Речитатив Постолов Анатолий

Язык

Дарский кивнул, и лицо его изобразило несомненное сожаление от того, что приходится возвращаться в чертову реальность, которую легко наряжать в эпиграммы, буриме и максимы, но под чьей лакированной маской нередко прячется неизбывная гримаса стыда и отчаянья.

– Это история из жизни моего отца, но она настолько необычна, что я полностью потерялся, попросту попал в тупик, не в силах размотать весь этот противоречивый клубок… Давайте я вам расскажу все с самого начала, чтобы вы поняли, на каком месте фундамент был построен.

Дарский замолчал, и с некоторой, как показалось Юлиану манерной растерянностью, потер пальцами лоб, словно приглаживал возникшую от внезапно налетевшего ветра легкую рябь морщин.

– Я немного загадками говорю. Вы извините, это мой недостаток, вернее, моя разговорная манера, люблю формулировать с изысками и недомолвками, поскольку жанр, в котором я пишу, требует метафоричности, а мое многословие с моим жанром постоянно вступают в конфликт… Я с этим борюсь, но не всегда успешно… Одним словом, история такая…

Моему папе семьдесят девять лет. Два с половиной месяца назад он с тяжелым инсультом попал в больницу, со всеми вытекающими отсюда последствиями: частичная потеря речи, паралич конечностей, депрессия. Первое время папа все время молчал, и я подозревал, что удар был настолько сильным, что речь уже не восстановится. Но вот, примерно месяц назад он вдруг заговорил. Однако я практически ни слова не понял. Он заговорил на идиш – языке, которого, как я думал, он вообще не знает. Дело в том, что мой папа в четырнадцать лет сбежал из дому – а жил он в маленьком белорусском местечке – и с полмесяца поскитавшись, оказался в Минске. Там нашел какую-то дальнюю родственницу, первое время ютился у нее, пока не поступил в институт, и стал вскоре образцовым советским студентом, комсомольским активистом и будущим инженером-механиком. Свой местечковый быт он постарался забыть навсегда, фактически отрекся от всего, что напоминало ему о его детстве. И он очень бы преуспел. Но тут началась война, а было ему семнадцать лет. Он эвакуировался, продолжал учебу в эвакуации и перед окончанием войны был мобилизован и даже участвовал в боевых действиях. После войны, будучи очень целенаправленным человеком, он уверенно продвигался по служебной лестнице с уклоном в партийную работу. В тридцать три стал председателем профкома своего завода, а еще через пять лет заместителем секретаря парторганизации и почти два десятилетия продержался в этой должности.

О своем детстве в местечке он не любил говорить. Хотя там еще жили его старый отец и двоюродная сестра. Мать, младшего брата и других родственников убили немцы. Иногда он получал письма от отца, но никогда не отвечал на них, а перепоручал эту задачу моей маме. Она, следуя папиным инструкциям, писала буквально следущее: «Семен, – так зовут папу, – занят на очень ответственной работе, писать у него нет времени, у нас все хорошо». Вот и вся переписка. Вместо обратного адреса на конверте указывала «До востребования».

Теперь я вернусь к недавним дням. Когда папа заговорил на идиш, я, поверите ли, сильно испугался, почему-то сначала решил, что это, как в полтергейсте: вселился в человека бес и управляет его голосом. Потом начал расспрашивать врачей и узнал, что подобные случаи редки, но все же известны науке.

Одни речевые центры в результате инсульта подавляются, другие, которые были намеренно или по каким-то причинам неактивированы, начинают себя проявлять. И вот, представьте себе ситуацию: я сижу у постели своего отца и он что-то просит у меня. Я понимаю, что слышу просьбу, но не понимаю как мне на нее реагировать. Задаю вопрос по-русски, а в ответ слышу раздражение и повторение фразы на идиш. Тогда я во время следующего визита привел с собой приятеля, понимающего язык. Он посидел рядом, послушал и потом объяснил мне, что фразы отец произносит, в принципе, осмысленные, явно из своего детства. Особенно часто он просит стакан воды или повторяет по нескольку раз: «Сынок, иди домой обедать», и все в таком роде. Но осознанно ли он это произносит? Вот в чем вопрос. Спрашиваю у врача – тот разводит руками, область мало исследованная… Попробуйте, говорит, принести ему стакан воды и посмотрите, как он будет реагировать. Пробую. Никакой реакции. Воду приходится давать ему, буквально по глоточкам вливая в рот. Он пьет, а в глазах пусто – поди разберись, что у него на душе творится.

Так продолжалось почти месяц, а недели полторы назад история приобрела неожиданный поворот. Прихожу в больницу. Сажусь рядом. Смотрю на отца и вижу – что-то в его взгляде поменялось. Такая тоска в глазах, какой прежде я не замечал, и на меня он смотрит как-то по-другому, я под его взглядом даже поежился… Жду, что он скажет, а он молчит. Тогда я улыбнулся ему и одобрительно похлопал по ладони, а он не сводит с меня глаз, молчит, только губами шевелит… И вдруг он запел. Я даже не могу это назвать пением, так, подвывание какое-то, мне даже жутко стало. И слова он произносит совсем другие, и повторяет их чуть ли не каждые две минуты, будто заведенный. А я из всей фразы только одно слово узнаю «зингеле» – «сынок».

Что делать? Вышел я в коридор и тут у меня мысль возникла. Набрал номер телефона Матвея, приятеля моего, и говорю: «Я сейчас включу «спикер», послушай новую фразу, которую отец произносит и объясни мне, что происходит». Так и сделал, не выключая телефон подошел к папе, он увидел меня и те же слова на ту же мелодию пропел. Я выскочил в коридор и спрашиваю Матвея: «Ты что-нибудь понял?» А он отвечает: «Что-то совсем чудное старик бормочет: «Сынок, почему ты не приехал на мои похороны? " И даже не говорит, а как молитву поет… И знаешь, что удивительно? Вот с той же примерно интонацией и даже на похожий мотив кантор в синагоге поет «Кол нидрей» – первую молитву во время вечерней службы в Судный день».

