Речитатив Постолов Анатолий

Глина

Варшавскому он все же позвонил. Намеренно выбрал утренние часы, полагая, что включится автоответчик и тогда можно будет оставить короткое деловое сообщение, не вдаваясь в детали и не отвечая на возможные вопросы.

К его огорчению, буквально после второго гудка в трубке зарокотало баритональное:

– А я все жду, когда вы позвоните!

– Какая неожиданность, – сказал Юлиан. – Неужели в четвертый день творения, когда Господь, если не ошибаюсь, приступил к самой опасной и неблагодарной своей миссии – сотворению человекоподобных, вы, мессир, взяли себе выходной.

Варшавский рассмеялся.

– На моем телефоне высветился ваш номер, и я сразу включился. Вы позвонили буквально между двумя клиентами: один только что вышел из кабинета, а другой еще не зашел. Ждет моей команды. А вот с этапами творения у вас прокол получился. Ставлю вам двойку по Закону Божьему. До сотворения человекоподобных оставалось еще думаю несколько сот миллионов лет, а если верить Библии – так Господь за нашего брата принялся в пятницу, причем, поближе к вечеру.

– То есть нас он оставил напоследок и явно работал в спешке, думая о предстоящем отдыхе.

– Ну почему же. Вся подготовительная работа была уже сделана, и глина даже замешана и налеплена на костяк. Оставалось только вдохнуть жизнь. Впрочем, это другая тема. Расскажите лучше о первом визите. Я понимаю, что вы постарались меня не застать, а я – вон какой оборотень – айн-цвайн – и явился. Теперь у вас нет выхода, разве что бежать через вход, но я вас так просто туда не пущу. Алло? Вы где, Юлиан?

– Здесь я, здесь. Не скажу, что клиент оказался легким орешком, он меня основательно помучил, но комната, а может, и музыка, помноженная на комнату, сотворили свой эффект внезапного откровения. Так что примите мой решпект.

– Значит, комната не миф и не игра моего воображения. Впрочем, я не себя должен убеждать, я-то об этом знал с той минуты, когда перешагнул порог вашего офиса. Очень, кстати, противное слово – «офис». Чувствуете, какая в нем проглядывает английская чопорность?

– Не буду спорить. Мне лично больше импонирует «кабинет». Тоже иностранное словечко, но обрусевшее и греет сердце своим полуинтимным звучанием.

– Но согласитесь, что именно комната свою роль сыграла безукоризненно. Дебют, можно сказать, состоялся. Теперь народ не то чтобы повалит к вам, но интерес появится большой. Кстати, мне постоянно идут звонки от людей, которые хотели бы назначить к вам визит, но с вопросами почему-то лезут ко мне.

– Я вам сейчас объясню, в чем дело. Мне уже несколько человек названивали с требованием сделать им бесплатную консультацию. Причем у одного из них болит колено, но он полагает, что его семейные проблемы тому виной. С женой у него, видите ли, нелады, а поскольку все болезни от нервов, то он думает, я и есть тот доктор, который ему нужен. После того как я даю им откат, они звонят вам в надежде, что вы на меня повлияете. Из этих трех-четырех просителей лишь один согласился на сеанс в понедельник.

– Бог с ними, меня другое сейчас интересует. Вы мне скажите, как себя показала музыка. Я, честно говоря, волновался немного. У меня с этим Павлом было две, даже, пожалуй, три попытки раскрепостить его, вытянуть из него что-то путное, и он каждый раз, начиная рассказывать свою историю, вдруг замолкал, упорно смотрел в какую-нибудь точку и все мои попытки сходили на нет.

– Леонард, вы, вероятно, знаете – есть художники, которые кладут крупные мазки, чуть ли не барельеф создают на холсте, а есть такие, которые трут-трут какой-нибудь пятачок на картине, кажется, уж чего там тереть, а потом приходит зритель и не может от этого пятачка глаз оторвать. Примерно в той же технике работает психотерапевт. Ко мне отдельные клиенты ходят годами, и нередко самое сокровенное о человеке я узнаю после многочисленных сеансов. Наши внутренности и нутро нашей психики – то есть души в прямом переводе – это совершенно несопоставимые понятия.

– Ну вот, вы меня опять стремитесь поддеть. Мол, куда прешь, мастер по мозолям, сиди в своей каптерке и не суди выше сапога.

– Вовсе нет. Просто у нас с вами разный профиль и я, окажись в вашем кабинете, не смог бы ничего сделать с вашими пациентами, как и вы у меня в офисе не смогли бы лечить моих больных, даже пользуясь услугами космической праны и божественного Моцарта.

– Каждому свое – согласен. Хотя мне приходилось лечить людей с тяжелыми депрессиями, и порой небезуспешно, но…

В это время, видимо, кто-то позвал Варшавского, и он, немного отодвинув телефон, крикнул: «Да-да, я через три минуты начну прием, у меня серьезный разговор с Москвой». После чего он прочистил горло и негромко, словно прячась от кого-то, сказал:

– Последний вопрос… а то меня уже на части рвут. Вы мне так и не ответили, какую музыку вы поставили. Дайте только название, не вдаваясь в подробности.

– Это был Шопен. Ноктюрн, – ответил Юлиан, заканчивая разговор.

Григорий

В дверь решительно постучали, и клиент вошел в комнату.

– Григорий, – представился он. И отвечая на жест Юлиана, плюхнулся на диванчик, закинул ногу на ногу и, покачивая головой, осмотрелся, рот его при этом совершал методические жевательные движения. – Местечко не промах, – заметил он, после чего слегка выпятил нижнюю губу и еще раз качнул головой. – Рента, наверное, сумасшедшая. Это ж центровой угол, Рядом Родео…

– Да, уж… – неопределенно произнес Юлиан.

