Пианисты Бьёрнстад Кетиль

— Да. Я не поверила своим ушам. Но она действительно так сказала.

— Неужели твой отказ от карьеры она восприняла как измену лично ей?

— Да, представьте себе. Косвенно я изменила ей и тогда, когда испортила свой дебют, запутавшись в собственном платье. Она сказала, что ждала от меня большего. Я была у нее первой дебютанткой за много лет. У меня уже давно появилось чувство, что с моей помощью она хочет кому-то что-то доказать. Предполагалось, что это будет блестящий дебют. Я, заурядная богатая девушка, должна была показать всему миру, чего может добиться настоящий педагог.

Она беспомощно обводит нас глазами.

— Ты не заурядная, — быстро говорю я.

Но ведь я лгу. Я всегда считал Ребекку самой заурядной. Лишь после того, как она отказалась от карьеры, она вдруг стала интересной. Это вызывает во мне чувство тревоги. Ребекка цветет, она уравновешенна и уверена в себе, весной она окончит школу. Она освободилась от Сельмы Люнге, от ее мертвой хватки.

— Что ты будешь делать осенью? — спрашивает Маргрете Ирене. Она чувствует, что мне хочется о многом поговорить с Ребеккой. И намерена помешать этому, во всяком случае, если судить по некоторым ее жестам. За столом она сидит рядом со мной, ее левая рука опущена под стол и прочно лежит у меня в паху.

— Сначала поступлю на подготовительные курсы, а потом на медицинский, — отвечает Ребекка.

— Ты хочешь стать врачом?

— А что в этом такого?

— Мне следует растрогаться? — спрашивает Маргрете Ирене, и это звучит некрасиво. — Богатая девушка думает о ближних и хочет спасать человеческие жизни?

Я щиплю Маргрете Ирене за ляжку, чтобы остановить ее. Ребекка делает вид, что ничего не замечает.

— Кто знает, спасу ли я чью-то жизнь, спокойно отвечает Ребекка. — Но мне хочется участвовать в этой жизни, а не отсиживаться где-то вне ее.

Она не желает больше привлекать к себе наше внимание, недоброжелательность Маргрете Ирене она воспринимает как внезапную ревность, но я прошу ее продолжать.

Ребекка колеблется, пожимает плечами.

— Вы все находитесь в гуще жизни, — говорит она. — У меня нет вразумительного объяснения, почему я так поступила. Но помню свои вечера после школы, когда я сидела за роялем и занималась. Помню эти одинокие часы, ноющую спину. Помню, сколько на это ушло времени. И я подумала: а стоит ли это того? Ради чего? Какая у меня цель? И какой ценой ее можно добиться? Зачем я это делаю? Неужели я обезумела от уверенности, что могу сообщить миру новую сенсационную версию бетховенского опуса 109? Или так люблю музыку, что не могу жить без нее и мечтаю разучивать ее по пять часов в день? Или мне хочется стать знаменитой, наслаждаться восхищением зрителей, что-то собой представлять? Ни то, ни другое, ни третье. Самое поразительное, что у меня вообще не было никакой цели, я сама не понимала, зачем всем этим занимаюсь. Конечно, мне хотелось бы сделать карьеру, но зачем она мне? Вот что было самое трудное в моем дебюте. На сцене, после того, как упала, я поняла, что музыкант я никакой, что мне не дано исполнить что-нибудь настолько блестяще, чтобы это стоило послушать. Мое платье долгое время было той вешалкой, на которую я вешала уверенность в себе. Все-таки мы — женщины. Мы любим хорошо выглядеть. Но я не понимала, сколько тщеславия было связано с тем платьем, в котором я собиралась выступить. Фру Люнге всегда выглядела безупречно. Пусть немолодая, но все равно Женщина с большой буквы. Она красилась, тщательно выбирала наряды на каждый день, соответственно тому или другому ученику. Она излучала силу. И я думала, что смогу обеспечить себе эту силу только тем, что накрашусь. Но когда я лежала на сцене, наряженная сверх всякой меры, весь грим как будто слетел с меня. — Ребекка обменивается взглядом с Маргрете Ирене. — Только мы, женщины, можем понять, что это для нас значит. Там, на сцене, я в собственных глазах оказалась без грима. Словно только что встала с постели и села за рояль перед публикой в одной ночной рубашке. Грим, платье и туфли должны были помочь мне дать этот дебютный концерт, который был обречен еще до начала. Теперь у меня остались только Равель, Бетховен и Шопен. Я не только плохо играла, я чувствовала, что выгляжу ужасно. И это было хуже всего. Но вместе с тем я поняла, как мало для меня значит музыка, как мало сердца я вкладываю в то, что исполняю. Только когда все это стало мне ясно, а это произошло очень быстро, еще на самом концерте, настало время рассчитаться с самой собой. Подвести итог. Я сыграла четыре баллады Шопена, не вкладывая в них душу. Помню, я думала, вернее даже молилась высшей покровительнице музыки Святой Цецилии: «Помоги мне доиграть этот концерт до конца, чтобы тем, кого я люблю, не было за меня еще более стыдно. Тогда я подчинюсь законам музыки, буду по-прежнему любить и почитать ее, но никогда больше не стану выступать перед публикой». И моя молитва была услышана.

