«В институте, под сводами лестниц…» Судьбы и творчество выпускников МПГУ – шестидесятников. Богатырёва Наталья

Не хочется провидеть ничего, а – ощущать и петь, и жить.

И только…

Ю. Ряшенцев

Юрий Ряшенцев (р. 1931), поэт, переводчик, драматург. Окончил МГПИ в 1954 г.

Юрий Евгеньевич Ряшенцев родился в Ленинграде, но в 1934 году, когда ему было три года, его перевезли в Москву, в тот дом в Хамовниках, где он живёт почти 80 лет. Это бывшая слобода, в которой издавна селились ткачи («хам» по-древнерусски «полотно»). «Район Хамовники, где я живу всю жизнь, заселяли горожане в первом поколении – рабочие фабрики «Красная роза», завода «Каучук». Я ещё застал здесь поросят и гусей…», – вспоминает Ю. Ряшенцев. Квартиру, в которой он живёт, проектировал для себя архитектор дома, предназначенного для работников фабрики «Красная роза». Мама Ряшенцева отдала за маленькую «трёшку» с крохотной кухонкой огромную квартиру в Ленинграде.

Итак, питерский мальчик из интеллигентной семьи оказался на полубандитской московской окраине. Первый человек, которого он увидел на новом месте, был сосед, спавший пьяный в луже возле подъезда. И интеллигентному, с кудрями до плеч мальчику, которого мама называла «маленький лорд Фаунтлерой», пришлось усваивать законы двора, в котором ему предстояло жить. Для первого выхода во двор его нарядили в красный бархатный костюмчик, который отчим, воевавший в составе Интербригад в Испании, привёз из-за границы. «Можете себе представить, – восклицал Юрий Евгеньевич, – хулиганский двор – и красный бархатный костюмчик!.. Больше я в таком виде во дворе не появлялся. А через какое-то время мама вышла во двор и с удивлением узнала, что у её сына кличка «Петух». Не в уголовном смысле, а потому что он, её сын, на всех наскакивает: в 5–6 лет уже начинаются драки!» В общем, будущий поэт спуску никому не давал, и скоро двор его признал своим. Так что он спустя годы с полным основанием мог о себе сказать: «Оголец усачёвский, пират проходного двора».

Ю. Ряшенцев учился в школе № 23, базовой школе МГПИ им. В. И. Ленина, в конце Усачёвки. Преподаватели института запомнили его еще десятиклассником, одним из лучших игроков школьной сборной по волейболу, которая удачно выступала в районных соревнованиях, а однажды чуть не обыграла сборную МГПИ, состоявшую из взрослых спортсменов-разрядников. К тому же Юрий окончил школу с двумя четверками и был активным общественником (редактор школьной стенной газеты и ответственный за спортивный сектор в комитете комсомола). Понятно, что такой человек для института, испытывающего дефицит в молодых людях, был настоящим кладом, и представители кафедры физвоспитания настойчиво приглашали его поступать в МГПИ. Но на вступительных экзаменах на литературный факультет у Ю. Ряшенцева, отец которого, крупный партийный работник, был репрессирован в 38-м, а отчим – в 49-м, возникли неизбежные по тем временам неприятности. Заведующий спецотделом МГПИ начал задавать ему вопросы сверх школьной программы и поставил «три», хотя по всем остальным предметам были «пятерки». И будущий поэт не прошел в институт по баллам. Его мама, борясь за сына, даже писала письмо министру просвещения с просьбой восстановить справедливость. Справедливость восторжествовала: Ю. Ряшенцева приняли сначала на факультет иностранных языков, а потом перевели на литфак, где он быстро стал одной из самых заметных фигур.

Ю. Ряшенцев, выступление в МПГУ

Между прочим, Ю. Ряшенцев окончил институт с красным дипломом. Но об этом скромно умалчивает, поддерживая имидж этакого записного хулигана. Их с Максимом Кусургашевым свободное, раскованное поведение, их стихи, не вписывающиеся в тесные рамки образцов казённо-официальной поэзии, не раз бывали предметом разбора на комсомольских собраниях. Немудрено, что в его характеристике рядом со словами «тов. Ряшенцев очень способный, разносторонне развитый студент» – нелестные отзывы о поведении. А в одном из декабрьских номеров «Ленинца» за 1953 год в заметке «О моральном облике студента» можно прочесть: «Недопустимое поведение студентов 4 курса факультета русского языка и литературы Волкова, Кусургашева и Ряшенцева также слишком поздно обратило на себя внимание стенной газеты. «Словеснику» давно бы следовало приняться за эту «святую троицу», поднять о ней суровый, товарищеский разговор…»

А. Якушева в своей книге «Если б ты знал…» вспоминает, что Ю. Ряшенцеву однажды даже объявили выговор «за политическое легкомыслие», что по тем временам было чревато серьёзными последствиями. Но уже тогда было ясно: Юрий Ряшенцев – прирожденный поэт. Однокурсник и друг Ряшенцева М. Кусургашев говорил: «С Юркой всегда было интересно. Начитанный, с очень хорошим вкусом, он был самый первый критик. Юрка крепко всегда писал, очень грамотно. У него не было каких-то приблизительных рифм. Когда мы с ним туризмом занимались, вели путевой альбом. Юрка туда стихи свои записывал. Получился своеобразный поэтический дневник наших походов.

Ю. Ряшенцев

«Был он жёлтым, месяц, но потух, стал бледней берёзовой коры. Первым голосом поёт петух, наш походный горн поёт вторым…» [22]

П. Фоменко констатировал: «Юра Ряшенцев – непреложная часть собраний лучших людей Москвы и всей планеты. Я имею в виду литературные и поэтические собрания. Он всегда очень интересно говорит…»[23]

Это было время расцвета спортивной и туристической жизни МГПИ. У походного костра рождались песни – свои, не официальные. «Помню, – рассказывал Ю. Ряшенцев, – как нас 20 человек ушло на Кавказ участвовать в соревнованиях, а приехали назад на 12 билетов, некоторые на крыше поезда. Есть было нечего, в последний день мы сварили себе из последних запасов ведро каши. При этом Кусургашев поддел Барышникова, тот погнался за ним, кинул в него мыло – оно попало в ведро. Пока мы его там вылавливали, мыло растворилось. Пришлось есть кашу с хозяйственным мылом… Атмосфера была непрерывного озорства!..»[24]

Ю. Ряшенцев вспоминал, как вышел в тамбур и застал там Кусургашева и ещё двух ребят за странным занятием… Они сочиняли песню! «Я встрял в процесс сочинения песен, – рассказывал Ряшенцев, – и выяснилось, что мне удаётся находить какие-то версификационные решения не хуже других. Так я попал в обстановку сочинения туристских песен и очень быстро в этом преуспел, потому что, видимо, это во мне было генетически, природно заложено. Для меня сказать что-либо ритмическое, в рифму труда не составляло. У меня был хороший слух, я был музыкален. А уж песенки, которые мы тогда писали: два прихлопа – три притопа, по терциям ползали, – это было совершенно простое для меня занятие».[25]

Неудивительно! То, что из Ряшенцева вырастет поэт, было сразу ясно: первые стихи он написал в 4 года: «Был военный инцидент на Дальнем Востоке, наши отбили у японцев сопку Заозерную, и я написал такие строки – не без влияния Маршака, как понимаю теперь: «Над сопкой Заозерною взвился наш красный флаг, под сопкой Заозерною лежал разбитый враг». Ничего более лаконичного с тех пор я не написал…»[26]

Из похода по Кавказу Ю. Ряшенцев привёз первую свою песню – «Было нас 22», быстро ставшую популярной в институте. До сих пор выпускники МГПИ вспоминают шутливую песенку «Девушки-опора института», авторами которой называют Ряшенцева и Кусургашева. Правда, когда их спросили об авторстве, Максим Кусургашев от непритязательной песенки открестился, а его институтский товарищ, глядя в сторону, неохотно проворчал: «Давно уже пора забыть все, что мы по молодости насочиняли».

Необычайно популярны в 50-е годы в МГПИ были стихи Ю. Ряшенцева, написанные для знаменитых капустников-обозрений, которые ставили Ю. Визбор, В. Красновский, П. Фоменко. И шуточные:

«Ночи тёмные окрест. К нам в ярангу вор залез. Хорошо, что он залез не в родную МТС».

И лирические, проникнутые юношески романтической влюблённостью в родной институт и в друзей, верой в счастливое будущее:

Для одного из обозрений в 1953-м году Ю. Ряшенцев, Ю. Визбор и В. Красновский сочинили финальную песню, запев в которой был на мелодию популярного в 50-е годы блюза Семенова, а припев придумал В. Красновский. «Обозрение заканчивалось, – вспоминает Ю. Ряшенцев, – шло оно с большим успехом, зал хохотал. Но когда мы запели «Мирно засыпает родная страна…», воцарилась странная тишина, и нам показалось, что мы угробили спектакль. А потом раздались крики: «Песню! Песню!». С тех пор её поют, хотя мне лично очень стыдно за не слишком грамотный текст – во всяком случае, для студентов литературного факультета…».[27] Теперь эта песня признана официальным гимном Московского педагогического государственного университета и исполняется на всех торжественных мероприятиях МПГУ. Но тогда, полвека назад, беспечные мальчишки-студенты и представить себе не могли, что при первых звуках этой песни будет подниматься тысячный зал…

Своё педагогическое призвание Ю. Ряшенцев ощутил рано. В институте он вёл литературное объединение. А. Якушева вспоминала: «Он всегда разбирал стихи очень тактично и доброжелательно. Если стихи хорошие, то он их мог и покритиковать. А если плохие или вообще не угадывались, то он начинал обсуждать их таким образом (мы даже этот кусочек вставили в своё обозрение): «Ну а при каких обстоятельствах вы написали этот стих? При открытой форточке или закрытой? Днём или вечером?» Лишь бы продолжить обсуждение и не обидеть человека. Кстати, в обозрениях наших, которые мы делали уже без Визбора и Красновского, нам очень помог Ряшенцев. Стихи связующие написал…»[28]

Юрий Евгеньевич – щедрый человек. Мог запросто подарить удачную строчку. А. Якушева рассказывала, как написала песню «В институте под сводами лестниц», в которой были слова: «Или как в переулках Арбата прячет солнце закаты свои». Показала Ряшенцеву. Тот посмотрел и вое кликнул: «Тут же не так должно быть! Надо: «Как в кривых переулках Арбата»». «Будто кроссворд угадал!» – говорила Ада Адамовна.

После окончания института Ю. Ряшенцев несколько лет работал в школе. «Какой-то педагогический ум придумал собрать всех двоечников в одну школу, чтобы улучшить успеваемость в районе. И в одной школе собрались ребятишки из всех подворотен Центрального района города Москвы. Меня в эту школу позвал Макс Кусургашев. Директор нам сказал: «Ребята, если вы русскому языку их не научите – ничего. Главное, чтобы они никого не убил и». Когда я пришёл работать в эту школу, поначалу ученики разговаривали так: «Ну ты, педагог, потише, я тут партию выигрываю в шахматы».