– А еще страховки разные приходится платить, – сочувственно сказал клиент.

– Не без этого, – согласился Юлиан и чуть приподнял брови.

Клиент откашлялся, пряча глаза, в которых мелькнуло всепоглощающее отчаянье.

– Я понимаю, время – деньги, как нас здесь учат. У меня, значит, к вам такая… вернее, такое дело.

Он перестал жевать и несколько секунд сосредоточенно изучал калейдоскоп сухих лепестков в Юлиановой вазе. Затем его челюсти заработали в привычном режиме.

– Может, я себе просто голову забиваю… – он бросил вопросительный взгляд на Юлиана.

– Может быть… – согласился Юлиан. – Большинство наших страхов – чаще всего ожидание чего-то страшного, а не реальное столкновение с этим страшным.

– А почему вы думаете, что я вам про свои страхи буду рассказывать? – спросил Григорий.

– А потому что они – неизменная составляющая почти каждого конфликта, который зарождается у вас в голове. Это может быть конфликт с другим человеком, или с женой, или с вашим собственным характером. И я здесь для того и сижу, чтобы помочь вам разобраться в собственнных чувствах. Тут уместно сравнение с физиологией: медленно пережевывать полезно только тяжелую пищу, облегчая работу желудочных ферментов, а всякие страхи, сомнения, переживания надо не накапливать, а освобождаться от них.

Юлиан замолчал и ободрительно посмотрел на клиента.

– А куда мне можно жвачку выплюнуть? – неожиданно спросил Григорий.

– Вон там в углу мусорное ведро, – сказал Юлиан, протягивая ему салфетку.

Освобождение от жвачки, видимо, дало толчок альтернативной мотивации, и процесс жевания медленно, с натугой, но все же перешел в стадию мышления.

– Мне через месяц пятьдесят лет исполняется, – сказал Григорий. При этом он смущенно улыбнулся и опять замолчал.

– Я вас поздравляю, – суховато произнес Юлиан. «Похоже, очередной зануда», – тут же решил он.

– Я последние полгода только об этом и думаю. Мне друзья говорят, что у мужчины полтинник – это как переход границы. Только без нейтральной полосы. Сразу по мозгам ударяет. В смысле: прощай, молодость. У меня друг есть – Валера Примак, ну, вы его должны знать, он тоже доктор, в смысле, дантист. Ему полгода назад пятьдесят исполнилось, и как подменили человека. Глаза потухли… Ничего, говорит, неохота делать. Здоровый был такой бык, а теперь каждый день жалуется… После дня рождения сердце, говорит, стал чувствовать. Раньше не знал, где оно прячется, а тут… Врач его успокаивает, мол, у вас просто невралгия, сердце здесь ни при чем, а он ему отвечает: «Что же тогда во мне болит, дырка от бублика, что ли? У меня же в этом месте сердце, и, к сожалению, не молодое…»

– Возрастной кризис, – кивнул головой Юлиан. – Вот уж поистине страх, созданный самовнушением и фиксацией на цифре.

– Фиксация на цифре… – горестно повторил Григорий. – Если бы только у одного Валеры. – Вы в русскую баню не ходите, в ту, что рядом с синагогой?

– Был один раз. Веники дерьмовые.

– Так вы скажите, я вам в другой раз такие венички обеспечу! Дубовые, например… очень хорошо прыщи выводят. Клянусь! Эвкалиптовые можно – пахучие, нервную систему успокаивают. А надо – так березовые добудем, только их береза вялая. Оттяжку дает на троечку с минусом, ерунда, одним словом.

– Вы что, там работаете?

– Нет, я электриком работаю. У меня свой цех. Но бывает, с ребятами паримся. Идут нормальные разговоры: бизнес, моргидж, девочки… и вдруг кто-то говорит: «Как перевалил за полтинник – все поменялось». И смотрю я на этого человека – был, как сперматозоид, шустренький, всюду лез, куда не просили, а превратился в козявку… У меня ведь, понимаете, доктор, все осложняется. Жена на семнадцать лет меня моложе. И я не то чтобы боюсь всяких последствий. У меня наследственность – во! Папе моему скоро семьдесят девять, а у него женщина есть. Такая оченно даже еще в соку. Ей пятьдесят три года недавно исполнилось… считай, без малого на тридцать лет его моложе, и папа как молодой, значит, с ней… Ну, вы понимаете… То есть я этой слабой эрекции как бы не боюсь. В смысле – у меня с генами всё в ажуре. Я весь в папу пошел. У меня только подбородок мамин, а все остальное папино, и я только одного боюсь… Вот перейду эту границу – и абзац. Интерес к жизни пропадет. Меня Мешок утешает: был, мол, пацаном – станешь паханом, а мне от этого не легче.

– Кто вы сказали – утешает?

– Мишка Смех. Товарищ мой. Он постарше меня, в совке отсидел срок. У него кличка Мешок.

– А зачем такому человеку придумывать кличку, если у него фамилия сама по себе и есть кличка. «Смех», – так кажется?

– Смех, – подтвердил Григорий. – Но фамилия ему – не пришей кобыле хвост. Вот уж мешок – он и есть мешок. Он жирный, как будда, смотрит на тебя, будто ты ему вечно должен непонятно за что… Но очень умный… У него любимая поговорка, знаете, какая? «Все свое ношу с собой: очко, очки и тапочки».

– Очко, очки и тапочки… – задумчиво повторил Юлиан, пощипывая кончик носа. – А какие тапочки, белые?

