Пианисты Бьёрнстад Кетиль

Мы с Маргрете Ирене лежим в кровати. Вот уж не думал, что этот вечер закончится именно так. Мы, наша старая компания, выпили красного вина у «Ремесленника», но весело никому не было.

— Ты не должен предпочесть ее мне, — говорит Маргрете Ирене.

Я не отвечаю. У меня в голове слишком много мыслей и картин. В некоторых из них люди отсутствуют. Куда, например, делась Сельма Люнге? Ее не было в артистическом фойе, где ей полагалось бы быть. Я понимаю, что сержусь на нее. Сейчас я мог бы ее даже ударить.

Маргрете Ирене замечает, что я о чем-то задумался.

— О чем ты думаешь?

— Обо всех, кто изменил.

— Вот именно. — Она с удовлетворением потягивается. — Именно поэтому мы и не должны изменять друг другу.

— Ты неправильно меня поняла. Я думаю о Сельме Люнге. Более эгоцентричного человека я не знаю.

— Эгоцентричные люди обычно получают то, что хотят.

— Правда? Значит, Аня не эгоцентрична.

Маргрете Ирене безнадежно вздыхает.

— Все, Аксель, больше мы о ней не говорим. Сегодня она и так отняла у нас слишком много времени.

— Ты забываешь, все-таки это был ее вечер.

— А теперь он наш!

Мы делаем это второй раз. Это уже последний раз, думаю я. Я вижу только Аню. Она сидит у рояля, худая как смерть, в черном платье. Смотрит на белые и черные клавиши. Пытается вспомнить забытую фразу. Ищет смысл в своей жизни. Но больше всего она ищет Равеля.

Наступает весна. Наконец-то. Тем временем многое изменилось. Аня уехала неизвестно куда. Даже Катрине, которая обычно узнает все, не знает, где она находится.

На улице я встречаю Марианне. Похоже, ей не хочется говорить со мной.

— Аксель! — говорит она, предостерегающе подняв руку.

— Где Аня? — спрашиваю я, сердясь на нее, на всех, но больше всего на самого себя.

Ее лицо смягчается — она видит мое волнение.

— Не спрашивай. Ане хорошо, но мы ее оберегаем.

— От чего?

— Прежде всего, от нее самой. У нее слишком большие амбиции.

— А как ее физическое состояние? Вы заставляете ее есть?

У Марианне в глазах слезы.

— Не знаю, — говорит она.

Больше я ни о чем не спрашиваю.

Она отворачивается, подносит руку к лицу.

— Нам сейчас очень трудно. Надеюсь, ты это понимаешь.

Я киваю, тогда наконец она поднимает на меня глаза и улыбается.

— Ты хороший человек, Аксель.

— Неужели?

Мы обнимаемся, неожиданно и крепко. Не знаю, чей это был порыв, мой или ее, но это не имеет значения. Ее щека прижимается к моей. Собственные чувства смущают меня, и я ее отстраняю.

— Передай ей привет от меня.

— Передам.

— Она будет сдавать выпускной экзамен?

— Непременно. Это входит в наши планы. Не надо так беспокоиться.

Растревоженный, я иду в ольшаник. Мокрый снег, на асфальт бегут ручейки. Но внизу под деревьями сухо.

Ее щека у моей щеки.

Марианне Скууг.

Как она похожа на Аню!

Не знаю, чего я ищу или чего жду. Аня просто испарилась. Критики были снисходительны. Ее признавали, но как-то не с тех позиций. Как будто писали о музыканте-инвалиде. Как будто входили в ее положение. Унижающе положительно. Даже сострадательно. Превосходная степень в их статьях отсутствовала.

Я не на месте, думаю я. Слишком многое меня отвлекает. И Ребекке, и Ане — обеим не повезло в достижении заветной мечты своей юности. Не повезло с дебютом. С прорывом. Ребекка бросила музыку, но как собирается поступить Аня? И чья следующая очередь?

