«В институте, под сводами лестниц…» Судьбы и творчество выпускников МПГУ – шестидесятников. Богатырёва Наталья

Григорий Наумович Яковлев (1931–2009 гг.), учитель литературы, отличник народного просвещения России, кавалер Медали Пушкина. Окончил литфак МГПИ в 1953 году.

Жизнь, отданная школе и детям. Честная и чистая судьба. Рыцарь школы и литературы… Всё никак не подбираются слова. Всё звучит банально перед памятью этого очень дорогого для меня человека. Как мне его не хватает…

Григорий Наумович Яковлев не афишировал факты своей биографии, которыми другой хвастался бы на каждом углу. Какие люди называли его своим другом! Критик Галина Белая, актёр Игорь Ледогоров, писатель Виталий Коржиков…

Перед войной Гриша Яковлев выступал со стихотворением Е. Долматовского «Коричневая пуговка» перед собранием полярников и удостоился похвалы знаменитого Петра Ширшова, будущего наркома Морфлота. В эвакуации в Ташкенте работал дворником в зоопарке (всегда любил животных), там познакомился с К. Чуковским. Тот подарил ему лотерейный билетик, выигрышем стал волнистый попугайчик. Был артистом детской театральной студии, выступал в госпиталях (однажды даже с артистами МХАТа), участвовал в съёмках кинофильма «Два бойца». Потом учёба в МГПИ, работа по распределению в школе на Сахалине и, наконец, – московская школа № 1811, которой Григорий Наумович посвятил всю жизнь.

Он родился на Украине, под Днепропетровском. С 1932 года – в Москве. С конца 40-х жил на Маросейке, в двух шагах от Кремля. Бой кремлёвских курантов был слышен во дворе. Этот длинный старинный дом 6/8 на углу Маросейки и Спасоглинищевского переулка сохранился и по сей день. Номера бывшей гостиницы Кесарова, «кесаровки», стали комнатами многолюдной коммуналки. В квартире, где обосновался Григорий Наумович, обитало 8 семей. Это была классическая коммуналка: узкий тёмный коридор, по стенам развешаны корыта, на кухне сушилось бельё (бывало, что нижнее бельё прямо над кастрюлей с супом). Одна уборная, в которую вечно выстраивалась очередь, особенно по утрам. Ванны не было и в помине. Ходили в баню. Иногда Григорий Наумович с друзьями позволяли себе Сандуны, а обычно что-нибудь подешевле и демократичнее. В каждой комнате была голландская печь, которую топили дровами – паровое отопление провели позднее. Дрова выдавали по талонам. Полкомнаты Григория Наумовича, аккуратно отгороженные ширмой, занимали дрова, которые закупали сразу чуть ли не на год. Печи из всех восьми комнат выходили в коридор. Можно себе представить, какая там царила толкотня, когда соседи их растапливали! Весь коридор был в саже и копоти. Правда, согреть всю комнату печь не могла: дрова приходилось экономить. Но слегка её растопить, прислониться и немного погреться – это пожалуйста! А вообще в комнате было очень холодно, и Григорий Наумович частенько сидел дома… в боксёрских перчатках! Обычных у него просто не было. Потом он эти перчатки подарил Коржикову, у которого был 3 разряд по боксу. У самого Григория Наумовича тоже был 3 разряд – по шахматам, недаром он потом выступал за сборную института по шахматам и шашкам и играл за первой доской. Но это было потом.

С 9 класса Григорий Наумович жил один. Отец служил начальником инженерной службы в Бресте, и мама уехала к нему. С бытовыми проблемами худо-бедно справлялся, хотя приходилось туговато. У него даже своего стола на кухне не было. Питался чем Бог пошлёт. Часто – в столовой, которая располагалась в том же доме, прямо под комнатой Григория Наумовича. Часто у дверей столовой стояла телега, запряжённая смирной лошадкой. На телеге – бочка с солёными огурцами, и будоражащий запах этих огурцов вечно голодный школьник запомнил на всю жизнь.

С закуской было туго, зато выпивки было вдосталь! В 1947 году была денежная реформа. Дядя Григория Наумовича, часовщик, которому недосуг было менять купюры, дал Григорию Наумовичу денег, и он с толком потратил их, накупив вина и ликёров. Выбор спиртных напитков тогда был огромный. Даже настоящий французский ликёр «Шартрез» был доступен. У друзей Григория Наумовича большой популярностью пользовалось армянское вино «Айгишат». Его в память о студенческих годах Григорий Яковлев, Виталий Коржиков и Аркадий Штутин предпочитали остальным напиткам. Увы, теперь ни этого вина, ни любимых Григорием Наумовичем узбекских вин нет и в помине… Батарею бутылок запасливый Григорий Наумович выставил за шкафом и радовал своих многочисленных гостей в течение двух лет!

Соседство со столовой имело существенный минус: коридор и кухню коммуналки облюбовали здоровенные крысы. Тогда у Григория Наумовича появилась Муська, белая кошка, красавица и умница. До сих пор он вспоминает её с теплотой: «Это мой большой друг». Муська оказалась бесстрашной крысоловкой, и вскоре крысы перевелись.

С соседями Григорий Наумович жил дружно. Да и могло ли быть иначе при его миролюбивом характере? Дружил с сыном соседа-фотографа, Веней Мокроусовым. Он оказался потомком Дениса Давыдова, но семья это не афишировала. В те годы за дворянское происхождение можно было жестоко поплатиться. Друзей у Гриши Яковлева было много. Его комната была местом сбора дворовых, а потом и институтских друзей.

Г. Яковлев (на заднем плане А. Терновский, В. Маландин, чета Дворцовых)

У Григория Наумовича на Маросейке часто собиралась институтская компания – человек пятнадцать. Пили чай, бывало – чего и покрепче, много смеялись, шутили, пели песни, читали стихи, эпиграммы – часто собственного сочинения. Однажды устроили частушечный поединок. Девушки спели свои вирши, а Григорий Наумович с Виталием Коржиковым – свои. Сочиняли их на ходу, гуляя по центру Москвы, недалеко от Красной площади, а сочинив, предоставили на суд слушателей. Сегодня эти забавные куплеты, написанные в 1951 году, – бесценный документ той эпохи. Беспечные мальчишки, дурачась, предсказали судьбу себе и своим друзьям.

(Имеются в виду комсомольские собрания – Н. Б.)

(Здесь и далее – одногруппники. – Н. Б.)