– Не-е, – засомневался Григорий, морща лоб, – он с дуриловкой давно завязал, я думаю домашние, войлочные… Но дело не в нем, понимаете, а в том, что… В общем, вот послушайте, что со мной случилось. Недели две назад еду в машине, музыку слушаю, а мысли почему-то только вокруг предстоящего юбилея. Такие совершенно тупые мысли: как посадить гостей, чтобы они глотки друг другу не перегрызли, и какую водку лучше ставить: «Абсолют» – он подешевле, или «Серого Гуся». А где-то сзади, вот тут, – он внятно постучало себя по затылку, – как долотом колбасят: это все, Гриша, кранты… Кончилось ваше время, товарищ маузер. И так вот еду я с этой задней мыслью, и вдруг по радио Битлы запели «Yesterday»… Вот тут меня, будто кипятком окатило. Заплакал, как пацан… Да что там, просто зарыдал. Себя жалко стало. Остановил машину, прижался к тротуару и рыдаю до истерики. Отрыдал, высморкался, и опять пошло… С этой минуты просто, как хомут на меня надели. Ничего не могу делать нормально, в удовольствие. Как про юбилей вспомню – плакать хочется. Если люди рядом, я срываюсь, бегу в туалет или куда-ни-будь в закуток сопли пускать. На меня уже смотрят как на ненормального. А на днях книжка одна мне в руки попала, называется «Магия цифр» или что-то в этом роде. Ну, я полистал и забыл, а ночью лежу… мысли разные в голову лезут, заснуть не дают… И вдруг до меня дошло. Все дело в цифре. Чем человек старше становится, тем страшнее ему судьба цифру выбирает. За каждой цифрой стоит идея, понимаете, только не та, которую эти каббалисты придумали.

– Что-то плохо я вас понимаю.

– Ну смотрите, вот вам, скажем, двадцать лет. Нолик это как бы общий знаменатель, он как бы нейтральный, а вот двойка… Вы посмотрите, на что двойка похожа? Да это же конь! Горячий, загартованный, поджарый… конь-огонь, и с ним по жизни не кандыбаешь, а летишь… И в то же время не он вами, а вы им управляете и не боитесь, что он вас сбросит или понесет, потому что вы его крепко за узду держите. Да и он чувствует, какие по крупу яйца елозят – налитые, как антоновка, или хлипкие, как моченая слива. – Григорий неожиданно замолчал. Глаза его увлажнились и покраснели, лицо сморщилось, будто он хотел чихнуть, но передумал… только губы мелко задрожали, он сглотнул слюну и тяжело, с надрывом втягивая воздух, продолжил: – Но вот… тридцатник стукнул. Тоже хорошая дата. Тройка – это же баба – сочная, жопастая. Кровь с молоком. Если на тройку долго смотреть, можно возбудиться. Клянусь! Вы попробуйте.

– Знаете, если на палец долго смотреть, тоже можно возбудиться…

– Вы погодите, доктор, я ведь не туда веду, куда вы подумали. А веду я к следующей цифре. Совершенно она с тройкой не сравнима. Строгая она. Будто напоминает: ну чё, мол, покувыркался в свое удовольствие, пора и честь знать. Но это вроде намека, а вообще четверка цифра хорошая. Вот что вам четверка напоминает?

– Ничего. Абсолютно ничего не напоминает.

– Да вы присмотритесь – это же флажок на древке. Значит, вы еще боец, надеетесь на победу, и конь под вами еще грудную жабу не заработал, и всякие у вас еще планы… Но чем ближе к полтиннику, тем этот флажок труднее и труднее высоко нести, и уже не вьется он по ветру, а висит, как… Одним словом, понимаешь, что доигрался. Это я вам не с чужих слов говорю. Это не в русской бане трепаловка. Вот где у меня мой полтинник сидит! – сказал он с горечью и ткнул себя пальцем в область печени.

– Ну и чем вам пятерка не угодила?

– Доктор, вы посмотрите на нее повнимательнее – это же серп.

– Тот самый?

– Тот самый.

– Глупости. Вы себя настроили на отрицательный результат и не можете сойти с этой колеи. Лично мне в пятерке видится крепкая упитанная бабенка, немного потяжелевшая книзу, но ведь и вам не двадцать лет. Так радуйтесь. Берите от жизни то, что можете осилить, согласно расписанию.

Григорий посмотрел на Юлиана, как умудренный опытом старший брат смотрит на своего младшего братика-недотепу.

– Доктор, вам сколько лет, если не секрет, конечно?

– Мне будет сорок шесть.

– А-а, ну так вы еще два-три годика поживете, как Чебурашка глазками хлопая, а потом я на вас посмотрю…

Григорий неожиданно посуровел и уставился на вешалку, стоявшую в углу комнаты.

Юлиан выжидательно помалкивал.

– Дальше – еще хуже, – продолжил пациент. – Шестьдесят, если доживу, конечно, это как тупик.

– Шестерка по-моему самая безобидная цифра, – усмехнулся Юлиан. – Ни к чему не обязывает…

– А что вам шестерка напоминает?

– В карточном смысле лучше, конечно, туза иметь на руках.

– Да это же удавка, доктор, петля! И вам голову в нее совать не надо, она сама вас найдет. Вот в шестьдесят все главные беды и начинаются: поясница никогда не болела? Будет. Давление не прыгало? Прыгнет. Ноги не крутило? Закрутит.

И остальные тридцать три несчастья тут как тут. И бессонница, и язва, и давление… И не оттого, что за курочкой погнался, а оттого, что лишнюю рюмку выпил. Я все это знаю не по себе, я же каждый день встречаю этих мужиков, которым шестьдесят стукнуло. Но, считайте, повезло вам – перескочили и этот перевал. А тут обухом по голове – семерик подкрался.