Для начала нам надо было завоевать авторитет. У них ведь какие приоритеты? Футбол, гитара, блатная песня. Мы им доказали: то, что они поют, – это детский лепет, а вот настоящую блатную песню им Максим Дмитриевич Кусургашев споёт. Или вот иду после уроков – они на гитаре бренчат. «Что поёшь?» – «Песню» – «Какую песню?» – «Блатную» – «Какая же это блатная? Это нэповская песня, 20-е годы. Это не блатная песня». И они начинают слушать, им это интересно, про блатную песню. «А какая блатная песня?» – «А та, что я вам на дом задал сегодня» – «Как?!» – поражаются они. – «Вам что на дом задали? Главу в «Капитанской дочке», где пугачёвцы поют: «Не шуми ты, мати зелёная дубравушка…» Вот это настоящая разбойничья песня!»

Потом мы выиграли у них в волейбол. Они сказали: «Ну, волейбол – это для интеллигентов игра. Вот в дыр-дыр мы вас пометём!» (дыр-дыр – дворовый футбол). А среди нас были почти все – молодые преподаватели-разрядники. Естественно, обыграли их и в футбол: десятерых – впятером. Они таких учителей не видели и преисполнились к нам какого-то странного почтения, потому что мы всё делали лучше их – причём, на их поле. Потом организовали для них летние спортивные лагеря, водили на Волгу. Когда шли через деревни, предлагали местным сыграть в футбол… на молоко. Они выставляли два ведра молока, мы – ведро сухофруктов. И, как правило, мы выигрывали (у нас учились ребята, которые за «Локомотив» играли) и забирали и то и другое… Они нас обожали, после окончания школы долго звонили…»[29]

В 1962-м Ю. Ряшенцев был приглашён в журнал «Юность» на должность литературного консультанта. «Всё-таки я чувствовал, что моё дело-литература. Мне хотелось писать стихи. Но когда начал работать и сидел в кабинетике в редакции, долго не мог понять: это что, работа?! Можно в любой момент встать, пойти выпить кофе… А в классе 45 волков против тебя сидит, и с ними надо справляться».[30] Но и став известным поэтом, Ряшенцев оставался педагогом. Почти сорок лет вёл поэтический семинар, воспитывал будущих поэтов, среди которых много известных (А. Дидуров, И. Кабыш, В. Павлова, В. Иноземцева и др.). А в какой момент возникла у Ряшенцева любовь и тяга к большой поэзии?

«Первая настоящая, неплатоническая любовь к стихам возникла у меня к творчеству поэтов, которых сейчас ни в грош не ставят, но которые на самом деле были очень интересны. Это те немногие советские поэты, которые не стали верноподданными, не стали писать советские стишки. Это был Светлов. Это был Луговской с «Курсантской венгеркой». Это был Николай Тихонов с его сборниками «Брага» и «Орда». Я приобщил к нему Юрку Визбора, и тот страшно Тихонова полюбил… О них надолго замолчали, но они были, эти поэты!

Я пришёл к серьёзной поэзии, к тем, кто был запрещён и стал появляться в 50-е годы. Гумилёва я, правда, знал и раньше. Ахматову я читал, ничего не понимая, наизусть, вслух: «Слава тебе, безысходная боль! Умер вчера сероглазый король». Стихи, которых она сама стеснялась, не любила. А мне они очень нравились. Ничего не понимал: кто там кому изменил, кто от кого родил, но мне нравилась сама музыка стиха. К Пушкину, Лермонтову и в особенности к Некрасову я был до поры до времени холоден, поскольку их нам читали в школе. Есенин интересовал больше, хотя и к нему я был довольно спокоен. Потом пришёл черёд переводной поэзии. Киплинга, которого чем хуже переводишь, тем он лучше выглядит. Берне в переводах Маршака. Потом появились Цветаева, Мандельштам. Пастернак был всегда, но был непонятен мне. Не было ключа. Я не понимал, что такое: «сад набит пиковой мастью воронья» или «вокзал – несгораемый ящик разлук». Потом, когда я прочёл статью Цветаевой о Пастернаке в её книге «Искусство при свете совести», многое стало понятным. К Маяковскому был довольно спокоен всегда. Долгое время меня интересовала техника стиха больше, чем содержание. Поэтика интересовала больше поэзии.

Ю. Ким, П. Фоменко, Ю. Ряшенцев, Г. Бабушкин, Л. Зиман в МПГУ

У нас одно время жил детский писатель Борис Владимирович Папаригопуло, один из самых умных людей, которых я знал. Он происходил из очень аристократической семьи и даже сидел за одной партой с цесаревичем в кадетском корпусе. А тогда ему негде было жить, и мама выделила ему комнату как старому другу. Он большое влияние имел на меня. Когда я пришёл к нему в очередной раз в растрёпанном виде с футбольного поля, он сказал мне: «Когда ты делом будешь заниматься? Что тебя интересует, поэтика? Ну и занимайся поэтикой! Бери словарь Квятковского…»[31]

И Юрий Евгеньевич занялся поэтикой. И наступил момент, когда счастливое сочетание таланта, ума, эрудиции, трудолюбия явило такие образцы поэзии, которые можно назвать совершенными. Потому что Ряшенцеву подвластно всё. Откуда берутся у него эти летучие строки, эти образы, рождающие живой, просторный, гулкий и ветреный мир? Каким чудом сопрягаются слова в фантастические рифмы, виртуозные строфы? Тут тебе верлибры и терцины, сонеты и… частушки. Он даже собственную строфу изобрёл, как, уж извините за сравнение, Пушкин – «онегинскую строфу»! И ведь не холодный эксперимент, а живая, страдающая и любящая душа видна в этих стихах! Юрий Ряшенцев – один из тех поэтов-шестидесятников, чей талант не оскудел и не иссяк. Он много и плодотворно работает и пишет всё лучше, пронзительнее и – прозрачнее, доступнее. И это хорошо, потому что лирика Ю. Ряшенцева в силу своей сложности, интеллектуальности известна гораздо меньшему числу людей, чем его песни.

Да, Юрий Ряшенцев – поэт Божьей милостью. Сам он так определяет сущность поэта: «Поэт – это профессия, которая позволяет делать состояние предметом искусства. Если ты поэтически воспринимаешь действительность, но не можешь это выразить, то ты всё-таки не поэт. И если ты умеешь слагать слова, но не имеешь поэтического состояния, то ты тоже не поэт»?[32]

А на одной из встреч со студентами привёл замечательные слова (к сожалению, не вспомнил автора): «Поэзия – это слово в воспалённом состоянии». И добавил: «С температурой 36,6 стихов не напишешь. Она должна быть к сорока!»

…Какие в стихах Ряшенцева точно схваченные и запечатлённые моменты жизни, движения души – остро и изящно одновременно. То, что ты ощущаешь смутно и невнятно, он обнажает молниеносно и точно: «Обещаний такой беспощадный излишек и такая нехватка немедленных жестов судьбы…»

Как прелестны прозрачные строки с внутренней рифмой: «По наберЕжной по небрежной». Какая полнота жизни и чистота души, любящей и нежной. В одном стихотворении есть сочетание «бульвара пасмурный уют». Вот такое же ощущение от стихов Ряшенцева: уют, но не пасмурный, а щемяще-печальный и счастливый. Ведь счастье и беда в его стихах всегда рядом.

С 1972 года Ю. Ряшенцев работает в жанре музыкальной драматургии. «Когда я работал над спектаклем Пети Фоменко по пьесе К. Финна, – рассказывал поэт, – музыку к нему писал Модест Табачников, великолепный мастер, одессит со всеми вытекающими отсюда последствиями. Он дал мне «рыбу» – ритмический рисунок написанной им мелодии, я написал текст и принёс ему. Он, сидя за роялем, поставил перед собой этот текст, долго смотрел на него и наконец сказал с отчаянным акцентом: «Слушай, что ты мне написал? Ты знаешь, что ты мне написал? Это ж только Сёма Кирсанов может написать, потому что он со мной из одного города! Рита, иди сюда! Посмотри, что этот мальчишка мне написал!» Появилась жена, посмотрела, повернулась ко мне и сказала: «Шлягер!» Я впервые узнал это слово и понял, что «шлягер» – это хорошо. Они долго вдвоём распевали этот текст, потом она ушла. Я сижу спокойный, довольный, наслаждаюсь мечтами о грядущей славе, и вдруг Табачников, всматриваясь в текст, говорит: «Что ты мне написал, слушай?» Я говорю: «Как что? Шлягер!» – «Какой шлягер?! Рита, иди сюда!» Она смотрит текст и говорит: «Это могло бы быть шлягером, но вы написали: «Я шёл». Вы что, не понимаете, что в Советском Союзе певиц в десять раз больше, чем певцов? Какие же мы авторские будем получать?» «Ну хорошо, – говорю я. – Давайте сделаем: «Я шла»!» «Мальчик, – сказал мне на это Табачников, – никогда не пиши: «Я шёл», «Я шла». Ты пиши: «Я иду»». Так началась моя работа в жанре музыкальной драматургии. А тот шлягер так и не увидел свет, потому что спектакль провалился.» (из-за революционных идей П. Фоменко, но об этом ниже – Н. Б.)[33]

Сегодня Ю. Ряшенцев – один из немногих представителей редкой профессии паролье. Это люди, пишущие стихи для спектаклей и фильмов.

«Многие относятся к этой работе снисходительно, – говорит Ю. Ряшенцев, – но мало кто умеет это делать, потому что часто приходится писать стихи на готовую музыку, а это чрезвычайно трудно. Конечно, есть и приятные моменты. Когда только-только вышли «Гардемарины», в шесть утра раздался звонок и такой специфический пэтэушный голос трогательно сказал: «Юрий Евгеньевич, вы дадите нам списать слова?». Окончательная понял, что прославился, когда «Пора-пора-порадуемся» пьяные голоса запели у меня под окном».[34]

Ю. Ряшенцев – профессионал высшего класса. Он автор песен к множеству фильмов, среди которых «Три мушкетёра», «Гардемарины, вперёд!», «Рецепт её молодости», «Забытая мелодия для флейты», «Остров погибших кораблей» и др. Он автор русской версии мюзикла «Метро». Им написаны зонги к спектаклям М. Розовского «Бедная Лиза», «История лошади», «Романсы с Обломовым», «Гамбринус», «Убивец» (по Ф. Достоевскому). Ю. Ряшенцев – автор либретто оперы «Преступление и наказание» на музыку Э. Артемьева, оперы «Царица» Д. Тухманова. Всё, что делает в кино и театре Ряшенцев, – это не просто тексты, а «поэтическая фантазия» на тему классического произведения, точное поэтическое переложение мыслей классика. Прочтение Ряшенцева всегда бережное, адекватное подлиннику и в то же время индивидуальное, передающее мысли и переживания самого поэта.

