Невеста Субботы Коути Екатерина
— Вы хотите, чтобы я снова вела для вас записи?
— Нет, на этот раз записи буду вести я. А вы будете задавать вопросы. Если, конечно, вы в полной мере оправились от пережитого.
— Я полностью здорова!
— Хорошо, если так. В полицейском отчете имя покойницы указали как «Гортензия Клеруэлл», — кашлянув, продолжает он, — поэтому у меня ушло так много времени, чтобы ее отыскать. Приходится наверстывать. Вчера, пока вы были без сознания, я посетил тот кабак, в котором скоротала последний вечер Ортанс. Но хозяин заведения двух слов не мог связать по-английски. Сам он выходец из Вест-Индии и обслуживает своих земляков, поэтому английским пользуется не чаще, чем я — древнегреческим. А когда мы перешли на французский, проходимец притворился, будто не понимает мой акцент! Я бы нанял одного из матросов в качестве переводчика, но тогда ничто не помешает им обжулить меня на пару. Но ведь вы сумеете поговорить с трактирщиком на его родном языке? Так, чтобы он вас понял?
— Безусловно, — киваю я и со всем пылом уверяю Джулиана, что готова приносить ему пользу… вот уже минут через пятнадцать. А пока не угодно ли ему подождать в гостиной?
Однако вместо четверти часа я получаю в свое распоряжение половину дня. Сколь бы неприятной ни была прогулка по Уоппингу в вечерние часы, когда матросы и грузчики из доков ищут отдохновения в кабаках, а на улицы выпархивают стаи публичных женщин, наведаться туда имеет смысл только после заката. Раньше нас в кабак не впустят. Джулиан колотил в ставни, пока костяной набалдашник трости не раскололся надвое, но пройдоха-кабатчик и не думал открывать. В светлое время суток по злачным местам расхаживают разве что судебные приставы да члены Общества трезвости, чтобы приклеить на дверь душеспасительную листовку.
К вылазке Джулиан подготовился со всей тщательностью. Пальто на бобровом меху сменил на ольстер из темно-зеленого сукна, цилиндр — на мягкую фетровую шляпу с невысокой тульей. В его понимании это означает пойти в народ. Щеголем моего нареченного не назовешь, но одевается он с иголочки, добротно и дорого, как и подобает члену парламента. Пренебрежение туалетом вышло бы ему боком. Будь он урожденным англичанином, мог бы заявиться на заседание с вялым, как вареный лист капусты, воротничком или в галстуке расцветки майского шеста. Но ирландцу такие вольности не спустят. Сразу пойдут шуточки о том, что, дескать, жители Изумрудного острова копошатся в лужах и спят вповалку с поросятами.
Но когда мы подъезжаем в Уоппинг, становится ясно, что с выбором костюма мой жених дал маху. Уместнее было бы нарядиться в рванину с тележки старьевщика. О лондонских трущобах я была наслышана, но привыкла считать, что журналисты сгущают краски, привирают ради красного словца да высоких тиражей. Как же я ошибалась!
Впереди стелится река грязи, исполосованная светом витрин и редких фонарей, и двигаться по ней можно разве что вплавь.
— Есть у вас нюхательные соли? — спрашивает Джулиан, помогая мне сойти на тротуар.
Лучше бы предупредил заранее! Стараюсь дышать ртом, втягивая воздух неглубокими глотками, но меня все равно мутит. Точно так пахло бы на сахароварне, если бы вместо патоки в котлах нагревали жижу со дна выгребной ямы. Пронизывающий ветер не уносит смрад прочь к Темзе, но гоняет его из стороны в сторону, от Тауэра до бесформенной громады доков и обратно, отмеряя каждому здешнему обитателю равную долю вони. Проходя мимо распахнутых дверей харчевен, я забиваю ноздри запахом жареной рыбы, но, как все хорошее, выветривается он быстро.
Большак Рэтклифф напоминает то ли Вавилон наутро после обрушения башни, то ли карнавал в аду. Со всех сторон доносится болтовня на любом наречии мира, сливаясь в однообразный гул, который лишь изредка вспарывает визгливое пиликанье скрипки. Продавец баллад потрясает засаленным ворохом листов и, брызгая слюной, горланит песню, судя по одобрительным крикам моряков, весьма скабрезную. Мимо проходит вразвалку английский матрос в плоской шляпе. Вслед за ним — двое молоденьких, но пьяных вдрызг юнг, к которым льнут хохочущие девицы. Блондинка, нарумяненная до самых ушей, стреляет глазками в сторону Джулиана, но, прочитав в его взгляде одно лишь искреннее участие, хихикает и убегает прочь. «Еще одну жизнь унес разврат», — отпускает комментарий мой спутник. Зазывать нахалку к себе в приют он почему-то не спешит.
Идем дальше, скользя по мокрой соломе, ошметкам требухи и чему-то мягкому и осклизлому, что, как я надеюсь, все же является остатками гнилых овощей. У входа в лавку подержанного платья толпятся скандинавы, все как один с бесцветными рыбьими глазами. Над ними, точно висельник на ветру, колышется ворох парусиновых курток. Желтолицые ласкары спускаются в подвал, за ними, воровато озираясь, следует чахоточного вида европеец. Опиумный притон, поясняет мой спутник. Здесь они на каждом углу.
— Вот мы и пришли! — наконец провозглашает он, указывая на приоткрытую дверь кабака.
Вся стена между дверью и тусклым оконцем увешана выцветшими афишами Королевского цирка и гравюрами со сценами из моряцкой жизни. Вглядевшись, Джулиан заслоняет их спиной, дабы уберечь меня от непотребства.