Я сижу под деревьями и смотрю на другой берег реки, где живет Сельма Люнге. Как близко. Всего пара бросков камня. После Аниного дебюта она уезжала, хотела отдохнуть. Но сегодня вечером у меня с ней урок.

Я все еще злюсь.

Сельма встречает меня, как обычно, с мужем в качестве швейцара. Знаменитый философ по-прежнему производит впечатление безумца. Меня поражает, что он не следит за своим ртом.

— Поезжай в город, Турфинн, и купи хлеба, — приказывает она.

Он покорно подчиняется и скрывается за дверью с дурацким хихиканьем, послав мне на прощание болезненную улыбку. Я не знаю, куда девать глаза.

— Смотри на меня, — говорит Сельма Люнге.

На ней длинное черное платье. Она бледна, но вместе с тем сильно накрашена. Выглядит она достаточно привлекательно. Но я не хочу думать об этом.

— Где ты была? — спрашиваю я.

Она ведет меня в гостиную, где, как обычно, уже накрыт чай.

— В Мюнхене, у старых друзей.

Мне в голову приходит Хиндемит. И все, кого она знала. Кубелик. Интересно, виделась ли она с Кубеликом?

— Ты уехала так внезапно.

— Это было необходимо.

— Ты уже сбросила Аню со счетов?

— Я никого не сбрасываю со счетов. В чем ты пытаешься меня обвинить?

Я чувствую ее силу. На меня она смотрит разве что не с презрением. Теперь мне следует взвешивать каждое слово.

— Ребекке после ее провала от тебя было мало радости.

— А чему ей было радоваться? Она сама предпочла сойти с дистанции, как говорят в спорте. Я много вкладываю в каждого своего ученика, так что вправе требовать взамен полной мобилизации сил.

— И что же ты вложила в Аню?

Сельма задумывается. Но я не даю ей сказать.

— Хуже с ней уже ничего не могло случиться, верно?

Она быстро прикладывает руку ко лбу. Ага, думаю я почти с облегчением. Это все-таки ее беспокоит.

— Так сорваться… Ты знаешь не хуже меня… такому нет места в классической музыке.

— Хотя потом она играла в полную силу?

Сельма кивает.

— Это-то и ужасно. Наш мир должен быть щедрым. Но он жесток. У Ани была сказочная возможность. Однако она не сумела ее использовать. А кругом столько других талантов. Все очень просто.

— Просто? А мне кажется, что все очень сложно.

Я играю для Сельмы. Шуберт. Опять соната до минор. Теперь я знаю ее лучше. Сегодня я в ярости. Сегодня я словно швыряю эту сонату Сельме в лицо.

Она стоит у меня за спиной, все как обычно.

— Медленнее, — велит она и кладет руки мне на плечи. Но я одним движением их сбрасываю.

— Не сегодня! — огрызаюсь я.

Я играю быстро, сильно, стремительно и сердито. Таким я слышу сегодня Шуберта, и она ничего не может с этим поделать. Она отступает от меня и садится в кресло. Я даже не знаю, слушает ли она вообще. Но я играю так, как хочу, — ни одной вкрадчивой фразы. И оглушительно заканчиваю первую часть.

Кончено. Больше ничего.

Обессиленный, я сижу у рояля, не зная, что делать дальше.

— Это все? — спокойно спрашивает она.

— По-моему, да, — говорю я. — Во всяком случае, на сегодня.

— Подойди ко мне, дорогой.

Я плачу у нее в объятиях. Наконец я могу плакать. Я стою на коленях. Она гладит меня по голове. Я чувствую ее запах. Она вносит смятение в мои фантазии.

— Ну-ну, не надо, — говорит она.

— Я люблю ее.

— Конечно, любишь. Это ясно. Но юная любовь так многолика. Ты и глазом не успеешь моргнуть, как может исчезнуть то, что, как тебе казалось, продлится всю жизнь.

