ничего не значит… И теперь я… теперь…

— Все заживет, Ди! Ты снова станешь красавицей.

Лицо — тоже пустяк. По крайней мере, он не расплющил ей нос и не свернул челюсть, да и зубы влажно белеют сквозь трещину в заскорузлой ране, которую представляет собой ее рот. В уголках губ выступила кровь. Как же больно было кричать, откликаясь!

— Ты отыщешь меня повсюду. Да, Фло?

— А ты как думала? — бормочу я, обнимая ее за плечи.

Она вскрикивает. Черный шелк превратился на спине в лохмотья, а там, где ткань уцелела, пропитался кровью и стал жестким, как картон. Струпья темнеют в прорехах, почти сливаясь с цветом траура. Вот почему я их сразу не разглядела.

— Кто это сделал, Ди? — хриплю я. — Который из трех?

— Младший, — слышится невнятный шепот. — Но, Фло, этого не может быть… Он ведь мертв!

Может, и еще как.

Закрываю лицо руками, пытаясь сдержать хохот вперемешку с рыданиями. Дура, о, какая же я дура! Почему я раньше не догадалась?

Роза не наводила тень на плетень, она объяснила все предельно четко. Неоконченные земные дела… Я подумала о желаниях, а она-то имела в виду совсем иное. Два плюс один равняется три. Это же так просто! Столько времени мы с Джулианом потратили, препираясь на пустом месте. Он склонял меня к рационализму, я отбивалась, как могла, заслоняясь верой в волшебство, а ответ-то лежал ровнехонько посередине! Нет, мы имеем дело не с живым мертвецом, а с тем, чей труп никто не видел своими глазами.

С третьим братом, якобы погибшим на поле боя.

С Гастоном Мерсье.

Из моего открытого рта вырывается не вопль, а какой-то пронзительный скрежет, ведь издаю его не я, а бабочка, что бьется у меня в груди. Гастон, Гастон, Гастон. Я пожелала бы ему смерти сотни раз, я стерла бы каждую секунду его существования, я развела бы его родителей по разным спальням в ночь, когда он был зачат. Пусть его не станет. Пожалуйста, пусть его не станет прямо сейчас.

Словно в ответ на мольбы на лестнице звучит выстрел. Поймав резкий звук, как мячик, эхо швыряет его от стены к стене, пока он не затихает. Взвизгнув, сестра жмется ко мне.

— Все хорошо, Ди, — говорю я, потому что так оно и есть. Теперь, когда сбылось третье желание, все будет хорошо.

Джулиан рассудил мудро, оставшись сторожить лестницу. Костяная рука Смерти направляла его револьвер точно так же, как в ночь моего дебюта она водила ножом Жанно, нанося рану за кровоточащей раной. Из этой истории мистер Эверетт выйдет героем. Рыцарем, одолевшим демона-губителя. А вдруг победа опьянит его настолько, что во хмелю ликования он возьмет в жены спасенную им деву? Но этого мне уже не узнать, потому что мое сердце, наверное, сейчас остановится… А затем, с разницей в несколько секунд, раздаются еще два хлопка. Резкие, звонкие, будто кто-то щелкает в воздухе плетью.

Встрепенувшись, я прислушиваюсь к звукам, доносящимся с лестницы, — крик боли, переходящий в рычание, торопливые шаги, ругательства, возня. Вскакиваю. Вслед за мной, постанывая, поднимается Ди. Перепуганная, она шепчет:

— Что там, Фло?

— Н-не знаю, — холодею я.

То, что там происходит, в любом случае неправильно и быть такого не должно.

Мы выглядываем в коридор. Лестничная площадка залита холодным серым светом, который придает лицам мертвенную бледность, потому в первый миг мне кажется, что перед нами два покойника. Но они оба живы — и распластанный на ковре Джулиан, и тот, другой, что нависает над ним и целится ему в голову. Ди сдавленно вскрикивает. Мимолетный взгляд в нашу сторону — и мужчина, не меняя позы, берет меня на мушку.

— Не хочешь составить нам компанию, малютка Флоранс? — предлагает знакомый голос. — И девку свою захвати.