Хамовники – территория любви

Поэтичны ли сами Хамовники или их сделал такими волшебник-поэт, влюблённый в «золотую слободу»! Он живёт здесь всю жизнь. Это его территория, его вотчина – бывшая московская окраина, слобода ткачей. «Душа вросла в округу», – написал Ряшенцев. А коль вросла – оторвать невозможно. Только с кровью…

Здесь прошло послевоенное детство «мальчика проходного двора», который, «над Ахматовой сидя с коптилкой», был всё-таки сыном хулиганской этой территории – «грешил блатною эстетикой: прохорями да малокозыркой». Он вырос на стыке двух культур: классической и дворовой. Впитал в себя и звуки улицы, и звуки высокой поэзии (дома звучали стихи Ахматовой и Гумилёва, на улице – «Гоп со смыком»). Так он обрёл свой неповторимый голос.

Хамовники причастны к успеху Ю. Ряшенцева в театре и кино – он может сделать любую стилизацию. Он будет убедителен и органичен, когда говорит и от лица полуграмотного одесского моряка, и от лица аристократа, но это всё будет потом. А пока Плющиха ещё булыжная, Усачёвка – «дощатая, барачная, доблочная». В Москве-реке, которая, правда, уже тогда была «грязна, прекрасна, глубока», – ещё можно купаться. Ещё сад Мандельштама, заросший, полудикий и прекрасный, не запирается в восемь часов вечера на замки сумрачными охранниками. Во дворах играет гармошка, доносится песня старьёвщика, колобродит пацанва с блатной повадкой, носятся над невысокими крышами голуби и вороны – замоскворецкие «синие птицы». Сороковые. «Запах счастья, сдобренного нищетой», «детство, нищее, сырое» и всё равно счастливое! «Уж с кем и связан кровно – с московским со двором»… Воздадут ли когда-нибудь Хамовники своему певцу?

Ещё один талант Ряшенцева – больше 70 лет прожить в не самом, мягко говоря, интеллигентном окружении и сохранить золотую середину отношений со своими простоватыми соседями. «У меня никогда не было к ним высокомерия. Зависть была. Положение интеллигентного мальчика в рабочем дворе – положение тяжелое. И я завидовал ребятам, которые не читали тех книг, которые я читал. Стеснялся говорить литературной речью и вынужден был говорить, как все. Зачем я буду разговаривать с человеком, который «по фене ботает», на языке Пушкина? Он не понимает половины из того, что я говорю. А я понимаю все, что он говорит, потому что вырос в этой среде. И это вовсе не значит, что я подлаживаюсь под него. И высокомерия у меня по отношению к нему нет».[35]

«Жизнь груба, но есть в Хамовниках вечерних своя догадка и судьба». И идёт читатель за поэтом-проводником по тихим переулкам, где у обочин ветерок шевелит тополиный пух. Проходит под густыми липами Девичьего поля, по игрушечному мостику над зелёной бархатной водой в саду Мандельштама. Идёт по Пироговке, мимо жёлтой институтской стены. По Погодинке, мимо потрясающей голубой «погодинской тихой избы» с махаоном на ставне (вот изумительная деталь!) и вдыхает неповторимый аромат – не бензина, а только что скошенной в сквере на Девичке травы. И всё это «дышит счастьем и тоской»: лебеди в Новодевичьих прудах, «липы города ночного», золотое окно в Олсуфьевском…

Стихи Ряшенцева – поэтический путеводитель по Хамовникам. В них всё узнаваемо. «Колышутся стёкла вдоль клиник», «В бывшем Фрунзенском районе Пирогов сидит на троне с грустным черепом в руке» – это о клиниках Первого медицинского. Почти перед каждым есть памятник какому-нибудь выдающемуся доктору. У Ряшенцева в романе «В Маковниках. И больше нигде» эти памятники живут своей тайной жизнью… Вот вьетнамское посольство на Большой Пироговке, где до войны был Дом испанских детей, а ещё раньше – Мазыринский приют. Вот «голубые бойницы в розовых стенах монастыря» – Новодевичий. К нему Ряшенцев возвращается вновь и вновь, слишком много в его судьбе связано с этими стенами и башнями. И приходят необыкновенные слова: «Лебеди пощипывают золотые луковицы, растущие со дна пруда – подводный монастырь ещё реальней поднебесного, и «луковица» собора, бывшая только метафорой, становится в воде живым и реальным растением».

Да и вся Москва с её «неугомонной беглой гармонией» запечатлелась в стихах Ряшенцева. Вся эта упоительно-прекрасная «путаница камня, снега, сучьев, неба и воды» ранила «счастливой тоской» поэта, а он передал этот восторг – читателю.

Вот он, концентрат счастья, чистота, и нежность, и любовь к земному бытию: «Первый дождик, сентябрьский, серебряный, вдоль по Большой Пироговской тихонько идёт к потемневшему дому, по дороге беспечно даря острый запах ручья, россыпь брызг на стекле – всё, что дорого мне, скопидому». И всё, что дорого каждому из нас.

1. Н. Богатырёва Свиданье единственных и верных строк. Поэтический мир Ю. Ряшенцева. – М.: Исследовательский центр проблем качества подготовки специалистов. 2001

Юрий Ряшенцев:

2. «Очаг». – М.: «Молодая гвардия», 1967.

3. «Часы над переулком». – М.: «Советский писатель», 1972.

4. «Иверская сторона». – Тбилиси: «Мерани», 1981.

5. «Високосный год». – М.: «Советский писатель», 1983.

6. «Дождливый четверг». – М.: «Советский писатель», 1990.

7. «Слава Богу, у друзей есть шпаги!». – М.: «Вагант», 1997.

8. «Прощание с империей». – М.: «Воскресенье», 2000.

Распускается

моя смешная лира

В иронической

небрежности звучанья.

Ю. Ким

Юлий Ким (р. 1936), поэт, бард, драматург. Окончил МГПИ в 1959 г.

Внешность у Юлия Черсановича Кима типично восточная. Это от отца, корейца Ким Чер Сана, журналиста и переводчика, ложно обвинённого в шпионаже в пользу Японии и расстрелянного в 1937 году. В 1938-м оказалась в женском концентрационном лагере и мама – Нина Валентиновна Всесвятская – как «член семьи изменника Родины» (сокращённо ЧСИР). На старой фотографии – белокурая, большеглазая красавица-славянка. И Юлий Черсанович, и его сестра Алина при том, что оба похожи на отца, унаследовали её очарование. Фамилия – Всесвятская – напоминает о том, что прадед Юлия Кима был священником, служил в городке Уготский Завод Калужской губернии. Крестил, между прочим, будущего маршала Жукова.

Юлий Ким – потомственный педагог. Его мама тоже была студенткой нашего вуза, училась на педагогическом факультете МГПИ им. А. Бубнова. Всю жизнь проработала в школе. Ученики её любили. Но самым лучшим учеником Нины Всесвятской был её сын Юлик. Его любовь к литературе и безупречный художественный вкус – от мамы. А ещё – мужество и умение достойно переносить удары судьбы.

Есть такая удивительная книжица – факсимильное издание рукописных книжек стихов, которые Нина Всесвятская сочиняла в лагере и присылала детям. Когда их разлучили, Алине было 4 года, Юлию – год. Они росли без матери, с бабушкой, дедушкой и няней по имени Ганя, но ощущали мамино присутствие благодаря этим самодельным книжкам. Когда смотришь на это посвящение на «Юлиной книжке», присланной из лагеря в 1940-м году, сердце сжимается: «Маленькому Юлику и маме-Гане от далёкой мамы». Что должна была чувствовать родная мать, зная, что сын называет мамой другую женщину! Какая горечь, скрученная, но прорвавшаяся тоска, бессилие что-то изменить, и какое благородство и мудрость!

Воспитывавшая маленьких Черсановичей бабушка, мама Нины Всесвятской, рискнула отправить стихи дочери в издательство «Детская литература», скрыв, разумеется, что их автор – в местах не столь отдалённых. Редактор ответил замечательной характеристикой: «…Есть что-то в стихах ясное, простое, спокойное, согретое близостью живого ребёнка». А от мамы до детей были тысячи километров…

В 1951 году Нина Всесвятская отправилась в Туркмению, на строительство Главного Туркменского канала, а вскоре начала работать по специальности – учителем русского языка и литературы в городе Ташауз. Оттуда Юлий Ким и отправился в 1954 году покорять Москву. У него было намерение «поступить на что-нибудь гуманитарное». От журфака МГУ пришлось отказаться. Юлий Черсанович объяснял это тем, что «испугался эрудиции и учёного вида абитуриентов». Но, видимо, дело было в том, что сыну «врага народа» вход в МГУ всё ещё был закрыт. Сталина уже не было, но до XX съезда оставалось ещё два года. И Юлий Черсанович «кинулся в Московский пединститут в надежде, что там больше повезёт». Теперь трудно сказать, кому больше повезло – Юлию Киму или нашему вузу, законной гордостью которого он является.

Ю. Ряшенцев вспоминал: «Уже закончив институт, я какое-то время ходил на заседания литературного объединения, которым руководил Фёдор Харитонович Власов, и там встретил Юлия Кима, который поразил меня смелостью своих стихов. В них была жизнь! Все мы тогда писали стихи, но шли во многом от прочитанного. Визбор очень любил поэзию Тихонова, я – Киплинга… А Юлик приносил стихи про нас, про эти подвалы институтские, про ёлку, стоящую под Новый год в Главном зале…» [36]

Ю. Ким, 60-е гг.