Слова Ребекки производят на меня сильное впечатление. Мы все молча едим сыр-фондю. Маргрете Ирене уже выглядит пьяной. Ее рука, как и раньше, занимает стратегический пост у меня в паху. Я понимаю, что сегодня вечером мне придется лечь с ней в постель. Выхода у меня нет.

Но до этого я могу выспросить у Ребекки все, что мне хочется знать. Когда я вижу, что гости уже наелись, я быстро встаю и говорю:

— Мы с Ребеккой уберем со стола, а вы поставьте для нас какую-нибудь хорошую музыку.

Фердинанд и Маргрете Ирене с удивлением смотрят на меня. Что я еще задумал? Дарования из Бэрума, сидящие за столом, предлагают свою помощь.

— Нет-нет, — твердо говорю я. — Нам с Ребеккой надо поговорить.

Я настоял на своем. Мы с Ребеккой Фрост на кухне, я ставлю тарелки в посудомойку, наливаю жидкость для мытья посуды. В то же время мы пьем вино. К счастью, Ребекка любит вино, думаю я.

— Ты, наверное, поняла, что я хочу поговорить о Сельме Люнге? — спрашиваю я.

Она удивлена:

— Я думала, ты хочешь поговорить об Ане.

— Сельма и Аня две стороны одной медали, во всяком случае, в определенном смысле. Господи, Ребекка, почему ты называешь ее фру Люнге?

— А ты еще не понял? — Ребекка спокойно улыбается. — Так решила сама Сельма, как ее называешь ты. Она не хотела, чтобы между нами установились дружеские отношения. Я должна была оставаться ученицей, подростком, ребенком. Она хотела научить меня всему с самого начала.

— Но ведь Аня моложе тебя? А она зовет ее Сельмой.

Ребекка пьет вино и с огорчением смотрит на меня.

— Ты по-прежнему влюблен в нее?

— Я не об этом хотел поговорить.

Ребекка вздыхает:

— Вот именно. Аня моложе. И слабее. Ей необходима опора, ободрение, какие дает такая дружба. Я была сильнее. Лучше знала, чего хочу. Поэтому меня нужно было подавить.

— Неужели Сельма такая хитрая? Такая расчетливая?

— Это скорее вопрос силы. Не забывай, что фру Люнге очень тщеславна. Сейчас, когда мы с тобой одни, я могу рассказать тебе кое-что очень важное. Помнишь антракт, когда ты пришел ко мне и артистическое фойе?

Да, ты была и бешенстве.

Это из-за фру Люнге, она только что шепнула мне на ухо, что ей за меня стыдно. Стыдно, что она напрасно потратила на меня столько времени.

— Так и сказала? В антракте?

— Да, я не оправдала ее надежд и тем самым очень ее разочаровала.

— А что В. Гуде?

— Он этого не слышал. Слава богу. Он и без того был расстроен.

— Но ее речь после концерта? Она сказала, что концерт был фантастический? И Арро, которого она пригласила в твою честь?

— Дешевая игра. А что еще она могла сказать или сделать? У нее не было выбора. В глубине души она была в ярости, еще больше, чем я, потому что в решающий момент ей изменил стратегически важный ученик.

— Вот потому-то я и стою здесь с тобой. Мне интересно, какое давление она оказывает на бедную Аню?

Ребекка хмыкает:

— Аня справится лучше нас всех. Эта девочка не знает, что такое страх.

Я колеблюсь, думаю над тем, что она рассказала. Я так ничего и не узнал.

— Как думаешь, каковы планы Сельмы Люнге?

