«В институте, под сводами лестниц…» Судьбы и творчество выпускников МПГУ – шестидесятников. Богатырёва Наталья
«Джан, джан, джан, ждал вчера Буковского – пришёл Корвалан». Владимир Буковский, учёный-биолог, писатель. Был одним из организаторов поэтических собраний у памятника В. Маяковскому. За критику комсомола, распространение самиздата, организацию демонстрации протеста против процесса Гинзбурга-Галанскова помещался в спецпсихбольницу, 8 лет провёл в заключении. В 1976 г. его обменяли на лидера компартии Чили Луиса Корвалана.
По поводу следующих строк потребовалась консультация автора: «Джан, джан, джан, ждал вчера Софи Лорен – пришёл Чойбалсан» «А что тут непонятного? – удивился Юлий Черсанович. – Я, как нормальный мужчина, заказал себе красивейшую женщину, а вместо неё явился этот косоглазый – монгольский лидер. «Ждал вчера Бриджит Бардо – пришёл Микоян» Это для рифмы. «Ждал, понимаешь, Мирей Матье – бат приехал ай». «But» – по-английски «но». «I» – «я». Это привычка вставлять иногда английские словечки».
В «Московских кухнях» явлены основные реалии жизни советских диссидентов. Явлены выпукло, резко, как под увеличительным стеклом. Сам Ю. Ким писал в комментариях к «Московским кухням»: «Даже в мельчайших деталях сюжет пьесы опирается на точные документальные реалии нашей жизни тех лет, включая, например, перепутывание в сцене шмона портрета Чехова с портретом Солженицына. Ряд сцен – это фотографический снимок с огромного числа кухонных посиделок, участником которых я был». По личным впечатлениям написаны сцены хитроумного допроса-шантажа Ильи в КГБ и слежка за Ильёй: «Это что же происходит – прям не выговорит язык! Целый день за мною ходит наш родной советский – шпик!» Вынужденная эмиграция Вадима: «Старик, я ничуть не краснею, что еду, смываюсь, бегу: я их победить не сумею, ноя и терпеть не могу…» Обыски, во время которых попиралось человеческое достоинство: «Письма твоей мамы… адреса твоих друзей… телефоны твоих подруг… подноготная твоих мыслей… твои желания, твои комплексы, твои тайны… стоять!!! Вам остаётся копия протокола. И учтите, наше терпение не беспредельно». И, конечно, кульминация диссидентской деятельности – выход на площадь с плакатами против советской власти.
«Открытый закрытый» суд, на котором выступают нанятые свидетели, и каждый своё выступление начинает с простодушного признания: «Я не была на площади, но прессу я прочла… На площади я не был, но прессу я прочёл». И ведь нельзя сказать, что издевается Ю. Ким над несчастным простым человеком. Да, это смех, но горький. И у читателя возникает смешанное чувство отвращения, и жалости, и сочувствия к простым честным трудягам, которые искренне верили в советский строй. Да к чему здесь третье лицо, ведь это про нас, про натуру нашу противоречивую, в которой рабская апатия тесно переплетается с горделивым порывом к независимости… Финальный приём, когда на страницах произведения встречаются придуманные герои и реальные люди, мне встречался у Крапивина и у Коржикова в «Солнышкине». На это решаются только писатели, уверенные в том, что созданный ими мир – живой и убедительный. И тогда его смело можно совместить с реальным. Удивительный получается эффект.
Вот кто из правозащитников упоминается на перекличке: Илья Габай, Вадим Делоне, Юрий Галансков, Анатолий Марченко, Анатолий Якобсон, Григорий Подъяпольский, Ирина Каплун, Александр Галич, Виктор Некрасов. По какому принципу отобраны эти имена? «Это те, кто к тому времени уже закончил свой земной путь. У нас в спектакле были их портреты заготовлены, их выносили на сцену, когда произносилось имя. Потом имена стали прибавляться, и уже на последних спектаклях выносили портреты и Андрея Дмитриевича Сахарова, и Калистратовой, и, по-моему, портрет Григоренко», – поясняет Ю. Ким.