Пока мы с Ди ковыляем по коридору — каждый шаг дается ей с трудом, я успеваю как следует рассмотреть Гастона, подельника и убийцу Иветт Ланжерон. Говорит он мягким, вкрадчивым баритоном, как и вся мужская половина семейства Мерсье. Высок и прекрасно сложен, завитки каштановых волос касаются стоячего воротника рубашки, под узкими рукавами бугрятся мускулы. Даже в его лице есть нечто притягательное. Так выглядел бы лик римской статуи, тысячи лет пролежавшей в земле. Слева лоб и щеки изрыты шрамами, залысина тянется вверх от виска, глаз наполовину скрыт под красноватым, как будто оплавленным веком.

Только губы не исковерканы. Ярко-алые, будто смочены вином, они распускаются в улыбке, когда рядом кому-то больно. Все детство, сколько себя помню, улыбка эта багровела в моих кошмарах.

— Давай, Флоранс, подходи поближе, — манит, подзывает Гастон. — Наконец-то восторжествует справедливость.

— Она восторжествует, когда… судья в Олд-Бейли… зачитает вам смертный приговор.

Тяжело дыша, мистер Эверетт скорчился на алом ковре. Одну ногу поджал под себя, другую вытянул на ступени и она мелко подрагивает от боли. На правом плече и выше колена набухли черной кровью раны.

— Кому, мне? — усмехается Гастон, чуть скосив в его сторону глаза. — Между прочим, я тут не единственный кандидат на виселицу.

Охнув, Дезире выпускает мой локоть и, шатаясь, припадая к полу, добирается до Джулиана. Ее руки шарят по лоснящейся от крови штанине, нащупывая пулевое отверстие. К отекшим пальцам не до конца вернулась подвижность, но давят они так сильно, что Джулиан вскрикивает. С выражением задумчивого безразличия Гастон следит, Ди отрывает креповые ленты от юбки, пытаясь наложить жгут. Короткий шлейф задевает его сапоги, и Гастон, поморщившись, отступает, словно боясь замараться.

Почему же он не умер? В чем мое упущение?

«Во второй раз выражайся яснее, и уж тем более в третий», — велел мне Барон, но ведь я так все и сделала! Все, как он сказал! Вызнала имя врага, промолвила его, но в последний момент Барон отрекся от своих обязательств. Почему? Неужели он не стал седлать Джулиана из-за его глупого бахвальства? Но это так мелочно, это совсем недостойно высших сил! Нет на свете ничего вернее Смерти, но если даже Смерть меня не выручит, на кого еще мне уповать?

Или Джулиан был прав? Нет мира духов, синие бабочки — суть порождение бьющегося в судорогах мозга, и убийства произошли не по моей воле, а по стечению обстоятельств? В первый раз Роза отравила работорговца из мести и подставила меня. А во второй я сама приказала Жанно. Я же приказала ему… я приказала…

Черный глазок револьвера уставился мне в переносицу. Палец Гастона ласкает спусковой крючок, но вспышки все нет. Если я хоть немного разбираюсь в Мерсье, выстрела еще долго не последует. Гастон упивается властью над моим дрожащим телом.

Но и мне нужно потянуть время. Лихорадочно зарываюсь в память, ворошу воспоминания, нащупываю одну-единственную фразу — тонкую ниточку, которая распутает весь клубок. Осталось чуть-чуть, ну же, я почти вспомнила…

— Мне рассказывали, будто ты погиб на войне, Гастон Мерсье, — говорю бездумно. — У нас дома тебя считали героем.

С усмешкой он отвечает:

— Когда началась заваруха под Батон-Ружем, передо мной разорвался снаряд. От боли я почти обезумел и бросился бежать — все равно куда, лишь бы подальше от этого адского грохота. Сначала Гийом орал мне вслед, а потом выстрелил мне в спину. Я упал замертво и очнулся уже после боя. Полуживой, уполз с поля и примкнул к дезертирам, что скитались по болотам. Мне было всего-то восемнадцать лет! А впереди меня ждали годы лишений, голода, постоянного страха смерти!

— Почему ты не вернулся домой?