(В. В. Виноградов – один из крупнейших языковедов той поры. А Г. Н. уже тогда проявлял большой интерес к проблемам русского языка, занимался в кружке русского языка у И. Г. Голанова, который потом вела Л. В. Орлова. – Н. Б.).

(В. Коржиков был не только выдающимся институтским поэтом, но и спортсменом: участвовал в соревнованиях по лёгкой атлетике – Н. Б.).

(Лев Шубин, по словам Г. Н., «был философ, политик». Закончил аспирантуру ИМЛИ, работал в издательстве «Советский писатель», стал одним из первых исследователей творчества Платонова – Н. Б.).

(Речь идёт о Надежде Кузьмищевой)

(Она стала режиссёром театра им. Ермоловой, преподавала в эстрадно-цирковом училище. У неё был сложный роман с А. Якобсоном, известным диссидентом, исследователем творчества А. Блока)

(Г. Белая стала выдающимся учёным-педагогом)

(В этих словах нет ни тени иронии. «Все мы верили в комсомол, – говорил Г. Н. Яковлев. – Галя Белая и Лёва Шубин, может быть, больше всех. Однажды на день рождения они принесли мне единственный подарок – обложку для партбилета с выпуклым профилем Сталина, который я пытался содрать, но, убедившись, что это невозможно, выкинул… Они мне сделали этот подарок с надеждой, что я буду настоящим коммунистом. Поразительно, что Галя потом повернулась на 180 градусов. Когда я в конце 56-го года вернулся из армии, то услышал речи Гали и Лёвы, которые были абсолютно противоположны тому, что они говорили в институте. Это не хорошо или плохо. Это было неизбежно. Невозможно было оставаться при прежних убеждениях. Ещё Пушкин сказал: «Жизнь только дураков не учит»»).

(Треугольник: комсорг Юна Вертман – профорг – староста Лев Шубин – Н. Б.)

Удивительно: никто их не принуждал писать такой общественно полезный опус – а вот расстарались! Вот такие они, шестидесятники: мальчишки, а уже с активной жизненной позицией, стремлением к самосовершенствованию.

Многое в жизни тех лет сегодняшним студентам покажется диким и странным. С Г. Яковлевым в группе училась некая Оксана Бабич. Она познакомилась с румыном, влюбилась, стала с ним встречаться. Про это прослышали в институте, и началось! В девятой аудитории было срочно созвано комсомольское собрание факультета, на котором метал громы и молнии тогдашний секретарь комитета ВЛКСМ Эрик Хан-Пира. Негодующие комсомольцы произносили обличительные речи: «Связь с иностранцами недопустима! Это измена Родине! Вон из комсомола и института!» А Гриша Яковлев жалел девчонку: нельзя разрушать любовь!

Он вообще, при всей своей мягкости, имел внутри крепкий нравственный стержень и чёткие представления о том, что такое хорошо и что такое плохо. Но при этом не избежал почитания Сталина, которое, правда, не мешало ему своеобразно развлекаться. «Мой друг Венька Черняк в конце 40-х подарил мне бюст Сталина. А у меня был любимый пистолетик и к нему палочка с резиновой присоской. И вот я развлекался: клал на голову гипсового Сталина спичечный коробок и стрелял по очереди с друзьями. Попадали то в нос Сталину, то в лоб, то в ухо. От него уже куски отваливались! При этом я Сталина уважал, считал великим человеком, что не мешало мне по нему стрелять. Это было в самые страшные годы, в конце 40-х. Если бы кто-нибудь донёс – мне пришлось бы худо. Когда я вернулся из армии, увидел, что мой сосед всё, что связано со Сталиным, выкинул. Боялся, что теперь начнут преследовать тех, кто его уважал. А бюст остался. Я посмотрел: он весь облупленный. И я его вынес на помойку».

Времена были такие, что приходилось опасаться доносов. «Если что-то и позволяли себе, то с оглядкой, – вспоминал Г. Н. Яковлев. – Отец мне на ухо рассказывал такой анекдот: корова стоит на рельсах, не хочет идти. И так и сяк её толкают – не идёт. Тут кто-то сказал: «В колхоз заберут!» И корова пустилась бежать».

Годы, проведённые в МГПИ, навсегда остались в душе Григория Наумовича и его однокашников. Вот, например, строки из письма однокурсницы Г. Н. Яковлева, Валентины Матюшиной: «Чем старше я становлюсь, тем всё более глубоко осознаю, какое редкое счастье выпало мне в юности: наш тогдашний МГПИ им. Ленина, наши в большинстве своём достойные учителя-наставники и такие неординарные, талантливые однокашники: Г. Белая, Л. Шубин, А. Раскина, Ю. Вертман, В. Коржиков и все остальные, каждый по-своему… Они все – в моём сердце. Я всегда помню наши бесконечные разговоры обо всём на свете, твои супы и чаи, которыми ты меня потчевал… Какими «правильными», чистыми, восторженными мы были, как искренне хотели сеять доброе и вечное. И большинство из нас всю свою жизнь это неплохо делали… Не забыть мне твоего благородства, душевной щедрости и оригинального взгляда на мир, людей, литературу…»

Когда в 1990 году я пришла работать по распределению в школу, где Григорий Наумович был завучем, это благородство, и душевная щедрость, и необыкновенная широта взглядов, и бесконечная доброта очаровали меня раз и навсегда.

Начиная работать с Г. Н. Яковлевым, я ещё не знала, что он – педагог-новатор не по званию (тогда, в 90-е, это было модным), а по сути. Он был одним из лучших учителей-словесников Москвы, всегда активно выступавшим за демократизацию школьной жизни. Незаурядная, творческая личность, он обладал потрясающей эрудицией, а главное – самым драгоценным для педагога качеством. Г. Н. Яковлев умел разглядеть в ученике искру творчества и помогал этой искре разгореться. Я убедилась в этом на собственном опыте. С момента моего появления в его школе, Г. Н. Яковлев с интересом и одобрением взирал на все мои инициативы (среди которых было немало авантюрных). Он взял меня под свою защиту и решительно оградил от всяческих нападок.

Г. Н. Яковлев всегда пресекает наушничество: «Со мной сплетничать невозможно. Я сплетни не слушаю, и они меня обходят. Я вообще приучил учителей, что в моём присутствии нельзя унижать других людей, употреблять грубые, резкие слова». С одобрения Григория Наумовича я на уроках читала с детьми Дж. Р. Р. Толкиена и К. С. Льюиса, которые только что прорвались к российскому читателю. На наших спектаклях он всегда сидел в первом ряду, и не было зрителя более доброжелательного и благодарного. Я только сейчас смогла оценить его слова: «Я дал тебе полную свободу». По скромности своей, Григорий Наумович никогда не говорил мне, что он рисковал, поощряя такое явное «невписывание» в рамки школьной жизни и учебной программы. Он в меня поверил.