— Сделать Аню своей лучшей подругой. Правда, у Ани есть мать. Цель фру Люнге получить власть над Аней не сверху вниз, не старшей над младшей, если ты понимаешь, что я имею в виду. Аню скрывали от всех нас.

То есть она росла одна, без подруг и друзей. Не забывай, фру Люнге чертовски хороший педагог, она умеет вводить в транс, умеет заставить принимать ее условия так, что ты этого почти не замечаешь. Она жаждет трансформироваться через своих учеников. Это должно вернуть ей чувство собственного достоинства. Мастер ее уровня никогда не перестает работать. Для нее ученики стали клавишами. Со мной все было ясно: меня следовало поставить на колени. Мы бы никогда не стали подругами. Очевидно, она с самого начала не очень верила в меня, но потом обнаружила, что у меня есть воля, и еще, конечно, помнила о том, о чем помнят многие, что эта девушка очень богата. Мне неприятно говорить об этом, но деньги создают поле притяжения, а ведь я еще даже не знаю, сколько папа платил ей все эти годы за наши еженедельные занятия.

Я слушаю ее, киваю, и у меня появляется болезненное чувство. Неужели все это правда? Неужели Сельма Люнге, которая всего за пару недель открыла мне столько нового, заставила меня понять суть музыки глубже, чем это смогла сделать мама, так коварна по натуре? Неожиданно я вспоминаю маму, ее щедрую, импульсивную манеру делиться со мной радостью, подаренной музыкой. Неужели и она хотела бы, чтобы мы, юные, барахтались в своей жизни, не зная, что нам делать? Она, воспринимавшая музыку как подарок? Мне так не хватает ее в этот новогодний вечер!

Ребекка смотрит на меня.

— Ты замечтался, — говорит она.

Я качаю головой.

— Нет, просто вспомнил маму, ее радость, когда наш приемник безбожно хрипел на средних волнах и единственное, что нам удалось услышать из концерта для скрипки с оркестром Чайковского, передаваемого из Польши, это каденцию первой части.

Ребекка гладит меня по щеке.

— Продолжай, — серьезно просит она.

— Это очень отличается от того, что Аня сказала нам.

— Ты это про что?

— Когда она победила на конкурсе. Когда была непревзойденной. Человек не зря тратит на занятия музыкой большую часть своей жизни, сказала она тогда. Помнишь?

— Конечно, помню. Ты столько говорил об этом.

— Меня это пугает.

— Еще бы, ведь это эхо Сельмы Люнге.

— Ты никогда не обращала внимания, что Ани слишком худая?

Ребекка задумывается.

— Вообще-то, нет.

— От нее остался один скелет.

Но Ребекка не понимает, нисколько это серьезно.

— Наверное, в этом нет ничего странного, — говорит она наконец. — Амбиции фру Люнге безграничны.

— Ты имеешь в виду, что Аня будет играть Равеля с Филармоническим оркестром?

— Да, бедняжка.

Ребекка качает головой и лукаво на меня смотрит:

— А какие у фру Люнге амбиции в отношении тебя?

— Об этом она еще не говорила.

— Это подозрительно. — Она щиплет меня за щеку.

— Что ты имеешь в виду? — смеюсь я.

— Что в твоем случае ее амбиции еще больше, но до поры до времени она держит их и тайне, потому что ей стыдно.

— Почему стыдно?

— А то ты не знаешь? — насмешливо спрашивает она. — Не знаешь, что у нее есть слабость, так сказать, порок?

— Какая слабость?

— Молодые люди.

— Что за чушь!

— Но это правда, Аксель! — Ребекка становится серьезной. — Ведь Турфинн значительно моложе ее.

— Он? Этот слюнявый мужичонка?

Ребекка смеется.

— Он — прототип европейского интеллектуала! Да-да. И он на десять лет моложе своей жены.

— Но ведь он выглядит совсем старым?

— Еще бы. От совместной жизни с Сельмой Люнге никто не помолодеет. Такой охотник, как она, все время требует новой добычи.

— Каждый раз, когда я прихожу, она посылает этого всемирно известного философа в Осло за хлебом.

— Это значит, что тебе угрожает опасность! — Ребекка торжествующе смеется.

— Не шути так! А где, между прочим, все ее дети?

— Да, где они? Их трое, правда? Или четверо? Думаю, они бродят где-то по берегу этой грязной реки с каким-нибудь голодным родственником из Германии.

— Не шути так!