– Вас будто зациклило. Семерка, то есть семьдесят лет, совсем не такой плохой возраст, если смотреть на мир не с вашей колокольни пессимиста, а, например, с коня, как смотрел Рейган.

– С какого коня?

– Помните известную фотографию: Рональд Рейган на коне? Лет ему примерно семьдесят, и он в своей техасской шляпе и ковбойских сапожках выглядит очень даже недурно.

– Так то ж президент.

– Дело не в звании, а в отношении к жизни.

– И конь под ним муштрованный. Он крупом чует, что президента катает.

– Да не в коне дело. Смените пластинку, Григорий.

– Меняй не меняй, а семерка все равно подсечет.

– Что вы такого смертельного в несчастной семерке нашли?

– А вы приглядитесь, это же коса…

– Какая коса?

– Девичья! – с ехидством произнес Григорий и бросил на Юлиана полупрезрительный взгляд. – Неужели не догадываетесь. Что-то у вас с воображением туго.

– Опять вы за свое. А почему бы не представить себя косарем на лугу. Осень. В символическом смысле – осень жизни, но какое же это удовольствие собирать плоды трудов своих. Помните, как у Чехова – косари на степном раздолье. Упоение трудом, мысли о том, что вот эти колоски помогут пережить нелегкую зиму… И пусть жара, льется пот, оводы да комары кусают, но внутренняя убежденность в необходимости этой работы перетягивает на свою сторону… Вам такая картина разве не нравится?

– Мне? Нравится. Не картинка, а просто сказка. А вот вы мне скажите, как вам такой натюрморт: это не вы, а старуха с косой урожай собирает. И вы уже не косарь, а ужом в траве катаетесь и норовите ускользнуть от нее – да старая блядь проворнее.

– За что ж вы ее так? Просто старая женщина с одним маленьким недостатком.

– Каким еще недостатком?

– Всегда появляется не вовремя: то слишком рано приходит, то опаздывает.

– Опаздывает – это же хорошо.

– Не скажите… иной раз люди просят, чтобы она их мучения прекратила…

Юлиан замолчал, чувствуя что невольно залезает в лабиринт безнадеги, из которого пытался вызволить пациента, но как-то незаметно сам заразился его пессимизмом.

– А после семерки уже можно не рыпаться. Восемьдесят – это как последний шаг перед пропастью, – хорошо поставленным голосом профессионального чтеца закончил Григорий.

– Да будет вам. Люди, доживая до восьмидесяти лет, считают себя счастливчиками. Почтенный возраст, можно сказать, патриарший, и, потом, восьмерка, если ее в горизонтальной плоскости представить, – это знак бесконечности. Вот какая сильная символика. Вы вспомните, что о своем отце недавно говорили, а теперь себе же противоречите.

– Доктор, мой папа как редкоземельный элемент, таких раз-два и обчелся. Дай-то Бог, чтоб я по его стопам пошел, но душа моя чует – не обойти восьмерку, это ведь, вы только присмотритесь, двойная удавка, а будет она горизонтальной или вертикальной – на ее удушающую сущность этот факт никак не влияет. Но даже если вы восьмой десяток перешагнули, то в девяносто уже полный откидон.

– Ну, не скажите, вы только представьте себе, что вы все же перешагнули этот порожек, и вы уже долгожитель. Еще немного – и о вас газеты начнут писать…

– Не могу, – развел руками Григорий, – не могу представить, потому что на том этапе уже ничего кроме отходов фармацевтической промышленности, которые моя толстая кишка выбрасывает, представить не могу. Одно утешает – все равно себя узнавать не буду, разве что… прочитаю в газете какой-нибудь некролог и буду думать, что это про меня пишут…

Терапия

Он замолчал, поглядев на Юлиана с угрюмой решительностью камикадзе. Юлиан только головой покачал:

– Ну и ну! Вы даже меня заразили своим пессимизмом. Но расслабиться сейчас – значит превратиться в покорного кролика перед раскрытой пастью удава. Не для этого мы с вами на Тихом океане свой закончили поход. И поскольку вы пришли ко мне добровольно, а я в объявлении обещал чудесное исцеление, то мне придется прибегнуть к самой крайней мере, то есть, к шоковой терапии.

– Это как? – напрягся Григорий.

– Я вклиниваю в свои сеансы небольшие музыкальные отрывки, наполненные сжатой, но очень информативной нотацией, что, по моему замыслу, должно резко поменять оценку событий, на которых вы так зациклены. В психологии это называется суггестивно-речитативной терапией… – красиво врал Юлиан, внутренне посмеиваясь, так как идея и терминология у него появились минуту назад. – Я включу сейчас музыку, вам хорошо знакомую. Битлы. «Yesterday». И под эту мелодию вы…

– Доктор, я плакать начну… – всхлипнул пациент.

– Не начнете. Слушая Битлов, постарайтесь сосредоточится на другой идее. Знаете, был в свое время такой популярный мюзикл «Энни», по-русски «Анюта» или «Аннушка» – как угодно. Там есть одна песенка, думаю, что вы ее слышали, она одно время очень часто звучала в эфире. Начинается она так:

Tomorrow, tomorrow, I love you tomorrow, You\'re only a day away… [10]

– Повторяйте эти слова вначале мысленно, а потом по моей команде вслух. Пусть битловское «Вчера» будет поглощено Анютиным «Завтра». Поймите простую вещь: смысл вашего истерического состояния – в неумении перешагнуть условную канаву между возрастными декадами. Вы оказались под пятой цифры, потому что подгоняете ее под свою таблицу, а окажись вы представителем исчезнувшего народа майя, у которого в ходу была двадцатиричная система исчисления, вы бы полтинник проскочили, как комар через тюремную решетку. Расслабьтесь, вы придавили себя к земле, вы мне напоминаете галапагосских огромных черепах, еле несущих собственный панцирь. Постройте свою медитацию на вашем собственном примере: вы сидите на скаковой лошадке, и она очень хорошо чувствует, какие яйца по ее крупу елозят: налитые, как антоновка, или сморщенные, как моченая слива. И в зависимости от этого ощущения – либо вы будете управлять лошадкой, либо она вас понесет прямо к обрыву и сбросит в омут, где вы станете добычей грудной жабы и кровососущих пиявок.