Я всегда завидовала его ученикам. Григорий Наумович умел во время обсуждения произведения так заострить проблему, что самый ленивый и отстранённый ученик оказывается вовлечённым в дискуссию. На его уроках кипели споры о книгах и о жизни, делались открытия – и учениками, и учителем. Г. Н. Яковлев одним из первых стал проводить популярные в начале 90-х уроки-диспуты. Предметом обсуждения на таких уроках становилось всё, что в произведениях школьной программы вызывало споры ребят: образы Базарова, Катерины в «Грозе», Луки, судьбы писателей, например Маяковского… А как интересно проходил урок-суд над Раскольниковым! Назначались судьи, защитники, свидетели, слово предоставляли самому Раскольникову, репортёры писали репортажи (это вместо обычных сочинений), то есть происходило вчувствование в произведение. И уж конечно, такое запоминалось на всю жизнь.

«Я люблю, когда они спорят, размышляют вслух. Главное – не молчать. Иногда ребята спрашивают: «А если мы скажем то, с чем вы не согласны?» Ради Бога! Даже если это не совпадает с моей точкой зрения, я всё равно поставлю высокую оценку. Потому что человек рассуждает, пусть не по-моему, пусть нарушив логику, но он пытается по-своему аргументировать!» – говорил Г. Н. Яковлев.

В чём секрет успеха Г. Н. Яковлева как педагога? В том, что он побуждал ребят думать. Проблемы, о которых он говорил с учениками, остро полемичны. «Последние годы везде бурно обсуждают: покончил с собой Есенин или его убили. Об этом и ученики спрашивают. Я на это говорю: «Вся его жизнь в его стихах. Найдите ключевые фразы, которые объясняют трагедию Есенина, подготовьте рассуждение». Пусть докапываются». А ещё Г. Н. Яковлев очень любил работу с иллюстрацией. «Главное – не просто повесить картинку, а связать с темой урока. Но ещё важнее – связывать всё, что говорится на уроке, с нашей жизнью. Однако на первом плане – литература и художественность. С годами у меня обостряется зрение: я вижу, например, промашки в стихах Есенина, какие-то неуклюжести… Я об это спотыкаюсь, об этом много думаю. Дети приходят ко мне с любовью к Есенину, а я должен говорить правду. Я должен развивать их художественный вкус, чтобы они видели ляпы. А иначе будут одни иконки, на которых всё гладко».

А после уроков он устраивал конкурсы чтецов, литературные вечера. Помню, как удивил вечер литературной пародии, на котором ученики Г. Н. Яковлева блистали раскованностью, талантливыми стихами и песнями собственного сочинения. Это он научил их быть такими.

А ещё он сам проводил экскурсии в Третьяковской галерее, в Музее изобразительных искусств им. А. С. Пушкина. То он рассказывал про импрессионистов, то вёл в Египетский, Греческий залы, а то – к своему любимому французскому художнику Энгру… И всё это было продиктовано не умозрительными какими-то целями и уж тем более не отчётностью, а желанием поделиться с ребятами всем, чем владеет, чтобы их жизнь стала чуточку красивее, насыщеннее, добрее. Таким, наверное, и должен быть настоящий педагог: бескорыстным и щедрым.

Жизненное правило Г. Н. Яковлева – в каждом деле искать что-то новое, смотреть на всё свежими глазами. Он и ребят этому учил. Он был убеждён, что подросткам интереснее полемизировать, искать, делать самостоятельные выводы: «Это интереснее, чем слушать сухие лекции и принимать готовые формулы». Как и многие шестидесятники, Г. Н. Яковлев в душе двадцатилетний студент, азартный, любознательный, открытый всему новому. Он, как и все мои друзья-МГПИшники, страстно любил жизнь. Он живо интересовался жизнью своих учеников, понимал их проблемы, уважал их интересы. В одной из его статей есть словосочетание, блестяще характеризующее Г. Н. Яковлева как гуманиста, уважающего людей, независимо от их возраста. Ученика он называет не «школьник», не «ребёнок», а – «юный человек».

«Более или менее развитых тинейджеров чаще интересуют вечные и суперсовременные проблемы духовной, душевной, нравственной жизни человека, его внутренний мир, любовь и секс, взаимоотношения с окружающими». Настоящий учитель, зная об этих потребностях ребёнка, возьмёт в помощницы классическую литературу и сумеет «всё это преподнести ученикам в аппетитной и тактичной упаковке, в увлекательной форме».

О публицистике Г. Н. Яковлева

Г. Н. Яковлев много лет был не только учителем, но и критиком, литературоведом. Между прочим, первую рецензию на первую книжку Виталия Коржикова «Морской конёк», напечатанную в журнале «Пионер» в 1959 году, написал его однокурсник и друг – Гриша Яковлев. Всего у Г. Н. Яковлева более 100 статей, опубликованных в различных изданиях, и 250 рецензий на книги, в том числе на книгу другого мгпишника, С. Р. Богуславского, о школьном музее В. Маяковского. Каждое эссе Г. Н. Яковлева вызывало бурную дискуссию читателей. 50 лет назад в многотиражной газете МГПИ появилось стихотворение третьекурсника Г. Яковлева «Первый урок», в котором были такие строки: «Вот оно, дело великое наше: словом сердца людей зажигать! Чтоб жизнь становилась счастливее, краше, надо строить, учить, знать». Григорий Наумович зажигал сердца не только своих учеников. Аудитория его значительно расширилась благодаря публикациям критических статей и выходу книги «Спорные истины «школьной» литературы», которую автор, к сожалению, уже не увидел, но которая стала настоящим педагогическим бестселлером.

Работая над своими статьями, Г. Н. Яковлев предвидел, какой эффект они вызовут среди «ревнивых литературоведов». Ведь замахивался на «святая святых» – на традиционные литературоведческие оценки произведений и их героев, на те позиции, с которых десятилетиями учили школьников. Но и Г. Н. Яковлев не первый год в школе, а больше полувека! И прав журналист и учитель С. Волков, откликнувшийся в «Литературе» на статью Г. Н. Яковлева о «Тарасе Бульбе» так: «За долгие годы методика изучения гоголевской повести закостенела… Часто мы в разговоре о «Тарасе Бульбе» идём на поводу у отживших концепций и устаревших взглядов. И, следовательно, без пересмотра многих методических позиций не обойтись». Эти слова можно отнести практически ко всем произведениям школьной программы, и статьи Г. Н. Яковлева – это спокойный и взвешенный «пересмотр» закосневших литературоведческих и «методических позиций».

