Невеста Субботы Коути Екатерина
Оба раза я не находила себе места от страха, что мои дети уродятся смуглыми, но кровь Джулиана переборола мою. Когда мне показали Артура, а потом Лиззи и я увидела их нежно-розовые щечки и золотистый пушок над головками — о, это были самые счастливые мгновения моей жизни! Летом, когда мы выезжаем на курорт в Рамсгейт, дети впитывают солнце, как губка апельсиновый сок, но загар к ним совсем не липнет. Ты бы их видела, Фло! Рыжее рыжего, в брызгах веснушек. Настоящие маленькие кельты.
Я могла бы долго рассказывать о проказах Артура и о том, как сладко пахнет от макушки Лиззи, но боюсь тебя утомить. Нам, матерям, только дай шанс похвастаться детворой, но тебе-то каково это слушать? Сколько ни напоминаю себе, что у тебя тоже есть дети, которым ты поешь колыбельную, сердце ноет от боли, что ты не познала радости настоящего материнства. Но раз уж депеши из детской вряд ли тебе интересны, расскажу о всех, кого ты знаешь и чья судьба может тебя волновать.
Марсель Дежарден погиб в начале декабря того же года. К тому времени Париж был взят в кольцо прусскими войсками. По словам очевидцев, Марсель крикнул, что вызовет офицера-пруссака на дуэль, а тот, не дожидаясь картели, застрелил его прямо на месте, безоружного. До Лондона известия добрались под Рождество. Конечно, я горько плакала, но у Джулиана подозревали гангрену, и это было все, что меня на тот момент волновало. О Марселе я не вспоминала вплоть до сегодняшнего дня. Наверное, ты сочтешь меня эгоисткой, ведь мы с тобой рассорились как раз из-за Марселя. Но чувства у меня всегда были попроще твоих, и если уж переживать, то за кого-то одного!
Мари живет в монастыре и, полагаю, довольна собой. Два раза в год, на Рождество и Пасху, она шлет нам письма из Льежа. Не вскрывая конверты, Джулиан швыряет их в огонь. Общими усилиями нам удалось обстряпать дело так, чтобы вся вина пала на Гастона Мерсье. О том же, что Иветт была его сообщницей, мы полиции не сообщили. Джулиан сказал, что проделки матери запятнали бы репутацию Олимпии и Мари, а заодно и наше с тобой доброе имя. Если среди родни затесалась негодяйка, это бросит тень на всех. Мне, признаться, хотелось бы, чтобы Мари вспорхнула к своим ангелами прямо с эшафота, но решение Джулиана показалось мне разумным. Бог ей судья. Но прощать ее мы не собираемся.
Олимпию теперь не узнать. Она набрала вес и так загорела, что легко сойдет за индианку. Парасолю нет места в ее гардеробе, точно так же, как и корсету, да и платье она давно променяла на шелковую тунику и мешковатые шальвары. Видок у нее, прямо скажу, странный. Половину года она проводит в Индии, а остаток времени колесит по Европе с лекциями о восточной зауми. Прошлой весной она была проездом в Лондоне и напросилась к нам ночевать. Давая разрешение, Джулиан не предвидел, что она привезет с собой весь свой табор! Вместо одной гостьи нам пришлось принимать десяток полоумных теософов. Один из них, бородач в чалме, на ломаном английском объяснил, что сам будет готовить все блюда, с какими-то диковинными специями и без мяса!
Вечером мы собрались за столом. Зрелище было то еще. Горничные прыскали, глядя, как гости за обе щеки уписывают темно-зеленую слизь с кусками чего-то белого. Я цыкнула на девчонок, но беззлобно. Во-первых, сама думаю, что Олимпия с жиру бесится. А во-вторых, что взять с магдалинок? Джулиан настаивает, чтобы его протеже завершали обучение у нас, так что можешь себе представить, на что похож наш дом с такой-то прислугой!
После десерта дамы и не думали уходить в гостиную, уж очень оживленная завязалась беседа. Гости перебрасывались словечками вроде «карма» и «мыслеоснова», так что слушала я вполуха. Но потом разговор коснулся тебя. Хорошо поставленным голосом Олимпия начала вещать, что ты была духовным учителем, чей совет привел ее к просветлению. Якобы тебя ниспослали на землю, дабы исправить непорядок и тем самым исполнить какой-то там Закон Кармы. Исполнив же его, твое тонкое тело покинуло грубую физическую оболочку и вознеслось в астральный план, возможно, достигнув его высшей ступени. Джулиан деликатно откашлялся. Наверное, он и сам был не рад, что несколько лет назад пересказал Олимпии твою историю. Он искал ответа и не знал, к кому еще обратиться, когда священник отказался обсуждать с ним этакую ересь. Вот и в тот вечер Джулиан сказал, что как католик доктрину Олимпии безусловно отрицает. Однако в том, что помимо материального есть и другие миры, тоже не сомневается. Глупо сомневаться в том, что видел собственными глазами.