Я когда это услышал несколько минут стоял совершенно ошарашенный. Ведь мой отец всю жизнь был атеистом, никогда никакие синагоги не посещал, к набожным евреям здесь в Америке относился очень отрицательно, то есть он к старости, может быть, тайком усомнился в коммунистических идеях, но у него осталось такое же резкое неприятие религии, как в молодые годы. Религия для него была и есть «опиум для народа». И что же… Мой беспомощный отец, находясь в больничной палате, произносит совершенно несуразную фразу, да еще на мотив еврейской молитвы. Ну, думаю, дело ясное: нарушение психики – одно из типичных осложнений после инсульта и зачастую это уже необратимый процесс.

А теперь слушайте, что происходит дальше. У меня есть родная сестра, она старше меня на пять лет, живет со своей семьей в Кливленде. Я, конечно, постоянно держу ее в курсе дела, звоню, рассказываю подробно о папиной болезни. И в тот раз позвонил ей, говорю: так, мол, и так, заговаривается папа, зациклился на одной фразе – почему я не пришел на его похороны, и как его успокоить, ума не приложу. Сестра пооохала, поплакала и повесила трубку. А в час ночи вдруг от нее звонок. «Макс, – говорит, – я ведь все вспомнила и поняла…» И она мне рассказывает историю, которую в нашей семье не любили афишировать, и знали о ней только самые близкие. Я просто был тогда слишком мал, чтобы уразуметь суть событий.

Так вот: в один из осенних дней 1957 году пришла на имя моего отца телеграмма из Пуховичей – это то самое местечко, откуда он сбежал в четырнадцать лет. Телеграмма была послана двоюродной сестрой, в ней было несколько слов: «Отец при смерти, приезжай». Папа провел бессонную ночь, что-то обсуждая с мамой, а утром послал свой ответ: «Занят особо ответственным поручением, приехать не могу». А еще через два дня пришла последняя телеграмма: «Твой отец скончался. Похороны воскресенье». Он и на похороны не поехал. Заперся у себя в кабинете, долго оттуда не выходил. Потом вышел, от него сильно пахло водкой. Моей сестре в 1957 году было одиннадцать, и она слышала разговоры родителей. Она не все поняла, но общий смысл событий уловила.

Когда сестра мне рассказала эту историю, я понял, что произошло совершенно невероятное. Мой папа сошел с ума и представляет себе, будто он – сам отец своего отца. Сестра моя высказала предположение, что это просто совесть в нем заговорила. Даже если так, я не думаю, что мозг его работает в нормальном режиме – какие-то необратимые сдвиги произошли. Но меня мучает только одно: как ему помочь, как вызволить его из этой клетки? Я и сегодня был у него, он посмотрел на меня с такой болью, что у меня все внутри оборвалось. «Сынок, – сказал он с той же настойчивостью, – почему ты не приехал на мои похороны…» Нет, не сказал – простонал… прорыдал…

И вот я здесь. Еще когда к вашей двери приближался, подумал: а зачем, собственно, я к психологу пришел, как он мне может помочь? Но больше мне не к кому идти…

Юлиан, сложив руки на груди, пристально смотрел на Макса:

– Вы знаете, это одна из самых невероятных историй, которые я в своей жизни слышал. Самое удивительное, что я в нее верю. Я читал о случаях, когда люди, испытавшие потрясения, травмы, начинали говорить на языках, им совершенно неизвестных, но случай такого перевоплощения необычен тем, что здесь вмешалась – ваша сестра права – совесть. Не удар молнии, не травма головы и даже не тромб в кровеносном сосуде, хотя это прямая причина инсульта. О подобной сублимации писали Юнг и Фрейд, но они брали как пример проявления угрызений совести – сновидения, в которых стыд за аморальный поступок мог вызвать конкретные образы и даже кошмары.

Здесь же совсем другое. Это целый пласт неисследованного. Такая наука, как психогенетика, могла бы найти немало любопытного в рассказанной вами истории. Это одно из поразительных проявлений бессознательного в сознательном.

А теперь слушайте, что я вам посоветую сделать. В следующий раз, придя к отцу, скажите ему, что вы были на его похоронах, просто стояли в стороне – поэтому он вас не увидел. Важно произнести эти слова с глубоким чувством, не механически. Вам придется перевоплотиться так же, как ваш отец перевоплотился в своего отца, но теперь вам надо сыграть его самого. Этот текст обязательно выучите на идиш. И вот почему. Скорее всего, те первые фразы, которые он произносил, вроде того что просил стакан воды, были автоматическим воспроизведением утопленных в памяти страниц детства. Это при инсультах часто бывает. Но его слова о похоронах – это феноменальный случай перевоплощения в образ другого человека, а возможно, и проявление, как в фотографическом растворе, духовной сущности его отца. Вы упомянули, что в эти минуты его лицо было совсем другим – трагичное лицо, а не маска человека с пораженным мозгом. Вы понимаете, совесть, угрызения совести осуществили невероятное – реанимацию памяти, языка, сознания, и получилось так, будто инсульт поразил другого человека, а не того, который спросил вас, почему вы не пришли на его похороны.

Юлиан замолчал, а Дарский с каким-то растерянным видом потер лоб, но в этот раз не наигранно, без всякой позы. Он, словно не веря услышанному, покачал головой и сказал:

– Есть еще одна деталь, о которой я не могу вам не рассказать. Несколько дней назад я сидел у компьютера и занимался своими делами и почему-то вдруг подумал: «Ачто это за молитва такая «Кол нидрей», почему именно на ее мотив мой отец поет свои странные речи»? Открыл еврейскую энциклопедию и вдруг прочел фразу, которая не отпускает меня до сих пор: «И будет прощено всей общине сынов Израиля и чужеземцу, живущему среди них, ибо весь народ – в неведении». Это слова из Книги Чисел, они входят в текст молитвы «Кол нидрей». И вот сейчас, после того, что вы сказали, я подумал: но ведь эти слова о нем – о моем отце, и о его отце, и обо всей России – все были в неведении и все стали жертвами этого неведения, независимо от национальности. Это о нас всех – забывших свою веру, предавших своих родителей и выхолостивших свою память… Это о нас всех…