И в самом деле, сколько можно загонять великую литературу в чугунные рамки социдеологии! Однако не крушить надо всё советское, в том числе и литературоведение, а просто повнимательнее вчитаться в хрестоматийные тексты. Классики наши всё нам сказали доходчиво и ясно! Именно это и сделал Г. Н. Яковлев: просто положил перед собой текст и прочёл его непредвзято. Важно то, что он стал смелым не сегодня, когда ещё можно безбоязненно высказываться, и даже не в эпоху гласности, когда крушить советский «мир насилья» было модным. Он был таким всегда.

Судьба Г. Н. Яковлева – пример того, как можно, родившись и прожив всю жизнь в тоталитарном государстве, сохранить внутреннюю свободу и учить (довольно успешно!) быть свободными своих учеников. Что двигало им в работе учителя и литературного критика? Чувство справедливости, деятельная доброта, стремление защитить человеческое достоинство – те черты, по которым узнают истинного шестидесятника. А Г. Н. Яковлев воплотил лучшие черты своего поколения.

Читать всё написанное им – радость. Столько интересных, неизбитых мыслей. Так смело, изящно, красиво, с таким чувством юмора и добротой! В этих публикациях Г. Н. Яковлев ничего не навязывает, а делится пережитым и перечувствованным. В его статьях нет революционного клокотания, заносчивости и самолюбования: вот, мол, я какой смелый, инакомыслящий! Этим эссе, как и их автору, присущи интеллигентность, деликатность и в то же время спокойная твёрдость. Г. Н. Яковлев умел вести диалог-с учениками, с друзьями, с читателями, но никогда не декларировал своё мнение и готов был выслушать чужое.

Г. Н. Яковлев учил видеть мир панорамно, во всём богатстве его красок. Ведь люди не чёрно-белые трафареты, в них намешано и хорошее, и плохое. Надо потихоньку уходить от юношеского беспощадного, нигилистического максимализма. Надо учиться понимать и жалеть человека. Об этом – все статьи Г. Н. Яковлева, в которых он сделал попытку изменить закосневшее общественное мнение. Нас учили, что Тарас Бульба – патриот родины и храбрец. Морозка из фадеевского «Разгрома» – рыцарь революции, а Мечик – предатель и трус. Что герои поэмы А. Блока «Двенадцать» – «апостолы нового мира». Одинцова из романа И. С. Тургенева – холодная, бесчувственная особа. Что горьковский Лука – опасный лжец, а Сатин – певец человеческого достоинства.

Г. Н. Яковлев открывает книгу, и оказывается – как же мы этого не замечали? – что Тарас Бульба, Морозка, Сатин, двенадцать патрульных – бандиты и убийцы, жестокие и равнодушные к чужой боли, попирающие духовность и святые идеалы. Недаром священнике. Соловьёв, внук знаменитого историка и племянник философа-поэта, назвал своего кузена А. Блока после появления поэмы «певцом современного сатанизма»! Что Мечик, Лука, Одинцова – люди богатой внутренней культуры, умеющие глубоко чувствовать и сострадать окружающим.

И доказывал Г. Н. Яковлев это спокойно, чётко, аргументируя каждую свою мысль строчками текста. Во все времена критики и методисты, рьяно демонстрируя свою лояльность властям, для подкрепления своих сомнительных позиций выдёргивали из контекста нужные фразы. И частенько перевирали при этом авторскую мысль. Г. Н. Яковлев был честен и объективен. Ценности, которые он отстаивал, – абсолютны. Это милосердие, уважение к людям. У него и исследовательская манера были своя, особая. В ней сочетались теплота и придирчивость. Прежде чем осуждать или защищать героя, он стремился воссоздать его полный портрет со всеми плюсами и минусами, со всеми тайными движениями души и особенностями характера. Получалась красочная, объёмная картина. А читатель пусть думает, сопоставляет.

Какие звенящие строки, полные гнева, боли и осуждения, нашёл Г. Н. Яковлев в своей статье о «Тарасе Бульбе», говоря о самом спорном эпизоде повести: «Предательство отвратительно, но застрелить своего сына и отказаться (несмотря на просьбу Остапа) по-христиански предать его тело земле – поступок, который в советских учебниках всегда трактовался как образец истинного патриотизма и силы духа, – можно объяснить, но трудно принять душой и сердцем. Подобные поступки и идеи весьма импонировали пропагандистам времён коммунистического тоталитаризма. Павлики Морозовы, Любови Яровые, Марютки предавали, убивали, отдавали на растерзание мужа, сына, отца, любимого во имя идеи, нередко ложной, и прославлялись как герои. Но сейчас, кажется, проблема чувства и долга решается не всегда классически прямолинейно – другая эпоха»? [91]

Г. Яковлев

Приступая к разработке новой проблемы, Г. Н. Яковлев всегда дотошно изучал то, как отражена данная тема в образовательном стандарте, в учебных программах (Т. Курдюмовой, А. Кутузова, М. Ладыгина), в учебниках для средней школы (под редакцией А. Дементьева, В. Ковалёва, В. Агеносова, Л. Тимофеева), в хрестоматиях (под редакцией В. Я. Коровиной и др.). Г. Н. Яковлев не пропускал ни одну точку зрения. И, даже не соглашаясь с ними, уважал право на своё мнение. При этом постоянно подчёркивал, что неверно выбранное для изучения произведение или тенденциозно расставленные акценты могут привести к ещё большей озлобленности и агрессивности детей. А ведь задача педагога – «пробудить добрые чувства у детей и без того не слишком ласкового XXI века».

Вот статья о фадеевском «Разгроме». Благодаря кропотливой работе Г. Н. Яковлева, который по крохам собрал «досье» на персонажей, мы видим картину беспощадно правдивую, вовсе не похожую на ту, которую рисовали нам на уроках литературы. Морозка – пьяница и дебошир, который «не искал новых дорог» и в рядах борцов за новый мир оказался случайно. Мечик – романтик, которому «хотелось борьбы и движения». Его приход в партизанский отряд – осознанный поступок, им движут благородные цели. И ведь к Г. Н. Яковлеву не придерёшься: всё подтверждено словами первоисточника, внимательно и бережно прочитано с единственной целью – не исказить мысль автора, а приблизиться к истине.