МГПИ имел большое значение в жизни Ю. Кима. Сам он признавался, что огромную роль в его становлении как личности и как писателя сыграли его друзья по МГПИ – Г. Фельдблюм, Э. Красновский, Ю. Коваль, П. Фоменко, Ю. Визбор, Ю. Ряшенцев. Но при этом подчёркивал, что между поколением Визбора, Красновского, Ряшенцева и его собственным, которое лет на пять помладше, существует некое различие. «У нас было больше сарказма и иронии, а у них – дружества и лирики». Однако вместе с тем Юлий Черсанович признавался, что ироничному отношению к жизни и, в частности, к литературе, он учился у тех же Визбора и Ряшенцева. Ряшенцева он называет своим другом и наставником…

Учился Ким с удовольствием. Но в рассказе Юлия Черсановича о студенческих годах слышится лёгкое пересмешничество: «В силу особенностей своего организма я был одним из непревзойдённых мастеров сдавать экзамены на халяву. Причём, представьте, я ни разу не пользовался шпаргалками. Они у меня были всегда. Я приходил на экзамен, переполненный шпаргалками, но так хорошо запоминал их в процессе создания, что выучивал наизусть, и мне не требовалось их вынимать из штанов, из подошв, из ушей. Один-единственный раз я воспользовался подсказкой, когда мне достался вопрос, мною не зашпаргализованный: содержание пьесы Горького «Достигаев и другие». Я до сих пор её не прочёл. Но мне тогда быстро передали содержание в трёх фразах, из которых я сочинил хорошую диссертацию и получил «пять» у Фёдора Харитоновича Власова».[37]

Юлий Ким «в течение всей институтской жизни стремился к универсальному европейскому образованию». Учил латинский язык, мечтал заниматься античной историей, выучить итальянский, французский, испанский. Зачитывался Анатолем Франсом. Потом задумал поступать в аспирантуру на кафедру советской литературы, изучал творчество Владимира Луговского. Ю. Ким и сейчас высоко ценит творчество советских поэтов романтического толка: Багрицкого, Светлова, Тихонова, Луговского, утверждая их безусловное идейно-стилистическое родство с творчеством шестидесятников. Карьере учёного-филолога Юлий Черсанович в конце концов предпочёл работу в школе и сочинительство. И кто знает, какого блестящего, острого критика мы потеряли в его лице. Но, наверное, на литературно-песенном поприще Юлий Ким сделал всё-таки больше.

Институт был для Кима, как и для всех его друзей-МГПИшников, местом творческой самореализации. Он был активным автором и участником капустников-обозрений, которые его команде перешли по эстафете от мэтров – Визбора, Красновского, Ряшенцева, Кусургашева, Фоменко. Роза Харитонова вспоминала, как в одном обозрении Ю. Ким, представляя, как он будет работать в Казахстане, пел: «Я казах, и отец мой казах, и мой дедушка тоже казах».

Не пропускал Юлий Ким и заседаний литературного объединения. Публиковался в «Ленинце» и «Словеснике». В официальной институтской печати выходили серьёзно-патриотические, но при этом абсолютно искренние стихи вроде поэтической передовицы «Нам сорок лет», приуроченной к очередному юбилею Октябрьской революции: «Я помню, словно видел сам, как гибли лучшие бойцы, как гордо отдали отцы дела несделанные – нам, и жизнь недожитую – нам…» Из этой же серии поэма «Война», которую в стенгазете иллюстрировал Юрий Коваль. Эта поэма была «вся насквозь проникнута гражданским антивоенным пафосом». Впрочем, в 1957 г. в «Ленинце» было напечатано довольно острое по тем временам стихотворение «Червивый гриб». В записных книжках Ю. Кима под этим стихотворением значится пометка: «Очень нравится Ряшенцеву». Современным студентам, кстати, тоже очень нравится.

Ю. Ким, А. Ненароков

В стенной печати можно было себе больше позволить. Например, «стихотворную дуэль» с Визбором. Ким в лирической зарисовке «Весна», которая дышит свежестью и обаянием юности, порадовался мартовскому дню. А Визбор, как образцово-показательный советский поэт, в стиле Маяковского призвал младшего легкомысленного товарища заняться «практическим строительством социализма», а не прислушиваться к узколичным переживаниям. Опус Визбора заканчивался строками: «Хочу, чтобы к моим стихам шли, как за советом в обком». Ким не промедлил с ответом, полушутливым-полусерьёзным, и читать этот стихотворный дружеский поединок двух выдающихся бардов современности сегодня и трогательно, и немного грустно.

Пробовал себя Юлий Черсанович и в амплуа автора проблемных статей о вопросах преподавания литературы в школе. Были там очень дельные мысли: «Культура мысли наших будущих питомцев разовьётся в той степени, в какой она развита в нас самих. Только думающий научит думать. Это главное, чему надо учить». («Ленинец», 1958 г., 13 апреля).

Как критик Юлий Черсанович выступил в «Словеснике» с нелицеприятным анализом одиозного романа В. Кочетова «Братья Ершовы». Так ещё студентом Юлий Ким проявил принципиальность и нежелание молчать, когда на его глазах творится несправедливость. Кочетов был редактором журнала «Октябрь», которому идейно противостоял «Новый мир», возглавляемый А. Твардовским. Позиция Кочетова по отношению к правящей партии и гегемону – рабочему классу – сполна проявилась в романе «Братья Ершовы», насквозь идеологизированном, но в художественном отношении безнадёжно слабом. Юлий Ким не был антисоветчиком и свою многострадальную родину всегда любил. Поэтому и встал впоследствии в ряды правозащитников. Как и другие думающие, неравнодушные к судьбе страны молодые люди, он искренне хотел, чтобы жизнь в ней стала лучше, справедливее. А потому совершенно правильно полагал, что верноподданнические книги типа кочетовской раздражают людей и восстанавливают их против советской власти: «Плохая художественность губит самую высокую идею».

А вот песен Ю. Ким в институте почти не писал: «Я сочинял их, просто чтобы не отстать от этого повального увлечения, посмотреть, что я в этой области умею, но не всерьёз, а просто так, побаловаться. И я все пять лет пробаловался в этом жанре. Ни одной серьёзной песни. Упаси Боже, после Визбора что там было делать!»[38]

То, что Ю. Ким самокритично называл ёрничеством и дурачеством, было весьма талантливым: и «Шванке», и «В лесничестве», и «Кучер Афонька»… Но правильно подметил В. Коржиков, что этот дух весёлого ёрничества мог появиться только после 56 года. До этого осмысление жизни было более трагичным, по крайней мере, у самого Коржикова…

Ю. Ким, Б. Окуджава, 70-е гг.

Песни, которые сделали Юлия Кима популярным автором-исполнителем, родились уже после института, на Камчатке. До 1990 г. в МГПИ существовала система распределения молодых специалистов в школы, которые нуждались в учителях. А нуждались школы в учителях всегда. В 50-е годы выпускники МГПИ разъезжались по городам и весям нашей необъятной страны: в аулы Кавказа, глухие деревни Алтая, маленькие города Сахалина. Кто-то по своей воле, с романтическим энтузиазмом, кто-то скрепя сердце. Ю. Ким вспоминал, что процедура распределения носила полурепрессивный характер. Студентов, не желавших покидать столицу, пугали невыдачей диплома. «В коридорах раздавались слёзы и стоны истязаемых. Поэтому, когда я с лёгкой душой сказал: «Я – на Камчатку», – начальство наперебой стало жать мне руки, и случись тут под рукой орден Ленина, наградили бы сию же минуту. А мне и в самом деле хотелось куда-то вдаль, а дальше Камчатки была только Америка, но туда ещё не пускали».[39] Вернувшись после распределения в общежитие, Ю. Ким сочинил первую свою песню о Камчатке – «Рыба-кит» (1959 г.). Она и «Губы окаянные» вошли в фильм о бардах – «Семь нот в тишине».

Годы, проведённые на Камчатке, Юлий Ким вспоминает как счастливейшие годы своей жизни. «Я с наслаждением вспоминаю работу в школе, потому что мне это удавалось… Я это делал вдохновенно. Не менее вдохновенно, чем сочинял песни». А сочинял Ким много, в основном для организованного им школьного ансамбля «Рыба-кит», который прославил посёлок Анапку, играючи завоёвывая призы на конкурсах художественной самодеятельности. Вот тогда и появились хиты «Капитан Беринг», «Тундра моя», «Тумгутум» – песни, в которых запечатлён суровый и романтичный быт моряков-камчадалов. Зазвучали уморительные, остроумные песни для других «капустных» композиций – «Колька-хулиган», «Двоечная песенка», «Хулиганская». Какое прелестное поэтическое озорство, проказливость – но в границах художественного вкуса, здравого смысла и иронии:

«А ты, пионер, не спи, глаз не закрывай, ты меня воспитывай!» («Колька-хулиган»)

«Навострите ваши уши, дураки и неучи! Бей баклуши, бей баклуши, а уроки неучи!» («Двоечная песенка»).

Вот тогда-то, сочиняя сценарии для своих музыкально-драматических постановок, Ю. Ким, по его признанию, и начал «втягиваться в театр как в искусство». Ведь преподавание – «дело, театральное отчасти: всё-таки всё время на публике» В песнях для школьной самодеятельности оттачивался его талант стилизатора.

Ю. Ким, М. Ким на встрече в МПГУ

Вернувшись в Москву, Ю. Ким стал работать учителем в школе № 135 (туда ему помог устроиться Ю. Ряшенцев). И там его творческая энергия снова вызвала к жизни литературно-музыкальные композиции. Для одной из них – шуточного военного парада к 150-летию Бородинской битвы – Ю. Ким сочинил песню «Гренадеры» (1962 г.). Но школьники встретили идею без энтузиазма, и Юлий Черсанович «махнул на них рукой и досочинил остальной парад для собственного удовольствия. Получилась небольшая апология пьянства и разврата. Зато она помогла мне дебютировать в кино». «Гренадёров» взял в свой фильм «Улица Ньютона, дом 1» режиссёр Т. Вульфович и попросил Ю. Кима написать ещё одну – это была «Фантастика-романтика» (1963 г.). В фильме её исполняют юные Ю. Ким и Ю. Коваль.

Потом была физико-математическая школа-интернат № 18 при МГУ, созданная под патронажем академика А. Колмогорова, – «специальное заведение для молодых гениев». «Я, признаться, не очень рассчитывал, что гении пойдут со мной петь и плясать подобно простодушным камчадалам, – и ошибся: гении очень даже пошли, и все три года, что я пробыл в школе, с большой охотой оглашали сцену, и свою, и университетскую, сочинёнными мною звуками. Тут я разошёлся, песенные наши представления вполне походили на настоящие спектакли, в которых были все элементы мюзикла».[40]

Учительствовал Юлий Черсанович без малого 9 лет. И покинул школу не по своей воле. Причиной тому была правозащитная деятельность, которой Юлий Ким серьёзно занялся в 1963 году, и его песни, критикующие современную ему действительность (Ю. Ким начал выступать с концертами примерно с 1962 года).

Марк Розовский, давний товарищ Кима, поставивший его пьесу «Золотой тюльпан Фанфана» на сцене своего театра «У Никитских ворот», говорил: «Показательна сама судьба Юлика, связанная со святым диссидентским движением в России. Рядом с именами Павла Литвинова, Натальи Горбаневской, Ильи Габая, Ларисы Богораз, Анатолия Марченко – людей, которые составили цвет духовной жизни России, – вполне закономерно будет звучать имя Юлика Кима».[41]

Ю. Ким говорил, что к диссидентству его подтолкнула встреча Н. Хрущёва с творческой интеллигенцией 8 марта 1963 года, когда генеральный секретарь ЦК партии «выступил с идеологическим разносом» повести И. Эренбурга «Оттепель» и очерка В. Некрасова «По обе стороны океана». «Я служил тогда в 135-й московской школе и должен был давать в своём любимом 10 «А» «Поднятую целину». Тему урока – «Образ Давыдова и Нагульнова» – нужно было обсудить с ребятами. Я засучил рукава и обсудил. Все 45 минут это был мой гневный монолог. Они восторженно молчали и соглашались. После урока я решил написать что-то более общее».