Не забыл Ю. Ким и о проблеме эмиграции выдающихся представителей советской науки и искусства – позор и бедствие для нашей страны. «Это Сталин был зажимщик и деспот: никого не выпускал безвозвратно. А мы вон какой устроили экспорт: высший сорт, и абсолютно бесплатно!» А дальше – о Ростроповиче: «Принимайте нашу Славу, ребяты!» (не удержался Ким, чтоб не скаламбурить). О шахматистах Борисе Спасском и Викторе Корчном, об артисте балета Михаиле Барышникове («А кто за всех американцев танцует? Бывший Мишка из ЦК комсомола!»). История высылки Солженицына тоже отражена у Кима: «А Солженицына-то как вывозили? «Не хочу, – грит, – никуда из России!» И пришлось его с душевною болью всем конвоем волочить к Генрих Бёллю!» Александр Исаевич даже за Нобелевской премией не поехал: опасался, что, как только покинет Союз, его сразу лишат гражданства (этот трюк неоднократно проделывали «органы» с учёными, писателями). В Самиздате ходила стенограмма заседания Политбюро ЦК КПСС, когда Брежнев со-товарищи мучительно размышляли, как бы сплавить из страны крамольного писателя, чтобы не вызвать гнева у мировой общественности.
Герои пьесы. Все они, может быть, за исключением женских персонажей, психологически убедительны. Две-три хлёстких реплики – и портрет готов. Конечно, отрицательные персонажи, как это часто бывает, получились выразительнее. Илья и Вадим – милые, наивные интеллигенты, которые симпатично дурачатся и выражают себя даже в финале, после эмиграции и лагеря, как мальчишки. Начальник же – фигура почти гоголевская, щедринская. Он велеречивый демагог, иезуитски хитёр, вкрадчив и жесток.
С такими Киму приходилось принудительно общаться на Лубянке. Помощник с его тупостью, жестокостью, пренебрежением к человеческому достоинству – точная копия охранников в лагерях, которые в столичных органах лишь слегка пообтесались, сохранив бесчеловечную сущность. Николай – фигура противоречивая. Надломленная в лагерях психика, грубость даже по отношению к любимой женщине, вспышки ярости, предательство – всё это списано с истории жизни Петра Якира и отчасти – с Виктора Красина, которых «ломало наше гестапо». В пьесе Ю. Ким сумел подняться над родственными привязанностями и в художественном обобщении показать объективную картину фигуры могучей, страдающей, трагической. И этот тоскливый волчий вой в конце подлого признания Николая – как мороз по коже: «А всё от того, что незаконно я при Сталине сидел и всю накопленную злобу теперь вылил на страну, в чём я раскаиваюсь полностью и полностью сдаю всех, с кем когда и где порочил я власть любимую свою-у-у-у!»
Поэтика. Пьеса «Московские кухни» ещё раз демонстрирует, как мастерски Ким вплетает в канву своего произведения мотивы, интонации и даже цитаты из произведений самых разных авторов: П. Когана и Г. Лепского, А. Якушевой и Ю. Визбора, А. Галича и Б. Окуджавы. Стилистически разнородные, эти кусочки вдруг становятся частью цельной картины, убедительной и яркой. «Мы пойдём другим путём: зря сажать не станем» – любой человек, выросший в советское время, сразу скажет, откуда сакраментальная фраза «мы пойдём другим путём»: это реакция юного Володи Ульянова на известие о казни старшего брата-террориста.
«Россия-матушка, любовь моя: хотя убогая – обильная, хотя могучая – бессильная, Россия-матушка…» – творческая переработка отрывка «Русь» из поэмы Н. Некрасова «Кому на Руси жить хорошо»: «Ты и убогая, ты и обильная, ты и могучая, ты и бессильная, матушка-Русь!»
В пьесе много стилизаций: то под грубоватую лагерную частушку, то под простодушную и тем более страшную своей непосредственностью песню осуждённых с её косолапыми (как говорил А. В. Терновский) оборотами, рвущими душу: «Не посылай посылку, мама, на почту больше не ходи: твой сын уходит наконец-то в объятья вечной мерзлоты… И ничего ему не надо: ни слёз, ни камня, ни креста, а лишь бы люди все на свете о нём забыли навсегда». Не обошлось и без любимых Кимом стилизаций под народные песни. Вот где разворачивается широкая русская половина души Юлия Черсановича! «Ой, кто бы дал мне карандашик, написала б я слова!..»