Позиция Г. Н. Яковлева – это позиция интеллигента, который восстаёт против грубости, хамства, унижения человеческого достоинства. Именно поэтому ему отвратительны грубый цинизм, пренебрежение к окружающим и жестокость, которые демонстрируют Тарас Бульба, Морозка, Сатин. Григорий Наумович стремился отстоять общечеловеческие ценности, а не сиюминутные идеологические. И в этом был бесстрашен и твёрд. Он встал на защиту традиционно побиваемого критиками камнями Мечика, потому что у того, в отличие от бессердечного и примитивного Морозки, «есть совесть, есть стыд, сострадание, жалость к людям, душевная мягкость». А составители учебных пособий признавали «так называемый «пролетарский», а не общечеловеческий гуманизм». Дотошно исследуя каждую фразу Фадеева, Г. Н. Яковлев убедительно доказывал, что всё, что делал Мечик, было продиктовано благими побуждениями. Он честен перед людьми и совестью.

И даже пресловутое предательство героя самим же Фадеевым психологически мотивировано. И вообще это предательство не осознанное, а по роковому стечению обстоятельств. Чтобы убедиться в этом, достаточно перечитать эпизод! Что и делает Г. Н. Яковлев. И в ясном свете его доброй, умной позиции вдруг отчётливо понимаешь, что Мечик – никакой не враг революции, а верный её рыцарь, мальчишка-донкихот, честный, искренний, добрый, «добровольно вступивший в чуждый ему круг представителей «простого народа» и в какой-то момент давший слабину. Но разве не должны мы быть снисходительны к чужой слабости?

Как и многим представителям его поколения, Г. Н. Яковлеву было присуще внутреннее диссидентство. Он не выходил на площадь в 68-м. Но он много размышлял, делал выводы и учил детей жить по совести и чести, опираясь на великую литературу. Ту самую литературу, которую использовали для подавления личности, превращения человека в «винтик». Г. Н. Яковлев прибегнул к ней для воспитания в учениках человеческого достоинства, отзывчивости, умения понять других людей.

Поколение, к которому принадлежит Г. Н. Яковлев, формировалось в эпоху позднего сталинизма и оттепели. Шестидесятники рано научились думать, анализировать явления, происходящие в стране, и выработали систему ценностей, которой верны всю жизнь. Григорий Наумович быстро понял, что, тенденциозно используя классическую литературу, комментируя её в соответствии с идеологическими соображениями, власть тем самым оправдывает собственную тиранию и утверждает право на убийство ради высоких целей. В школьную программу включались произведения, в которых жестокость выглядела вдохновенной, а убийство порой было чуть ли не эстетичным. Сам стиль произведений, талантливый, самобытный, опасно очаровывал и убеждал читателя в том, что подлость можно оправдать высшими устремлениями. Убийство Тарасом Бульбой сына, убийство раненого партизана Фролова в «Разгроме», убийство проститутки Катьки – а не гуляй с офицерами! – в «Двенадцати» – такая выстраивается жутковатая цепочка. Григорий Наумович учил держать глаза и уши открытыми и иметь своё мнение, чтобы не стать жертвой навязчивого идеологического зомбирования. Так что налицо ещё одно качество, присущее шестидесятникам: открытый протест против тенденциозности, рабского следования указаниям сверху.

Типично шестидесятническими можно назвать раздумья Г. Н. Яковлева о природе власти, о «новых хозяевах страны». Все эти морозки (скорее отморозки!), «двенадцать апостолов нового мира» (или всё-таки бесов?) удостаиваются от учителя-гуманиста таких строк: «невежественные, презирающие интеллигенцию, люди невысокой морали и культуры, идущие по земле «без имени святого», отрицающие, по выражению Левинсона, «злого и глупого Бога». И как бы читатель ни относился к принципам и стилю эссе Г. Н. Яковлева, он не может не вызвать уважения своей активной позицией, умением бороться за свои идеалы.

Непривычен взгляд Г. Н. Яковлева и на образ Одинцовой из романа И. С. Тургенева «Отцы и дети». Вся статья проникнута уважением к женщине вообще, восхищением перед нею, удивлением перед вечной её загадкой. Вот и Одинцова, по мысли Г. Н. Яковлева, героиня сложная и неоднозначная. Огульные обвинения её в холодности, неумении любить Григорий Наумович решительно отвергает, опираясь на строки самого Тургенева. Внимательно вчитывается в её биографию, на основе скупых фактов глубоко, психологически точно объясняет и оправдывает её поведение с Базаровым.

Реабилитирует Г. Н. Яковлев и Луку, пресловутого «утешителя» из пьесы М. Горького «На дне». И опять – дотошная работа с текстом, внимательное прочтение. И что же? Десятилетиями затверженные схемы рушатся как карточный домик, а персонажи меняются местами. «Вредоносный» Пука оказывается милосерднее, мудрее, порядочнее «правильного» Сатина, которого возвеличивала советская критика и который на самом деле жестокий циник, ни во что не ставящий чужую жизнь. Это Сатин, а не Лука подталкивает к самоубийству Актёра – достаточно перечитать эпизод!

И это мысли Луки транслирует Сатин в своих знаменитых монологах о человеке. Почему прекрасные слова о правде и уважении к человеку Горький доверил убийце и пьянице? Так ведь больше было некому, говорит Г. Н. Яковлев, ссылаясь на признания самого Горького. А ведь в пьесе всё это написано! Да, Лука утешитель. Но, напоминает Григорий Наумович, Утешителем называл себя Иисус Христос. «Почему драгоценные человеческие качества – доброта, сочувствие, сострадание, стремление помочь людям, утешить их – стали мишенью многолетних нападок литературоведов и пропагандистов?»,[92] – вопрошает Г. Н. Яковлев. И сам же отвечает: потому что есть знаменитая цитата Горького о том, что Ленин, дескать, вычеркнул из жизни тип утешителя. Какая горькая и жгучая ирония в словах Г. Н.: «Что и говорить: Ленин не был утешителем; сколько замечательных людей он и его наследники «вычеркнули из жизни», провозгласив отказ от морали в политике».

Так неужели ласковое слово Луки хуже хамства и унижения, которым Сатин ежеминутно подвергает товарищей по ночлежке? Смотрите, говорит Г. Н., вот эпитеты, которыми Сатин щедро награждает соседей («скоты» и пр.) А вот мудрые, сострадательные слова Луки, в которых нет, подчёркивает Г. Н., ни лицемерия, ни унижающей жалости. И снова Г. Н. упорно повторяет свою мысль: «Неужели уж так вредна жалость? Равнодушие или жестокость лучше? «Не жалеть… не унижать его жалостью… уважать надо!» – патетически возглашает Сатин. Да кто же, если не Лука, единственный в ночлежке, по-настоящему уважает униженных и оскорблённых не им людей? Он не раз напоминает: «Всякого человека уважать надо» – и поступает соответственно. Не жалеть, не утешать, держать в ежовых рукавицах – это по-сталински, по-ежовски.