Афиша концерта в Америке

Так появилась «Весенняя песенка» (1963 г.) – увесистый камешек в советско-казарменный огород. С этого момента Юлий Черсанович регулярно «начал откликаться на глупости и гадости режима». В «Весенней песенке», написанной эзоповым языком – излюбленный приём шестидесятников! – закодированы события общественной жизни, которые отрезвили и встревожили опьянённую оттепелью интеллигенцию. Практически каждое слово в диссидентских песнях Кима для современных молодых читателей требует комментария – их Юлий Черсанович поместил в конце книги «Сочинения» (М, «Локид», 2000).

«Среди неба ясного грянул первый гром, всё кипит и пенится, как будто старый ром» – намёк на выступление кинорежиссёра М. Ромма против ужесточения цензуры и идеологического давления на представителей творческих профессий. Его речь широко была распространена в Самиздате. Ю. Ким использует свой любимый художественный приём – игру слов, тем самым добиваясь не только комического, но и сатирического эффекта. А песня приобрела политический подтекст.

«Весенний шум, зелёный шум идёт себе, гудёт, как сказал Некрасов – да не тот!» – жизнь подбросила Киму удачную параллель между поэтом-демократом 19 века и писателем-диссидентом середины 20-го.

«Ах, какое времечко, не времечко – мечта! Как раскукарекались повсюду кочета! Ведь такого пения, какое на дворе, я не слышал даже в октябре!» В студенческие годы Ю. Ким от души покритиковал роман В. Кочетова «Братья Ершовы». К той своей рецензии студент-филолог подошёл хоть и с изрядной долей язвительности, но серьёзно: всё-таки роман! Теперь певец рабочего класса удостоился лишь пренебрежительного «кочет». Вещи названы своими именами – лапидарно, беспощадно и по самой сути. «Против формалистов, сионистов и проныр пусть ведёт нас новый-новый-новый мир!» В этих строчках отражено противостояние двух журналов, кочетовского «Октября» и «Нового мира», а шире – двух мировоззренческих позиций: реакционной и либеральной.

«Весенняя песенка» вся построена на игре слов и понятий, легко узнаваемых тогдашними слушателями. В ней удачно обыгрывается фразеологизм «ловить рыбу в мутной воде», то есть извлекать выгоду из чужих неприятностей. Вот и чиновники всех рангов обрадовались тому, что вновь запахло идеологическими репрессиями и цензурой, и оживились в предвкушении богатого улова «идеологически неправильных» авторов. «Весенняя вода, весёлая вода, мутная, распутная, беспутная вода… Берите невода, кидайте кто куда, тяните, братцы, рыбку из пруда! Благо в мутной водичке легко рыбку ловить…»

В том же 1963-м году Ю. Ким познакомился с Петром Якиром, сыном репрессированного перед войной командарма Первого ранга Ионы Эммануиловича Якира и – «оказался в гуще оживлённых общественно-политических дискуссий». Случайностей не бывает. Такая у Юлия Кима была судьба, и он эту судьбу принял – поначалу как увлекательное героико-романтическое приключение. Потом, когда стало ясно, что это не мальчишеская игра, – мужественно и стойко. С Петром Якиром его связали родственные отношения – Ким женился на его дочери Ирине, с которой счастливо прожил до самой её смерти в 1999 г. Пётр Якир, хлебнувший лиха на своей веку, поражал масштабом своей личности. «Без преувеличения скажу – это было открытие целого мира, я как бы прочёл «Архипелаг ГУЛАГ» задолго до его выхода в свет… Я слушал его во все уши, и трагические парадоксы нашего времени так и лезли в глаза и сами напрашивались на осмеяние и оскорбления. Они и раздавались уже – то от Визбора, то Галича, ну и я не устоял».[42]

Захваченный судьбой своего будущего тестя, Ким пишет в 1964 году песню «Сказание о Петре Якире, который родился в 7 923 году, а сел в 1937-м». Нетрудно высчитать, что Петра Якира, сына врага народа, посадили в 14 лет. Обвинили в создании «конно-террористической банды». Дикие в своей нелепости обвинения, которые в песне инкриминируются Петру Якиру, – поджог Кремля, Третьяковской галереи, – ничуть не фантастичнее тех, что выдвигали политзаключённым. То, что сочинил Ю. Ким, не было гиперболой. Так, Пётр Якир сидел с человеком, которого обвинили в том, что он взорвал Крымский мост! Причём все его доводы, что Крымский мост стоит невредимый, чекистами игнорировались.

Злая ирония Кима, его беспощадный смех звучит в каждой строчке. Намёк на лозунг «Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство!» прочитывается в альтернативном названии стихотворения – «Счастливое детство». Сталин именуется «заботливым Отцом», который в воспитательных целых подсадил к подростку Якиру «одних учёных десять тыщ и неучёных десять тыщ, и несколько мильонов – просто так, на всякий случай» – отражение массового характера репрессий.

«Познакомившись с Петром Ионовичем Якиром, – рассказывал Ю. Ким, – я, конечно, заразился его отношением к текущей жизни, а отношение это было весьма критическое, вполне совпадавшее с ироническим складом ума нашего поколения. И это критическое отношение к власти, социализму, к Сталину, а вскоре и к Ленину, овладело узкими интеллигентскими массами, и мною в том числе. В то время валом валили люди, освобождённые Хрущёвым из лагерей, раскрывались страшные картины лагерной жизни и репрессий».[43]

Под впечатлением рассказов бывших политзаключённых, особенно Петра Якира, Ю. Ким пишет «Пионерскую лагерную песню» (1964). Самое интересное, что Юлий Черсанович тогда вдохновенно служил педагогическому делу, что не мешало ему видеть всё извращавшее хорошую идею. Поначалу эта песня воспринимается как резкая пародия на советскую педагогику. Пионерлагерь с его узаконенным режимом подавления личности ребёнка и казарменными идеалами в песне Кима справедливо сравнивается с советскими концентрационными лагерями. Киму достаточно одной-двух деталей – и образ готов: начальник пионерлагеря назван кумом, что на уголовном жаргоне означает «начальник оперчасти». О рабской психологии и искажённом взгляде на действительность жителей «королевства кривых зеркал», как назвал однажды Юлий Черсанович СССР, лучше всяких трактатов говорят несколько горьких строк: «Живём мы, как на облаке, есть баня и сортир, а за колючей проволкой пускай сидит весь мир!»

А тем временем власти ужесточали контроль над своими гражданами. Поэтому так ценился дух свободы, который ещё сохранялся в новосибирском Академгородке или подмосковной Дубне – городе физиков-ядерщиков. Приехав в Дубну, Ю. Ким, по его словам, ходил, «растопырив глаза», а все свои восторги выплеснул в поэме «Москва, 1963 год».

«В 1964 году случился октябрьский переворот, уже второй: свергли Хрущёва, – воспоминал Ю. Ким. – Возлагали надежды на Косыгина. Якобы он хотел провести реформы, но ему не дали. Будто бы Косыгин где-то сказал, что не собирается вмешиваться в дела художников, так как некомпетентен. В связи с этим я написал песенку «Иные времена» (1965 г.)» Ю. Ким к слухам отнёсся с осторожностью и скептицизмом – научен уже был печальным опытом оттепели, которая так и не оправдала больших надежд. И Косыгину не поверил: «Не слушайте меня: хоть я интеллигентен, в искусстве вашем я совсем не компетентен. Твори себе, дерзай, бренчи своей бандурой! С одной стороны – валяй! С другой стороны – подумай, подумай, подумай…» Эти зловещие интонации очень скоро Киму придётся услышать самому – в мрачном здании на Лубянке.

Незадолго до своей отставки Н. Хрущёв пообещал советскому народу, что к 1980 году в СССР будет построен коммунизм. Ю. Ким откликнулся довольно резкой песней «Разговор скептиков и циников» (1965 г.). Ясно уже, что ничего не изменилось: «Было пятьдесят шесть, стало шестьдесят пять, во, и боле – ничего! Как умели драть шерсть, так и будем шерсть драть, цифры переставилися, только и всего!» (1956-й – год развенчания культа личности на XX съезде, 1965-й – приход Брежнева к власти. Заявка была мощная, а результат – мизерный).

О равнодушии властей к судьбам народа поётся в короткой песенке с длинным названием «В Центральный комитет КПСС от отдельных представителей некоторой интеллигенции приватное письмо» (1966). Циничный рефрен: «Пишите нам, пишите, а мы прочтём, прочтём!» – почти слово в слово передаёт обычную отписку чиновников на «жалобы трудящихся». Вскоре интеллигенция поймёт, что искать справедливости у родной КПСС – пустое дело. И письма пойдут туда, где ещё есть надежда получить помощь, – на Запад.

С приходом к власти Л. Брежнева начинается осторожная реабилитация Сталина – нужно было подкреплять «историческим примером» усиление контроля над всей советской жизнью. Ю. Ким немедленно вскинулся и разразился злой песенкой «Письмо хунвейбинам» (1966). Хунвейбины, или «красные охранники», – это участники созданных в 1966 году во время «культурной революции» в Китае отрядов из учащихся средних школ и студентов. Их использовали для расправы с политическими и общественными деятелями – противниками диктаторского режима Мао Цзэдуна. Хунвэйбины стали синонимом тупой агрессивности, слепого следования приказам свыше, пещерной ненависти ко всему талантливому, духовному, творческому.

Разнузданной расправе хунвейбинов, которые открыто избивали на улице учёных, профессоров вузов, писателей, советская власть противопоставила внешне пристойную, но изощрённую манеру травить. Суть травли от этого не менялась, как и рабская суть обожающих «сильную руку» граждан. В песне проводилась недвусмысленная параллель между культом личности Мао Цзэдуна и Сталина: «Он ведь с нами, наш любимый, наш учитель, наш Отец. Он в кацапах и китайцах, он в печёнках и кишках, он сидит глубоко в яйцах и диктует каждый шаг».

В этой песне Ю. Ким перечислил некоторые методы расправы с инакомыслящими: принудительное «лечение» в психбольнице; запрет на публикации и публичные выступления; шантаж, к которому прибегали органы госбезопасности в приватных беседах; появление в Уголовном кодексе «людоедских» статей против правозащитной деятельности.