— Гийом добил бы меня на месте. Но Жерар… он был другой. Он опекал меня с самого детства. Однажды я подслушал разговор негров, что пришли проверять силки на енотов, и узнал о его грядущей помолвке. Готовился бал, угощение, все, как в старые времена. Не было лучше времени, чтобы поговорить с Жераром. Он бы меня простил. Накануне бала я пробрался в наш сад. Приходилось прятаться в кустах, потому что повсюду сновали черномазые и развешивали бумажные фонарики. Один из слуг, почуяв неладное, направился прямо к моему убежищу. Тот самый хромой полудурок, которому мало еще от меня доставалось. Я был так болен и слаб, что бежал — от своего бывшего раба! Оглянувшись, я увидел, что он шарит по траве и поднимает мой оброненный тесак.

…Зачарованная, я смотрю на лезвие ножа. От него исходит мягкое сияние, как от осколка луны. Во всем мире не найдется ничего прекраснее, желаннее. «Отдай мне этот нож», — приказываю я Жанно, и его простодушная улыбка меркнет. «Мисса Флоранс?» — переспрашивает негр встревоженно, а я прикладываю палец к губам, как тогда в конюшне. «Тсс, милый, не нужно бояться. Пойдем, вот я тебе сейчас кое-что покажу…»

— Ты зарезала моих братьев моим же ножом. Признайся, Флоранс. Пусть твой женишок узнает, кого пригрел на груди.

По лбу Джулиана крупным каплями стекает пот. Зрачки разнесло от боли, и его глаза кажутся карими, совсем как у меня. Выдержит ли он правду?

Говорю ему:

— Все так и было, Джулиан. Это я убила Жерара и Гийома Мерсье. И над их телами надругалась тоже я.

Он мотает головой. Он не верит ни единому слову.

— Вы оговариваете себя… под принуждением… не надо… не говорите о себе такого, — молит он как о пощаде.

— Нет, ты поверишь, черт тебя дери, поверишь! — орет Гастон, и Дезире обнимает раненого, своей исхлестанной спиной заслоняя его от удара.

Но Мерсье опускает кулаки.

— Я был там, — говорит он, успокоившись, — и видел все своими глазами. Давно, еще в детстве, я приказал выкопать мне лаз под беседкой. Там, в дальнем углу сада, я отсиживался, если старшие слишком уж меня заедали. Прятался я там и в ту ночь. К моему удивлению, в беседку пришли Жерар и Гийом. Они спорили. Жерар настаивал, что сделает Дезире своей любовницей, а Гийом его отговаривал. Не стоит транжирить деньги на девку, которая, по слухам, переспала с целым полком янки. Лучше обойтись с ней, как с той наглой мулаткой, а потом чиркнуть по горлу и бросить за забор. Будет намек ее сестричке, а то больно дерзкая стала. В конце концов Жерар согласился. Когда прибежала эта дура, он заговорил с ней по-доброму, чтобы раньше срока не догадалась. Но потом заявилась ты, Флоранс, и тот черномазый ковылял за тобой. Ты снова все испортила. Ты всегда все портила, с самого детства! — Ноздри Гастона раздуваются от гнева. — Знала б ты, как стыдно было с тобой сюсюкать, хотя весь приход знал, что твоя прабабка задрала юбку перед лакеем и опросталась его отродьем! Жерар выкрикнул, что ты ему не помеха и все будет как обычно. Потом рванул на Дезире блузку. Пуговицы посыпались на деревянный настил, будто дождь брызнул, и закатились в мое убежище. И тут ты заговорила. Не с братьями, даже не с Дезире, а с тем черномазым. Велела, чтобы он вспомнил все нанесенные ему обиды — тогда это придаст тебе сил. И прочую галиматью несла. Даже я едва сдерживал смех, что уж говорить о братьях? Гийом сразу расхохотался.

— Теперь помню, — киваю я. — Поэтому начала я с него.

…Лунный луч, что рассек горло Жерару, прочерчивает в воздухе дугу и вонзается в грудь Гийома. Одного удара хватило, чтобы его сердце остановилось навсегда, но я, рыча, вновь и вновь опускаю нож. Лезвие скрежещет по ребрам, кровь хлюпает, как из разрубленной петушиной шеи. С какой стати сохранять за ним достоинство в смерти, если при жизни он вел себя недостойно?..

— Братья не успели позвать на помощь! Ты набросилась на них подло, не предупредив, и зарезала, как скотину. Их кровь стекала мне на лицо!