А хорошая поэтесса Юлия Друнина пожаловалась в стихотворении: «Кто б меня, унизив, пожалел…» Пожалел бы – может, и не покончила бы самоубийством мужественная женщина, прошедшая войну».[93] Как сильно и здорово, как по-человечески: не отвлечённые разговоры, а конкретный пример из жизни. Это стиль Яковлева-педагога: неожиданный, хлёсткий, цепляющий душу пример – и ты задумываешься.

В приведённой цитате сразу два знака, говорящие о шестидесятничестве Г. Н. Яковлева. Про Сталина – естественно, ведь юность Григория Наумовича пришлась на культ личности и его развенчание. И про замечательную поэтессу-фронтовичку Ю. Друнину. Особое пристрастие к поэзии – это черта поколения шестидесятников. Так же как активное включение в общественную и политическую жизнь – шестидесятники никогда не остаются в стороне от событий.

И снова – о Луке. Обманывал ли он Анну, суля ей рай? Нет, ведь сам был верующим. «Признать это (слова Луки – Н. Б.) ложью – значит признать ложным религиозное мировоззрение», – говорит Г. Н. Яковлев. А отношение Григория Наумовича к религии – это отдельная тема. Как и большинство людей его поколения, он воспитан в атеизме, но «вечными» вопросами задавался всегда – а как иначе думающему человеку, да ещё учителю? Скажу лишь, что Г. Н. Яковлев одним из первых в конце 80-х предложил ввести Библию в школьную программу…

Едва ли не главным аргументом советской критики против Луки были его рассказы о бесплатных больницах для алкоголиков. Обманывал ли он Актёра? Чтобы ответить на этот вопрос, Г. Н. Яковлев проделал большую архивную работу и выяснил, что были такие больницы в России! «Лука не мог назвать адресов, но он много бродил по Руси, много видел, о многом слышал и говорил обо всём в меру своей осведомлённости. И ведь не врал!» [94] А дальше Григорий Наумович со свойственной ему педантичностью перечисляет московские больницы, которые в то время бесплатно лечили неимущих, в том числе и от пьянства. «Выходит, что врал-то не Лука, а Сатин». И вот так, спокойно и основательно, опираясь на текст и многочисленные литературные, исторические, публицистические источники, Г. Н. Яковлев разбивает все обвинения в адрес Луки, справедливо утверждая, что «мнимые преступления и проступки Луки тенденциозно нанизываются на обвинительную нить». Он поддержал на пороге смерти Анну, вдохновил Ваську Пепла на поездку в Сибирь и честный труд, предотвратил одну попытку убийства Костылёва. А то, что сбежал после убийства и не стал свидетелем, так кто поверил бы беспаспортному бродяге и беглому каторжнику? И Ваську бы не спас, и сам в тюрьме оказался бы, – резонно замечает Г. Н. Яковлев. Так что никакой он не лжец и не безумец.

Методисты, чтобы доказать иллюзорность слов Луки, приводят стихи неназываемого в пьесе автора, которые читает Актёр. Г. Н. Яковлев обратился к первоисточнику – стихам Беранже в переводе Курочкина – и привёл финальные строфы, которые Горький цитировать не стал: «В Новый мир по безвестным дорогам плыл безумец навстречу мечте, и безумец висел на кресте, и безумца мы назвали Богом!» Ответ, достойный романтика-шестидесятника. Во-первых, уже потому, что Г. Н. Яковлев всем сердцем разделял мысль, утверждаемую в этих стихах. А во-вторых, потому, что находчиво предъявил последний, самый главный аргумент: кто теперь посмеет обвинять Луку?

Г. Н. Яковлев, как и другие представители его поколения, обладал чувством обострённой ответственности за судьбы страны. Вот почему ещё он так отстаивал «поэта и гражданина» Н. Некрасова. Ему были близки мысли и чувства Некрасова, который считал долгом каждого порядочного интеллигентного человека бороться с косностью и равнодушием в обществе и мучился, что трусость и стремление к комфорту побеждают. Г. Н. Яковлев цитировал в своей статье о Некрасове одно поистине удивительное стихотворение, написанное как будто кем-то из рефлексирующих шестидесятников в середине XX века.

Так, благодаря классику середины 19 века, учитель-шестидесятник говорил с учениками о том, что волнует его поколение – о гражданской активности – и побуждал ребят задуматься о собственной жизненной позиции.

Г. Н. Яковлеву принадлежат и умные, выстраданные многолетним опытом учителя-практика мысли о новом образовательном стандарте по литературе. Он никогда не боялся высказывать своё мнение, мог быть довольно резким – в пределах своей неизменной доброжелательности и уважительности к чужому мнению. Кому, как не ему, чутко улавливающему настроения молодёжи, знать, как воспринимаются ими произведения школьной программы? Потому он выступал против изучения трудноусвояемой поэмы Некрасова «Кому на Руси жить хорошо» и в 9-м, и в 10-м классах в полном объёме, отстаивая право учителя самому выбирать из неё важные эпизоды. «Так учитель сможет сохранить интерес к Некрасову и изгнать одолевающую слабосильных скуку».

Статьи Г. Н. Яковлева вызывают живой интерес не только учителей, но и критиков. Так, Г. А. Белая всегда разделяла позиции своего институтского друга и даже включила конспект его статьи в свою последнюю книгу. Мнение Г. Н. Яковлева о «Двенадцати» опубликовано в учебнике-практикуме «Русская литература XX века» под редакцией Ю. И. Лыссого.

Если каждая статья – битва с консерватизмом и узколобым следованием вдолбленным идеям, то Г. Н. Яковлев эту битву каждый раз выигрывал – красиво и с несомненным преимуществом. К тому же язык, которым всё это изложено, – прекрасный. Живой, свободный, вдохновенный, эмоционально-плотный, энергичный, временами звенящий от гнева и сочувствия и – полный любви. Ведь это тоже стиль шестидесятничества. У каждого он свой, индивидуально-неповторимый, но есть и общие черты. Это накал чувств, полемический задор, свободная непринуждённость, уважительная тактичность к читателям.