Тексты-стилизации Кима так убедительны, что их не сразу отличишь от настоящей каторжной песни, которая тоже звучит в пьесе: «Течёт речка, да течёт быстро, камушки уносит. А заключённый номер триста начальника просит…»
Юлий Ким – поэт, прозаик, драматург
Ю. Ким говорил: «В 69-м году я оказался… в очень резкой ситуации. В 68-м году Петя Фоменко выпускал спектакль по Шекспиру с моими песнями. Моё имя было вычеркнуто из всех афиш, вся музыка числилась за Николаевым, а все мои тексты – за переводчиком. Меня к тому времени уже уволили из школы, и я значился как антисоветчик. В 69-м же году меня пригласили в Саратовский ТЮЗ поработать над «Недорослем», мне жутко нравилась эта работа…»[48]
Перед Ю. Кимом встала проблема выбора: продолжать заниматься правозащитным движением, слыть тунеядцем и в конце концов оказаться за решёткой. Или идти по дороге, которая давным-давно позвала его, – по дороге профессионального поэта, литератора. Он выбрал второе. И теперь мы имеем чудесные песни из фильмов «Бумбараш», «Про Красную шапочку», «Дульсинея Тобосская», «Двенадцать стульев», «Человек с бульвара Капуцинов», «Обыкновенное чудо» и много других!
Ю. Ким, Ю. Коваль, Ю. Визбор. 70-е гг.
Стихи Ю. Кима – образцы сатирической и философской поэзии. В стихах «Отчего так и тянет, и тянет», «Итак, всё понято», «Не ищите в поэзии мысль!» «О как мы смело покоряем…» – раскрывается совсем новый, непривычный Ким– раздумчивый, неторопливый, лиричный, усталый и грустный философ. «В своих распутьях душой лукавой не криви: Бог явлен – здесь. В тебе да в людях. В малейших проблесках любви».
Что касается кимовской иронии, то это не разрушающий всё цинизм, а гоголевский видимый миру смех сквозь невидимые миру слёзы. Это та ирония, о которой Гейне сказал: «Я не знаю, где кончается ирония и начинается небо». Злая и болевая ирония Юлия Кима наверняка близка Небу.
В стихах наиболее отчётливо проявились особенности стиля Ю. Кима: праздничность, не утраченное с годами мальчишеское озорство, насмешливость, оптимизм. В его стихах встречается шутливое подражание и образцам фольклора, и классикам русской и зарубежной литературы.
Вот стилизация под русские народные песни с заходом в частушки: «Коса острая засвищет – лягут синие цветы. Доставай, купец, полтыщи за тяжёлые труды…» Или напевный речитатив: «Что же сбудется, что же станется, с той ли песней, с той ли девушкой? Может, влюбится да раскается…» Вот вариации на тему городского фольклора 20-30-х годов XX века: «Мы ходим-бродим, ноги движем еле, походка наша, братцы, такова, – ты понял? – как будто сто пудов у нас на теле, зато – тук-тук-тук – голова» («Хулиганская»). А вот напоминание о флибустьерской вольнице: «По бушующим морям мы гуляем здесь и там, и никто нас не зовёт в гости (йо-хо-хо-хо!)» («Пиратская») Или шуточная песенка в подражание латиноамериканским напевам: «Три храбрых кабальеро поехали в Мадрид, и каждый был тореро, и каждый знаменит… И каждый песню напевал: – Тра-ля-ля-ля-ля-ля! И каждый мула погонял: – Но-но, но-но!» Заканчивалась эта песенка скандированием целого набора испанских слов, которое пародировало тогдашнюю всеобщую увлечённость кубинской революцией (песенка написана в 1956 г.): «Эй, каррамба, Санта Мария, Санта Лючия, Лиссабонос, Мадридос, Дон Мигуэль де Сервантес, но пасаран, венсеремос, патриа о муэрте!» А уж родная цыганочка возникает в стихах и песнях Кима регулярно («я и раз, и ещё раз…»– «Моя матушка Россия»).