Юлиан включил запись. Это была оранжировка знаменитой битловской песни, сделанная большим симфоническим оркестром. С первых тактов возникло нарастающее скрипичное крещендо, словно все струнные одновременно начали раскручивать лассо над головой обреченно бегущего по кругу Григория… Этот музыкальный взлет неожиданно оборвался, и после короткой паузы, поддержанная гитарой и ударными, зазвучала битловская мелодия.

Крупная слеза скатилась по щеке пациента. Он бросил умоляющий взгляд в сторону Юлиана. Юлиан отрицательно покачал головой.

– Мысленно твердите эти слова. Во спасение. Во имя светлого завтра. Вопреки страху и фиксации на цифре: «Tomorrow, tomorrow, I love you tomorrow…» А теперь повторяйте за мной…

– Tomorrow, tomorrow, I love you tomorrow, – еле шевеля губами, гундосил клиент.

– Вдумчиво, вдумчиво… Вы не здесь, вы уже там, в этом туморроу. Роковая цифирь из вчера преобразилась в нечто цветущее, темпераметное, насыщенное брызгами фонтана вечной молодости и ярким солнечным светом. Все главное и лучшее в жизни произойдет завтра, и ради этого стоит выбросить из головы мысли о старости. Ваши пятьдесят – это легкое препятствие для вашей лошадки, надо только не паниковать, а, как опытный наездник, представить себя одним с ней целым, прильнуть к ней всем телом, перед тем как она возьмет барьер. И последующие барьеры: в шестьдесят, и в семьдесят, и в восемьдесят… Нет расквашенного самосожаления с обильным пусканием слез и соплей… Вы не хороните себя, а возрождаетесь для новой жизни. А теперь давайте вместе…

И Юлиан, сам ощущая себя наездником, словно пришпорил своего белого арабского скакуна, и они запели на два голоса почти в унисон, разве что у цеховика Григория то и дело происходил ритмический перелет, и в его «тумору» появлялось лихое «бум-ца-ца» ресторанного репертуара:

Tomorrow, tomorrow, I love you tomorrow, You\'re only a day away…

Музыка смолкла. Но в воздухе еще царил легкий зуд фонтана молодости, кристаллики его искристой пыли играли всеми цветами радуги, напоминая водяной ореол над петергофским Самсоном, побеждающим льва.

Григорий, вытараща глаза, сидел неподвижно, затем он резким движением взъерошил волосы и посмотрел на Юлиана. В его облике что-то поменялось. Будто частицы этой водяной прохладной пыли и впрямь переселились в него.

Дрожащими пальцами он достал из кошелька сто долларов и положил на журнальный столик.

– Сдачи не надо, – торжественно произнес он. – Я хочу пригласить вас на свой юбилей. Гуляем в «Кристалле». Из Москвы приедет Шуфутинский. Клянусь. И Любочка Успенская обещала. Такой полтинник закачу– стены закачаются.

Голос Григория как-то незаметно набирал силу и сочность. Он выпрямил грудь. Глаза его смотрели спокойно, куда-то исчезла прыгающая в зрачках тревога и обреченность.

– Я бы пришел, – сказал Юлиан. – Но не могу. По этическим соображениям, понимаете? Да и вы на меня смотреть, как на приятеля, не сможете. Словом, лучше не стоит.

Григорий понимающе поднял руки. Слегка пятясь, он придвинулся к двери, неожиданно хлопнул в ладоши и, словно делясь с Юлианом только им обоим понятной тайной, пропел:

Тумору, тумору я лав ю тумору…

Ю онли э дэй эвей…

Хаши

Буквально на следующий день после выхода газеты с объявлением Юлиану стали названивать старые знакомые и даже люди, о существовании которых он догадывался, но не знал, в каком из параллельных миров они обитают. Все эти знакомцы и полузнакомцы проявляли осторожное любопытство, расспрашивая о магических возможностях комнаты. Никто из них, однако, не вызвался наведаться в качестве пациента. Юлиан, рассказывая о новом, но еще малоопробованном методе лечения, предупреждал, что комната вытягивает из человека все его тайные, глубоко запрятанные проблемы. «Это почти что операционное вмешательство, липосакция из области души», – говорил Юлиан, и любопытные как-то сразу незаметно таяли и разбегались по своим параллельным мирам.

Юлиан отпугивал их намеренно, придерживаясь им самим установленного правила – не работать с людьми, которые входили в круг его знакомых.

– Я в какой-то мере становлюсь их исповедником, – объяснил он Виоле, – что мне совершенно не в жилу, поскольку я ведь лицо светское, а теперь представь: мы сидим в ресторане в большой компании и среди этого народа парочка моих пациентов. Любая моя шутка случайно может им напомнить об их тайных прегрешениях, они это воспримут как намеренное разглашение их тайны. Я должен буду думать с оглядкой, говорить с оглядкой, даже слушать с оглядкой, дабы не встретиться взглядом с пациентом – вдруг мой взгляд окажется несвоевременным. Словом, на кой ляд мне окружать себя дополнительными препятствиями и даже потенциальными врагами?