— Что же ты не выполз из норы и не попытался меня остановить?

Гастон бледнеет. Что может быть страшнее беспомощности, уязвимости? Точно такой же ужас таился в глазах Жерара.

…Зажимая края раны, Жерар пятится от меня в глубь беседки. Кровь заливает манишку белоснежной щегольской рубашки. Демоны в его зрачках мечутся, как тараканы, когда их шпарят кипятком. Но он был еще жив, когда я добралась до его глаз…

— Нашла дурака! Если б я вышел, попался бы в лапы набежавшим господам, — берет себя в руки Гастон. — Вздернули бы меня, как моих приятелей на болоте.

— А потом ты бежал в Англию?

Все, что нужно, я узнала только что, но меня одолевает любопытство. Глупо бросать книгу, не перевернув последнюю страницу.

— Сначала во Францию. Плыл туда третьим классом, в трюме, пропахшем блевотиной. Но в Париже я быстро подыскал себе ремесло. Годы, проведенные изгоем, не прошли для меня даром.

— Избивать и насиловать — ценные навыки. С ними далеко пойдешь.

— И метко стрелять. Не забывай про это, малютка Флоранс, — ухмыляется Гастон, поводя револьвером. — В Париже я встретил Иветт Ланжерон. По чистой случайности. Доставил партию девок в ее заведение, ну и распознал акцент. Решил не открывать ей, кто я и из какой семьи. Назвался вымышленным именем. Но раз уж мы оказались земляками, Иветт предложила работать на нее. Я согласился, хотя второй такой идиотки отродясь не встречал. Если рисковала, то невпопад, а там, где потребна была решительность, мялась и жалась, трусила перед полицией. Уж очень тряслась над репутацией. Дочерей хотела хорошо замуж выдать. В своем ридикюле она носила их дагерротипы, и однажды я посмотрел на них. Олимпия оказалась такой же клушей, как ее мать, но Мари затронула мое сердце. Мне захотелось ее увидеть. Что же в том странного? Я не был человеком с улицы. Уже более двух лет мы с ее матерью вели дела. За это время она ни разу не позвала меня в дом, но чего еще ждать от чванливой старой индюшки? Я сам себя пригласил.

— Дальше можете… не продолжать, — натужно хрипит Джулиан. — Мари рассказала… как вы отравили ее душу.

— Отравил? Ну-ну. Не знаю, как там насчет души, но воображение у моей девочки что надо. Она всегда полна идей. Когда я наказывал одна шлюшку, которая совала нос куда не попадя, угадай, кто давал мне советы? Такие меры Мари называла «привести человека ко спасению». А уж какая она исполнительная! Как обрадовалась, когда я велел ей нарисовать цифру три на доске! Даже не спросила, зачем. А я ведь давал тебе понять, что последний, третий брат остался в живых и скоро до тебя доберется.

— Хотел, чтобы я помучилась?

— Мари передала, что своего я добился. Видела бы ты, как она ликовала, когда рассказывала мне об этом! Что может быть праведнее, чем стравить двух грешниц?

Его улыбка становится по-детски мечтательной, совсем как у Мари, когда она благословляла меня перед тем, как послать в заведомую ловушку. Ведь не зря же она дожидалась меня на вокзале. Адрес борделя был у нее наготове.

— Мы созданы друг для друга. Рано или поздно она переросла бы мечты о монастыре и осталась бы со мной. Принадлежала бы мне не только душой, но и телом.

— Но тетя Иветт не отдала бы Мари за тебя.

— Еще бы! — Он кривится, будто каждое слово горчит во рту. — Считала, видите ли, что я недостоин руки ее дочери. Как будто мы не из одного теста!

— И в ночь убийства Иветт ездила к тебе?

— Да, и разозлена была так, что искры из глаз летели. Сказала, что нашла новую девку для продажи и завтра же я должен увезти ее на континент. А может и не одну, а с сестрой. Понятно было, на кого она намекает. Но одно дело, если исчезнет красотка из работного дома, и другое — две иностранки, которые уже обзавелись друзьями. Такие дела не делаются с кондачка, и риск тут не пересчитать в фунтах стерлингов.

— Как оплату… вы потребовали… ее дочь? — спрашивает Джулиан.