Рассказать ей? Она это хочет услышать?

— Я не разлюблю Аню, что бы ни случилось.

Вот оно, испытание Сельмы на прочность, думаю я и боюсь того, что она может сказать.

— Дай ей время, — говорит Сельма.

Это хороший ответ. Я его принимаю. И все-таки что-то меня кольнуло.

— А ты дала ей время? — всхлипывая, спрашиваю я у нее.

Она колеблется. Продолжает гладить меня по голове, но уже не как ребенка. Мне становится стыдно. Я перестаю плакать. Хочу встать с колен, но не решаюсь.

— Я всегда с радостью приму Аню, — спокойно говорит она. — Так принято в этом доме. Если я кому-то открыла свою дверь, я ее уже не закрываю.

— А что будет с Аней?

— Об этом надо спросить Брура Скууга.

— Она ждала триумфа, а теперь ей грозит гибель, — говорю я. — Ты понимаешь, как я боюсь за нее?

— Аня справится. Такие девочки всегда справляются. Только сначала им нужно самим понять, чего они хотят. Если ты выбрал карьеру солиста, тебе нельзя просить милостыню. Никто не будет ходить перед тобой на задних лапках. И каждую секунду, пока ты сидишь на сцене, рядом с тобой будет стоять беда. Она только и ждет твоей первой ошибки.

— Ты поэтому перестала выступать?

Она не отвечает, но сжимает мою руку. Я воспринимаю это как подтверждение.

Я лежу в ее объятиях, чувствую под платьем тепло ее кожи. Сельма знает, о чем я думаю. Она знает, что присутствует в моих фантазиях. Могу ли я полагаться на нее в будущем? Она не оставляет мне выбора. Ведь я знаю, что она лжет. Лжет Турфинну, лжет мне. У нее есть любовник в Филармоническом оркестре. Это тайна, но все знают, кто он.

— В следующий раз ты должен играть Шуберта медленнее, — говорит она.

Я послушно киваю. Я лежу в ее объятиях, как ребенок. В эту минуту у меня никого нет, кроме нее.

Весна, свет резкий даже вечером, он почти не ослабевает и ночью. Темным остается только мое будущее. Я избегаю Маргрете Ирене. Она звонит мне каждый день, но я говорю, что у меня болит спина, хотя она не болит. Почему я не могу начать распоряжаться собственной жизнью, строить планы? Однажды вечером Катрине на кухне внимательно смотрит на меня.

— Тебя что-то пугает, Аксель?

Она права. Меня до смерти напугал случай с Аней. Музыка, бывшая для нас с мамой единственной радостью в жизни, вдруг оказалась коварной и опасной, как и сама жизнь. Каждое утро я просыпаюсь и спрашиваю себя: неужели я этого хочу?

— Да, мне страшно, — признаюсь я Катрине. — В. Гуде ждет, что я буду дебютировать осенью.

— Никто не может заставить тебя дебютировать, если ты сам этого не хочешь.

— Нет, конечно. Но что мне еще делать? Скоро мои ровесники получат аттестаты. Они подстраховались. А мне отступать некуда, именно поэтому я должен что-то предпринять.

Катрине понимает мое состояние, панику, владеющую мной днем и ночью. Она достает из шкафа бутылку вина.

— Садись, нам надо подробнее об этом поговорить.

Такая она больше всего похожа на маму. Широта. Сочувствие. Мы пьем вино в доме, который нам вскоре предстоит покинуть. Прошли недели, а я ничего не знаю о планах Катрине.

— Ты по-прежнему интересуешься Аней? — спрашиваю я.

Она настораживается.

— Разве мы об этом хотели поговорить?

— И об этом тоже. Нам надо поговорить обо всем. Мы еще многого не рассказали друг другу.

— Ты-то, во всяком случае, интересуешься Аней, — говорит она.