— Вы уверены, что идти сюда благоразумно?
У дверей кабака я рассчитывала бы услышать пьяный ор, но пока что до моего слуха не доносится ни звука. Это действует на меня угнетающе. Перспектива оказаться в притоне, где делишки обсуждают шепотом, не очень-то меня прельщает.
— Разумеется, моя дорогая, — говорит Джулиан и крепко пожимает мне ладонь. — Вы будете в полной безопасности. Каким бы вызывающим ни было поведение этих малых, ни один из них не отважится нанести нам оскорбление. Поверьте, люди нашего круга не раз захаживали в Уоппинг. И мистер Диккенс, и мистер Мэйхью. Но единственными, кто пострадал от этих экскурсий, были прачки! — рассмеявшись свой остроте, он указывает на запятнанные брюки.
А вот мне отнюдь не весело. Скорее уж наоборот: страшно осознать, что ты разбираешься в жизни гораздо лучше человека, который должен тебя по ней вести.
И как я раньше не догадалась, что Джулиан действует наобум? Он ничего не продумал, ничего не спланировал. Сколько еще тумаков должна отвесить мне жизнь, чтобы я перестала доверять людям и идти на поводу у их глупых затей?
— Вы сообщили в полицию, куда мы отправляемся сегодня вечером? — спрашиваю я, но резкость в моем голосе не нравится Джулиану. Он хмурится и выпускает мою руку.
— Разумеется, нет! Не хватало еще мистеру Локвуду пожать плоды расследования, к коему он не имеет ни малейшего отношения.
— И я тоже никому ничего не сказала, — шепчу растерянно.
А кому мне было говорить? Не Дезире же. За неделю мы двумя словами не обмолвились.
— Кроме того, если дело примет неприятный оборот, я сумею вас защитить.
— Пригрозите им судом? — вспоминаю я его излюбленный modus operandi.
— Не только.
Интимным жестом он распахивает ольстер и расстегивает верхние пуговицы сюртука, демонстрируя рукоять револьвера, что торчит из внутреннего кармана.
— Самовзводный револьвер Томаса, — со значением поясняет мой жених. — Конструкция позволяет одновременно удалять все гильзы, посему его можно с легкостью перезаряжать во время скачки в седле…
— …в темное время суток и на ходу.
Джулиан приподнимает бровь.
— Видела объявление в газете. Рядом с рекламой водоустойчивых чемоданов и костюмов для крокета.
Меня так и подмывает спросить, умеет ли он вообще стрелять, но я прикусываю язык. Подобный вопрос нанес бы оскорбление джентльмену. Умеет, конечно. По сей день мне не встречался ни один белый мужчина, который не владел бы пусть и самыми элементарными навыками стрельбы. Но одно дело — палить по фазанам в своих угодьях и совсем другое — выйти победителем в трактирной перестрелке. Тут надобна практика.
С тяжелым сердцем я следую за ним в кабак. Лицо обдает такой жар, что в первый миг мне кажется, будто я провалилась в прошлое. Ставшие привычными запахи жареной рыбы, гниющих отходов и несвежего белья уходят на задний план. Их заглушает аромат рома — настойчивый, удушающе-сладкий. Точь-в-точь на нашей плантации, когда от испарений хмелели бродившие по двору куры. Делаю несколько жадных вдохов — для храбрости — и только потом прищуриваю глаза, чтобы разглядеть, где же мы очутились.
Помещение напоминает подвал. Потолок совсем низкий, и моему долговязому спутнику приходится смиренно склонить голову. Вдоль закопченных стен тянутся столы, за которыми сидят, сгорбившись, темные фигуры. Огоньки масляных ламп бросают блики на бокалы и оловянные кружки, но лица выпивох остаются в тени. Только белки глаз посверкивают опасно и тревожно, как у стаи бродячих собак на пустыре. Я жду, когда мужчины вернутся к своим разговорам, но они молча таращатся на нас. Уж очень непривычно смотрятся наши силуэты — ольстер мистера Эверетта и мое строгое платье, целомудренно укутанное пелеринкой.
Шурша по песку и устричным раковинам, мы подбираемся к огромному закопченному очагу. У огня примостились двое. Смуглый молодой мужчина роется в копне кудрявых волос и сощелкивает с ногтя вшей, с азартом натуралиста наблюдая, как они корчатся в пламени. Рядом с ним обнаженный по пояс негр сушит рубашку. Широкая спина изрыта рубцами. Уроженец плантации? Или моряк, отведавший боцманской плетки?
Я послушно прячусь за спиной жениха. Жаль, нельзя выскочить вперед и разглядеть то, что бросилось мне в глаза еще с порога. По левую сторону камина имеется другой источник света. Сначала мне показалось, будто это тлеет уголь, сложенный грудой за неимением ведра, но отсюда я вижу, что завалы угля отгораживают какой-то лаз в стене. В глубине лаза мигают огоньки.
Не успеваю я как следует поразмыслить над увиденным, как Джулиан прочищает горло от алкогольных паров, которые ему, трезвеннику, противнее любой микстуры.
— Я сказал вам, любезный, что вернусь с переводчиком, и эта леди согласилась мне помогать. — Он шарит рукой за спиной, чтобы вытащить меня на передний план, и продолжает: — Теперь-то вы обязаны будете ответить на мои вопросы!
Говорит он громко и внушительно, без запинки, но я распознаю интонацию, которую не слышала прежде. Звонкий оттенок фальши, страх, замаскированный под напористость. Значит, ему тоже присущ глубинный, нутряной ужас белого человека перед толпой дикарей. Поневоле задумаешься, а в чем еще он покривил душой?