— Не буду! — Она прижимает пальцы к губам. — Прости, я совсем забыла… эта река… твоя мама…

— Забудь о моей маме, она к этому не имеет отношения.

— Не знаю, не знаю, Фру Люнге не пропустит ничего.

— Даже покойников? — смеюсь я.

— Не исключено.

— Давай лучше поговорим о живых. Что там с молодыми людьми?

— Это все сплетни. У нее есть любовники. Ты этого не знал? Турфинн безнадежный рогоносец.

— А он что?

— Да ничего. Он ни о чем даже не подозревает. В настоящее время любовник фру Люнге один из виолончелистов из Филармонического оркестра.

— Виолончель? — спрашиваю я. — Аня помешана на виолончели. Жаклин Дюпре и другие.

— Это может быть одновременно и причиной, и дымовой завесой. Если человек в кого-то влюблен, ему хочется все время пребывать в мире того, кого он любит. Может, фру Люнге выбрала Дюпре, чтобы иметь возможность беседовать с Аней о звучании виолончели, инструменте ее любовника. Кроме того, она всегда ищет страсть. А тут уж выбрать Дюпре вполне естественно. Это не поставит ее в затруднительное положение. Ведь Дюпре женщина.

Я соглашаюсь, В ее словах есть логика. К горлу подкатывает тошнота. Только не сейчас! На этот раз на сцену должен выйти не я, а Сельма и Турфинн Люнге. Но мне странно слышать все это от Ребекки. Теперь я лучше вижу и понимаю Сельму.

Маргрете Ирене в явном раздражении высовывает голову из гостиной.

— На что вы тут тратите время за несколько минут до полуночи?

— Убираемся у тебя на кухне. И беседуем о Сельме Люнге, — миролюбиво отвечает Ребекка. — Она сложная дама. Я даю этому молодому человеку полезные советы.

— Пожалуйста. Но сейчас вам уже пора присоединиться к нам, — кисло говорит Маргрете Ирене. — Мы вступаем в новое десятилетие, через несколько минут наступит тысяча девятьсот семидесятый год. Шампанское и фейерверк ждут на балконе.

Мы стоим на балконе, четыре пианиста из Союза молодых пианистов, все, кроме Ани Скууг, но с юными музыкальными дарованиями из Бэрума, которые порхают вокруг нас, пребывая в собственном мире. Маргрете Ирене сюсюкает с ними. Мы видим Бишлет, знаменитую конькобежную арену. Мы пьем шампанское, а девочки из Бэрума пьют безалкогольный шипучий напиток. Мы смотрим на взлетающие в небо ракеты. Маргрете Ирене обнимает меня. Я обнимаю ее, но мне хочется стоять, как стоит Ребекка, свободная от всяких объятий. Она далеко опередила нас всех. Я знаю, что многие из нашей компании жалеют ее. Для них она неудачница. Но я-то знаю другое. Я завидую ей, ее чувствам в эту минуту.

Взлетают ракеты. Это Новый год. Маргрете Ирене шепчет мне на ухо:

— Я хочу тебя, сегодня ты от меня не отвертишься, мои родные вернутся только завтра вечером.

Я стою и покачиваюсь. Думаю о будущем. Все двигалось так медленно, год за годом. А сейчас понеслось со страшной скоростью. Мы все обнимаемся друг с другом и желаем друг другу хорошего Нового года. Передо мной Ребекка.

— Постарайся быть счастливым, — говорит она и целует меня в губы.

Как давно она целовала меня в последний раз! На мгновение у меня возникает чувство, которого я раньше никогда к ней не испытывал. Я смотрю ей в глаза:

— То же самое я могу сказать тебе.

Она быстро обнимает меня.

— Ты понимаешь, что я имею в виду, но здесь не место говорить об этом.

Я согласен:

— Поговорим в другой раз.

— Но главное ты, надеюсь, понял?

Я киваю.

— Берегись Сельмы Люнге. — Она улыбается.

— Будет исполнено.