Песню «Шванке» Ю. Ким услышал, работая в пионерском лагере. Её пели по-немецки студенты Института иностранных языков. Перевода Ким у них не спросил, но мелодию запомнил и сделал свою стихотворную версию. Б. Вахнюк рассказывал, как однажды в институт приехали немцы, посетили театральную студию Л. А. Довлатова, и студенты спели им эту песню. Немцы были в восторге, сказав, что хотя это немецкая народная песня, но по-русски она звучит лучше, чем по-немецки. Так в самом начале творческого пути Ю. Кима слушатели оценили его дар поэта-стилизатора.
В творчестве Ю. Кима много литературных реминисценций. Чаще всего это откровенное пародирование классиков. М. Лермонтова: «На ночных кустах ветки трогая, выхожу один да на дорогу я. Темнота кругом несусветная, замолчала ночь беспредметная». С. Есенина: «Не жалею, как Есенин, и не плачу, не зову на целину. Ничего, пускай не стою и не значу, кроме склонности к вину». В. Маяковского: «Ведь вот же улица – твоя, дома – твои, твой океан, и прибой, и бережок, что хочешь – то выдумывай, что взбредёт – твори, а твоя милиция тебя сбережёт». Ритмический рисунок и первые строки одной из частей поэмы «На берегу» напоминают «Воздушный корабль» М. Лермонтова (вольный перевод баллады И.-Х. Цедлица): «По синим волнам океана, за временем следя по часам, на мой огонёк одинокий стремится Джон Кеннеди сам…»
Пережив в юности, как многие его однокашники, увлечение поэзией 20-30-х годов, Ю. Ким включает в орбиту своей лихой литературной игры М. Светлова с его «Песней о Каховке», используя не только прямую цитату, но и размер, которым написана «Каховка», – амфибрахий: «Учися, дружок, не за страх, а за совесть! Лети, наша песня, лети! Мы мирные дети, но наш бронепоезд стоит на запасном пути!» («Отцы и дети»).
А. Дидуров и Ю. Ким, 1997 г.
Большое влияние на творчество Ю. Кима оказало творчество А. С. Пушкина, а главным проводником этого влияния Ю. Ким считает Давида Самойлова, к которому часто приезжал в Пярну. По словам Ю. Кима, там действовало «странное поле классических стихотворных размеров» и возникала «необходимость сочинять в классических размерах стихи». Ю. Ким вспоминал: «Уже подъезжая к Пярну я чувствовал, что песни сочинять не буду. Сразу начинал четырёхстопный ямб меня долбить». Д. Самойлов – один из героев самой «пушкинской вещи» Ю. Кима – поэмы «Дожди в Пярну». Ссылок на А. Пушкина в поэзии Ю. Кима множество. В разных стихах он цитирует такие пушкинские шедевры, как «Анчар», «Пророк», «К Чаадаеву», «Борис Годунов» («Достиг я, прямо скажем, высшей власти» – «Ной и его сыновья»).
Самое, пожалуй, главное стихотворение Ю. Кима, отразившее пушкинское представление о дружбе, – «Девятнадцатое октября» (другое название «К лицейской годовщине»). Песня была написана совместно с композитором Владимиром Дашкевичем для телевизионной передачи о лицейских годах Пушкина. «19 октября», запечатлевшее горечь первых потерь и в институтской, и в диссидентской среде, передавало «ощущение невозможности спасти гибнущего друга» (Ю. Ким). Этим другом был поэт-диссидент Илья Габай, которому Ю. Ким прочёл эти стихи за две недели до его трагического ухода.
«А в памяти друзей отложилось, что я эти стихи написал уже после, и строки «И спасти захочешь друга, да не выдумаешь – как» прямо касались его гибели. Но гибель произошла позже. И всё равно эти строки были навеяны и его судьбой, потому что уже тогда ему было очень тяжело, и ощущение, что его надо спасать, не покидало никого из нас. Мы понимали, что ему грозит чуть ли не насильственное заключение в психушку, и строки «И спасти захочешь друга, да не выдумаешь – как» передавали нашу полную беспомощность…»
«19 октября» явилось поэтическим выражением того понимания дружбы, которое присуще друзьям Ю. Кима – выпускникам МГПИ. Продолжая пушкинскую тему, Ю. Ким написал пьесу-сказку «Русалка на ветвях» по мотивам пушкинского вступления к «Руслану и Людмиле». В ней множество пушкинских цитат и мотивов.