Истребитель вшей поворачивается к нам, но лишь после того, как очередному паразиту устроено аутодафе. Подносит руку к глазам, словно в кромешной тьме ему проще нас разглядеть.
— Дык это ж он, давешний шпик, — рокочет чернокожий детина и так встряхивает рубахой, что над углями поднимается сноп искр. — Говорил я тебе, Луи, что он подмогу приведет. Вот он и привел… подмогу.
Вместо ответа Луи растягивает левый уголок рта, обнажая желтые зубы, и сплевывает вбок. Плевок, пузырясь, испаряется на бугристой от копоти решетке.
— Ты вот что, милка, — тянет Луи на густом, как смола, креольском, — передай своему женишку, аль полюбовнику, аль кто он там тебе, чтоб возвращался, откудова нелегкая принесла.
— А давай я ему рожу начищу? Дома б меня за энто гвоздем за ухо к столбу приколотили, а тут сколь хошь кулаками маши. Брешут люди, будто там, за океаном, страна свободы. Тут она, свобода-то. Сколь хошь белых бей.
— Да как ты смеешь, парень! — вспыхиваю я. — Мистер Эверетт — джентльмен, и тебе не подобает…
— Так и сидел бы в палате лордов, коль жентльмен, а в мое заведение носу не казал, — хмурится кабатчик, — Всякая лягавая сволочь нам тут без надобности. С полицией дела не имеем.
— Он упомянул полицию? — вцепляется Джулиан в единственное понятное слово. — Передайте ему, Флора, что мы здесь по частному делу и никак не связаны с полицией!
Перемигнувшись, Луи и его прихвостень разражаются таким хохотом, что становится ясно — по-английски оба кумекают, просто не подавали вида, чтобы отвадить докучливого гостя. Будь мы с Джулианом женаты, я бы, наверное, пихнула его локтем под ребра. Господи, что он несет?! А так я лишь яростно выкатываю глаза, хотя время для тайных знаков давно миновало. Ох, и угодили мы в историю!
— Эвона как!
Наглая ухмылка Луи перетекает в мечтательную улыбку. Я бы даже сказала, предвкушающую.
— А я уж думал, будто на улице констебль ошивается, вас поджидает. А вы вдвоем сюда пожаловали. Эт вы сглупили, эт вы не подумавши, — замечает он, вновь усмехаясь, и смешок разносится по трактиру гулким эхом.
Скрипят столы, со стуком валятся на пол устричные раковины, но я отчетливо слышу, как раздается несколько металлических щелчков — не самый приятный звук в воровском притоне.
— Ты при нем, сталбыть, за толмача? — цедит Луи. — Ну так перетолкуй ему, пава. Сейчас он кармашки свои вывернет и все, что ни есть при его особе, на стол положит. Тихо, не дрыгаясь. Коли сделает что велено, мы его, так и быть, по башке тюкнем да и выбросим там, где кебы часто ходят. Авось до больнички довезут.
— А с тобой у нас иной разговор пойдет, — поддакивает его приятель. — Покажешь нам, чего умеешь.
— А коли не умеешь ничего, так мы тебя обучим каким-никаким трюкам! — выкрикивает остроум, чьи черты сливаются с жаркой, пропахшей ромом тьмой. — В лучший бордель без рекомендаций примут!
— Подь сюды, цыпа, давай поцелуемся…
— Что они говорят? Они… они про вас что-то говорят?! — доходит до Джулиана.
Он сует руку за пазуху, но я намертво вцепляюсь в шерстяную ткань рукава.
— Нет, не надо! Не провоцируйте их. Стойте как стоите. Или… или лучше дайте сюда ваш блокнот!
— Но Флора…
— Давайте его сюда! — ору я, когда Луи делает шаг вперед.
Наконец-то я могу разглядеть то, что прежде заслоняла от меня его спина. Источник странного света. Это был не лаз, как мне подумалось вначале, это ниша в стене. Из ее глубин тьма подмигивает мне десятками глаз. Свечи на низком алтаре. Ручейки воска стекают по гладкому камню, огибая подношения — сигары, открытые мешочки с кофе, подгнившие фрукты, рюмки, наполненные чем-то темным, — и тугими каплями падают на черепа, что выстроились в ряд у подножия алтаря. Сомневаюсь, что они были украдены из анатомического музея. Поговорить на понятном языке? Хорошо, поговорим.
Выхватив блокнот, начинаю рисовать. Карандашные линии смыкаются под прямым углом и, оттолкнувшись, разбегаются в стороны, ложатся глубокими рубцами, рассекая бумагу. На все у меня уходит полминуты, не более. Рисую, держа блокнот на весу, но рука у меня не дрогнет. Первая могила на кладбище получится идеальной.
— Поразительно! — дышит Джулиан мне в ухо. — Это ведь то, что называют «тотем»?
— Чего ты там черкаешь? — удивляется и кабатчик. — Записку, что ль, предсмертную?
— Вот именно. Для тебя. Вписать твое имя или сам крестик поставишь?
В последний раз взмахнув карандашом, я вырываю листок и выставляю перед собой, как посол верительную грамоту.
— Чего еще за диво? — задает Луи, по сути, риторический вопрос, потому что толпа вокруг нас начинает редеть по мере того, как те молодчики, что окружали вожака с флангов, передают по цепочке содержание записки. Лицо негра в миг сереет, и он хватается за гри-гри, что грязным комком свисает с бычьей шеи.