— Я боюсь за нее. Они держат ее в неизвестном месте.

— Это только усиливает мои подозрения в отношении отца.

— Какие подозрения?

Катрине качает головой.

— Я не произнесу ни слова. Пока еще нет.

— Но куда они могли ее поместить? В какую-нибудь специальную школу? В санаторий? Она так худа, что едва держится на ногах. Они надеются, что через две недели она сдаст выпускной экзамен.

— В этой семье все больные, неужели ты этого еще не понял? Отец, мать, Аня. — В глазах у Катрине слезы.

— Ты ее еще любишь, — говорю я.

— Да! — Катрине смотрит на меня почти сердито. — Но, наверное, Ане нужна не такая любовь.

— И что ты намерена делать?

— Ждать, когда придет мой черед.

— А что ты будешь делать, пока ждешь?

— Встречаться с другими девушками, само собой.

— Но не здесь, не дома?

— Нет, здесь у меня может начаться клаустрофобия.

— А вас много? Может, познакомишь меня с кем-нибудь из них?

Катрине смеется.

— Познакомлю, при случае. У нас есть свои места в городе, где мы можем чувствовать себя свободно.

Я согласен с нею. Она на два года старше меня. Она живет полной жизнью. И теперь производит впечатление более гармоничной личности, чем раньше. Может, это потому, что у нее нет никаких амбиций в отношении карьеры? Она, как и прежде, работает в Национальной галерее и имеет летом дополнительную работу в «Палатке Сары». Выпускной экзамен она не стала сдавать, но зато у нее тьма партнерш. Наверное, ей этого хватает.

А я со своими амбициями сижу за роялем. День за днем. И в мыслях у меня нет никакой ясности. Должен я дебютировать или нет? А что если я провалюсь? Тогда мне останется только повеситься. Катрине читает мои мысли.

— Выше голову, — говорит она. — Все образуется в конце концов. Но сначала ты должен вырвать Аню из когтей семейства Скууг.

Больше я не могу избегать Маргрете Ирене. Пока она готовилась к выпускному экзамену, моя ложь еще сходила мне с рук, но теперь экзамен уже сдан. Ребекка и Фердинанд тоже сдали экзамен. Они получили студенческие шапочки и праздновали всю ночь. Однажды вечером, когда я сижу погруженный в отмеченную смертью последнюю фортепианную сонату Шуберта, перед нашим домом на Мелумвейен останавливается красный автобус «Фольксваген». Гудки и крики. Из автомобильного стереомагнитофона несется громкая поп-музыка. Я выхожу из дома. Из переднего окна мне машет Маргрете Ирене. Потом я замечаю Ребекку и Фердинанда.

— Поехали с нами, Аксель! Повеселимся!

Я хватаю коричневую брезентовую куртку и сажусь в автобус через заднюю дверь. Внутри праздник в полном разгаре. Плохое сладкое шампанское. Херес и портвейн. Маргрете Ирене, едва не ломая сиденья, перебирается назад, где празднуют студенты. Я машу водителю, единственному трезвому человеку. Раньше я его никогда не видел, но это неважно. Ребекка и Маргрете Ирене по очереди целуют меня в губы. Фердинанд обнимает.

— Поздравляю! Молодцы, ребята! — говорю я.

— И ты нам совсем не завидуешь? — поддразнивает меня Ребекка. — Нет, конечно. Ты наверняка станешь лучшим пианистом, чем мы.

— Мне бы тоже хотелось сдать этот экзамен, — говорю я.

Маргрете Ирене обнимает меня за плечи, как будто у нас с нею все по-прежнему.

— Мне тебя не хватало, — шепчет она мне на ухо.

— Мне тоже, — лгу я. — Вы уже знаете свои отметки?

— Узнаем через несколько дней, но нам на них наплевать. Мы все сдали, это главное.

Автобус трогается с места.

— Едем к Ане! — неожиданно предлагает Ребекка.