«Ну зачем хватать так грубо, можно ж психом объявить. Ну зачем так сразу в зубы, можно ж громкость отключить. Ну зачем кричать-горланить, намекните в телефон. На худой конец парламент примет вам любой закон». Палаческая сущность новой, брежневской, власти отражена в строчках: «Ну а если кто безбожно вдруг подымет шум и гам, тут уж ладно, тут уж можно. Тут уж нужно – по зубам!»

К 1967 году Юлий Черсанович окончательно определился в своей позиции: «Люблю свою бандуру за этакий настрой: ну так и тянет дуру поклеветать на строй! Поочернить действительность, позлобствовать на власть… На собственную бдительность ей, видимо, накласть…» (1967 г.) Уже не понаслышке Ю. Ким знал, кто такие стукачи – за семьёй Петра Якира велось постоянное наружное наблюдение. Своё отношение к этим людям Ким выразил в песне «Шабаш стукачей» (1967 г.): «Значит, так: где-то кто-то как-то – ишь, нахальство каково! – вроде бы пикнул, пукнул, какнул и даже чхнул на кой-кого. А другой слышал, как он какнул, как он пукнул во всю мочь, но не стукнул и не капнул, а значит, он и сам не прочь!» Вот такими безудержно весёлыми и беспощадными строками Ю. Ким добивается гораздо больше, чем серьёзные и пафосные речи.

В середине 60-х годов Ю. Ким уже активно участвовал в правозащитном движении. «Я расписался в одних критических письмах, участвовал в составлении других. В 68-м году Пётр Якир, Илья Габай и я составили очень резкое письмо, обращенное к деятелям науки, культуры и искусства с перечислением всех грехов нашей тогдашней власти. А вслед за этим мы объединились с ещё одной группой, возникло ещё одно письмо, подписанное уже двенадцатью фамилиями, среди которых был и Павел Литвинов, и Лариса Богораз, и Пётр Григоренко. И это письмо особенно подействовало на наши власти, потому что оно было адресовано Будапештскому совещанию коммунистических и рабочих партий. А поскольку у наших коммунистов были большие трения с испанцами, кубинцами, итальянцами, то кто-то, говорят кубинцы, воспользовался нашим письмом, чтобы поколоть глаза советским партийным товарищам. Товарищи страшно рассвирепели…»[44]

Если к 40-летию Октябрьской революции Ю. Ким сочинил восторженно-наивные стихи, опубликованные на первой странице праздничного номера газеты «Ленинец», то через десять лет, к 50-летнему юбилею, он, повзрослевший и умудрённый, пишет язвительно-критический «Разговор 1967 года». Два героя этой песни обмениваются опасными новостями. Кого-то «взяли» за анекдоты. Твардовского снимают с должности главного редактора «Нового мира». В Самиздате распространили новое произведение Солженицына. Антисемитизм цветёт буйным цветом, а в Бабьем Яре в Киеве, где фашисты расстреляли тысячи евреев, не то что памятника – никакого намёка на трагедию нет! При этом собеседники то и дело пугливо озираются: нет ли рядом осведомителя. А сами в финале оказываются агентами КГБ. То есть каждый из них пытался спровоцировать незнакомца на критические высказывания в адрес советской власти. Когда же они узнают друг в друге родственную душу, картинка просто идиллическая: «Так пойдём разопьём поллитровочку под прелестные песни Высоцкого! – Подарю вам такую листовочку!.. – А я вслух почитаю из Троцкого!..»

В 1967 году написана песня «Да здравствует шмон». Шмон, или обыск, во время которого у человека изымалась вся запрещённая литература. Шмон мог продолжаться от часа до суток, с 12 дня до 12 часов следующего дня. И все друзья и сочувствующие, чтобы продемонстрировать солидарность с ним, приходили и сидели в квартире всё время, пока шёл обыск. Это стало традицией правозащитников. У самого Юлия Черсановича обыск проводили дважды – в 69-м и 72-м. Самое обидное, что изъяли старинное Евангелие, принадлежащее деду-священнику.

Ким в песне перечислил несколько писателей, за хранение книг которых можно было лишиться работы, партбилета и даже свободы. Это Набоков, Солженицын, Бердяев, Авторханов. «Теперь, когда видишь, что все эти имена лежат на каждом книжном развале, думаешь, что не зря мы проливали кровь».

«Наступил 1968 год, который внёс новую интонацию. Я написал песню по следам другой традиции московских диссидентов: собираться при открытых судах». В январе 1968 года состоялся суд над Ю. Галансковым и А. Гинзбургом, составителями «Белой книги» – сборника документов по делу Ю. Даниэля и А. Синявского. Ким откликнулся на это событие песней «У Мосгорсуда». «Это песня в стиле Высоцкого. Все мои мажорные весёлости были уже неуместны. Не помню, чтобы кто-то до меня проводил параллели диссидентов с декабристами. Потом – да. Ноя – первый, хотя и с натяжкой. Эту песню я спел в зале московского горсуда, но – уже в ельцинское время. Этот зал был ещё и актовым, там стоял роскошный рояль…» Придуманное властями название «открытые суды» – откровенная издёвка. Родные и друзья подсудимых туда не допускались, зал наполняла специально подготовленная массовка, которая, когда нужно, освистывала подсудимых, пытаясь деморализовать их. У Кима есть описание этих судов в прозе – в очерках «Однажды Михайлов…» На улице, в мороз, стояли диссиденты и комсомольские деятели-стукачи. Последние пытались спровоцировать политические дискуссии. Они были ровесниками, но одни выбрали путь самостоятельного и критического осмысления действительности, а за других всё решала партия. Сильная художественная деталь, использованная Ю. Кимом – пересечение судеб правдолюбцев и агентов КГБ: «Вону студента, у врача, отец замёрз на БАМе (в 30-е годы его начинали строить зэки), а у того, у стукача, зарыт под Соловками. И вот стоят лицо в лицо, и суть не в поколеньях: не сыновья против отцов, а сила против правды! Видать, опять пора решать, стоять ли на коленях, иль в Соловки нам поспешать, иль в опер-лейтенанты…»

И уж конечно, в те годы только в смелых мечтах могло привидеться такое: «Сообщение ТАСС: Переворот в Москве. Первый декрет новой власти: «О назначении Солженицына Главным цензором Советского Союза» Вот такой смех сквозь слёзы в песне «На день рождения Галича» (1968 г.). Она написана на мелодию песен А. Галича «Красный треугольник», «Про маляров, истопника и теорию относительности». Ю. Ким, искренне любя великих бардов современности – Визбора, Высоцкого, Галича – в силу своего неугомонного характера не мог не попересмешничать слегка. Вплоть до цитат (про физиков, которые «на пари крутанули разик наоборот») В подражание Галичу, на мелодию его песни «Старательский вальсок» написана песня «Начальство слушает магнитофон» (1968 г.). Как и в других песнях Кима, в этой есть намёк на конкретное лицо – официального фельетониста И. Шатуновского: «Призовём из писательской шатии самых злых медведей-шатунов». Да, Юлий Черсанович встал на опасную дорогу бесповоротного противостояния всей мощной идеологической машине. Сравнить советскую власть с фашистской – это был нешуточный вызов: «И за то, что не жгут, как в Освенциме, ты ещё им спасибо скажи!» Залепить звонкую пощёчину всей любимой партии, обозначить известным словом продажность многих её верноподданных членов – это тоже в духе Ю. Кима. Так, в песне «Кацман, Шуцман и Боцман» (1968 г.) здание ЦК партии на Старой площади обозначено как «дом классовой терпимости у сквера на юру». Да и персонажи этой мини-пьески, поэт и композитор, на публике демонстрируют лояльность власти, сочиняют патриотическую песню, а за закрытыми дверями цинично высмеивают один другого. За что проницательный издатель Боцман именует их шлюхами (у Кима другое словцо, покрепче). Увы, так частенько вела себя творческая интеллигенция: на продажу – одно, для внутреннего пользования – другое.

Но самая злая из диссидентских песен Ю. Кима – это «Монолог пьяного Брежнева» (1968 г.), в которой он, по его собственному признанию, излил своё негодование против деяний советской власти. «Это вершина моей крамолы. Я так на Брежнева разозлился, что не очень постарался. Можно было бы лучше… Я накаркал. Раньше я каркал по делу: сместили Хрущёва и Семичастного. Брежнева я не сместил, но всю судьбоносность этой песни направил на диссидентство. Предсказал, сам того не ожидая: их всех упекли за Красную площадь». Прошло уже достаточно времени для того, чтобы брежневская эпоха вспоминалась с ностальгической теплотой и грустью. Такими эти годы видятся среднему поколению, для кого они действительно были счастливым пионерским детством. Тем более на фоне сегодняшней девальвации нравственных ценностей. Но те, кто пожил при застое в сознательном возрасте, с пониманием воспримут строчки Ю. Кима, написанные от имени Генсека: «Мои брови жаждут крови, моя сила в них одних. Как любови от свекрови ждите милости от них!» Наверное, Юлий Черсанович всё-таки сгустил краски: «Вот мне б с броневика-то, без слов за пулемёт и – тр-р-р-р, ложись, ребята!» Но не пустом же месте возникли эти строчки! Сколько узников совести страдало при Леониде Ильиче! В этой песне Ю. Ким выступил действительно провидцем, даже жутковато: «Эх раз, да ещё раз, да ещё много, много раз, ещё Пашку, и Наташку, и Ларису Богораз!» Вскоре Павел Литвинов, Лариса Богораз и Наталья Горбаневская будут арестованы… «Напророчил!» – вздыхал потом Ю. Ким.

В 1968 году в Свердловске проходил песенный фестиваль. Его устроители пригласили Ю. Кима, но, пока он летел, партийное начальство концерт запретило. Юлий Черсанович выступал на квартире и «напел на восемь магнитофонов легальный репертуар. Когда лишние разошлись и остались только свои, я спел на один магнитофон нелегальные. Когда пел «Монолог пьяного Брежнева», попросил выключить. На следующий день всех, кто слушал, пригласили и предъявили полный текст песни, перевранный в двух местах. Видимо, записанный с подслушки. Она у них несовершенная оказалась». Хозяев квартиры уволили с работы, а на Ю. Кима пришёл донос в Москву.

21 августа 1968 года советские войска вошли в Чехословакию. «В то же утро проходил суд над Толей Марченко. К одной интернациональной печали прибавилась своя. 25 августа восьмёрка вышла на площадь. В октябре был суд… («мятежников» судили по специально принятой в 1966 г. статье 190 УК РСФСР – за распространение клеветнических измышлений, порочащих советский государственный строй – Н. Б.) Песня «Адвокатский вальс» (1969 г.) посвящена святым для нас именам – адвокатам, защищавшим диссидентов». Конкретно – С. В. Каллистратовой и Д. И. Каминской. Они были обречены на провал, всем было ясно, что сражаться с ветряными мельницами – бесполезно. И всё-таки они (ещё Ю. Поздеев и Н. Монахов) отстаивали своих подопечных. Чем вызвали глубокое восхищение и уважение Ю. Кима, всегда умевшего ценить чужое благородство и честность: «Откуда ж берётся охота, азарт, неподдельная страсть машинам доказывать что-то, властям корректировать власть?» В отличие от большинства крамольных песен Ю. Кима, в этой нет злого задора и скорпионьих уколов. Может быть, нехитрый ритм вальса продиктовал грустную серьёзность и тёплый лиризм этой песни, а может быть, то, что они написаны от лица интеллигентной, мудрой женщины-адвоката. И какая пронзительная концовка: «Ой правое русское слово – луч света в кромешной ночи… И всё будет вечно хреново, и всё же ты вечно звучи!»