— Послушай, девка… — начинает кабатчик.
— Я тебе не девка.
— Леди…
— И не леди.
Оставив Джулиана далеко позади, я напираю на Луи, тесня его к нише с алтарем, пока кайма моей юбки не касается его заляпанных грязью сапог. Подбочениваюсь, как Роза, когда она готовилась пугать рабов своими побасенками. Оскаливаюсь.
Огоньки свечей пляшут, как язычки пламени, рвущиеся из адова зева. От их жара волокно за волокном тает тугой клубок страха, втиснутый у меня между ребер. Растревоженная теплом и светом, бабочка взмахивает крыльями-лезвиями и взмывает вверх. Я чувствую, как она касается меня, касается повсюду, словно я полый сосуд. Пальцы подрагивают, так им хочется скользить по телу, отслеживая неровную, трепетную траекторию ее полета.
Луи морщится, но не может отвести взгляд от моего рта, чувственного, приоткрытого для поцелуя. Таращится на мои губы, как приговоренный к расстрелу на дуло ружья.
Конечно, он не мог ее не заметить. Головку, состоящую из одних лишь сетчатых глаз, для которых любое существо из плоти и крови — всего-навсего пища. А между глазами хоботок — подвижный, ищущий. Когда я втягиваю бабочку обратно, острие хоботка рассекает мне губу с нежной внутренней стороны.
— Да кто же ты такая? — выдыхает кабатчик.
— Сама не прочь бы узнать, — говорю я, слизывая кровь с нижних зубов. — Но вот что я знаю наверняка: есть немало способов умертвить человека, завладев частицей его тела. Слюной, мочой, обрезками ногтей… Даже одним волоском. Вот таким. — Прежде чем он успевает отшатнуться, я снимаю волос, прилипший к его засаленному шейному платку, и накручиваю на замшевый палец перчатки. — Я обовью твой волос вокруг восковой куклы, Луи, а затем положу ее на тлеющие угли. И тогда мы поглядим, в каком порядке у тебя откажут органы. Что произойдет раньше — вытекут ли твои бесстыжие глаза или штуковина между ног скукожится, как обгорелый бобовый стручок? Хочешь, проверим?
— Да я тебя раньше порешу!
— Ой ли? Мы с тобой служим одному хозяину, но ты всего лишь наймит, а я… я его избранница. Как думаешь, кому он поможет в первую очередь?
— Эй, мамбо! — раздается окрик.
Оборачиваюсь к тому, кто это сказал. Негр напялил прожженную рубашку и смотрит на меня, набычившись, скорее недоуменно, чем враждебно.
— С какой стати ты снюхалась с белыми, мамбо? Вели ему, чтоб проваливал!
От самоуверенности мистера Эверетта не осталось и следа. Бледный, с испариной на лбу, он похож на человека, застигнутого землетрясением на городской площади, когда вокруг осыпается привычный мир, и все, что можно сделать — это замереть в надежде, что тебя не зашибет обломком колонны.
— Пусть проваливает, а ты оставайся с нами. Ночной бабочке нечего делать среди моли.
— Я сама решаю, кому уходить, а кому оставаться, — объясняю я чуть спокойнее. — В этом деле у меня свой интерес.
— Какой еще?
И правда, какой?
— Месть, — говорю я первое, что приходит на ум.
По рядам гуляк пробегает шепот, а негр изрекает одобрительное «Ммм-хммм». Ничего другого от мамбо он не ожидал.
— Так бы сразу и сказала, а то наводишь тень на плетень, — бурчит Луи и пинками сгоняет со скамьи двух пареньков, расчищая мне место. — Присаживайся, потолкуем.
Вернувшись к жениху, глажу его по руке, виновато заглядываю в глаза. Неужели сердится? Похоже на то. Он не мог видеть, как бесстыдно я выпятила губы, приглашая к лобзаниям чужого мужчину. Но моя походка, то, как я крутила бедрами, негритянская хрипотца в голосе… Когда его взгляд приобретает осмысленность, в нем сквозит такой холод, что у меня вспыхивают щеки — как на морозе.
Пока я смахиваю со стола чешую, расчищая место для блокнота, Джулиан отмалчивается. Потом спрашивает негромко:
— И о чем же вы с ним беседовали, Флора? — Его голос кажется скрипучим и чужим.
— Какая разница? Вы просили, чтобы я поговорила с головорезами на их языке. Я и поговорила.
— Вот уж не думал, что вы истолкуете мои слова настолько буквально.
Сердито отворачиваюсь. Неужели он считал, что бродячие псы подожмут хвосты, стоит только прикрикнуть на них с благородным акцентом? Что перестанут скалиться при виде игрушки, купленной в каталоге товаров для дома? Если я в чем-то виновата, то лишь в том, что отказалась умирать от ужаса. Хотя для английской барышни это, наверное, большой грех — не умереть от ужаса, когда того требуют приличия!
От камина пышет таким жаром, что мне приходится снять пелерину. Свернув рулоном, укладываю ее на коленях — вешалки, как и прочих примет цивилизации, в заведении мсье Луи не имеется. Но Джулиан, несмотря на духоту, не спешит расставаться с ольстером. Правильно делает. Уж очень недвусмысленно топорщится внутренний карман его сюртука.
— Ты знал девушку по имени Ортанс Клерваль? — обращаюсь я к Луи, который, совершенно не стесняясь моего присутствия, раскурил лохматую сигару и пускает фигурные струйки дыма.