В отечественной поэзии, как известно, существуют две основные линии: светлая и оптимистичная, идущая от Пушкина, и мрачная, безысходная – лермонтовская. Ю. Ким относит своё творчество к пушкинскому ряду. «Это, вероятно, совпадает с моей натурой. Из этого ряда Юра Визбор, Митя Сухарев. Думаю, из этого ряда и Булат Окуджава, хотя элегичность ему присуща более чем кому-либо. О Давиде Самойлове, Юрии Левитанском нечего и говорить». Таким образом, удалая и жизнерадостная Муза Ю. Кима, безусловно, генетически связана с поэзией и «золотого», и «серебряного» веков русской литературы.
Отдельного исследования заслуживает мемуарная публицистика Ю. Кима, особенно цикл очерков «Однажды Михайлов…» и «фантазия с лёгким абсурдом и со всякого рода разнообразными мыслями, воспоминаниями, наблюдениями» – так обозначил сам Ю. Ким жанр произведения «Однажды Михайлов с Ковалём». В ней реальные факты жизни институтских друзей Кима переплетаются с придуманными событиями из жизни героя Первой севастопольской обороны адмирала Корнилова, генерала белой армии Корнилова, писателя Салтыкова-Щедрина и других исторических личностей.
1. Н. Богатырёва «…И солнечный парус вдали!» О творчестве Юлия Кима. – М.:МПГУ, 2006
Юлий Ким:
2. «Собранье пёстрых глав». – М., «Вагант», 1998
3. «Сочинения». – М., «Локид», 2000
4. «Мозаика жизни». – М., «Эксмо-пресс», 2000
5. «На собственный мотив». – М., 1998
6. «Белеет мой парус». – М., «Локид-пресс», 2002
7. «Однажды Михайлов…»– М., «Время», 2004
8. «Букет из разнотравья». – М., «Зебра Е», 2006
Юлий Ким, Алина Ким
9. «О нашей маме Нине Всесвятской, учительнице». – М.: Издательство «Мемориал» – издательство «Звенья», 2007
Глава 6. Семён Богуславский
И жизнь – и ту, которую прожил,
И ту, какую проживу, -
Не оскорблю стыдом и ложью
И сам её не оборву.
С. Богуславский
Семён Рувимович Богуславский (1926–2005 гг.), педагог, поэт. Окончил литфак МГПИ в 1954 г.
С. Р. Богуславский – заслуженный учитель Российской Федерации, директор школы № 1274 им. В. Маяковского. Награждён медалью им. А. С Пушкина. На Всероссийском конкурсе «Учитель года» удостоен награды«За честь и достоинство».
Его дед Соломон Богуславский был портным в Кременчуге, шил костюмы Антону Макаренко. Кто знал тогда, что внук Шлемы Богуславского тоже станет выдающимся педагогом! Его сын Михаил Богуславский, дядя Семёна Рувимовича, был революционером-большевиком, крупным партийным начальником. За ним охотился бандит Григорьев. Он ворвался в город, нашёл Шлему Богуславского и стал пытать: «Где твой сын?». Потом бандиты выкололи ему глаза и повесили на вокзале. А через час город заняли красные. Всего-то часа не хватило Михаилу Богуславскому, чтобы спасти отца!
Отец Семёна Рувимовича тоже был портной. С 1924 года семья жила в Москве на Рождественке. Михаил Богуславский был председателем Малого Совнаркома, входил в группу демократического централизма и был репрессирован в 1937 году по делу «троцкистов» Пятакова, Радека. Арестовали и расстреляли по обвинению в связях с троцкистами и его брата, отца Семёна Рувимовича.
«Я был активным пионером. Помню, шло общешкольное пионерское собрание. Я сидел в президиуме. Подходит пионервожатый и говорит: «Сёма, тебе здесь нельзя сидеть. Ты троцкист». Я вышел, сел на ступеньки лестницы и заплакал. И никто не подошёл… Мне было 11 лет».[49]
Спустя годы Богуславский писал: «Росли мы без отцов. Не вспоминай, не мучай! В застенках сталинских расстреливали их. Что нас спасло? Слепой и странный случай. А то и нас давно бы не было в живых».