После того как Дарский ушел, Юлиан долго сидел в своем кресле, пытаясь собрать воедино нахлынувший на него сумбур мыслей. Он вдруг почувствовал невероятную усталость и неуют от той тишины, которая всегда была его союзницей в минуты, когда хотелось расслабиться, и которая теперь давила на него так, будто сама искала выход из сжатого пространства комнаты. Он подумал, что музыкальная шкатулка Варшавского в этот раз не сработала и не сыграла свою мелодию спасения, поскольку некого было спасать… Но если бы этот выживший из ума старик оказался вдруг здесь, в комнате, разве музыка смогла бы преодолеть не просто сопротивление пораженного мозга, а фактически переплыть реку забвения… оживить соляной столб… выдавить смоляную слезу из сухой крестовины? Музыка… «А какая музыка могла бы его исцелить?» – подумал Юлиан, рассеянно проглядывая перечень мелодий, записанных Виолой. На глаза ему попалась строчка: «Мендельсон. Песня гондольера». Она была последней в списке. И тут он вспомнил, что Виола упомянула эту вещь Мендельсона, когда они сидели в кафе «Флора».

Юлиан включил проигрыватель, закрыл глаза, и его утлая лодочка выплыла из заросшей ряской заводи на чистую воду, в которой отражался и причудливо очерчивал себя крутой берег с его затейливо разбросанными кустами можжевельника и древними лохматыми елями, чьи корни кое-где продирались через каменные пролежни, повисая в воздухе, как скрюченные пальцы стариков. А в промоинах и трещинах могучих валунов гнездились эдельвейсы и кучковались колонии вереска, создавая груботканый рокарий дикой природы.

Но вот, каким-то чудесным образом Юлианова плоскодонка стала вытягиваться, обретая аскетично-черное тело гондолы, и в спокойные вдумчивые аккорды суровой родины вдруг проникло почти невесомое венецианское тремоло, сыгранное водяными каплями, слетевшими с весла гондольера. И реликтовые ели начали коченеть, обрастая каменной чешуей и преображаясь в кирпичные дома, подточенные тиной, в заплатах сырости, с окнами, глядящими внутрь, словно ищущими свое прошлое… А невесомые молоточки тремоло выхватывали что-то неуловимое из дымки завороженного дня: звоночки трамваев на улицах старого города… вокализ жаворонка на опушке утреннего леса… потрескивание отгоревшей свечи в шандале и блики сухого пламени на впалой щеке музыканта…

И Юлиан внезапно подумал, что первоначально возникшее в нем ощущение того, будто комната истощила его, выпила все жизненные соки – на самом деле было обманчивым. Комната просто расставила все по своим местам, неожиданно повернув обещанный быть легким, как молодое вино, пятничный вечер, в мучительное расщепление памяти на два языка, намертво прилепленные к нам с первой осознанной минуты жизни: родной – с телесным сладковатым привкусом материнского молока и праязык, живущий в подсознании и ждущий своего часа, чтобы проснуться на нашем последнем вздохе и перенести душу из отлепившейся старой скорлупы в одушевленную обитель вечности.

Лилит

– Ключик, тебе со мной весело жить? – Юлиан задал этот легкомысленный вопрос с достаточно серьезным видом, расположившись полулежа поперек расстеленной кровати в позе свободного гражданина Рима, только вместо чаши фалернского перед ним на прикроватной тумбочке стояла банка «пепси», а посередке кровати находился его непременный «Hewlett-Packard», вокруг которого, как вассалы вокруг сюзерена, почтительно склонились слегка затасканные на уголках рефераты и научные журналы по психологии.

– А почему ты вдруг спросил? – Виола с удивлением посмотрела на него. За секунду до этого она вышла из ванной комнаты. На ней была туника из темносинего шелка. Ее пальчики совершали легкую разминку, разглаживая увлажнящий лосьон под глазами.

– Вот читаю: – Юлиан поменял позу, сел на серединку кровати, по-восточному скрестив ноги: «Психологи сделали интересное наблюдение: во время первой встречи мужчины и женщины, со стороны женщины психологически невозможно не почувствовать влечение или симпатию к партнеру, если он заставит ее искренне рассмеяться хотя бы три раза». Отсюда и мой вопрос: тебе весело со мной жить? Я тебя в течение одного вечера смешил три и более раз, причем не старыми анекдотами, а своим остроумием.

– Ты еще спрашиваешь? Ты, Жюлька, самый веселый мужчина в моей жизни. Я не помню, чтобы когда-нибудь так ухахатывалась. А твои экспромты – просто как брызги шампанского, от них не пьянеешь, но они делают жизнь праздником.

– «Брызги шампанского!» – с чуть фальшивым апломбом провинциального декламатора воскликнул Юлиан. – О, я сейчас вспомнил, как мои родители танцевали это танго на одном из праздничных вечеров в харьковском клубе офицеров. Трам-там-там… та-ра-ра… трам-там-там…

Юлиан бодро вскочил, отбросил в сторону журнал «Psychology Today», нежно обхватил Виолу за талию и, полузакрыв глаза, заворковал:

– Я помню, как папа красиво вел маму, с достоинством рыцаря и пылом Арамиса. Что он ей говорил – не знаю, но могу догадаться: вероятно, что-нибудь способное взволновать жену офицера, например: я получил премиальные и решил купить тебе новый пылесос, дорогая. И мама, откинув голову, громко смеялась.

– Наверное, он ей говорил что-то более приятное, не сомневаюсь, чем комплимент, не в пример некоторым, обхватившим женщину за талию, но думающим про свой компьютер.

– Ах, так ты меня раскусила?

– Нетрудно было, я за тобой весь вечер наблюдаю. Ты, делая себе бутерброд, намазал хлеб маслом, потом достал из пачки сыр, а вощеную бумажку, прилипшую к сыру, не заметил и так свой бутерброд и слопал вместе с бумагой.

– Ну ты врешь!

– Ей-богу!

– Там не было бумаги.

– Правильно. Я ее сняла за секунду до того, как ты сделал первый надкус, а ты даже не сказал мне: спасибо, дорогая.