— Девушку, говоришь? В последний раз, как я ее видел, на молодуху она никак не тянула. Еще бы, с половиной-то зубов во рту и таким фингалом, точно ее лягнула коняга.
— А ведь это пьянство ее до такой жизни довело, — раздаются голоса. — Хошь с ирландским лоточником пойдет, хошь с китаезой — под любого стелилась, лишь бы рюмку налили.
— Баба что фруктовая муха, как залетит в бутылку, обратно ей ходу нет.
— Своей профессией Ортанс избрала безнравственность, — суммирую я для Джулиана, который выжидательно постукивает карандашом. Снова обращаюсь к кабатчику: — Свою последнюю ночь она провела здесь, не так ли?
— Как же, сиживала на том самом месте, где сейчас Жоржи Заика раскорячился. — Какой-то плюгавец подскакивает и торопливо пересаживается на другую табуретку. — Ром хлестала стаканами, а уж языком чесала шибче обычного. Болтала, будто допреж служила в камеристках, и все свою прежнюю хозяйку с грязью мешала. И по матушке ее величала, и еще всяко-разно, при барышне не повторишь, будь ты хоть трижды мамбо.
— Кроме ругательств Ортанс говорила еще что-нибудь про тетю… про свою бывшую госпожу?
Луи задумчиво скашивает глаза, созерцая тлеющий огонек на кончике сигары.
— Поди упомни, что она там несла в пьяном угаре. А когда к ней Габриэль подсел, она и вовсе завралась…
— Кто такой Габриэль? — услышав новое имя, встревает Джулиан.
— Да так, один тип. К нам редко захаживает. Раз, от силы два тут ошивался. Уж больно много о себе мнит, будто его ремесло честнее нашего.
Докурив сигару, Луи швыряет окурок грязному полуголому мальчишке, который бережно кладет ее в корзину. Ума не приложу, кто скупает подобный мусор, но, наверное, и на него есть спрос. В Лондоне ничего не пропадает даром.
— Каков из себя этот Габриэль? Черный, белый, мулат?
— Белый, — говорит Луи, как сплевывает.
— Вот такой же белый? — чуть заметно киваю я на Джулиана. Луи окидывает его зорким взглядом то ли портного, то ли гробовщика.
— Волосы потемнее, вьются слегонца. Да и пожиже будут. Неспроста он, Габриэль этот, шляпу никогда не снимает. Поди, шрамы один на другом, коли уж судить по тому, как у него левая щека разворочена. Сколько ни поднимай воротник, а все одно заметно. И очки у него недаром с темными стеклышками. Небось, когда бреется, зенки закрывает, так сам себе противен. Урод уродом, а уж гонору-то! Как есть француз.
— Так он из Франции?
— Говорит, будто из Парижа, но про себя всяк соврать горазд. Хотя во Францию он частенько мотается. Как отвезет товар, так за новой партией приезжает, поэтому в Уоппинге он нередкий гость. Хотя от нашего брата нос воротит.
— Он контрабандист? — просит перевести Джулиан.
— Можно и так сказать, — хмыкает Луи, почесываясь под рубахой. — А повадками как есть жентльмен. Я чуть ромом не поперхнулся, когда он с Ортанс начал лясы точить, а потом под ручку ее взял вежливенько и на улицу вывел. Такой девке он бы свои штиблеты не дозволил облизать, не то чтоб до подворотни с ней прогуляться. А вона как все вышло-то.
— Я слыхал, будто он обещался ей представление в мюзик-холле показать, — откликается негр. — А показал дно канавы.
— Да почем мы знаем, кого тогда из-под моста выудили? Может, Ортанс была, а может, другая какая девка. Поди их разбери, — разводит руками кабатчик.
А ведь Джулиан тоже замялся, когда я начала выпытывать подробности убийства.
— Но разве ее не опознали?
— Опознали, да только по платью. А тряпка она и есть тряпка, ею с товаркой можно обменяться.
— А по волосам? — недоумеваю я. — По их цвету и длине? Или же по цвету глаз?
Во время бесконечно долгой, изматывающей паузы Луи подносит к углям новую сигару, а когда она начинает источать зловонный дым, мусолит ее во рту, поглядывая на меня испытующе.
— А при ней не было ни того, ни другого, — изрекает он.
Если он хотел припугнуть меня как следует, то своей цели добился. Я представляю движение в пустых глазницах, где копошатся придонные твари, и черные спутанные волосы, которые на поверку оказываются водорослями, облепившими совершенно лысый череп.
Но не этот образ пугает меня до рези в животе. Видела я трупы и пострашнее. После всего того, что янки сделали с Жераром и Гийомом, мало кто опознал бы в них первых красавцев прихода. Нет, пугает меня смутное ощущение моей сопричастности. Как будто я наобум раскрыла роман ужасов и наткнулась на свое имя, черным по белому напечатанное на странице. Страшно перевернуть ее, чтобы узнать, что будет дальше. Но еще страшнее — отлистывать назад. Я готова поклясться, что никогда не встречала ни Ортанс, ни тем более этого Габриэля. Так почему же сердце налилось тревогой? В самом деле, не могут же мертвые восставать из могил?
— Фараонам я не стал на Габриэля доносить, — говорит Луи, насладившись моим остолбенением. — Он такой бедовый, что выкрутится как-нибудь, а потом уже я буду плавать по Темзе брюхом кверху, что твоя баржа. И вдруг это не он ее порешил? Очень уж неловко дельце обстряпано, второпях и абы как. А ведь обычно от тех девок, что уходят с Габриэлем, опосля ни слуху ни духу. Пропадают с концом.