Даже раненый, он не утратил въедливость, но этот вопрос, по-видимому, истощил его силы. Чтобы не завалиться набок, он опускает свою тяжелую руку на плечи Дезире. Та морщится, но терпит и сильнее затягивает концы жгута. За все это время она не проронила ни слова. Глаза ее прикованы к ране, как если бы взглядом можно было зачаровать пульсирующий ток крови.

— Тетя Иветт тебе отказала! Не так ли, Гастон? Поэтому ты проник в дом и размозжил ей череп.

Он кивает.

— А когда я выходил из ее спальни, то увидел, как тебя выгибало в припадке. Так мерзко было на тебя смотреть.

— А бабочки? Надо мной кружили бабочки?

— Нет, — удивляется Мерсье. — Никаких бабочек я не видел. Откуда им взяться в октябре?

— Почему же ты не убил меня тогда?

Гастон вздергивает брови. Шрамы на лбу приходят в движение, шевелятся, точно черви в рыхлой земле.

— Еще чего! Стал бы я убивать тебя, когда ты была без сознания! Ведь мои-то братья все чувствовали. Я слышал их предсмертные хрипы, а твои стоны услышит сестрица и женишок. Все по-честному, не находишь?

— Да, все по-честному.

Под дулом револьвера я опускаю голову, разглядываю ряд черных костяных пуговиц на корсаже. Там, под слоями бомбазина и льна, под моей до неприличия смуглой кожей, в клетке ребер мечется бабочка. «Пора, пора!» — слышится в каждом взмахе крыльев. Но мне нужно еще немного времени, самую малость. По натуре я основательная и хочу все успеть.

— Ты ведь джентльмен, правда, Гастон? — Приправляю голос просительностью — ему это понравится. — Тетю Иветт ты убил потому, что она не считала тебя ровней. Но в глубине души ты остался джентльменом, потому окажешь леди последнюю милость. Позволь попрощаться с моими близкими. Пожалуйста.

— Обойдешься, — хмыкает Гастон, прицеливаясь.

— А Жерар бы позволил. Он любил надолго растягивать наказание.

— Что ж, если ты это имеешь в виду, то давай, — милостиво разрешает Гастон и делает приглашающий жест, подпуская меня к Джулиану с Ди.

Отступает назад и приваливается плечом к столбику, увенчанному резным ананасом. Оружие, впрочем, не опускает и следит за мной настороженно, готовый в любой миг пустить в меня пулю.

— Ди, — начинаю я шепотом, но меня прерывает окрик:

— Говори громче! Так, чтобы я все слышал.

— Хорошо, — отзываюсь послушно. — Все, как ты скажешь.

Опускаюсь на колени рядом с сестрой. Не такой хотела бы я ее запомнить, не с синяками в пол-лица. Но в опухших щелках видны глаза цвета ветивера, а на подбородке кофейным зернышком чернеет родинка. Осторожно касаюсь ее пальцем. Сестра ловит мою руку, гладит, подносит к губам.

— Целуй, прижмись, прими мой дар, — говорю я, тихонько и нараспев, — то фруктов гоблинских нектар.

Она крепче вцепляется мне в запястье. Решила, наверное, что с перепугу я тронулась умом. Но не все, кто близок к смерти, трепещут от страха. Некоторые трепещут от предвкушения.

Синяки и ссадины бледнеют, выцветают, растворяются в моем воображении. Я всегда была отличной рисовальщицей, но теперь могу набросать не только то, что есть, но и то, что еще будет. Кукурузная мука тонкой струйкой стекает на придорожную пыль. Мел скребет по грифельной доске. С крыльев бабочки сыплется синяя пыльца, вычерчивая в воздухе невиданные узоры. Я вижу Ди в подвенечном платье, ее руку, качающую колыбель, детей, которые возятся на прикаминном коврике, в теплом пятне света, пока она сидит у кресла, положив голову на колени мужа, и его крупные, усыпанные веснушками пальцы на удивление нежно перебирают ее локоны.

Я вижу это все, и все это непременно сбудется.

— Ди, — говорю я, наклоняясь поближе, — поклянись мне, что ты выходишь Джулиана. Поклянись, что не отойдешь от его постели, пока он не будет здоров.

Дезире все понимает. Она была со мной в той беседке.