К тому времени гости настолько утомили меня своей эксцентричностью, что я ввязалась в спор. Пока Джулиан лежал в забытье, объясняться с полицией приходилось мне. В том, что произошло, мистер Локвуд не увидел и намека на мистику. Как можно после четырех пулевых ранений, одно из которых пробило сердце, преспокойно подойти к врагу и свернуть ему шею? Легко! Все дело — в аффекте. Аффект не только утраивает силы, но и заглушает боль.
Ты думаешь, Джулиан смутился? Ничего подобного! А как насчет всего остального, спросил он. Как насчет синих крыльев, которые выпростались у тебя из спины, разрывая платье? Я напомнила, что, по мнению Локвуда, платье просто треснуло на спине, когда ты, схватив младшего Мерсье за горло, оторвала его от земли и швырнула вниз на мраморный пол. А барабанный бой? — допытывался Джулиан. А огромный костер с искрами-бабочками? На фоне пламени четко выделялся силуэт мужчины, и Джулиан видел, как ты бежала к нему, бежала со всех ног, как потом ты уткнулась лицом в черную грудь, а он гладил тебя по уже сложенным крыльям. Неужели мистер Локвуд может и это объяснить?
Я сказала, что не видела никого костра. Только то, как кровь из разбитого черепа Гастона растекается по черно-белым плитам. Мне было отвечено, что я ничего не видела, потому что не была в тот миг на грани жизни и смерти, между этим миром и тем. Ergo, спрос с меня невелик. А он, Джулиан Эверетт, был. Так что и спорить тут не о чем. Когда он договорил, я огляделась вокруг и увидела, что гости застыли на местах, а те, кто тянулся к блюду с рахат-лукумом, держат руки на весу. И все как один были бледны. Даже те, кого природа наделила смуглотой.
Ну вот, столько чернил извела, а к самому главному подбираюсь только теперь! Этим летом, когда парламент был распущен на каникулы, мы побывали на плантации Фариваль. Джулиан вознамерился показать детям землю их предков и привел задумку в исполнение. Конечно, я опасалась плыть через всю Атлантику с двумя крохами на руках, но вояж оказался не таким утомительным, как я его запомнила. Потому, наверное, что мы ехали первым классом на самом современном пароходе компании «Кунард». Помнишь, как мы с тобой оттаптывали друг другу подолы, когда пытались разойтись в каюте? На этот раз каюта оказалась такой просторной, что детям было где побегать с мячом, а мягкий ковер оберегал от синяков их коленки. Стены были затянуты шелковыми обоями, на окнах — бархатные гардины, и даже защитные бортики на кроватях были из красного дерева. Настоящая роскошь — все как я люблю. Из нашей маленькой компании несладко пришлось только няне. Бедная миссис Прингл, она же Ринни, две недели не покидала дамскую гостиную, где сосала лимон в обществе других жертв морской болезни. Тем временем я сама играла с Лиззи в куклы, а Джулиан показывал Артуру китов и прочую морскую живность.
Но чем ближе мы подплывали к плантации, тем тяжелее становилось у меня на сердце. Язык присох к гортани, хотя к жаре я привычная. Уже потом, когда речной пароходик причалил к берегу, дети вприпрыжку побежали по трапу, за ними семенила нянька и сошел, сильно хромая, Джулиан, а я никак не решалась ступить на землю. Заметив мою неуверенность, муж протянул мне руку, и я вцепилась в нее судорожной хваткой. С таким трудом я вырвалась из этого мира, так зачем же лезу к нему в пасть? Вдруг она опять на мне сомкнется?
Бабушка дожидалась нас на веранде. Она опиралась на мятно-зеленые, блестящие от свежей краски перила и пощипывала ленты чепца. Дети козырнули хорошими манерами: Артур шаркнул ножкой, Лиззи присела, смешно согнув толстые коленки. Усмехнувшись, бабушка поманила их леденцами, и тогда наша мелюзга, забыв о приличиях, затопотала по ступеням. «Какие они у тебя белые», — заметила бабушка, пропуская всех в дом. При виде ее ухмылки, обнажившей бурые зубы, с меня слетела робость. И я, конечно, призналась, что выкрала обоих из коляски у белой леди, в связи с чем меня ищет вся лондонская полиция. Старуха расхохоталась. Сказала, что всегда верила, что я сумею окрутить белого, хотя мой законный брак стал для нее сюрпризом. Но раз так, то ее белые правнуки, безусловно, унаследуют плантацию. У меня на языке крутился ответ, что это вообще-то само собой разумеется, учитывая, сколько средств вложил в плантацию Джулиан — каждая шестеренка на сахароварне куплена за наши деньги! Но я лишь молча поцеловала ей руку. Кстати, про тебя она так ничего и не сказала. Мне кажется, она боится вслух произносить твое имя.