— От тех девушек? — вскидывается Джулиан. — Стало быть, это не первая его жертва? Он убивал и прежде?
— Да разве он дурак, чтоб своих девок убивать? Поучить может, если начнут кобениться, а убивать их себе в убыток. Они ему нужны в наилучшем виде, ежели он хочет за них барыш получить. — Синеватые губы расползаются в ухмылке. — Я ж говорил, что Габриэль — он по части контрабанды. Только возит не что, а кого. Девок. На континент.
Карандаш Джулиана клюет бумагу, а потом выводит совсем не то, что сказал Луи. Только два слова. Два слова, которые я никогда не написала бы рядом.
— Передайте ему, что у меня не имеется более вопросов, — роняет мистер Эверетт и привстает, давая понять, что нам пора восвояси. Но я сижу не шелохнувшись.
— Ничего не понимаю. Какие девушки, зачем их куда-то везти?
— Случается, что замухрышка из глуши приедет в столицу на заработки, — неспешно объясняет Луи. — Поступит на фабрику спички катать, покуда зубы от фосфора не расшатаются, а коль повезет — в прислуги. Идет дурища по проспекту, глазами на витрины лупает и думает — ой как хорошо бы энту галантерею заиметь. Да кто ж ей даст-то? А тут подходит леди, ласковая такая и разодета в пух и прах. И сулит ей золотые горы, коли она, замухрышка, пойдет в сиделки к пожилому джентльмену. А дура глазками луп-луп да и соглашается. Привезут ее на богатую квартеру, попотчуют сластями, заодно и опоят, а поутру разбудят пощечиной — вставай, тварь гулящая! Никому ты в таком виде больше не нужна. Ни хозяевам, ни родной матери. Хошь — тут оставайся, а хошь — на улице юбку задирай.
— Я про другое спрашивала. Наверняка девушек заманивают в разврат и во Франции, в Пруссии. Разве на континенте своих проституток не хватает, чтобы они охотились за английскими?
— Чем дальше от дома, тем проще спрятать концы в воду. Коль совсем будет невмоготу, и пожаловаться некому — языка-то чужого девчонки не знают. И бежать некуда, быстро поймают и обратно воротят. А ты хоть представляешь, что в борделях делают с беглыми?
— Представляю, — медленно киваю я.
Однажды бабушка распорядилась выжечь на лбу пойманного беглеца ее инициалы, на случай если он опять позабудет, кому принадлежит.
— Но я не думала, что в заведениях держат насильно!
Белое рабство — вот что Джулиан записал в блокноте. Неужели мы с Дезире проделали такой путь, а попадали туда же, откуда бежали, — в страшную сказку, в зачарованное место, где люди торгуют людьми?
— Тут уж на какой бордель нарвешься. В иных все чинно-благородно, девки как сыр в масле катаются, но есть и другие. Особые. Для джентльменов, которым по вкусу такое, от чего не всегда можно выжить.
— И Габриэль поставляет девушек именно в такие дома?
— А куда ж еще? Хотя сначала он и сам не прочь полакомиться. А заодно отбить им охоту пищать да зыркать по сторонам. После обработки они делают все что велено, а о побеге и помыслить не смеют. Габриэль — он по этой части дока. С его девками никогда хлопот не бывает, — одобрительно заключает Луи. — Ну что, вызнала все, что хотела?
— И даже больше.
— А коль так, верни мой волос.
Он буравит меня взглядом, пока я разматываю волос, который бездумно накручивала на палец, и едва не подпрыгивает, стоит мне дернуть посильнее. Проскользнув между столом и скамьей, я подхожу к нему поближе. Луи принимает волос осторожно, как живое существо, и выдыхает с несказанным облегчением. А я оборачиваюсь к мистеру Эверетту.
Даже в притоне он свято блюдет манеры, поэтому сразу же вскочил на ноги, стоило мне встать. К груди прижимает мой свернутый плащ. Бросив взгляд на плотную ткань, я вздрагиваю при мысли о холоде, что подкарауливает меня за дверью, точно грабитель с удавкой. Протягиваю руки к камину, чтобы напитать их теплом. Брошка вспыхивает алым. Она до того похожа на тлеющий уголек, что я трогаю ее, проверяя, не раскалилась ли она и не прожжет ли ткань, введя меня в убыток.
И только тут замечаю, что Джулиан смотрит на меня во все глаза. Смотрит, вероятно, уже долго, потому что крупные черты его лица закаменели в гримасе удивления.
Затем он делает рывок вперед так неожиданно, что я вскрикиваю и едва не падаю навзничь на завалы угля. Удержать баланс мне удается потому лишь, что левой рукой Джулиан крепко хватает меня за локоть. А правая рука тянется к моей груди.
Воздух становится таким вязким, словно я пытаюсь вдохнуть патоку. Боже всемилостивый! Правду говорят — чем выше дерево, тем громче звук от падения.
Неужели злачные пары так ударили Джулиану в голову, что он напрочь забыл о приличиях? Или после той выходки он считает меня девкой, с которой можно не церемониться?
Одним пальцем Джулиан нажимает на брошь, точно так же, как я мгновением ранее. И отступает в сторону, разглядывая меня на расстоянии.
— Свет, — бормочет он, — так вот в чем дело! На вас падал свет. А я-то, олух несчастный, ломал голову!
Когда он обращается ко мне, его голос так дрожит от волнения, что невозможно разобрать, обрадован ли мой жених или, напротив, не владеет собой от испуга.
— Флора, мне нужно одолжить вашу брошь, — просит мистер Эверетт.