– Спасибо…

– Дорогая.

– Дорогая. Я прощен?

– Не совсем. Ты меня сегодня просто не замечаешь. Я как мебель. Ты даже танцуешь со мной как с вешалкой.

– Неправда. Ложь в неприкрытом виде!

– Помнишь, был такой эпизод у Фреда Астера в каком-то фильме? Он там очень остроумно танцует с вешалкой, превращая ее в послушную партнершу, но потом появляется настоящая женщина, и танец из циркового трюка превращается в любовный порыв, а у тебя интерес к настоящей женщине полностью заблокирован твоим лаптопом.

– Ты какая-то странная сегодня. Я бы сказал – агрессивная.

– Напротив. Я грустная.

– Здравствуй, грусть…

– Когда-то был такой популярный стишок… кто же его написал? кажется, Римма Казакова: «Не женой была, не женой, стороной прошла, стороной».

– Это о ком она так безнадежно, о себе, что ли?

– Это о Лилит. Была у Адама первая женщина, еще до Евы, и звали ее Лилит. Жил он с ней недолго, нашел свою Еву, а Лилит превратилась в ведьму.

– Намекаешь, что тебе это грозит?

– Нет, ни на что не намекаю… Но хочу, чтобы ты сегодня меня любил… Любил не так, как всегда, сильней, чем обычно…

– Как Адам Лилит в первую внебрачную ночь?

– Да, именно так.

– Солнце мое, я всегда готовченко, ты же знаешь, – произнес Юлиан без особого энтузиазма, потому что находился в творческой лихорадке и задумал посвятить вечер научной работе.

История, рассказанная Максом Дарским о своем отце, подтолкнула его к некоторым интересным идеям, он начал копаться в профессиональных источниках и залез в дебри интернета в поисках необходимых материалов для статьи, которую уже наметил отправить в журнал по психологии. Надеясь слегка отвлечься от полулежачей позы и размять мышцы, он тут же подхватил навянную Виолой мелодию старого танго, чтобы, взбодрившись, вернуться к своим изысканиям. Поэтому неожиданно прозвучавшее желание молодой женщины, стоявшей перед ним в столь соблазнительном неглиже, его более чем озадачило и менее чем воспламенило. К моменту, когда прозвучали коварные «Брызги шампанского», в голове Юлиана уже выстроилась концепция будущей статьи, и некоторые фразы отскакивали от мозговых извилин, как молоточки от струн рояля, исполняя что-то неудержимое в ритме allegro vivace.

Однако, однажды уже надев на себя маску кота в гусарских доспехах, Юлиан не считал себя вправе уклоняться от своих прямых обязанностей. Играть же одновременно две роли, столь похожие по темпераменту, но разные по характеру мысли, ему как-то не улыбалось.

Пытаясь не показать Виоле своих колебаний, он перешел на эзопов язык, которым владел в совершенстве. Для этого он усадил Виолу на край постели, а сам запрыгнул на кровать, слегка обхватил коленями ее бедра и хищно склонился над ней. Руки его совершали сложную осязательную работу мнимого слепого, не слишком притязательного в своих обольстительных поползновениях и в то же время заставляющего предмет своего удовольствия взволнованно поводить плечами и вздымать грудь, но не выше им, соблазнителем, установленного предела. При этом заговорил он ей в ушко языком героя плутовского романа, многократно рокируя место и время действия:

– Однако же мне, мадемуазель, интересно спросить, отчего у вас именно сегодня столь необычное требование – любить сильнее, чем вчера… Кажется, сильнее уже невозможно. Не лучше ли отдаться воспоминаниям о прелестях вчерашней любви, которую в той же декорации повторить не удастся, а менять декорации в наш компьютерный век и в такой душный вечер… О, мадемуазель нахмурилась. Не дозволям! И все же, что случилось, почему именно сегодня мы должны достичь пика любовных удовольствий? Каприз? Неосуществленные женские фантазии? Или… минуточку! Кажется, угадал! Сегодня международный день секса! Нет? Ах да, он у нас был в прошлую декаду. А-а, понял – юбилей Клары Цеткин, ей сегодня стукнуло бы сто тридцать лет и три года… Что, тоже отпадает? Тогда остается последний пробный шар, но в этот раз я бью наверняка: ты купила какое-то умопомрачительное дезабилье в «Victoria\'s Secret».

– Как ты догадался?

– Ну, я тебя, солнце, знаю не первый год…

– Да, ты меня знаешь второй, а скоро разменяешь третий…

– А много ли надо опытному, умудренному жизнью, проницательному герою твоего романа, чтобы нанести верный укол. Итак, я был прав… Осталось уточнить детали… Что могла добыть женщина из секретного сундука развратницы Виктории? Какие-нибудь кружевные трусики размером с серебряный доллар, а ценой в золотой дукат. Угадал?

– В этот раз не кружевные, а тончайший шелк с тиснением в виде экзотической орхидеи.

– Р-р-р… Я уже зверею.

– И с золотым дукатом ты тоже промахнулся. Я не любовница Ротшильда. Трусики я покупаю на распродаже, а золотые дукаты храню для верхней одежды, чтобы пофорсить при случае…

Виола лукавила. Она уже несколько дней не принимала противозачаточные таблетки и завела этот разговор с Юлианом с далеко идущей целью… Цель была построена на вечной как мир женской хитрости и невинном обмане, который потенциально мог остаться только ее тайной, но при благоприятном раскладе становился фактором, могущим поменять всю ее жизнь… И в этом состоял риск, но она не могла и не хотела больше ждать. Она не представляла, как дальше строить отношения с Юлианом, подавляя свой материнский инстинкт и эту сосущую под сердцем и набухающую в сосках иллюзию материнства, которую она вынашивала в своих мыслях каждую ночь, прижимаясь к Юлиану или отдаваясь ему и пытаясь не замечать, как быстро удлиняются тени в солнечных часах, как незаметно тают песчинки времени, как торопливо одна заря сменяет другую… Но в какой-то момент необходимость нарушить размеренный круговорот дней оказалась сильней всех предосторожностей и страхов, и тогда она отворила калитку в холодное лунное царство и пошла по узкой тропинке, раздвигая ветви созвездий и отдавая себя на милость полнеющим фазам лунного календаря, когда природа открывает наиболее благоприятный период для овуляции.