– Но ты же можешь рассказать близким друзьям подробнее о Варшавском, о том, как возникла сама идея комнаты, людям будет интересно и познавательно, – возразила Виола. – Меня вот Даша Устинова умоляет устроить с тобой встречу. Сама она тебе позвонить стесняется, ты для нее недоступен, зато я вроде передаточного звена.

– А ты ее позови, – снисходительно согласился Юлиан. – Тем более что она в тот вечер, когда мы справляли твой день рождения, едва поспела к последней порции тирамису…

– Повод для встречи, кстати, есть очень хороший, – сказала Виола. – Они десять лет как женаты и не хотят ничего устраивать, но решили отметить юбилей необычным образом: улетают на две недели в Японию, представляешь, как интересно! Давай с ними встретимся, можем их к нам позвать или в ресторане посидеть…

– Меня Дарья замучает вопросами о комнате…

– Замучает, – подтвердила Виола. Она девушка наивная, но упрямая и со своего не слезет.

– Со своего пусть не слезает, – хохотнул Юлиан. – Главное, чтоб на меня не залезла. Знаешь… есть одна идея. Я сейчас читаю очень любопытную книжицу об истории японских традиций, с богатыми иллюстрациями… Она продавалась как подарочный набор вместе с японскими палочками для еды, и было бы неплохо эти палочки преподнести Устиновым в качестве подарка и заодно отбиваться ими от весьма назойливых Дашиных вопросов. Давай назначим место встречи в каком-нибудь соответствующем суши-баре с японским интерьером.

На следующий день они договорились встретиться с Сашей и Дашей в небольшом японском ресторанчике «Нике». Устиновы появились с опозданием на полчаса. Даша всю вину взяла на себя, взволнованно объясняя задержку исчезновением мобильного телефона, без которого она не выходит из дому, так как в любую минуту могут позвонить из госпиталя …

– Ты лучше скажи, где ты его нашла, – посоветовал Саша.

– А нашла в мусорнике, – тяжело вздохнула Дарья под общий хохот. – Спешила очень, когда со стола убирала, а тут еще по телефону с кем-то разговаривала… Ну и, наверное, нечаянно выбросила…

Говорила Дарья низким, чуть хриплым голосом и при этом часто хлопала ресничками. Юлиан глядел на нее с прищуром и хитроватой улыбкой. Виола выбрала момент и, ущипнув его, процедила: «никаких инфузорий».

– У нас есть особый подарок для юбиляров, – сказал Юлиан, когда Даша закончила рассказывать свою телефонную эпопею. Он достал красиво инкрустированную перламутром черную продолговатую коробочку, приоткрыл ее и таинственно добавил:

– Мы дарим вам нечто совсем простое, но это предмет, без которого японская история и традиция потеряли бы всякий смысл.

– Это же чопстики, – сказал Маша заглядывая в коробочку.

– Да, используя вульгарную лексику американцев, это чопстики, а у японцев для определения столь изысканного инструмента есть одно выразительное слово «хаши». Вот что вытворяет лингвистика, когда палочки для поедания кусочков пищи превращаются в на редкость изящный иероглиф. Этот иероглиф я не могу вам изобразить, но выглядит он, поверьте мне на слово, чрезвычайно вычурно. Напоминает низкий обеденный столик, над которым склонились два усердных японца с палочками для еды. А так как вы, ребята, скоро начнете тур по Стране восходящего солнца, то я непременно должен вас просветить. И начнем с азбучных истин, одна из которых – хаши. Даша повтори за мной: «Ха-а-ши». Очень важно произносить мягкое «ша» перед буквой «и» тогда сразу выявляется японская сдержанность в таком тонком вопросе, как культура еды. А сколько маленьких хитростей заключено в этом слове!

– А почему хитростей? – спросила Даша.

– А потому что хаши в Японии – это целая индустрия. Из чего их только не делают: из металла, из разных сортов дерева, из слоновой кости, полудрагоценных камней… Они бывают резные, расписные, как Стеньки Разина челны. Американцы приносят в семью, где родился ребенок, серебряные ложечки на счастье, а японцы приносят хаши.

– Ой, как здорово! – воскликнула Даша и посмотрела на мужа. – Правда, Сашик? Подарим Каблуковым хаши, они ждут мальчика через два месяца.

– Только подбери им серебряные, – сказал Устинов, подмигивая Юлиану. – Все-таки люди в Америке живут.

– Рассказывай дальше, – Дарья повернула голову к Юлиану.

– А дальше – больше, – произнес Юлиан, доставая из коробки две эбонитовые палочки с мелким золотистым орнаментом и скрещивая их на манер алебард в руках неподкупных стражей будуара ее величества.

– В древней Японии самураи носили хаши, как боевой меч на бедре, и если самурай был правша, он правой рукой доставал меч с левого бедра, а левой рукой – хаши с правого, если же он был левша, как я например, то все происходило наоборот. Главное в этом деле не перепутать очередность. Первым всегда идет меч. Демонстрирую…

Юлиан привстал и скрестил руки на бедрах, будто готов был достать из карманов джинсов воображаемые орудия нападения в древней японской армии. Дарья чуть откинулась на своем стуле и приоткрыла рот.

– Мечом самурай сносил голову врага, а с помощью хаши делал вроде контрольного выстрела – протыкал ему глаз.

Юлиан выбросил вперед правую руку и покрутил подарочное хаши перед Дашиным носом. Даша часто заморгала.

– Дарья, он шутит, – сказала Виола.