Глава 16
Он отвозит меня домой — и исчезает. А вместе с ним исчезает моя брошь. Неужели она понадобилась ему для того же, для чего я похитила у Луи волос? Не колдовать же он над нею собрался! Нет, только не Джулиан! Ему чужд оккультизм, а его интерес к волшебству ограничивается разве что волшебным фонарем.
Проходит день, другой, а я не получаю от жениха ни весточки. Смутное беспокойство перерастает в тревогу, а утром третьего дня я едва справляюсь с паникой. Никогда прежде Джулиан не отмалчивался более суток. Даже в разгар парламентских дебатов он находил время, чтобы прислать ко мне нарочного с запиской, а иногда и букетиком цветов. Что же означает его молчание?
Быть может, он дает мне понять, что ему не нужна невеста, которая имела наглость спасти ему жизнь? Мужчины такого не прощают. Щелчок по самолюбию ранит их больнее, чем ножевая рана. Господи, что же я натворила?
Я готова без устали корить себя за то, что принимала заботу Джулиана как должное и даже не задумывалась, сколь важен для меня этот брак. Моя удачная партия обеспечит будущее Дезире — дом, где она будет хозяйкой, а не очередной метрессой, законных детей вместо бастардов… У нее будет все, но сначала мне нужно пробиться наверх и протянуть ей руку. Ума не приложу, почему она этого не понимает? Почему так низко ценит себя? Хотя возможно, она права, не ожидая от мира ничего хорошего. Грань, отделяющая благополучие от кромешной нужды, тоньше волоса, и мы идем по ней, как канатоходцы, завязав глаза и вцепившись в надежду вместо шеста. Если Джулиан разорвет помолвку, я все равно что погибла. Мы обе погибли. С клеймом брошеной невесты я никому не буду нужна. А Дезире пойдет по рукам.
Усмирив гордыню, я берусь за перо. Расспрашиваю, как у него дела, приглашаю на чай. Не обязательно к пяти часам, а когда появится время, ведь я отлично понимаю, что он занятой человек, который не покладая рук трудится на благо Британии. Отправив мальчишку-посыльного в Олбани, где снимает квартиру мистер Эверетт, я с ногами забираюсь на кровать. Оттаскала бы себя за волосы, если б имела на то силы, а так заплетаю и вновь распускаю косу, чтобы хоть как-то занять пальцы.
Запыхавшийся мальчуган прибегает через час. При нем записка, но не от мистера Эверетта, а от Фелтона, его камердинера. У меня падает сердце.
Сдержанный как в жизни, так и на бумаге, Фелтон уведомляет меня, что хозяин не может ответить на мое приглашение ввиду своего отсутствия. Мистер Эверетт уехал столь внезапно, что не оставил ни адреса, по которому его можно отыскать, ни каких-либо распоряжений для домашней прислуги. Про свою невесту он тоже ничего не говорил.
Признаться, я решила бы, что записка написана под хозяйскую диктовку и таким образом Джулиан дает мне знать, что не желает иметь со мной ничего общего, но постскриптум сбивает с толку. Фелтон просит уведомить его, если мистер Эверетт нанесет мне визит. За три дня скопилось немало корреспонденции, в том числе от мистера Гладстона, и некоторые письма требуют срочного ответа. А мистер Эверетт даже не сказал, когда вернется. Это на него совсем не похоже.
Теперь меня одолевают новые страхи. Что, если Джулиан решил самолично отыскать Габриэля? Или того хуже — Габриэль нашел его первым? Учитывая, что излюбленное оружие Джулиана — авторучка, матерый головорез совладает с ним в два счета. Добавить сюда непоколебимое самодовольство англичанина, его презрение к полиции, у которой он ни за что не попросит защиты, и замечательное умение лезть на рожон — и пред глазами восстает картина последних часов его жизни. Что ж, вполне вероятно, что я вновь числюсь невестой мертвеца.
Дверь приоткрывается, и в детской показывается голова Нэнси в кружевной наколке вместо утреннего рабочего чепчика. Я готовлюсь сразу же отослать служанку прочь. Нет, мисс Флора не спустится к ланчу. Уже третий день, как у мисс Флоры пропал аппетит. Но горничная произносит слова, от которых я едва не подпрыгиваю:
— К вам джентльмен, мисс Флора, в гостиной дожидается.
Чуть не сбив бедную девушку с ног, я бросаюсь вниз и только на втором этаже перевожу дыхание. Не следует показываться ему на глаза раскрасневшейся, с растрепанным узлом волос. Механическим жестом касаюсь груди, чтобы поправить брошь, и вспоминаю, что ее забрал Джулиан.
Ну, наконец-то все прояснится!
К камину, в котором едва теплится огонь, придвинуто кресло, и с порога я вижу только обтянутую бежевым плюшем спинку. Лишь когда визитер встает, чтобы отвесить мне насмешливый полупоклон, я понимаю, что радость была преждевременной. И что худшее еще впереди.
— Мое почтение, мисс Фариваль.
Взгляд у инспектора, по обыкновению, едкий. С такой миной надсмотрщики сообщали рабам о недовесе собранного хлопка.
— Мистер Локвуд? — От огорчения забываю о хороших манерах и почти кричу: — Вы-то что здесь делаете?
— Тише, тише, мисс, что же вы так встрепенулись? Намерения у меня благие. Я пришел, чтобы раскурить с вами трубку мира. Кажется, так говорят в ваших краях?
— Курение не подобает леди, — последнее слово произношу с нажимом. Трудно забыть, как он крутил головой, отыскивая в комнате леди, хотя я стояла прямо перед ним.