Виола откинула голову назад, потерлась щекой о его уже схваченный колючей щетиной подбородок и шепнула на ухо склонившемуся над ней мужчине: «Люби меня сегодня так, как только ты умеешь…»

Скорпион

Статус кво в полудружеском-полуделовом альянсе, сложившийся на начало ноября, вполне устраивал Юлиана, несколько стеснял Виолу и явно тяготил Варшавского. Юлиан позвонил Варшавскому за все время только два раза, да и то соблюдая минимальные приличия – все же комната явилась своего рода щедрым подарком, хотя неясно было, каким боком сия избушка повернется к нему в будущем. Кроме того, Юлиан в силу своего умеренного скептицизма полагал, что перемирие в подобных конфликтах тем устойчивее, чем меньше противные стороны будут стремиться к соглашениям и разного рода попыткам улучшить отношения.

Виола же чувствовала некоторую неловкость, и ей хотелось позвать Варшавского в гости, но каждый раз лицо Юлиана – красное, искаженное яростью, со словами упрека, сорвавшимися с его губ, вставало перед ней, и тут же пропадало всякое желание приглашать московского ясновидца даже на стакан чаю.

Варшавский несколько раз звонил сам, интересовался, как идут дела у Юлиана, говорил о том, что время для него летит быстро, благодаря постоянной занятости, что в середине декабря он собирается возвращаться домой, и, видимо, чувствуя некоторую стесненность в голосе Виолы, быстро обрывал разговор.

Его звонок 7 ноября, в воскресенье, в час дня застал Виолу на пороге, она собиралась пойти на класс водной аэробики.

– Я догадываюсь, что позвонил не вовремя…

– В общем-то, да… Я должна убегать, но у меня еще есть минут пять.

– Звоню без особого повода. Я собирался проконсультировать одного человека на предмет приобретения машины. Помните, я вам рассказывал о том, что умею как бы заглянуть в нутро автомобиля. Иными словами, могу дать совет, какую машину покупать, а какую нет. Но у клиента неожиданно выскочил флюс, а в воскресенье все дантисты отдыхают. Он позвонил, отменил нашу встречу, и я оказался как бы в подвешенном состоянии, сижу дома один, чего со мной именно в такой день еще никогда не случалось…

– Я не совсем поняла…

– Извините, я немножко тумана напустил. У меня сегодня День рождения.

– Ой, Леон, я… мы вас поздравляем.

– Спасибо. Всю мою жизнь это был, как понимаете, двойной праздник.

– В каком смысле?

– 7 ноября. День Октябрьской революции и мой день рождения».

– Господи, я про революцию совершенно забыла.

– Счастливая американская забывчивость. Я никогда не смогу забыть великий большевистский путч именно потому, что любой человек в России, поздравляя меня, не преминет то ли в шутку, то ли всерьез отметить мое, так сказать, родство с «Софьей Власьевной». А сегодня я вдруг почувствовал себя неуютно, никто не поздравляет. Мой единственный американский родственник Волик, надо полагать, сильно занят… Вчера поздно вечером позвонил домой. Я своим запретил сюда звонить. Дорого. Ну, мы поговорили, обменялись, так сказать, взаимными любезностями. И после этого осталось странное ощущение, будто я сам себя поздравил от имени жены, детей и любимой собаки.

– Леон, во-первых я вас поздравляю, пусть даже по вашей подсказке, но совершенно искренне, и я хочу, чтобы вы знали, что знакомство с вами уже многое поменяло в моей жизни. Правда-правда… И я вот о чем подумала… Не зайдете ли вы к нам сегодня, скажем, часам к пяти? Я сделаю такой, знаете, «файв-о-клок ти» в английской традиции с маленькими сэндвичами. На обед не приглашаю, потому что мы должны в восемь вечера уйти, нас друзья позвали.

– На обед я бы не согласился – я из голодания выхожу.

– Вы голодали?

– Да. Три дня. Я сижу на голоде дважды в год по три дня, и один раз в году делаю шестидневное голодание.

– И вы решились на голодание накануне дня своего рождения?

– А вот так и решился – легче в желудке и в голове. Вы не пробовали голодать? В определенный момент легкость наступает необыкновенная… и ясность мысли. А скажите, Виола, Юлиан не будет возражать, а то я уже боюсь его гнева?

– Нет, я уверена. Он, конечно же, будет рад. Я думаю, он даже захочет с вами поспорить, скрестить шпаги. Да-да! Так мы вас ждем к пяти. Я позвоню Юлиану. Он пошел по своим делам и как раз собирался быть дома в начале пятого.

Положив трубку Виола сразу перезвонила Юлиану. Выслушав ее, он неожиданно рассмеялся: – Все верно. Он же, помнишь, упомянул, что родился под знаком Скорпиона. А теперь оказалось, что большевистская революция тоже под этот знак попала. Хорошая тема, заводная: русский мужик в роли лягушки переправляет на другой берег закостенелого партаппаратчика в роли скорпиона, от которого и получает смертельный укус. Интересно услышать, как голодный лев будет защищать своего революционного собрата… Ладно, это я так… посмеяться захотелось. Я после четырех буду дома. Судя по тому, что он выходит из голода, ни вином, ни плотными закусками его угощать не придется. И то благо.

Подмена

Как и в первый свой приход, Варшавский явился в белой накрахмаленной рубашке, но в этот раз без пиджака. День выдался душноватый, безветренный, и только к пяти часам по небу потянулась мягкая пенка облаков.

– А в Москве заморозки, – объявил Варшавский. – Вчера разговаривал с женой. – Кое-где гололед, ее племянница палец сломала, при входе в подъезд подскользнулась.

Он на секунду прервался, поцеловал руку Виоле и протянул ей букет крохотных нераспустившихся роз.