— Клянусь! — выкрикивает она. — Но тебе не надо… тебе не следует… Господи, Фло, неужели ты прямо сейчас?..

— Такой клятве грош цена. — За спиной у меня посмеивается Гастон. — Я же знал, куда целиться.

Мои колени ерзают по влажному ковру. И штанина брюк, и самодельный жгут промокли насквозь, но кровь течет, не останавливаясь. Джулиан печально качает головой. Полуживой от боли, он по-прежнему считает, что знает все лучше всех.

— Задета бедренная артерия, — едва слышно поясняет он. — От таких ран истекают кровью быстро и насмерть. Чудо, что я еще жив. Но я сам во всем виноват. Я никогда не охотился, мне неприятно было наблюдать… как животные бьются в агонии. Но я думал, что стрелять — легко. Наводишь и дергаешь за курок. Это все моя самонадеянность, я так вас подвел… и теперь я умираю, а он… а вы…

Улыбнувшись, я целую его в холодной мокрый лоб. Облизываю соль с губ.

— Ну что ты, милый, — говорю я ему. — Ты не умрешь. И никто здесь не умрет, пока я не выкопаю ему могилу.

Распрямляюсь медленно. Мышцы стали тверже косточек корсета, кожа онемела так, что тронь — и раздастся глухой стук. И только бабочка трепещет внутри меня, еще не видя свет, но уже предчувствуя его.

«Поработай руками, плантаторская дочка! — восклицаю я про себя. — Вот что ты имел в виду, старый пройдоха? А раньше не мог объяснить?»

Смерть вторит мне хриплым хохотом. Меня обволакивает острый запах табака и рома, и я чувствую, как руки Барона Самди на миг сливаются с моими. Потом он отступает, предоставляя мне свободу действий. А что может быть прекраснее свободы?

— Бедный ты мой! — кричу я Гастону. — Хитрость Жерара и жестокость Гийома достались тебе в виде обносков с чужого плеча. Никакой ты не ангел Смерти.

Просто злой мальчишка, который любил ставить подножки тем, кто не мог ударить в ответ!

Сначала недоуменно, а потом с нарастающим страхом он таращится на меня, едва удерживая револьвер в руках. За каждым моим шагом следует выстрел. Пули с треском рвут хитиновый покров, и я чувствую, как он отваливается от меня кусками. Почуяв свободу, бабочка радостно трепещет, бьет крыльями, пляшет, и наконец-то я понимаю, что же она такое.

— Помнишь, как ты закармливал Мари россказнями об ангелах? — спрашиваю я, перекрикивая выстрелы. — Как пугал демонами несчастную Летти? Ты ведь не думал тогда, что все это может оказаться правдой и существует иной мир, такой же осязаемый, как наш? И что этому миру может быть до нас дело? Ну, тогда погляди. И вы все тоже поглядите.

Гастон отбрасывает ставший бесполезным револьвер и вжимается в стену. Глаза его бегают, как у безумного. А Джулиан и Ди, обнявшись, смотрят на меня доверчиво, словно дети в ожидании рождественского чуда, и я не хочу томить их ни секундой дольше.

Раскинув огромные, сверкающие синевой, ни на что в мире не похожие крылья, я делаю несколько взмахов и отрываюсь от земли.

Эпилог

20 ноября 1875 года, Лондон

Дорогая Фло,

Не буду кривить душой и в первых же строках признаюсь, что пишу тебе по настоянию Джулиана. Его томит, что со времени твоего поспешного отбытия ты не подала нам ни весточки. Подобное молчание кажется ему странным. Столько раз он пытался установить с тобой контакт для того хотя бы, чтобы попросить прощения, но ты его игнорируешь. Означает ли это, что ты сердита на него? Как по мне, то я не нахожу в твоем молчании ничего необычного. Было бы разумно предположить, что тебе неприятно вспоминать обстоятельства, при которых мы расстались. Однако мне ничего не остается, как проявить супружескую покорность и выполнить данное мне поручение.

В общем, напишу тебе все как на духу, Фло, а если Джулиан сочтет что-то неуместным, то пусть уж сам вымарывает!