Все ушли. Остались только хозяйка и я. Мы лежим на кровати. Она, никогда прежде не раздевавшаяся при мне, сняла с себя всю одежду. Ей нечего скрывать. Мне кажется, она о чем-то догадывается. И не хочет выпускать из рук то непонятное, что представляет собой моя жизнь. Что она во мне нашла? — думаю я. Кто я? Неоперившийся олух, который мечтает стать знаменитым пианистом. Но важный выбор еще не сделан. Никто из нас не знает, кем хочет стать и на что мы годимся. Тем не менее у нее на меня определенные виды, они касаются нас обоих, ею руководит чувство. Я не знаю, какие у нее планы, не имею ни малейшего понятия. Однако принимаю то, что она мне дает: короткое счастье, практически бескорыстно. В эту ночь у меня нет к ней отвращения. Я не сопротивляюсь. Мне не стыдно. Она предлагает мне тело, которое я могу трогать руками. Она опьянела, но совсем немного. Мы оба знаем, что делаем друг с другом в темноте. Если бы не было Ани, я мог бы полюбить ее так, как она, по ее словам, любит меня. Меня трогает ее забота, ее гостеприимство. Мы еще два раза делаем это друг с другом. Потом она снова начинает спрашивать меня о будущем — что я думаю, какие у меня планы.

— Я тебе погадаю, — немного в нос говорит она.

— В любое время, — отвечаю я.

— Хочешь сейчас? — бормочет она почти в забытьи, потому что устала. Я улыбаюсь и целую ее в лоб. Она пытается что-то сказать, но это не слова. Через минуту она уже спит, счастливая и довольная, в моих объятиях.

Я тащусь домой. Для первых трамваев еще слишком рано. Кажется, идет снег. Но я его не замечаю. Новое десятилетие. Нет ничего приятного в том, чтобы выбраться из объятий голой девушки, в темноте одеться, стараясь не разбудить ее, и, не умывшись, не попрощавшись, идти по улице и чувствовать, что ты слишком легко одет.

Длинная дорога домой.

Я иду в Рёа. Людей на улицах почти нет, машин тоже. В районе вилл несколько мальчишек пускают шутихи. Но в остальном очень тихо.

Где, интересно, сейчас отец? Что делает Катрине? Скоро наш дом перейдет чужим людям. Наши квартиранты, живущие на втором этаже, уже предупреждены. Летом я тоже должен буду уехать, найти работу или отправиться учиться за границу.

Откуда я возьму деньги?

«Постарайся быть счастливым», — сказала мне Ребекка Фрост.

Я топаю домой. И думаю об Ане, которая наверняка сейчас спит в своей кровати. Думаю о ее выпирающих костях. Об острых коленях. О ее крохотном заде. Торчащих тазовых костях, которые прижимались ко мне с таким знанием дела и вместе с тем, как-то вежливо.

Она меня тогда напугала.

И все-таки всю оставшуюся жизнь я буду по ней тосковать.

— Вежливость и секс плохие партнеры, — говорит Сельма Люнге. — Шуберт это понимал. Тебе тоже надо это знать. — Она стоит вплотную у меня за спиной. Я сыграл для нее сонату до минор Шуберта. Этой сонатой она закончила свою исполнительскую карьеру. Она сама предложила мне ее сыграть. Неожиданно она сказала:

— Ты мне говорил, что играешь Шуберта. Сонату до минор. Сыграй что-нибудь из нее.

— Но я ее еще не подготовил.

— Именно поэтому и сыграй.

Я играю. Сельма стоит у меня за спиной. Что она хочет услышать? Как неуверенно играет беспомощный ученик, как он вспоминает ноты? Ведь я еще не знаю эту вещь наизусть.

Не надо так напрягаться, — говорит она, пока я играю, хотя я не чувствую напряжения. Я замедляю темп, побочная тема в первой части словно замирает, повисает в воздухе, она как мертвая вода в маленьком пруду, темп становится почти largo. Во всяком случае, он более медленный, чем принято. Я знаю, что ей это нравится. Я закрываю глаза. Это она сосредоточила мое внимание на сексе. Я думаю о том, что она спит с мужчинами. Не только с этим хихикающим Турфинном, но и с виолончелистом из Филармонического оркестра. Наверняка с тем молодым и красивым, не норвежцем, думаю я.

— Сосредоточься, Аксель!

Я бросаю играть и поворачиваюсь. Она стоит ко мне ближе, чем я думал. Я чувствую восковой запах ее помады. Она отступает с удивленным лицом.

— Ты перестал играть?

— А это запрещено?

Она внимательно смотрит на меня. Раньше я никогда не проявлял упрямства.

— Ничего не запрещено, — говорит она. — Давай сядем и поговорим.

Мы возвращаемся к дивану, на котором только что сидели и пили чай. Сельма огорчена.

— Что-то произошло между тобой и Аней?