Да, Г. Н. Яковлев – истинный шестидесятник – гуманист, романтик, активно созидающий добро и умеющий бесстрашно его защищать, устремлённый к правде, красоте, любви и милосердию. Однажды он сказал: «Чем дальше, тем более я склонен прощать людей». И это жизненное кредо закреплено в его статьях.

Однажды Григорий Наумович сказал: «С жизнью надо бороться». Это позиция шестидесятника, волевого и оптимистичного, не сдающегося трудностям. Я пишу и слышу солнечный голос Григория Наумовича. Очень добрый, улыбающийся, тёплый голос лучистого человека, которого я очень люблю.

Статьи Г. Н. Яковлева из газеты «Литература» (приложение к газете «Первое сентября»):

1. «Ошибка Фадеева или Мечика?» № 3,2001.

2. «Изучать ли в школе «Тараса Бульбу»?» № 9, 2002.

3. «А кто такая Одинцова?» № 47,2002.

4. «Насколько современен сегодня Некрасов?» № 40,2003

5. «Лгал ли Лука?» № 45, 2004

6. Г. Н. Яковлев. Спорные истины «школьной» литературы. – Ростов-на-Дону: «Феникс», 2011

Валентина Славина

Они познакомились на первом курсе филфака, в 1959-м, и с тех пор не расстаются.

Валентина Александровна Славина (р. 1941 г.), доктор филологических наук, профессор МПГУ, редактор газеты «Педагогический университет». Окончила МГПИ в 1964 г.

Невозможно называть Валентину Александровну Славину не по имени-отчеству тому, кого с первого дня пребывания в МПГУ она взяла под своё крыло. Я с удовольствием слушала её лекции по современной отечественной литературе и радовалась её демократизму и сердечности по отношению к студентам. Я быстро нашла дорожку в самое интересное место главного корпуса – редакцию газеты «Ленинец» (с 1991 г. – «Педагогический университет»), которую Валентина Александровна возглавляет уже более сорока лет. В редакцию от буфета вела Тёплая лестница, как называли её студенты 60-70-х годов. И действительно, в маленькой комнатке под самой крышей, где в 50-е годы заседало литобъединение филфака, царило тепло и радушие, которые излучала хозяйка этой удивительной территории. Там рождалась газета, в которой в своё время впервые напечатали свои произведения Визбор и Коржиков, Ким и Коваль, Дворцов и Богуславский – имена, тогда для меня легендарные и недосягаемые. С лёгкой руки Валентины Александровны там начали печатать мои заметки. Именно в «Ленинце» – «Педагогическом университете», где под началом Валентины Александровны мне посчастливилось работать, публиковались интервью с выпускниками-шестидесятниками, которые стали моей первой книгой – сборником интервью «Свято дружеское пламя».

В. А. Славина пришла в МГПИ в 1959-м, в самый разгар хрущёвской оттепели («Откровенно говоря, мы из него не вышли», – признавалась Валентина Александровна). Жизнь в институте кипела. Огромное количество народу рвалось на заседания литобъединения, которое вели В. Сурганов и И. Мотяшов. В переполненной девятой аудитории выступали Е. Евтушенко, Р. Рождественский, Б. Ахмадулина. Факультетская стенгазета «Молодость» бурно откликалась на все события культурной жизни. Когда прошла печально известная выставка в Манеже, на которой Хрущёв в пух и прах разнёс художников-неформалов, особенно напустился на скульптора Эрнста Неизвестного и художника Фалька, на филфаке тут же вышла газета: «Фальк – да! Фальк – нет!» Царила полная свобода слова! На филфаке училось множество интересных людей. Режиссёрами стали Феликс Залманов, Юрий Махаев, Людмила Зайцева, Митхат Шилов. Галина Гладкова – поэтесса. Яркой фигурой был Илья Габай, будущий поэт и известный правозащитник…

После института Валентина Александровна работала в школе, а в 1971 г. стала редактором многотиражной газеты МГПИ «Ленинец». До этого газету возглавляли закалённые в политических битвах старые коммунисты. И вдруг – хрупкая девушка с застенчивой улыбкой, которую принимали за школьницу… Редактор тогда утверждался на заседании парткома института, и против новой кандидатуры выступил профессор С. И. Шешуков: «Какая-то школьница будет редактором?! У нас работали такие мэтры: Терновой, Дербинов, Сурганов, Москвин, – и вдруг девчонка!» Заступился за растерянную претендентку профессор И. Е. Иванов: «Ничего, девочка, не боги горшки обжигают. Сможешь работать!» Так начался долгий, трудный и счастливый путь Валентины Александровны Славиной в газете МПГУ. А С. И. Шешуков вскоре стал научным руководителем её кандидатской диссертации и, увидев, как спорится работа у нового руководителя «Ленинца», признал в ней редактора.

В. Славина, Б. Вахнюк, О. Гинзбург, встреча в МПГУ

«Я постигала азы журналистики на собственных синяках и шишках, – рассказывала В. А. Славина. – Я же ничего не знала! Приходила в типографию, вопросов много, а рабочие в наборном цехе сентиментальностью не отличались, могли и нагрубить. А я к ним вежливо: «Вы не могли бы мне помочь, проконсультировать?» К ним интеллигентно, и они оттаивали, начинали объяснять. Тогда клише были железные. Я сама резала, обтачивала эти железяки… Вот так осваивала черновую техническую работу по выпуску газеты. А как иначе? Редактор должен уметь всё. Я согласна со многими журналистами, которые начинали в многотиражке, что именно здесь приобретается самый большой профессиональный опыт. После многотиражки ничего не страшно, потому что ты знаешь о газете всё… Мы работали практически вдвоём с литсотрудником, ставшим известным поэтом Александром Щупловым. Ещё была машинистка – вот и вся редакция».

«Ленинец» был орган профкома, парткома, комитета комсомола, ректората МГПИ. В нём печатались – после согласования с партийным руководством – отклики на съезды и пленумы партии, на партийные мероприятия внутри института, постановления парткома «Однажды, – вспоминала Валентина Александровна, – случился казус: по вине типографского корректора в нашей газете напечатали «гоноральный секретарь Л. И. Брежнев» вместо «генеральный». За это можно было и работы лишиться! А как-то раз мне позвонили из горкома партии: «Откройте вашу газету и посмотрите, что у вас написано на четвёртой странице: «Воспитание умственно отсталых детей на примере жизни В. И. Ленина»». А это была всего лишь тема Ленинских чтений на деффаке.