Как ты и обещала, Джулиан не погиб от полученных ран. Однако его выздоровление растянулось на долгие месяцы. И что это были за месяцы! Мы с Фелтоном, его камердинером, несли дежурство у постели, пока хозяин метался в горячке и кричал от боли, которую едва притуплял лауданум. Раны загноились, и встал вопрос о том, чтобы отнять ногу до бедра, но Джулиан наотрез отказался от ампутации. Он был уверен, что выживет и так. Я же сходила с ума от страха и чувства вины перед вами обоими. Спала я в те дни по три-четыре часа. Иногда просыпалась среди ночи и бежала проверять, дышит ли он, жив ли. Когда стало ясно, что утюжить воротнички Фелтону сподручнее, чем менять бинты и перестилать запачканные простыни, я выдворила его из спальни. У хозяйской кровати мне поставили койку, чтобы я могла быть при больном неотлучно.

Тогда мне казалось, что ты дала мне это поручение, чтобы поумерить мою гордыню. Раз уж я как была, так и оставалась служанкой до самого нутра, то роль сиделки подойдет мне как нельзя лучше. Я не знала, как еще искупить вину перед тобой, поэтому рьяно взялась за дело. Ничего из того, что приходилось делать в спальне Джулиана, не было мне внове, и прислуживать ему было гораздо приятнее, чем мадам Селестине. Скажу без ложной скромности, что сама мадемуазель Найтингейл мне в подметки не годится. Кстати, ты, наверное, приятно удивлена грамотностью моего письма и моей связной манере излагать мысли. Так вот, пока Джулиан поправлялся, я была при нем за секретаря! Он диктовал мне письма, а если находил хоть одну малюсенькую ошибку, заставлял переписывать все заново, пока не выйдет идеально. Худшей муки и быть не может, но чего не сделаешь в угоду больному? Пришлось попотеть!

Произошло все на исходе третьего месяца. Болезнь уже миновала, но силы к Джулиану еще не вернулись, и я по-прежнему была его руками и ногами. Однажды утром он велел мне отпереть секретер и вытащить отделанную перламутром шкатулку, которая стояла в самой глубине полки, спрятанная за бумагами. Долго и безуспешно он скреб по замочку ключом, но левая рука была непривычна к мелким движениям. Наконец я попросила ключ и открыла шкатулку сама. На дне желтело колечко. Джулиан объяснил, что это обручальное кольцо его матери. Тут-то я и разревелась, впервые за столько времени. Неужели он предчувствует смерть и хочет поцеловать семейную реликвию? Джулиан улыбнулся, тоже в первый раз за всю болезнь, и сказал, что согнуть колено у него, к сожалению, не получится.

От такого намека я хлопнула себя по бедрам. Можешь вообразить эту сцену, Фло? Хлюпая носом, я втолковываю, что у него горячка и бред. На содержание к нему я хоть завтра пойду, но зачем ему такая жена — необразованная, без гроша за душой, да к тому же из рабов? Я же стыда не оберусь, когда он проспится и возьмет свои слова обратно! А он распластан в постели, лицо бледнее наволочки, но твердит, будто я окажу ему честь. Представляешь, я — ему? Вот умора! Но что мне оставалось делать? Сказав, что верну его по первому требованию, я надела на палец кольцо.

Обвенчались мы через месяц, по особой лицензии, без оглашения помолвки. Как заметил Джулиан, помолвки не всегда заканчиваются добром. А девять месяцев спустя у нас родился мальчик. Мы назвали его не Томас и не Эварист, а Артур. Никто из нашей родни не носил этого имени, и нам хотелось, чтобы он не перенял ничью судьбу. С замиранием сердца ожидаю, что же из него вырастет, потому что это один из немногих английских мальчишек, который не отведает розги. Ему и дня не исполнилось, как мы с его отцом поклялись, что никогда его не ударим — ни под горячую руку, ни после того, как схлынет гнев, а потребность в наказании останется. Поначалу я противилась. Не по-людски это — воспитывать детей без битья! Но вспомнила, как нас с тобой били и что потом из нас выросло, и скрепя сердце согласилась. Через год после рождения Артура у нас появилась дочка. Джулиан предложил назвать ее Лиззи. Он сказал, что это имя имеет для него особое значение, но так и не пояснил, какое именно.

Страницы: «« « ... 1011121314151617 » »»