Ни Нору, ни мадам Селестину я на плантации не застала. Моя мать умерла еще в августе семидесятого, сразу после нашего отъезда. Негры рассказали, что ее унесла лихорадка, но я думаю, что ее, как болото, засосала в себя тоска. Мадам Селестине повезло больше. Получив вести о твоем отбытии и моей свадьбе, она вытребовала у свекрови свою долю и вернулась в Натчез, где основала молитвенное общество для офицерских вдов. Наверное, даже лучше, что их обеих там не было. Мадам Селестина так зыркнула бы на моих детей, что я разорвала бы ее на мелкие кусочки, а мама не знала бы, как держаться с белым зятем. Но я все равно прорыдала весь день напролет. Мне ведь так хотелось, чтобы они обе увидели меня такой — не гулящей девкой, а женой видного политика, матерью двух очаровательных крошек, за которыми ходит белая нянька! Это поставило бы точку в конце моей прошлой жизни.
В воскресенье после церкви, где у меня спина чесалась от завистливых взглядов, мы отправились на прогулку. Только Ринни пряталась в спальне, обложившись льдом, — наш климат казался англичанке адским пеклом. Дети играли взапуски вокруг фруктовых деревьев и набивали рты персиками, чавкая и размазывая по лицу мякоть. Мы с Джулианом, держась за руки, прогуливались по дорожкам. Хромота не позволяет ему ходить быстро, но никак не сказывается на его энергичности. Гуляет он черепашьим шагом, зато подолгу. Мы обсуждали дела, связанные с сахароварней, как вдруг на меня со всего разбегу налетел Артур. А за ним и Лиззи, такая липкая и сладкая, что хотелось ее тут же обцеловать. Вереща наперебой, дети потребовали рассказать, как мама с тетей Фло были маленькие. Где бегали, во что игрались. Малыши канючили и висли на мне, а я стояла, как колода, и слова вымолвить не могла.
Что мне им рассказать? Вон там, детки, сахароварня, где управляющий грозился утопить меня в чане с патокой. В шутку, конечно, но для меня слово белого было грозной заповедью, а патоку я по сей день в рот не беру. А там, у крыльца, стояла телега, в которую меня уложили связанную, как поросенка. Телега увезла бы меня на аукцион, если б не вступилась тетя Фло. Потом я пряталась в ветвях дуба, и родной отец смотрел на меня снизу вверх и морщил лоб, пытаясь вспомнить мое имя. Это вам рассказать, да? В Лондоне мы с тобой плели небылицы о нашем детстве и выдавали на-гора всем желающим. Я могла бы солгать и сейчас. Но Джулиан не терпит ложь, он пристыдит меня, он разозлится не на шутку…
Но вот шершавые губы касаются моего уха. «Скрести пальцы, милая, — шепчет Джулиан. — Потом, как подрастут, ты им все расскажешь. А пока скрести пальцы». Тогда будет не ложь, а понарошку, догадываюсь я и скрещиваю пальцы до ломоты в суставах. И вру так самозабвенно, как не врала никогда в жизни, вру так, словно целовала камень Бларни на родине мужа, вру так, словно заговариваю зубы святому Петру, чтобы прошмыгнуть в рай для белых. Про качели, и пикники на день рождения, и как мы с тобой ходили в одинаковых платьях. Вру так, словно ложь может вернуть тебя к жизни.
За моим враньем мы проходим задний двор и останавливаемся у старого бананового дерева. И тут вдруг я недосчитываюсь одного голоска. Хватаюсь за сердце, оборачиваюсь. Но Лиззи просто замешкалась у ржавого чана, прислоненного к стене курятника. Привстав на цыпочки, она держится одной ручонкой за край, а другой машет в воздухе. «Подождите, я хочу ее поймать!» — азартно пищит наша дочка. «Да кого же, Лиззи?» — удивляется Джулиан, и она морщит веснушчатый лобик. «Разве ты не видишь, папа? — спрашивает она озадаченно. — Мама, а ты видишь?»
На этом я могла бы и закончить. Тогда письмо прозвучит особенно трогательно, когда Джулиан после всех правок, которые сократят текст на три четверти, зачитает его на следующем спиритическом сеансе. Я-то знаю, что ты обходишь стороной сборища белых, но Джулиан не теряет надежды получить от тебя весточку. И все же закончить так письмо я не могу. Потому что все это несправедливо, Фло, чертовски несправедливо! Не знаю, превратилась ли ты в Маман Бриджит и пляшешь ли с Бароном под бой барабанов, или твое тонкое тело унеслось в астрал, или ты просто умерла, когда схлынул аффект, даровавший тебе великую силу. Джулиан говорит, что на дороге самопожертвования нет перевалочных пунктов: раз вступив на нее, приходится идти до конца. А я говорю — несправедливо, и все тут! Иногда я пытаюсь представить себе мир, где тебе не пришлось бы приносить такую жертву, но у меня не хватает ни воображения, ни веры. И тогда я злюсь еще пуще.
Но если выбирать, во что верить мне, я знаю, какой бы сделала выбор. Я выбрала бы поцелуй на моей щеке — надеюсь, уже морщинистой и дряблой. Выбрала бы руки, укладывающие меня на ложе, застеленное очень мягко. И пыльцу с синих трепетных крыльев, которая падает и сыплется в глаза, пока не начнет клонить ко сну.
С любовью,