– Я понимаю, что шутит, – очень серьезно произнесла Даша, не сводя глаз с Юлиановой левой руки. – Только все равно страшно. Юлик, ты прямо на самурая сейчас похож. Ты раньше таким не был…

– Это он на нас испытывает новый способ лечения, – сказал Устинов. – Юлик, признайся, что ты у себя в офисе устроил театр Кабуки и всех пациентов лечишь по-японски, размахивая палочками для еды.

На самом деле ты близок к истине, – усмехнулся Юлиан. – Я размахиваю дирижерской палочкой. Ключик не даст соврать. Я, ребята, руковожу целыми оркестрами и хоровыми капеллами. И музыка ведет пациентов за своей дудочкой, как овечек… И если я вам сейчас расскажу…

Юлиан замолчал.

– Расскажи, расскажи… заерзала на своем стуле Даша.

– Не могу. Я дал самурайскую клятву. Даже Ключик не ведает, что происходит в музыкальной комнате. И потом, я еще не закончил эпопею про японские хаши, а это необходимо сделать как можно быстрее, потому что, я вижу, нам уже несут подносы с едой, так что ты, Даша, можешь первой опробовать мои подарочные хаши в деле. И такое преимущество перед своим мужем ты получишь, благодаря американской демократии.

– А при чем здесь демократия? – спросила Даша, чуть осоловело хлопая глазами и явно начиная уставать от Юлиановых загадок.

– А вот при чем. Рассказываю мало кому известный эпизод из американо-японских отношений, который поярче, чем театр Кабуки, освещает силу и слабость древней традиции. В Японии с феодальных времен по сей день существует суровый закон: женские хаши должны быть по размеру короче мужских, но в Америке это правило не прижилось, потому что феминистки в Конгрессе потребовали уравнять хаши в правах. Заняв лучшие места на галерке Конгресса, они постоянно мешали заседаниям, громко стучали своими палочками по чему придется, и в конце концов американский Конгресс принял историческое решение: всем японским ресторанам было велено подавать гостям чопстики одного размера. Несколько владельцев японских ресторанов покончили с собой, не вынеся такого позора…

Юлиан остановился и немигающими глазами уставился на Дарью. Она чуть приоткрыла рот и так часто заморгала, что, казалось, ресницы ее вот-вот сорвутся с насиженного места и трепетно воспарят над столиком, как ночные бабочки. Виола беззвучно хохотала, опустив голову. Устинов посмотрел на Юлиана с ироничной улыбкой и, полубняв Дашу, сказал ей:

– Это Юлик анекдот травит, Дашуня, сними напряжение.

– Правда анекдот? – спросила Даша.

– Как минимум двадцать процентов правды, а это намного больше, чем в выступлениях политических деятелей. Вот и судите: анекдот или рассказ очевидца.

– Ой, ну ребята, я знаю, что наивная, а что делать? Я всем верю. – Дарья беспомощно пожала плечами. – Я когда молоденькая была, надо мной издевались, кто только мог. Знаете, как я первый раз в жизни варила макароны? Мне только-толь-ко девятнадцать лет исполнилось. Я тогда заочно была влюблена в Золотухина, просто на все его спектакли на Таганку ходила. Однажды увидела его днем в ресторане и смотрю – ему принесли тарелку макарон «по-флотски». Пришла домой, лежу и думаю: а вдруг у меня с ним начнется роман, и вот, приглашу я его к себе в гости, и он у меня спросит: «А скажите, Даша, вы макароны сварить можете? А то очень кушать хочется…». И что я отвечу? В общем, купила пачку макарон. А как их варить не знаю, иду к соседке, спрашиваю… Она мне и говорит: надо поварить минут пятнадцать, а потом бросить их об стенку, – если прилипнут – значит готовы.

– И ты бросила? – спросил Юлиан.

– Бросила.

– Все сразу?

– Нет, ну я же не совсем… Взяла несколько штук и бросила. Они и прилипли. Значит, готовы.

– Будет вам смеяться над чужой наивностью, – встала на защиту подружки Виола. У меня тоже был случай, когда первый раз решила сварить суп для мужа и сильно пересолила. Он попробовал и говорит: «Меня с такой страстью еще никто не любил».

– И ты поверила? – спросил Устинов.

– Поверила. Наивная была.

– В твой бы суп да Дарьины макароны бросить, представляешь, какой любвеобильный напиток получился бы – можно царевен-несмеян лечить, – заметил Юлиан.

– Ну вот, – огорченно произнесла Даша, – я все ждала, думала, послушаю твои рассказы о новом методе лечения, а получается, что только о палочках для еды и говорили…

– После вашего японского путешествия, друзья мои, мы соберемся здесь же, в «Нике» или у нас дома, и я вам кое-какие подробности нового метода обязательно открою, – объявил Юлиан. – А пока у меня было всего два клиента, и я до сих пор от них отойти не могу. Если завтра после третьего слягу, вам, девочки, придется тандемом варить мне лечебный бульончик, хорошо пересоленный и с липкими макаронами, мать их об стенку.

Макс

Дверь распахнулась, и на пороге возник невысокий, но довольно импозантный мужчина в бархатном бежевом пиджаке, идеально отутюженных брюках и в ковбойских остроносых до блеска отполированных полусапожках с латунными бляшками на носках.

– Не помешаю? – спросил мужчина, широко улыбаясь и, слегка грассируя, добавил: – Позвольте представиться. Фамилия Дарский. Зовут Максом. А вы, если не ошибаюсь, мистер Давиденко?

Юлиан кивнул и жестом пригласил гостя сесть, с любопытством рассматривая его не совсем стандартный гардероб, в котором странным образом уживался куртуазный прикид с ковбойским притопом.