Семён Рувимович с десяти лет писал стихи, в 1941 году, когда началась война, послал стихотворение в «Пионерскую правду». Первый поэтический опыт Богуславского одобрил Л. Ошанин и благословил юного поэта на дальнейшее творчество. Он стал заниматься в литературной студии Дворца пионеров на улице Стопани, которой руководили В. Кудряшова, писатели Р. Фраерман, Б. Ивантер. Перед ребятами часто выступали А. Гайдар, А. Асеев, Л. Кассиль, К. Паустовский, И. Андроников. Гайдар читал свои рукописи. Семён Рувимович запомнил, что он всегда ходил в военной форме, много курил. И был очень добрым. Когда обсуждали «Тимура и его команду», ребята критиковали повесть: «Её герои казались нам нежизненными». Гайдар расстраивался. Зато «Голубую чашку» студийцы очень любили. Эта студия оказала большое влияние на Семёна Рувимовича. Там он подружился с С. Баруздиным, встречал Ю. Трифонова, который занимался в старшей группе. «Когда я в школе создавал музей Маяковского и думал об организации клубной работы в нём, у меня уже была перед глазами готовая модель – наша литературная студия».
Потом началась война. Эвакуация. Торфоразработки. Новый, 1942 год, встречали с друзьями и чокались… кусочками сахара, который добыли по случаю и были счастливы. Потом Оренбург, по ночам работа токарем на заводе. Но Семён Рувимович рвался на фронт. Ходил в военкомат и выпросил-таки повестку. Тайком от мамы бросил её в почтовый ящик и до сих пор с болью вспоминает, как рыдала мама, которой он так никогда и не признался, что сам вызвался на фронт. Воевал на Дальнем Востоке.
Ещё будучи в армии, С. Богуславский публиковался в армейской фронтовой печати, мечтал о Литературном институте. Но вместо него попал в педагогический и с энтузиазмом окунулся в жизнь факультета и института.
Младший сержант С. Богуславский, 1964 г.
С первого дня существования газеты «Ленинец», с 1951 года, он был её корреспондентом, завотделом культуры и быта. Делал регулярные репортажи о повседневной жизни студентов вместе с Владимиром Дворцовым. Вдвоём они сочиняли детективный роман «Кольцо парашюта». С. Богуславский – один из активных участников туристского движения МГПИ. Это ясно уже из названий его первых песен: «В горном походе», «В лыжном походе», «Встречная туристская», «Снова в Турграде» (совместно с Ю. Визбором), «Новогодняя альпинистская» (написана накануне Нового, 1953 года в альплагере на Кавказе). Песню «Спутник» подхватили студенты биофака МГУ, которых С. Богуславский в качестве инструктора водил в поход. Её включил в свой репертуар ансамбль биофака, благодаря чему песня обрела популярность: её до сих пор поют в МГУ. Как и другие первопроходцы жанра авторской песни, С. Богуславский не сочинял музыку сам, а использовал популярные в 40-50-е годы мелодии.
С. Богуславский – непременный участник литературного объединения МГПИ. Сохранилась стенограмма заседания 1952 года. Тогда товарищи по литобъединению Ю. Альперович (Дружников), Ю. Ряшенцев, В. Коровин и другие подвергли стихи С. Богуславского лихой критике за излишнюю увлечённость туристской тематикой, недостаточное внимание к слову и штампы. В юношеской запальчивости они не щадили самолюбия друг друга, ведь всё это делалось во имя высокой цели – поэзии! Но тогдашний руководитель литобъединения Ф. X. Власов подметил в наивных стихах Богуславского живое чувство и настроение. Это впоследствии станет достоинством зрелой лирики С. Богуславского.
Делал школу, и в ней моя жизнь, мой полёт
В 1965 году С. Р. Богуславский стал директором школы № 1274. Он построил её с нуля, и школа стала главной темой его жизни и стихов. Всё, чем славится сегодня эта школа, одна из лучших в Москве, придумано и воплощено в жизнь её директором. Он любил творчество Маяковского и желал передать эту любовь ребятам – в апреле 1966 года в школе силами учителей и учеников был организован уникальный музей поэта. Вся школа во главе с директором колесила по стране (он привил ребятам ещё и любовь к странствиям) и собирала подлинники жизни и творчества Маяковского. Гордость музея – огромный чемодан поэта, который подарила музею Лиля Брик. Она, уже почти не выходившая из дома, на девятом десятке приезжала в школу и преодолевала все пять высоких этажей, чтобы только побывать в скромном помещении, где многое было сделано руками ребят. Её слова были очень дороги С. Р. Богуславскому: «Это и есть настоящий музей Маяковского». В. Смехов вспоминает, что Л. Брик часто вопрошала: «Вы не слышали, Семёна Рувимовича ещё не сняли с директоров?» И поясняла: «Он очень, очень хороший, таких директоров сейчас не держат в наших школах. Помяните моё слово – они его снимут, вот увидите!»