— Приношу извинения за свою бестактность. — Инспектор снова кланяется, и снова глумливо. — Порой я бываю резок, хотя я не такой злодей, каковым меня выставляет мистер Эверетт. Но я не в обиде. Таков у них национальный характер, любят приврать. Забавно, когда ирландец корчит из себя английского джентльмена. Ни дать ни взять петух, обряженный в павлиньи перья. Но снимите с него модный фрак и цилиндр — ба, да это ж старина Пэдди собственной персоной!
Пока он злословит, я оглядываюсь по сторонам, задыхаясь от бессильной злобы. Сам наглец не уйдет, а у меня нет никакой возможности вытолкать его взашей. Придется перетерпеть колкости этого беспардонного фараона… шпика… полицейского.
— Если у моего жениха не нашлось для вас добрых слов, сэр, так лишь потому, что вы их не заслуживаете, — замечаю холодно. Опускаюсь в кресло напротив него и неспешно разравниваю складки платья. — А мистеру Эверетту вы просто завидуете, потому что мизинца его не стоите.
— Как я погляжу, наш сэр Галахад успел заморочить вам голову. Еще бы, ведь он рыцарь и защитник обездоленных. А про деву с моста Вздохов он вам не рассказывал?
В первый миг мне кажется, что он подразумевает несчастную Ортанс, найденную у моста в Уоппинге. Но откуда ему известны подробности нашего расследования? Так или иначе, Джулиан не похвалит меня, если я раскрою недругу все карты, поэтому я старательно изображаю удивление.
— Не понимаю, о ком вы говорите, сэр.
— Значит, не рассказывал, — заключает инспектор, потирая руки. — Еще бы, уж очень основательно он сел тогда в лужу. Она была одной из первых его протеже. Молли Делани, внебрачная дочь ирландской торговки. К шестнадцати годам изрядный послужной список: два побега из приюта, побег от хозяев и отсидка в Миллбэнке за кражу. Выйдя за порог тюрьмы, наша Молли не стала противиться природной склонности к разврату и начала торговать собой, опускаясь все ниже и ниже. Саутварк, Крипплгейт, Уайтчапел… районы, где сыны Британии живут, как кочевники в Великой степи, отрицая религию и институт брака. На одном из витков этой злополучной, но вполне закономерной спирали ее поймал мистер Эверетт.
— Что делает ему честь! — вставляю я.
Хмыкнув скептически, инспектор продолжает:
— С виду Молли была ангелочком, но за умильной мордашкой скрывалась хитрая, разращенная сущность. Таковы дети улиц. Они крестят лоб правой рукой, пока левая обшаривает ваш карман. Две недели мистер Эверетт вел с Молли душеспасительные беседы, по истечении коего срока она сбежала. Прихватив на добрую память часы своего благодетеля.
— Мистер Эверетт отыскал ее?
— Отыскал, отыскал… В свое время, — усмехается Локвуд. — Свободу мисс Молли отпраздновала во «дворце джинна», а протрезвев, призадумалась о содеянном. Золотые часики тянули на солидный тюремный срок. А щипать пеньку девице ой как не хотелось! И скудоумное существо не придумало иного выхода, кроме как спрыгнуть с Вестминстерского моста. В народе его прозвали мостом Вздохов. Романтичное прозвище, но когда тело мисс Делани выудили из Темзы, едва ли Милле[55] отважился бы писать с нее Офелию. Мистера Эверетта вызвали в морг на опознание. А ваш покорный слуга, вместо того чтобы составлять отчет, вынужден был отпаивать бренди одного не в меру чувствительного ирландца.
Мне доводилось видеть Джулиана испуганным и рассерженным, но представить его на грани обморока — нет, такое моему воображению не под силу!
— Но господа вроде него не учатся на своих ошибках. Вы знаете, как в кулуарах называют его прожект? «Кукольный домик Эверетта»! В той теплице, которую он там у себя развел, порок пускает новые побеги.
— Мне кажется, что он просто добр к своим подопечным.
— Вот именно! — торжествующе улыбается следователь, словно я уличила Джулиана в неблаговидном поступке.
— Мистер Локвуд, — говорю я с отвращением, — если вы пожаловали, чтобы опорочить моего жениха, то зря потратили шесть пенсов на кеб. Подите прочь. Я вас слушать не желаю.
— Не нравится — не слушайте, дорогая моя мисс. В таком случае меня выслушает судья в Олд-Бейли. Ведь причина моего визита касается непосредственно вас.
Следователь привстает и берется за кочергу, чтобы сгрести побольше углей в свою сторону. Обеспечив таким образом свой комфорт, он продолжает:
— Я не отниму у вас много времени. Всего лишь краткий экскурс в нашу юриспруденцию. Вы иностранка, мисс, и вам неведомы британские законы. А между тем один из них может показаться вам небезынтересным. Но сначала ответьте, знакомо ли вам имя Септимуса Тэтли?
— Этот джентльмен мне неизвестен, — говорю я, не солгав. Более нелепого имени янки я отродясь не слыхала!
— Ничего, мистер Тэтли тоже не набивается к вам в приятели. Однако отношение к вашей биографии он имеет самое непосредственное, — начинает инспектор, сомкнув руки за головой.
Слов нет, как меня раздражает его поза! Как будто он полеживает на травке где-нибудь на берегу Темзы и ведет неспешную беседу. Локти торчат в стороны, и я замечаю, как сильно вытерт твид пиджака. Понятно, почему инспектор недолюбливает Джулиана, который меняет костюмы несколько раз в день. Обычная зависть.