– Иду после вас в ресторан справлять именины одной знакомой, – сказал посетитель, поймав взгляд Юлиана. – Женщина необыкновенная, настоящая SMW.

– Что это значит? – спросил Юлиан.

– Self-made woman – лет двадцать с лишним назад приехала из Москвы, где занималась кройкой и шитьем на дому, а в Америке приобрела специальность художника по костюмам. Вот уже десять лет работает в Голливуде – придумывает наряды для их звездной братии и обладает исключительным вкусом. Ее два раза на Оскара выдвигали. Прийти к ней на день рождения в неряшливо заправленной рубашке или, не дай бог, в джинсах – значит не только быть осмеянным в пух и прах, а просто потерять ее уважение и – как результат – контрамарки в просмотровый зал гильдии киноактеров, где показывают новинки до выхода на широкий экран, а после премьеры выступают сами кинобоги. Вы на такого рода мероприятия когда-нибудь попадали? Мне повезло. Первый раз я туда попал года полтора назад на закрытую премьеру «Пианиста» – это фильм Романа Поланского. Прекрасная работа. Адриан Броуди выступал после просмотра и говорил минут двадцать, если не полчаса, видимо, хотел наконец-то выговориться на публике – он в фильме сыграл не очень-то разговорчивого персонажа. Вы, кстати, видели «Пианиста»?

– Совсем недавно брал в прокате…

Юлиан поудобнее устроился в своем кресле, улыбаясь направлению мыслей человека, зашедшего в кабинет психотерапевта.

– Теперь я, по крайней мере, раз в месяц хожу на премьеры, – продолжал с увлечением рассказывать Дарский. – Это и работе моей помогает. Я ведь человек творческий, сами понимаете… – он сделал небольшую паузу… – Я писатель, пятый год веду страничку сатиры и юмора в «Вестнике Эмигранта» под рубрикой «Максимы от Максима».

Он откашлялся и выжидательно посмотрел на Юлиана. Юлиан молчал.

– Когда мы только попали в Штаты, мне один умный человек посоветовал изменить фамилию. По паспорту я Володарский, но когда часто общаешься с американцами, они не любят произносить длинные иностранные фамилии, они их просто уродуют, зато Дарский они произносят почти безукоризненно, даже лучше иного соотечественника… ну, имя я тоже сократил – в Америке стал Максом, а русское мое имя – Максим, отсюда «Максимы от Максима».

– Ах, это вы! – решил подыграть клиенту Юлиан, которому начало сеанса очень понравилось, так как предвещало плавное завершение пятничного дня, без сюрпризов.

– Он самый, – оживился Дарский. – Обязательно вам принесу в следующий раз свою книгу. Там собраны афоризмы и лимерики, сочиненные мной за последние пять лет. Многое, конечно, печаталось в «Вестнике», но кое-какие вещи возникали буквально экспромтом и порой в суматохе забывались, поэтому я себя сейчас приучаю к самодисциплине – тут же записывать и сразу сохранять в компьютерном архиве или отдавать в печать. Вы же понимаете, что в свободном мире, как на одесской барахолке, могут облапошить так, что сразу и не поймешь – кто и почему… Взять к примеру интернет… Вот уж поистине неуловимый перехватчик. Нынешний плагиатор может через интернет сделать себе имя за чужой счет без особого напряжения. Вот вам случай из личной практики: сижу недавно в гостях, а рядом, вернее – напротив, какой-то незнакомый мужчина. Не очень разговорчивый и мало что из себя представляет, но из категории прилипал, то есть прицепится к одной фразе и клиширует ее почем зря. Вот и этот – выслушает чью-нибудь занимательную историю из жизни или даже пустяковую сплетню, важно кивнет головой и произносит: «Да… все под Богом ходим…». Причем ни одного тоста не пропускает и стопочку свою опрокидывает как заводной. Другие по полрюмки выпивают, чтобы не опьянеть сильно… Народ-то здесь, в эмиграции отвык от российских застолий: кто за рулем – не хочет рисковать, иному печень о себе напоминает… Одним словом, во время очередной кем-то рассказанной истории он, уже будучи хорошо подшофе, пробормотал свое «все под Богом ходим», потянулся за огурчиком и локтем задел бокал с вином у своей соседки, она еле успела отодвинуться, хотя несколько брызг на ее белую кофточку попало. Тут наступило такое неловкое молчание, а я и говорю: «Да… все под Бахусом ходим». Народ рассмеялся, и неловкая ситуация разрядилась сама собой. А на следующий день – вы не поверите – эта фраза уже появилась в интернете, кажется, в «анекдот. дот. ру» какой-то жулик напечатал под псевдонимом: «Хрустальный звон». Я уверен, он за нашим столом сидел. Вы представляете? Хрустальный звон!

– Да, – сочувственно произнес Юлиан, – интеллектуальную собственность, особенно такую афористичную, как ваша, защитить от пиратов эфира практически невозможно.

– Точно! – воскликнул Дарский и уважительно посмотрел на Юлиана. – Даже не знаю, как к вам обращаться: мистер Давиденко или доктор Давиденко.

– Как угодно. Главное, не называйте меня профессором. Здесь ведь, в Америке, стать профессором – раз плюнуть. Диплом можно по интернету выписать. Прямо в рамке пришлют.

– Согласен! – еще раз энергично подтвердил Дарский и, чуть понизив голос, спросил: – Извините, конечно, я не задавать вопросы пришел, просто так мало видишь интеллигентных людей в нашей эмиграции. Вы, если не секрет, из какого города сюда приехали?

– Из Харькова, – ответил Юлиан. – Харьковчайник я.

– Как вы сказали? Харьковчайник?