— Почему ты спрашиваешь? Почему ты вообще подумала об Ане?

— Только потому, что о ней думаешь ты.

— Откуда ты знаешь, что я о ней думаю?

— Это заметно.

— Ты не ясновидящая.

— Кто знает.

Я сдаюсь.

— Да, я думаю об Ане.

— Что именно ты думаешь?

— Я за нее волнуюсь. Перед ней стоит трудная задача.

Сельма улыбается. Эта улыбка беспокоит меня. Так иногда улыбалась мама. Когда была не права. Когда у нее не оставалось убедительных аргументов. Улыбнуться так Сельму заставила мысль об Ане. Это написано у нее на лице. Она выпрямляется и вскидывает голову. Отныне я должен взвешивать каждое слово.

— Аня прекрасно подготовлена, — говорит Сельма. — Она законченный художник. Подожди — и сам в этом убедишься. Она тебя поразит. Она всех нас приведет в восторг.

И опять улыбается.

Теперь я смотрю на нее глазами Ребекки, но я мужчина, во всяком случае, почти. Я вижу и многое другое. Я не позволяю себе обращать внимание на ее силу. Хотя эта сила волнует меня и делает Сельму еще более привлекательной. Я смущенно мотаю головой, чтобы прогнать эти новые мысли.

— Чего ты мотаешь головой? — спрашивает она.

Мне стыдно. Я потерял контроль над собой. И мне неприятно, что она видит меня таким.

— Прости.

Она долго смотрит на меня.

— Никогда больше не извиняйся, — говорит она, не спуская с меня глаз.

Я не выдерживаю ее взгляда и отвожу глаза.

Но не знаю, куда мне смотреть.

Я возвращаюсь домой от Сельмы Люнге, небо усыпано звездами. В такую погоду к великой маминой радости всегда хорошо были слышны передачи на средних волнах, нам легко удавалось поймать и Москву, и Киев, а иногда отец уводил нас с Катрине на улицу посмотреть на спутник, на падающие звезды. Я поднимаю лицо к небу, чтобы оживить маму или увидеть отца таким, какой он, по-моему, есть ни самом деле. Господи, сколько звезд!

Неожиданно на меня веет холодом. Откуда-то сзади. Кто-то на меня смотрит. Но на улице никого нет. Ни души, только сугробы.

Я в недоумении останавливаюсь. Небо между звездами темно-серое.

Но в одном месте оно чернее. Я вздрагиваю.

Ястреб. Моя роковая птица. Пророчица беды. Неподвижная точка. Черная звезда. Только она гораздо ближе, чем мерцающие звезды.

Поежившись, я иду дальше, чувствуя спиной взгляд этого хищника.

Мой свидетель. Мое злое око.

Надо пройти мимо дамбы. Мне уже нетрудно ходить там. На месте той сломанной ветки выросли новые. Там, откуда мама махнула мне рукой, вода неподвижна. Впереди по дороге идет кто-то, погруженный в свои мысли. Поравнявшись, я вижу, что это Аня, но на этот раз она не пугается. Она узнает меня.

— Аксель!

— Аня! Я иду от Сельмы.

Лицо у нее проясняется.

— Правда? Я тоже была у нее сегодня, только раньше. — Она говорит, что ты законченный художник. И что ты всех нас приведешь в восторг.

Аня качает головой.

— Сельма много чего говорит.

Наконец мы смотрим друг на друга.

Мне хочется прикоснуться к ней, обнять, но я не решаюсь.

Она замечает это и закатывает глаза, ей нравится моя нерешительность. Того, что между нами произошло, как будто не было. И все-таки одному из нас придется заговорить первому. Мне, конечно.

— Все было замечательно.

Она предостерегающе поднимает руку.

— Билеты на концерт я послала по почте. Вы с Катрине будете сидеть в разных местах, а то я буду нервничать. Тебе придется сидеть дальше от сцены.

— Почему?

— Боюсь во время игры случайно встретиться с тобой глазами. Это может мне помешать.

Она берет меня за руку. Мы идем к дому. Меня трогает ее доверчивость. Я быстро оборачиваюсь и ищу глазами ястреба, но его уже нет.

— Папа собирается закатить обед для близких друзей.

— Не мама?

— Конечно, и мама тоже. Но, понимаешь, это папино мероприятие. Он забронировал «Блом».

— Мы там были, помнишь?

— Но это совсем другое. И ты сможешь пить вина, сколько захочешь.