Всё это время Ю. Ким продолжал вдохновенно трудиться в школе, но начальство рассудило, что «такого рода песенки со званием советского учителя были несовместимы… Мои крамольные письма и мои крамольные песни послужили причиной изъятия меня в 1968 году из народного образования. И я оказался невольным вольным художником. И взял себе псевдоним Ю. Михайлов, потому что «Юлий Ким» звучало как «антисоветчик». Псевдоним был необходим для начальства, которое хотело со мной работать, то есть для дирекций театров, кино– и телестудий. Это был секрет Полишинеля, но облегчал жизнь не только мне»?[45]

В 1969 году Ю. Ким прекратил явную диссидентскую деятельность. Думается, что Юлий Черсанович долго и мучительно размышлял, прежде чем принять это решение, и его мысли чётко выразились в песне из пьесы «Московские кухни»: «Но эта жертва, капитан, глупа и бесполезна. Нас слишком мало, капитан, мы все наперечёт. А дел так много, капитан, трудов такая бездна. Твоё геройство, капитан, ослабит целый флот». Ю. Ким рассказывал: «Эти слова дважды звучали в моей жизни. В первый раз я их услышал от замечательного человека, преподавателя из МГУ Николая Ивановича Герасимова, который вёл литературу в физико-математической школе Колмогорова, где я работал. Это было в 1968 году, когда встал вопрос о моём увольнении. Он имел со мной беседу и примерно такими словами аргументировал: «Ваше геройство повлечёт увольнение из школы. Конечно, дело просветительства – дело черновое. Но это дело глубинное, и оно гораздо важнее выхода на баррикады». Безусловно, с этим можно было согласиться. Но, с другой стороны, существует поступок, отказ от которого нанесёт страшный вред самому человеку и зачеркнёт очень многое – и результаты его просветительства тоже. Мне отказываться от подписи уже было невозможно. (Вот откуда пронзительная строчка в упомянутой песне: «Во всём ты прав, а я не прав, как в песенке поётся. Но не могу я не идти, прости меня, милорд!» – Н. Б.) Потом с теми же самыми аргументами я ходил за Ларисой Иосифовной Богораз 24 августа 68-го года, чтобы назавтра она не ходила на площадь (другими занимались другие). Ведь нельзя было допустить, чтобы активнейшие деятели, столпы правозащитного движения Павел Литвинов, Лариса Богораз уедут в ссылку и будут выключены из борьбы. Но уговаривать их было бесполезно…»[46]

Почему Ким не вышел на Красную площадь? Потому что «сопротивление режиму осуществлялось по-разному: от простого молчания, неучастия в чём-то до утверждения свободы творчества… Это была форма противостояния. Как говорится, явочным порядком утверждали свободу творчества. Изо всех сил на всех фронтах».[47]

Так утверждали свободу творчества Высоцкий, Окуджава, Галич. Судя по тому, что среди песен Ю. Кима довольно много подражаний А. Галичу, можно сказать, что самодостаточный Ким, которому никогда не было нужды заниматься заимствованиями, очень Галича уважал. Вот и очередной «пасквиль» на советскую действительность, как наверняка называли в КГБ песню «Моя матушка Россия» (1974 г.), написан на музыку А. Галича. И снова – резкий, насмешливый и обличительный текст. Диссидентов на выступления побудила вовсе не ненависть к родной стране, в чём их, собственно, и обвиняли, а наоборот – любовь, стыд за неё и желание изменить те стороны российской жизни, из-за которых она в глазах мировой общественности была посмешищем. Родная страна щедро своих защитников «отблагодарила»: тюрьмами, лагерями, высылкой за границу. Об этом кимовская песня, в которой матушка Россия, напившись водки из самовара, сетует на непослушного сына-правозащитника: «-Ах ты, семя сучее! Ну весь как есть в меня! Ну сколь его ни мучаю – всё ставит из себя! Я и раз, и ещё раз – ставит из себя!.. И под дых, и под глаз – и ставит из себя!.. И дубьём, и добром, и отдельно, и гуртом, и галоперидолом – и ставит из себя!.. А ведь я постарше буду тыща лет, ни дать ни взять! Я ж прошу тебя, иуду, уваженье оказать!..»

Для непосвящённых: галоперидол – «сильный транквилизатор, который применялся советской карательной психиатрией к диссидентам, объявленным душевнобольными».

На вынужденный отъезд А. Галича Ю. Ким откликнулся песней «На прощанье» (1974 г.) (на мелодию песни А. Галича «Облака»). Не обошёлся Ким без язвительных выпадов, даже есть одно крепкое словцо, впрочем, оправданное контекстом и сутью героя, от лица которого ведётся речь – это, как и в «Облаках» Галича, бывший зэк. Но в тексте нет ни малейшего желания вновь попинать советскую власть. Песня эта проникнута ощущением горького бессилия, печали и трагизма. Недаром в ней возникает тема мученичества за веру, образ распятия: «В мягком креслице утону, сам себя ремнём пристегну, ни терновника, ни гвоздей – серебристый крест «эйрвей». И снова Ю. Ким выступил провидцем, такое, видимо, свойство у глубоко чувствующих и любящих людей натур. Через три года, в 1977-м, Галича не станет.

Политический подтекст у весёлой на первый взгляд песенки «Лошадь за углом» (1980 г.). Ироничный намёк на общественную ситуацию, когда маразм брежневского режима усиленно выдавался властями за процветание, и граждане, кто искренне, кто из соображений безопасности, делали вид, что верят в разумность «самого справедливого государства в мире». Все видят лошадь за углом, которой на самом деле там нет, а наивный и прямодушный герой – не видит. И мучается этой своей непохожестью на других, пока один мудрый человек не успокоил его: «Но знаете – не трожьте. Не лазьте за углы. Пускай уж лучше лошади, чем горные орлы!» (Сам Ким прокомментировал: «Уж лучше такое дерьмо, как Брежнев, чем горный орёл, как Сталин»). Это песня о компромиссе с совестью. О том, как вынуждают человека называть чёрное белым, и как, избавившись от давления извне, он не избавится от мук совести… На мои изыскания Юлий Черсанович улыбнулся и сказал, что это чисто абсурдистская песенка, хотя, конечно, и мотив компромисса в ней есть.

В очерках «Однажды Михайлов…» Ю. Ким описал своё лихое диссидентское прошлое, как он разбрасывал листовки, убегал через окно от чекиста – «хвоста». Диссидентские будни есть и в песне «Блатная отсидентская» (1979 г.). Она насыщена разнообразными деталями диссидентской жизни. «Ночами наша «Оптима» гремела, как пулемёт, на всю Москву», «А мы на «Эре» множили воззванья» («Оптима» – марка пишущей машинки, на которой печатался самиздат, «Эра» – название множительной техники). «Ходили мы с таким преступным видом, хоть с ходу нас в Лефортово вези (там находился следственный изолятор КГБ), причём всё время с пОртфелем набитым, который дважды забывали мы в такси» (реальный факт). «Покамест мы статую выбирали, где нам удобней лозунг раскидать, они у нас на хате побывали, три доллара засунув под кровать… И пришли к нам органы закона, и всю «Оптиму» накрыли поутру, и, три доллара торжественно изъяв во время шмона, увязали нас и ЦРУ» – чекисты не гнушались откровенными грязными провокациями. За валютные операции и даже за хранение долларов в те годы можно было получить срок. Поэтому А. Гинзбургу, чтобы уж наверняка засудить его, подбросили в квартиру доллары. «Да, Лубянка – это не Петровка» – метонимия: на Лубянке – КГБ, на Петровке – МУР. Ким выразил общее мнение: чтоб они так ловили бандитов, как ловко расправляются с беззащитными диссидентами! «И верный кадр дворник дядя Фёдор» – со времён Сталина дворники были осведомителями КГБ.

Ко времени написания песни Ю. Ким уже критически переосмыслил некоторые аспекты правозащитной деятельности, которая подчас превращалась в мальчишескую игру в шпионов. И действительно, многие диссиденты были очень молоды, и в противостоянии властям их привлекал риск, азарт, приключения, как в любимых детских книжках. Грустная ирония Кима звучит в строчках: «Всё потому, что против органов закона мы умеет только спорить горячо, а вот практику мы знаем по героям Краснодона да по «Матери» по горьковской ещё».

Единственное, что смущает в этой песне, – её главные герои. Судя по лексикону, это малообразованные люди. Начало – «Мы с ним пошли на дело неумело, буквально на арапа, на фу-фу» – написано в традициях блатной, лагерной песни, с заходами в «Мурку». Подчёркнуто блатная интонация вкупе с нарочито безграмотной речью слышится и в других «крамольных» песнях Кима. В одних– как дань традиции Галича, в других – по не очень понятным соображениям. А современному неосведомлённому читателю может показаться, что правозащитной деятельностью занимались, в основном, пролетарии, а не интеллигенция, как было на самом деле. Не хотелось бы обижать представителей рабочих профессий, но как-то слабо верится, чтобы слесарь был на «ты» с печатной машинкой или запросто звонил в «английскую газету «Монинг Стар»»…

Диссидентские песни Ю. Кима документальны. «Мне нравилось, хотя и в ущерб художественной стороне, проходиться по поводу конкретных лиц и событий. Это придавало моим песенкам настолько крамольный оттенок, что шеф госбезопасности Ю. Андропов писал о них отдельные доносы в ЦК». В этих песнях часто появляется Отец – Сталин, красуется Брежнев: «Чуть тронешь эти гусли – растут со всех углов увесистый ли ус ли, развесистая ль бровь» («Люблю свою бандуру») Недобрым, естественно, словом поминаются руководители КГБ разных лет: «Решусь быть чистым загодя и всё ж перехожу от цветочка – к ягоде, от ягоды – к ежу» (там же). В этой игре слов узнаются Г. Ягода и Н. Ежов, возглавлявшие КГБ в 30-е годы. «И далее по-быстрому, покуда не дождусь, как Семичастным приставом запахнет на всю Русь!» (там же). В. Семичастный, которого Ким справедливо сравнивает с жандармом, – председатель КГБ в 60-е годы. В «Монологе пьяного Брежнева» задет Ю. Андропов: «Доставай бандуру, Юра, конфискуй у Галича!» Упоминается Громыко («От Алушты к Симеизу»), Косыгин («Монолог фраера»).