– Представляете, я покупаю розы и вдруг вспоминаю, как они быстро на морозе чернели в Москве, и думаю: куплю нераспустившиеся, лучше сохраняться будут, и вдруг ловлю себя на мысли, что в Лос-Анджелесе в ноябре 28 градусов жары. Вот что с нами иногда память вытворяет. А Юлиан дома?

Виола с некоторым изумлением смотрела на Варшавского. Он и выглядел и говорил совсем иначе, будто подменили человека. Та постоянно присутствующая в его характере надмирность куда-то исчезла, перед ней стоял милый, очень дружелюбно настроенный человек и даже некоторая незащищенность появилась в его облике. Он внезапно стукнул себя ладонью по лбу и с огорчением произнес:

– Забыл! Как вам это нравится? Я приготовил для Юлиана два подарка: сигару – мне раздобыли настоящую кубинскую – и бутылку отменного грузинского вина. И тем и другим меня снабдил Георгий Левитадзе, хозяин клиники, где я практикую. Сигару захватил, а бутылку забыл. И главное, поставил на столик в прихожей, чтобы не забыть. Надо же! Вы видите перед собой человека, который все чаще начинает сталкиваться с незнакомцем, чье имя он никогда не пытался запомнить, а теперь настойчиво пытается вспомнить и не может. А зовут незнакомца «Господин Склероз».

– Это вам только кажется. Я до сих пор нахожусь под впечатлением от ваших рассказов о Нострадамусе. Вы так глубоко проникли в мир человека, жившего несколько столетий назад… Одно перечисление всяких деталей и цитат… Не пеняйте на свою память, Леон. Да и вообще, вы не перепутали очередность событий? День рождения у вас, стало быть подарки за нами.

– Ну, мне всегда как-то приятнее давать, а не получать. Это почти мой девиз. Причем абсолютно альтруистический. Хоть Библия и обещает, что дающему воздастся, я на это дело смотрю без оглядки. И не жду воздаяний. А Юлиан еще не пришел с работы?

– Юлиан дома. Он душ принимает. Скоро появится. Я тут легкий закусончик делаю. Вы, если хотите, можете посидеть на балконе, там сейчас очень хорошо, ветерок…

– Ну нет, на балкон вы меня не сплавите, я так редко вас вижу, что хотелось бы рядом постоять, но, если не возражаете, я зайду за стойку и буду с вами говорить, соблюдая дистанцию. Тогда ко мне придраться будет невозможно.

Он обошел невысокую стойку, отделявшую кухню от гостиной, и, положив на нее локти, добавил:

– Вот так, в роли нейтрального наблюдателя – лучше всего, заодно и подальше от запахов пищи. Мне приходится сегодня только соки пить, и один раз я кашку поел – вот и весь мой ассортимент.

Виола улыбнулась.

– Расскажите про Москву, – попросила она. – Я в последнее время совершенно перестала интересоваться событиями там происходящими. Возможно, это такая самозащита от неприятных новостей, которыми заполнена наша пресса.

– А новости надо уметь отбирать, взвешивать и не есть в сыром виде, – смеясь, сказал Варшавский. – То есть, надо делать, как я. Вот я сейчас вам расскажу мою методику приемки, отсеивания и хранения новостей…

Шапочка

Юлиан появился минут через пять. От него исходил нерезкий, изысканный запах дорогого дезодоранта.

– Как вас угораздило родиться в один день с октябрьским переворотом? – спросил он, когда они в гостиной сели за стол, покрытый белоснежной накрахмаленной скатертью.

– А вот угораздило. Могло бы оказаться хуже, например, попал бы на 21 декабря или 20 апреля.

– 20 апреля, кажется, день рождения Гитлера. А вот что случилось 21 декабря?..

– Сталин случился.

– Понятно…

– Так что, 7 ноября всего лишь безобидное число, а создают события конкретные люди, что не мешает нам искать в сочетании чисел потайной смысл и фатальную неизбежность. Многие в России по сей день считают эту дату почти священной. А я скажу так: если бы революция не вырвалась из-под контроля зарождавшейся думской демократии, мы бы получили в наследство другую страну и, вероятно, другую историю. Эти горе-демократы пороли просто цепную реакцию ошибок, что тоже нередко бывает в политике. Шла игра в этакую отчаянную рулетку: меньшевики ставили не на те номера, а большевикам неимоверно везло, им выпадали выигрыши один за другим… И наконец, последняя ставка думцев и временщиков – Керенский… Рулетка запущена, ставки сделаны, и… шарик падает в зеро. Конечно, рассматривая историю ретроспективно, мы жалеем, что перемены в обществе не произошли путем внедрения парламентаризма и постепенного ослабления монаршей власти, а не уничтожения института царей.

– Как в некоторых европейских странах.

– Совершенно верно. Есть еще такая интересная штука, как постепенное проникновение социалистических идей в общество, – так называемый фабианов социализм. То есть были пути более легального переосмысления государственного устройства. У меня лично к социалистическим идеям довольно-таки смешанное отношение. Я воочию убеждаюсь в том, что новый русский капитализм – не столько мощный таран, способный пробить брешь в наших устоявшихся привычках и растревожить сонное царство наших общественных институтов, а по сути – массивная пустышка, которую никто не думает поменять на нечто более стоящее. Образно говоря, мы соорудили своего рода опалубочный короб для фундамента, в который не залили бетон, а надстройке хотим придать вес и масштабы развитых держав.

– Мы с Виолой усмотрели здесь одну философию, вернее, притчу вспомнили: если представить русский народ лягушкой, а большевиков скорпионом, то на память приходит притча о том, как скорпион ужалил лягушку в благодарность за свое спасение.

– Русский народ – это, знаете, такой организм, который сам себя и жалеет, и жалит. Скорпион может проявиться в каждом из нас и парализовать, но иногда и принести пользу – болевую терапию, так сказать.

– Чай вскипел, господа, подвиньте поближе ваши чашки, – обратилась Виола к мужчинам.

– Мне, пожалуйста, налейте очень слабый, буквально каплю заварки, – попросил Варшавский. – Это и станет моей трапезой на ближайшие пару часов.

Виола прокашлялась и легонько постучала чайной ложечкой по тарелке.