— Вы что-нибудь про нее знаете? — спрашиваю я, чувствуя подступающую тошноту.

— Кое-кто в школе ее знает, они говорят, что она тоже сдала экзамен.

— Тогда, значит, она уже вернулась домой! — Ребекка толкает водителя в спину. — Эльвефарет. Прямо и вниз.

— Нет, так не годится, — говорю я.

— Почему?

— Думаю, она к такому не готова.

Все с удивлением смотрят на меня. Только Ребекка понимает, насколько это серьезно.

— Слушайтесь Акселя. Он лучше всех ее знает.

Сначала мне надо с нею поговорить, думаю я. Только Богу известно, как мне хочется поговорить с нею, обнять и уже не отпускать. Узнать, что произошло. Но при этом никто не должен присутствовать.

Мы на большой скорости мчимся в город. Изумительно теплый майский вечер. Березы уже распустились, вот-вот расцветет сирень.

— Давайте заедем в Студентерлюнден и выпьем пива! — предлагает Фердинанд.

— Моя сестра работает официанткой в «Палатке Сары», — говорю я.

— Значит, едем туда! Может, она сделает нам скидку!

— Едва ли. К тому же у большинства из вас денег достаточно.

Да, думаю я, едва успев произнести эти слова. Ребекка сказочно богата, у Фердинада и Маргрете Ирене состоятельные родители. Только я один живу на жалкие подачки отца. Мы называем это займом, ему тоже приходится занимать эти деньги. Я клянусь, что все верну ему после дебюта. В. Гуде сказал, что за концерты мне будут платить. Если дебют окажется удачным, он организует мне выступления с симфоническим оркестром в Бергене и Ставангере, в частных обществах и даже во Дворце. Он держится так, словно владеет всем миром. Только мне в это трудно поверить.

Мы закатываемся в «Палатку Сары». Там уже полно новоиспеченных студентов. Катрине сразу замечает нас, многозначительно улыбается и весело со всеми здоровается. Она не привыкла видеть своего брата в таких веселых компаниях. К нам присоединяются несколько друзей Ребекки, Маргрете Ирене и Фердинанда. Мы занимаем длинный крайний стол. На столе появляется пенистое пиво, вспыхивают сигареты. Маргрете Ирене обнимает и уже не отпускает меня.

Ребекка видит, что я о чем-то думаю и что мне неприятно, и поднимает бокал:

— Забудь о Шуберте, Аксель. Это Летний Осло. Это жизнь.

Я тоже поднимаю бокал. Ее слова попали в цель. Я смотрю вокруг. Даже Катрине выглядит счастливой, принося поднос за подносом с пивом измученным от жажды выпускникам этого года. Она весело разговаривает с посетителями, приносит бутерброды, счета, прячет чаевые в свой кошелек. Солнце падает ей на лицо. Она дружески ему щурится. Она в гуще жизни, думаю я, только мы сидим здесь со своими амбициями, хотя как раз на сегодня новоиспеченные студенты забыли, что их ждет, забыли об учебных заведениях, которые они должны себе выбрать, о ждущей их взрослой жизни. Можно подумать, будто только мы с Катрине не хотим становиться взрослыми, думаю я. Мне скоро девятнадцать, Катрине двадцать один. Она уже испытала много такого, о чем я даже понятия не имею. Знает, что жизнь — это не только удовольствия. И все-таки она свободна и самостоятельна. Ее самые большие заботы — любовные огорчения. Но у кого их нет, этих любовных огорчений, думаю я в то время, как Маргрете Ирене целует меня в губы.

Мы говорим обо всем, что отныне нас ждет. Маргрете Ирене собирается уехать в Вену к Сейдльхоферу. Фердинанд отказался от Лондона и думает поехать к Лейграфу в Ганновер. Времени у них в избытке, потому что денежных проблем у них нет. Могут не спешить и дебютировать хоть через пять лет, когда созреют и будут совершенно в себе уверены. Когда поймут, чего они стоят. Только Ребекка все бросила и не собирается менять свое решение.