С 1967 года раз в два года в школе стали проводить вечер вопросов и ответов «Спрашивайте – Отвечаем Всё Абсолютно» («СОВА»). На нём выступали политики, журналисты, режиссёры, писатели, поэты, актёры – интересные люди, которых Семён Рувимович умел зазвать в школу. Это был роскошный подарок ребятам, но и гости были приятно поражены тем, как слушали и горячо реагировали дети. Многие становились друзьями Семёна Рувимовича и, конечно, школы. Понятно, что наши мгпишники: Ю. Визбор, Ю. Коваль, В. Дворцов, П. Фоменко, Ю. Ким, Ю. Ряшенцев, А. Ненароков, Л. Мезинов и многие другие – чувствовали здесь себя как дома и были постоянными участниками этого потрясающего шоу. В. Смехов писал о Богуславском и «СОВЕ»: «Он поэт, и поэтому ему удаются такие звонкие, жаркие вечера в актовом зале, где взрослые отвечают на прямые вопросы детей, где нельзя уйти в кусты, заслониться шуткой или авторитетом… Он поэт, и поэтому на таких вечерах никогда не ясно, кто здесь более ребёнок, кто менее солиден – дети Семёна или мы, ответчики…»
Есть у него стихотворение «Баобаб». Семён Рувимович нашёл совершенно потрясающий образ для своей школы – экзотический баобаб, выросший в холодных среднерусских широтах. И действительно, школа эта и в самом своём начале, и через четыре десятка лет ни на что не похожа! Неистовый в душе и тихий с виду романтик Семён Рувимович Богуславский воплотил в жизнь свою мечту!
Л. Брик и С. Богуславский
Помимо музея Маяковского, Семён Рувимович организовал в школе множество других интересных вещей. Здесь просвещают и ненавязчиво воспитывают даже стены в коридорах. На одном этаже – постоянная экспозиция, посвященная поэтам и писателям, погибшим на фронтах Великой Отечественной войны. Вот уж действительно: никто не забыт и ничто не забыто. На другом – экспозиция о жизни и творчестве Юрия Коваля… И с какой кропотливостью и любовью всё это сделано!..
Да, судьба Семёна Рувимовича Богуславского была определена с самого начала. И он принял эту судьбу. «Я фаталист. Считаю, что каждому определён свой путь. Мы суетимся, бросаемся из крайности в крайность, а где-то посередине лежит наша дорога. В детстве я мечтал стать поэтом, а стал учителем. Но и поэтом – тоже».[50]
Стихи С. Богуславского
Семён Рувимович никогда не раздваивался. Он жил цельной жизнью, в которой две ветви – поэтическая и педагогическая – гармонично сплетались друг с другом. В предисловии к поэтическому сборнику С. Богуславского «Сердце пополам» Ю. Ким писал: «Все главные силы свои расходуя на труднейшем поприще бескорыстного служения людям и отечеству, ещё находит время записывать свои мысли и переживания стихами – ничуть не претендуя на поэтические олимпы, а просто потому, что хочется. Вся его душа, весь круг его размышлений и волнений ясно высказались в его сочинениях, и это очень родственная мне душа». Ещё бы, ведь и темы поэзии Богуславского, и отношение к главным вопросам бытия у него типично шестидесятнические. Любовь и дружба, жизнь и смерть, смысл человеческого бытия.