– Я хочу попросить минуточку внимания. Хотя вечер возник как своего рода экспромт и можно было бы ограничиться словесными пожеланиями, но я хочу сделать вам, Леон, настоящий подарок. Он, правда, не завернут соответствующим образом, надеюсь, вы не будете строги…

С этими словами она протянула Варшавскому белый бумажный пакет, перевязанный шелковой тесемкой.

– Что это? – спросил Варшавский, с некоторым недоумением и плохо скрытым любопытством извлекая подарок.

– Это академическая шапочка, шапочка мастера, которая когда-то принадлежала моему дедушке, он много лет был профессором, читал физику в университете, и я подумала, что вы тот человек… Одним словом, наденьте ее.

Варшавский покрутил в руках обшитую красным бархатом, похожую на тюбетейку шапочку и послушно, с неким даже благоговением накрыл ею макушку.

– Слушайте, как вам эта шапочка идет! Правда, Юлиан?

– К ней бы сутану, и вы – вылитый кардинал. Я не сказал Папа Римский только потому, что по возрасту вы совершенно незрелый человек для святейшего трона.

– Будет вам, – рассмеялся Варшавский. Но тут же стал очень серьезен. – Знаете, друзья мои, буду с вами откровенен. Я и по возрасту, и по званию недостоин такого подарка. Погодите, не перебивайте меня. Я человек принципов, иногда даже страдаю, ставя себя в жесткие рамки. Одно из моих правил – не брать подарки, уже дареные кому-то. Пусть этого человека нет в живых. Пусть он на другом конце света. Но ведь у вас, кроме фотографий дедушки, вероятно, ничего больше нет. Только эта шапочка. Давайте сохраним ее место обитания в неприкосновенности. Поймите, это ведь вещь из иного века, на ней отпечаток той жизни, которую наши дети уже не будут вспоминать.

С этими словами он протянул шапочку Виоле.

– Леон…

– Нет-нет, не спорьте, я ведь со своих академических позиций не сойду.

Тут он улыбнулся и неожиданно сказал:

– А вот побыть в этом достойнейшем головном уборе, пока я здесь с вами распиваю чаи – совсем другое дело. И знаете, верите или нет, но у этой шапочки совершенно потрясающая энергетика – тут даже сомневаться не приходится. Это еще одно напоминание о способности вещей годами хранить в себе молекулы человеческой души.

Варшавский несколько раз прошелся ладонью по бархатной поверхности шапочки, потом перевернул ее, рассматривая черный шелк изнанки, важно кивнул и аккуратно надел.

– Просто живая, совершенно не потерявшая интенсивности энергетика! Вы сказали, дедушка был физиком? А в какой области, интересно бы узнать, не в квантовой ли механике?

– Нет, он читал лекции по физике… – начала было Виола, но внезапно запнулась, покраснела и бросила растерянный взгляд в сторону Юлиана.

Юлиан сморщил недоуменное лицо и едва заметно пожал плечами.

– Ой, забыла, провал какой-то, – пробормотала Виола.

– Ну, не это главное, а другое… Варшавский сделал паузу. – Знаете, мне в Москве будет вас очень не хватать. Меня там, в основном, окружает публика постарше… Скучные все и до того серьезные… Когда я говорю, они почтительно головами кивают, никто со мной не спорит, огонька в них нет. С ними только гречневую кашу уминать…

– Да щи хлебать, – подсказал Юлиан.

– Вот-вот, – рассмеялся Варшавский. – Вы, как всегда, просто не в бровь, а в глаз.

– Нам с вами тоже очень интересно было проводить время, а уж волшебная комната – такой подарок, о котором мы и не мечтали, – сказала Виола. – А когда вы уезжаете?

– Через месяц с небольшим, – ответил Варшавский, пронзительно глядя на Виолу. – Я поменял билеты. На две недели раньше намеченного срока отправляюсь.

– Но у вас так успешно шла практика. Я помню, вы говорили, что очередь к вам стоит на месяц вперед.

– Устал. Вот и весь сказ. Не рассчитал силы. Последние пару недель стал делать двухчасовые перерывы, но и это не помогло. А заниматься целебными процедурами, давать людям надежду и видеть в их глазах разочарование – не могу. Лучше уйти с запасом сил и со щитом, а не на носилках под улюлюканье публики…

Варшавский поднялся, быстро подошел к зеркалу, на ходу поправляя шапочку, мельком взглянул на себя и почему-то быстро перекрестился.

– А что, недурно… Я боялся выглядеть несколько пародийно, знаете, вроде Никулина на арене цирка. Вот только весь в испарине, жарковато что-то стало, особенно после чая.

– Давайте на балконе посидим, – предложила Виола. – Там сейчас ветерок, очень свежо, а комната за день нагрелась и теперь отдает тепло. Возьмите с собой только чашки, а я принесу сэндвичи, заварку и кипяток.

– Вот на балконе я вашу сигару и опробую! – громко сказал Юлиан, резко поднимаясь со стула. – Подымлю нелегальным кастровским дымком. Слышите, почти каламбур получился. Дымок костра и дым сигары Кастро.

– Да, на каламбуры вы мастер, – добродушно заметил Варшавский.

Колибри

Они вышли на балкон. Варшавский сел на раскладной стульчик, а Юлиан, находясь в стороне от него, стал рассматривать и обнюхивать дареную сигару, затем взял гильотинку и начал аккуратно подрезать кончик. В этот момент перед носом Варшавского появилась колибри. Крохотная птичка замерла примерно в полуметре от лица Варшавского, было только слышно шуршание ее крылышек, чем-то напоминающее звук, который создают лопасти маленького ручного вентилятора. Варшавский сидел не шелохнувшись. Колибри неожиданно приблизилась к его переносице, головка птички слегка поворачивалась, словно она выражала свое изумление, рассматривая немигающий человеческий зрачок, при этом тельце ее оставалось почти неподвижным, только крылышки, вибрируя на огромной скорости, создавали необыкновенно экзотическое зрелище, будто воздух вокруг маленького чуда природы загустел и по контуру птички возник ореол с почти неуловимым размельчением цветовой гаммы. Продолжалось это несколько секунд. Юлиан видел окаменевший профиль Варшавского и даже заметил, как над головой ясновидца повис крохотный, почти прозрачный паучок, видимо готовясь зацепить паутинку за столь замечательно неподвижный объект. Юлиан сделал едва заметное движение, прикоснувшись большим пальцем к сигаре, и колибри мгновенно исчезла.