Или ещё случай. Один преподаватель с истфака эмигрировал. Мы в редакции об этом не знали и в номере, посвященном сессии, дали фотографию, где этот преподаватель принимает экзамен, с подписью под снимком: «Идёт сессия». Через какое-то время – звонок из институтского комитета комсомола: «Вы дали фотографию диссидента. Мы это дело так не оставим». Мы сначала перепугались, а потом кто-то говорит: «А ведь он похож на Запорова! Давайте скажем, что это он!» Позвонила Игорю, он говорит: «Хорошо, пусть это буду я». Я пошла в партком: «Это Запоров». Там посмотрели внимательно (а сами всё отлично понимают) и говорят: «Да, это Запоров». На этом дело было закончено. Жить под бдительным оком цензуры было тяжеловато…»

Профессор кафедры русской литературы XX века А. В. Терновский, человек мудрый и глубокий, умеющий разглядеть самую суть личности, написал про неё шуточные, но очень точные стихи:

Действительно, во многих она заметила и поддержала искру таланта, многим самоотверженно помогает – и в работе, и в быту… Но гуманизм В. А. Славиной, помимо чисто человеческого, имеет и научный разворот. Много лет она занимается проблемами гуманизма и идеала в русской литературе и философии, защитила докторскую диссертацию. Её книга «В поисках идеала: История русской литературы первой половины XX века» привлекала внимание учёных и тех, кому небезразличны судьбы русской культуры, и неоднократно переиздавалась.

Но главной любовью В. А. Славиной была и остаётся газета. У каждого человека в его профессиональной жизни бывают периоды сомнений: то ли я делаю? Кому вообще это нужно? Посещали такие мысли и редактора «Педагогического университета». Но и в минуты колебаний она понимала: «Если газета выходит, значит, это кому-нибудь нужно». «Я понимаю, что однажды наступит момент, когда надо будет уходить. Но не представляю себе этого…» И мы не представляем.

Борис Славин

Они познакомились на первом курсе филфака, в 1959-м, и с тех пор не расстаются.

Борис Фёдорович Славин, учёный-политолог, доктор философских наук, профессор МПГУ. Окончил МГПИ в 1964 г.

Он автор многочисленных работ по проблемам социальной философии, современной политики, теории социализма, которые переведены на многие языки. Название его должности страшно вымолвить: он был заместителем директора Института теории и истории социализма ЦК КПСС! Но на самом деле Борис Фёдорович – человек лёгкий в общении, демократичный, по-мальчишески весёлый.

Его отец был крупным инженером-металлургом, создавал блюминг на Сталинградском тракторном заводе, работал вместе с академиком И. П. Бардиным. Женился на студентке Института стали и сплавов, проходившей там практику. Когда началась война, семья эвакуировалась в Челябинск. После войны вернулись в Москву, но комната в Кунцево оказалась занятой. Им дали место в подвале, в котором прожили десяток лет. Отцу, интернированному немцу, разрешили вернуться в Москву только после XX съезда. Борис, чтобы помочь матери, перешёл в школу рабочей молодёжи и стал трудиться на заводе сначала учеником шлифовщика, потом электромонтажником, кузнецом. «Уставал дико, – вспоминал Б. Ф. Славин, – так, что даже, приходя домой, своего любимого Маяковского не мог читать. Мог спать в любом положении: сидя, стоя…» МГПИ тогда предоставлял льготы для имеющих трудовой стаж, но конкурс всё равно был колоссальный. Борис всегда отличался упорством и поступил на филфак.

Б. Славин и В. Славина

«И сразу же поехали на картошку. Там мы познакомились с нашими институтскими песнями, с гимном института. Выступали там перед колхозниками в агитбригаде. Владик Акопян «лабал» джаз. Я читал Маяковского. Колхозники смотрели на нас как на сумасшедших! Были среди нас свои западники, поклонники рок-н-ролла. Был такой Сэм, у него была своя группа, играли рок-н-ролл… У нас были свои поэты, барды, например, Володя Чернов. Мы его называли «обтекатель» за его умение «обтекать» все места, где надо было работать. Худенький тогда был, как тростничок…»

(В. Чернов – автор многих замечательных песен, вошедших в бардовские сборники – Н. Б.)

«Все мы были детьми XX съезда. Мы видели, как рушили памятник Сталину в Главном зале. Накинули верёвку и грохнули об пол! И долго ещё лежали обломки Сталина возле девятой аудитории… А Ленин продолжал стоять. И это символично, потому что наша критика советской действительности не шла дальше Сталина. А те, кто критиковал уже и Сталина, и Ленина, были либо западниками, либо почвенниками, которые мечтали о возврате к дореволюционным временам».

Говоря о той удивительной атмосфере свободы и демократизма, которая возникла после XX съезда, Б. Ф. Славин вспоминал, как резко стимулировало это студенческое творчество. Помимо всеобщей страсти к сочинительству, была ещё одна – выпуск стенных газет. Филфаковский «Словесник» и истфаковский «Историк» конкурировали между собой в остроте и талантливости напечатанных там материалов. Их вывешивали по обе стороны центрального прохода в Главный зал. «Это были очень профессионально сделанные газеты! – признавался Б. Ф. Славин. – Лучшие силы факультетов работали над ними, не жалея времени. Жалко, что это не фиксировалось, мы даже фотографий не догадались сделать…»

Б. Ф. Славин подчёркивал особое положение МГПИ не только среди московских вузов, но и вообще в стране. И дело не только в том, что здесь возникла авторская песня. В острых политических спорах рождались обновленческие демократические идеи, и МГПИ был застрельщиком в этом деле. «Мы все были в какой-то степени демократы, критиковали существующее общество. Моя эволюция была такой: я не был сталинистом никогда, зато был идеалистом (в философском смысле слова). Когда началось разоблачение Сталина, я начал критиковать и его, и Маркса, а потом пришёл к выводу, что нельзя критиковать то, что ты не читал.

В то время были изданы ранние работы Маркса. Когда я их прочитал, то был просто потрясён! Я даже не представлял, что нашему казарменному социализму может быть такая альтернатива! Так я пришёл к гуманистической версии марксизма. Убедился, что Маркс вовсе не был предтечей Сталина, как принято было считать. Моя эволюция – от идеализма к марксизму».

Результатом юношеских поисков Б. Ф. Славина стали многочисленные статьи и книги о судьбе страны, которой, как и своей малой родине – МГПИ – чета Славиных верна всю жизнь.

В. А. Славина.

1. В поисках идеала: История русской литературы первой половины XX века». – М.: Издательство «Дорошев», 2011

Б. Ф. Славин:

2. Шестидесятники без макияжа// Идеология возвращается. – М., 2009, стр.199-209

3. О социальном идеале Маркса. – М., УРСС. 2004