В начале 80-х брежневский застой достигает своей кульминации. Ю. Ким говорил, что ощущение глубокой подавленности и безысходности охватило тогда многих. «Ни день, ни ночь, ни вечер, на рассвет. Ни бред, ни явь, ни утро, ни закат. Есть воздух-и его как будто нет. А там где перед – в то же время зад». В песнях Ю. Кима этого периода, по его словам, «воплотилось томление России» («Ой, не пишется ни песни, ни романсов», 1982 г.) «Ещё сильнее это томление выразилось в песенке «Илья Муромец» (1984 г.), которую я, соперничая с Сергеем Никитиным, написал а-капелла. Очень томительная песенка «Прибежали босиком» (1982 г.), в конце которой выкрикнулась мечта: слоны с карусели сбежали в Индию…»

Даже в самом что ни на есть парадном советском спектакле «Суд над судьями», этаком мощном действе, которым Театр им. Моссовета каждый год открывал сезон и в котором была занята вся труппа, Ю. Ким в песнях сумел высказать наболевшее и – крамольное! «Суди, судья, суди меня, прикрыв пушок на рыле: ты служишь, как служил и я, не истине, а силе». Знаменитая песня «Забудь былое» (1982 г.) тоже прозвучала в этом спектакле, со сцены театра, который последовательно претворял в жизнь «заветы партии». Словно в насмешку под самым носом у партийных цензоров Ю. Ким декларирует идеи, за которые уже сидели его товарищи-диссиденты: о том, что нельзя забывать преступления советской власти перед народом, что ревизионизм сталинизма – смертельно опасен. «Зачем былое ворошить? Кому так легче будет жить? Новое время по нашим часам! Пойдём лучше в гости: у наших соседей родился чудный мальчик! Назвали – Чингисхан». А уж «Диалог о совести», написанный уже не эзоповым языком, прямым текстом призывает слушателей-зрителей разбудить свою заснувшую совесть. Один герой, циник и прагматик, подкрепляет свою безнравственную жизненную позицию циничными доводами: «Но как же быть, когда идёт борьба за идеал и лучшие надежды? Ну а в борьбе нельзя без топора, а где топор – там щепки неизбежны…» (опять намёк на сталинские репрессии: «Лес рубят – щепки летят». Но автор полностью на стороне другого героя, наивного романтика, который напору хитроумных аргументов противопоставляет непоколебимую веру в нравственные идеалы. Недаром песня заканчивается непреклонным утверждением: «Я не знаю… Я только знаю, что совесть – это нравственная категория, позволяющая безошибочно отличать дурное от доброго!»

Вот убедительнейшее подтверждение правильности выбора Ю. Кима. Он отошёл от правозащитного дела в его экстремальных формах. Но он продолжал бороться за человеческое достоинство гораздо более эффективно. Потому что его слово, звучавшее со сцены или с экрана, слышали тысячи, миллионы. И это слово разило точнее и сокрушительнее, чем листовки или плакаты.

Песня «Галилей перед пыточной камерой» (1983 г.) всё о том же: истина – одна, но когда тебя заставляют от неё отречься, грозят душевными и физическими страданиями, нужно мужество не сломаться. Средневековый сюжет оказывается пугающе современным, недаром в финале сопровождающий Галилея внезапно заговорил в манере представителя карательных органов: «Тогда, товарищ, пройдёмте в эту дверь».

Сам Ю. Ким, резюмируя всё им сочинённое, сказал: «На рубеже 70-80-х годов написаны песни о некоем противостоянии».

После прихода к власти М. Горбачёва Ю. Ким не угомонился. Ещё сидели по тюрьмам и ссылкам диссиденты. И Ким со свойственным ему весёлым упорством принялся напоминать об этом общественности. «Ах, Машенька-Маша, зачем ты грустна? Грачи прилетели, повсюду весна! «Да-а, а бедный чижик? Он всё сидит в клетке, не поёт, не скачет – плачет…»(«Капризная Маша», 1986 г.)

И, как всегда, Юлий Черсанович напророчествовал: через неделю после написания и исполнения этой песни М. Горбачёв освободил Д. Сахарова от ссылки в Горьком (так прокомментировал сам Ю. Ким в «Сочинениях», по-моему весьма довольный собой – и справедливо довольный!)

В диссидентских песнях Ю. Кима звучат ноты горечи, иногда даже слышится безысходность, отчаяние, но усталая решимость бороться до конца. В перестроечных песнях голос Кима зазвенел по-юношески звонко, победно, оптимистично. В «Истерической перестроечной» (1988 г.) нет эйфории по поводу очередной оттепели («Встанешь с видом молодецким, обличишь неправый суд… – и поедешь со Жванецким отбывать чего дадут»), но есть лихая и звонкая кода: «Так что, братцы, нам обратно ветер ходу не даёт, остаётся нам, ребята, только двигаться вперёд…»

Незамедлительно реагировал Ю. Ким на разнообразные явления бурной перестроечной жизни. На то, как немецкий лётчик на спортивном самолётике прилетел на Красную площадь («Кадриль для Матиаса Руста»). На отделение Литвы от СССР («Письмо великого князя московского в Литву»). На политическое банкротство коммунистической партии («Записка в президиум»). В последней песне, в отличие от множества других песен Кима, нет впечатляющих метафор. В ней на разные лады повторяется одна настоятельная просьба-приказ коммунистам (уж так они, видно, допекли Юлия Черсановича, и не только его): «Уходите, ваше время истекло! Уходите под сукно и за стекло!.. Вы жутко надоели! От вас мы одурели!..»

А по песне «Современный разговор нервного интеллигента с огромною бабою» (1991 г.) можно изучать краткую историю эпохи перестройки: «проституция, и рэкет, и в магазинах пустота», «и не дают народу землю, а порнографию дают», начинаются межэтнические столкновения на Кавказе…

Московские кухни

Эта пьеса стала кульминацией «диссидентского» творчества Ю. Кима, который обобщил свой собственный правозащитный опыт и свои размышления. Получилась поэтическая энциклопедия истории диссидентского движения в СССР. Ни единого лишнего слова, всё чеканно, ёмко и мощно. Почему именно «Московские кухни»! А действительно, почему интеллигенция засиживалась именно на кухнях, а не за празднично накрытым столом в гостиных? «Потому что всё было под рукой – выпивка и закуска. В гостиной не покуришь, не расположишься так свободно, как на кухне. На кухне проще устроиться со стаканом и пепельницей», – объяснял Ким. У него в пьесе «десять метров на сто человек» – наверное, такой метраж кухни был в квартире Петра Якира на Автозаводской. «Действительно, в его кухне было метров десять, но я совершенно не это имел в виду. Это чистая гипербола. Но на кухнях бывало много народу. И у Габая на кухне набивалось человек до двадцати».

Прототипы главных героев. Илья – Илья Габай. Вадим – Вадим Делоне. Николай – Пётр Якир. Если бы в жизни было так, как в пьесе Кима! Чтобы не погибли Габай и Делоне, а дожили до второй оттепели… Хорошо, что у художника есть горькая радость подарить жизнь тем, кто дорог – пусть в созданном его фантазией мире. Правда, сам Юлий Черсанович предупреждает, что это «очень обобщённые портреты».

А о чём эти строки? «О «чёрные маруси»! О Потьма и Дальстрой! О Господи Исусе! О Александр Второй!..»

«Чёрные маруси»- машины, на которых увозили арестованных по ложным доносам. Потьма – лагерь в Мордовии. Дальстрой – стройка, на которой работали заключённые. Александр Второй – русский император-реформатор, отменивший крепостное право. Историк Н. Эйдельман, мировоззренчески близкий Ю. Киму, говорил, что если бы народовольцы не убили Александра Второго, Россия пошла бы по прогрессивному пути, и мы бы сегодня жили, как весь цивилизованный западный мир. «Эх, родная полета восьмая: агитация – террор!» По статье 58 были расстреляны и посажены в лагеря сотни тысяч людей, обвинённых в участии в мифических террористических организациях и антисоветской агитации (которая выражалась в анекдотах или неосторожных замечаниях в адрес властей).

Может быть, самый яркий эпизод пьесы – музыкальный номер Вадима и Ильи «Лёня и Ося». Аллюзии очевидны: Сталин и Брежнев. «И снился Лёне дивный сон и явственный как быль: что будто бы танцует он со Сталиным кадриль. Спокойно так, солидно, хотя и не того… Немного вроде стыдно, но в общем ничего» – речь идёт о ползучей реабилитации Сталина в брежневскую эпоху.

«Ай-ай-ай, Леонид, что же ты мне врёшь-то? Вон же рыженький сидит низа что не про что!» – «Джугашвили, дорогой, это ж Ося Бродский: паразит как таковой и еврей, как Троцкий!» – в 1964–1965 годах прошли процессы над И. Бродским. Травля поэта началась со статьи «Окололитературный трутень» А. Ионина, Я. Лернера, М. Медведева в газете «Вечерний Ленинград» (ноябрь, 1963 г.) Он был приговорён к пяти годам ссылки, но благодаря заступничеству видных деятелей культуры А. Ахматовой, К. Паустовского, С. Маршака, К. Чуковского, Д. Шостаковича освобождён через 1,5 года. Эмигрировал в Америку.

«Джан, джан, джан, кто желает в Израиль – мы в Биробиджан…

Можно ехать в Израиль через Магадан!» – отголосок сталинских планов переселения всех евреев на север и намёк на лагеря, куда при обоих политических деятелях сажали евреев.

«А скажи, дорогой, спой под звон гитары, как живут у тебя крымские татары?» – «Хорошо они живут, не прошёл я мимо: от всего освободил, в том числе от Крыма» – факт насильственного выселения крымских татар вызвал возмущение правозащитников. За права этого народа боролись, в частности, генерал П. Григоренко и И. Габай.

«А в «Новом мире» у тебя сидит подкулачник!» – «Погоди, дорогой, всех мы раскулачим и везде головой задницу назначим» – А. Твардовский, главный редактор журнала «Новый мир», здорово раздражал власти: слишком уж независимой была его издательская политика.

«Джан, джан, джан, дунем-плюнем, переплюнем Штаты и Джапан» – откровенная издёвка над трескучими советскими призывами догнать и перегнать Америку в экономическом росте. По металлу и нефтедобыче, может быть, да, а по уровню жизни – увы, увы… Что не мешало рапортовать на праздниках о победах в социалистическом соревновании.

«Молодец. Но скажи, объясни народу: говорят, ты задушил чешскую свободу? Никого я не душил, я, товарищ Сталин, руку другу протянул и при нём оставил» – отражение известных событий 68-го года.