Варшавский резко повернулся к нему:

– Вы видели? Какой потрясающий момент! Я с ней разговаривал!

– С кем разговаривали?

– С птицей! С колибри! Неужели вы не видели?

– Это был самец, – сухо заметил Юлиан. – Изумрудный ободок вокруг шеи – принадлежность самца.

На балконе появилась Виола с круглым подносом, на котором стоял заварочный чайник и небольшая тарелка с крохотными сэндвичами.

– Виола, вы пропустили редчайший момент, – Варшавский вскочил, помогая ей поставить содержимое подноса на столик. – Я сидел задумавшись, и неожиданно появилась эта мини-птичка, она буквально затормозила перед моим носом, на расстоянии вытянутой руки, рассматривала меня несколько секунд, а потом как бы переместилась по воздуху и оказалась у меня прямо перед глазами, буквально в сантиметрах от меня. Вы понимаете, в пяти-шести сантиметрах. Это был соверршенно невероятный обмен информацией. Я видел все мелкие детали ее тела, оперение, глаза…

– Колибри, как известно, птичка любопытная, – подтвердил Юлиан. – Но так близко, почти вплотную она ко мне ни разу не приближалась. Леонард действительно сумел ее чем-то привлечь. О чем вы думали в тот момент?

– Ни о чем, здесь все шло на подсознательном уровне.

– Смотрите, у Виолы появилась загадочная джокондовская улыбка. По-моему, она вам не верит.

– Нет, почему, я верю. Меня просто немножко рассмешили ваши восторги, Леон. Я вас, кажется, еще не видела таким возбужденным и счастливым одновременно.

– Но птица вела себя совершенно необычно!

– Напротив, даже очень обычно. Шапочка мастера сыграла свою главную роль. Жюль, ты-то должен знать, что колибри обожают красный цвет, а когда его так много, они просто теряют голову. Она вас приняла за экзотический красный цветок, и, если бы ее что-то не спугнуло, она, возможно, протянула бы свой длинный клювик, чтобы испить нектар прямо с вашей макушки.

– Ах, вот как! Вы меня, что называется, приземлили, а я уж обрадовался, будто в сказке побывал, поговорил на птичьем языке. Я помню, мальчишкой любил пересвистываться с дроздом, который часто распевал свои арии на дереве перед нашими окнами. А вот с колибри знакомство оказалось односторонним, хотя как знать… может быть мы обменялись информацией, да только дешифровщика нет, чтобы пояснил.

Интересно, что контакт происходил в полной тишине, это еще больше мистики прибавило к восприятию, поэтому я с таким энтузиазмом все воспринял. А вообще, птичка-то певчая?

– Колибри издают не очень громкий звук, чуть похожий на перекличку цикад, – сказала Виола.

– Как скучно! – удивился Варшавский. – Столь миниатюрное изящное творение природы, а голоса нет. К ней бы подселить китайского соловья в качестве учителя пения…

– Зато это единственная в мире птица, которая умеет пятиться, то есть, она двигается в обратном направлении, не разворачиваясь.

– Вот-вот. Именно так и происходило – она то приближалась, то чуть отодвигалась, будто хотела получше рассмотреть, определить, что за цветок перед ее глазами…

Кот

– А перед ее глазами сидел ученый кот, – усмехнулся Юлиан.

Варшавский задумчиво покачал головой. Снял шапочку и положил ее на колени. Чай уютно журчал, наполняя гжельский фарфор оранжевым сиянием.

– Вы меня второй раз назвали ученым котом. Неужели похож?

– О, да… особенно в шапочке.

– А я, кажется, собирался в прошлый раз рассказать об одной моей догадке, связанной с поэмой «Руслан и Людмила». Там ведь и появляется ученый кот. Взят он, разумеется, из русских сказок, но у Пушкина его роль особая. Вообще на этот счет существует целая литература. Многие исследователи согласны с тем, что поэма эта провидческая, словно надиктованная поэту, и все образы в ней несут двойной или символический смысл. Скажем, дуб, который раскинул свои корни у лукоморья – это символ земли русской. Что, похоже, никем не оспаривается. А вот ученый кот вызывает много толков. Я лично полагаю, он символизирует русского царя, самодержавие – как институт власти. Помните… идет налево – песнь заводит, направо – сказку говорит. Так вот, движется кот по не совсем обычной траектории. Но прежде чем пояснить, по какой именно, надо спросить: а что же в поэме символизирует златая цепь? Чего только не прочтете вы в комментариях этих стихов… Она и символ вечности, и знак бессмертия, и спираль кармических перевоплощений… А правда одна. Златая цепь – это вера. Да, православная вера, и как только вы принимаете этот тезис, тогда выстраивается триединство русской исторической миссии: родина, царь, православие. И цепь, опутывая ствол дерева по спирали, уходит в космос, ибо вера несет в себе божественный замысел.

– Я не планировал с вами дискутировать в день вашего рождения, дорогой Леонард, – сказал Юлиан, слегка подавшись вперед, – но не могу удержаться. Мне лично кажется, что цепь – это само государство, вначале – самодержавие, потом диктатура пролетариата, теперь – ни то ни се, а все равно символика абсолютно прозрачна: цепь – она цепь и есть, и со времен царя Гороха – это тюрьма, неволя, каторга, запрет свободолюбия. Меняется власть, меняются цари от помазанника до большевистского атамана, цепь иногда ослабевает, но остается символом рабства.

– Я согласна с Юлианом, – сказала Виола, жуя бутерброд со шпротинкой лежащей на овальном ломтике огурца. —

Я думаю, что кот как символ царя и сама цепь олицетворяют самодержавие. Они ведь друг без друга не могут существовать, поэтому связаны одной цепью.