— Музыка для меня слишком важна, и я не хочу допустить, чтобы она стала для меня мучением, — говорит она. — Я радуюсь, что когда-нибудь в будущем расскажу своим детям, как их мама на сцене запуталась в подоле платья, упала и ее жизнь поменяла направление.

— А что ты будешь делать? — спрашиваю я. — Просто будешь счастливой, как сказала, когда мы встречали Новый год?

Ребекка становится серьезной.

— Пойду учиться на врача, — говорит она. — Думаете, если я богата, так мне не надо работать? Но мой отец иначе на это смотрит, и мама тоже.

— Каким врачом ты хочешь быть? — с любопытством спрашивает Фердинанд.

— Может быть, психиатром, — смеется Ребекка. — Тогда я буду лечить вас, бедных моих неврастеников, одного за другим.

Вечер затягивается. С ночью приходит прозрачный синий свет. Все рестораны уже закрыты, но люди не спешат расходиться по домам. На улице полно народу. Я с Маргрете Ирене иду по направлению к Бишлету. В ресторане мы простились со всеми и с Катрине. У Маргрете Ирене всегда, когда она выпьет, рождается много планов. Но сегодня вечером я должен сказать ей правду: наша любовь кончилась.

— Ты идешь ко мне, — заявляет она.

Сердце у меня падает — все безнадежно. Эта трусость у меня от отца. Как я теперь скажу ей правду?

— Я устал, — говорю я. — Мне хочется вернуться домой и лечь спать.

— Поспишь у меня. Нам надо поговорить, неужели ты этого не понимаешь?

Я не отвечаю. Мы молча идем до ее квартиры, той, которая, несмотря ни на что, так мне нравится. Маргрете Ирене всегда хорошо ко мне относилась, думаю я. Была доброй и внимательной. Как расстаются с такими людьми? Почему я должен ранить ее? Я никогда не говорил ей о неприязни, которую иногда к ней испытывал. Что-то во мне ей противилось, и все-таки я уступил, потому что этого хотело мое тело. Однако винить его сейчас уже поздно.

Мы лежим в ее кровати.

— Ты весь вечер был какой-то чужой, — говорит она. От нее пахнет пивом.

— Мне в эти дни пришлось много думать. Через месяц мне будет негде жить.

— Можешь жить у меня. По правде сказать, я этого жду. Жду, что ты переедешь ко мне.

Во время этого разговора мы занимаемся любовью. Все, что для меня так трудно, для нее легко и просто.

— Но ведь ты уезжаешь в Австрию, — напоминаю я ей.

— Да, на несколько лет. А когда ты убедишься, какой этот Бруно Сейдльхофер фантастический педагог, ты тоже поедешь со мной.

— Об этом не может быть и речи.

— Почему? Ты предпочитаешь спать с Сельмой Люнге?

— Я не сплю с Сельмой Люнге!

— А все считают, что спишь. В том числе и Ребекка. А почему ты с ней не спишь?

— Я сплю с тобой.

— В данную минуту — да.

Она стонет. Мы перестаем разговаривать. Мы пьяные, и все-таки головы у нас ясные. Я не хочу ее, однако не могу удержаться. Какая жалкая трусость, думаю я. Но никто не знает меня так, как она. Она точно знает, что должна делать. И когда. На этот раз мы кончаем одновременно.

Я лежу и думаю об Ане. У нее тоже был опыт. Откуда он у нее? Но Маргрете Ирене не дает мне времени на размышления.

— Нам надо чаще этим заниматься, Аксель.

— У тебя не было времени.

— У меня всегда есть время. И я не верю, что у тебя болела спина.

Больше уже нельзя тянуть.

— Маргрете Ирене, я должен кое-что тебе сказать…