Ю. Ким, А. Ненароков, С. Богуславский
Но главная, фирменная тема стихов С. Богуславского – это, конечно, школьная тема. «Нет, мне себя не уберечь от детского прикосновенья, от муки и от озаренья, пока живу, – не уберечь». О чём пишет директор-поэт? О школьных буднях, общении с начальством – не всегда приятном. И о приятном – всегда! – общении с учениками. «Тружусь. Но все труды мои не для начальства дорогого, а для Марины Поляковой, ещё для Леночки Барковой, ещё для Сашки Королькова и для Кукулина Ильи». Сквозь рутину быта, над которой порой грустно посмеивается Богуславский, сквозит бытие с вечными вопросами. На эти вопросы учитель-поэт долго искал и наконец нашёл, выстрадал ответы. Раздумья о своём предназначении, о педагогической стезе звучат в строках:
«В пространство детства я вписался, но едва ль смогу себя признать без самозванства творящим это самое пространство, как Корчак, например, или Коваль». Он был слишком придирчив к себе, но мы-то знаем: Семён Богуславский именно творил пространство детства своих учеников, счастливых от того, что учатся в такой школе…
В мастерской Ю. Коваля: С. Богуславский, В. Смехов, Д. Рачков, Ю. Ким
Школьные будни становятся поводом для философских размышлений. Вот реальный эпизод: украли… школьные ворота! Семён Рувимович погрустил, грустно поиронизировал над ситуацией и вдруг незаметно вывел читателя на нешуточный уровень обобщения: да ведь вся страна ворует! «Вор, наверное, интеллигентен, ситуации эквивалентен. Остроумен и модно одет, ну а совесть? А совести нет. Разбудите меня, Бога ради! Мне приснилось, что сам я украден. Вор в законе, российский уклад, мне диктует: кради всё подряд! Не теряйся, и будешь богатым и не больше, чем все, виноватым… Не хочу! Ни ворот, ни дверей. Разбудите меня поскорей!» Так в эпоху пересмотра ценностей, когда многие ровесники Семёна Рувимовича стыдливо объявили юношеские идеалы старомодными и неправильными, шестидесятник Богуславский от своих идеалов не отрёкся. Он утверждал их спокойно и просто, без деклараций и пафоса, с мягкой иронией.
С. Богуславский – рыцарь гуманной педагогики. И в своей работе, и в стихах он проповедовал уважительно-бережное отношение к ребёнку: «Я никогда детей не унижал. Бесился и от ярости дрожал. Как возмущался! Как негодовал! Но повода для мести не давал». Семён Рувимович – счастливый человек, ученики его обожали. «За такую любовь – дорогая плата: каждый божий день хожу по канату. Балансирую, счастливый уменьем, замирая, как над стихотвореньем». Но эта же любовь дала ему право гневно осуждать террор, издевательства над людьми, подлость.
Однако нет в стихах Богуславского ненависти. Зато постоянно звучит тема любви. Конечно, не только о любви к школе стихи Богуславского. Несмотря на все пришедшиеся на его долю горести: ранняя смерть жены, отъезд дочери с семьёй за границу, годы одиночества – Семён Рувимович любил жизнь. Стихи Семёна Рувимовича Богуславского открыли его для меня с новой, совершенно неожиданной стороны. «Хожу иногда я в костюме джинсовом, слыву донжуаном и острословом. Кто скажет, что мне уже семьдесят лет? Враньё! Для влюблённого возраста нет».
С. Богуславский
Не говоря высоких слов о братстве и взаимовыручке, С. Богуславский демонстрировал это всей своей жизнью. Его школа стала одним из любимых мест, куда слетались на огонёк выпускники МГПИ. Здесь их всегда гостеприимно встречал весь педколлектив, воспитанный директором в духе дружелюбия и открытости. А он, как бы ни был занят или болен, обязательно поддерживал компанию на всех мгпишных встречах. Дружба для него, истинного шестидесятника, одна из главных жизненных ценностей. «Не важно то, что друга видишь редко, а важно знать, что он на свете есть».
В поэтических строчках С. Богуславского заключена мудрость много повидавшего человека, его размышления о бренности земного бытия и мудрое приятие вечного миропорядка. Физическая старость в мировоззренческой системе С. Богуславского, как и у других шестидесятников, – всего лишь условность, потому что душевная юность неистребима. «Но ты-то знаешь: век не вечен. И хоть судьбы не избежать, живи! Будь весел и беспечен, не позволяй себе дрожать!» У Семёна Рувимовича много стихов о старости. В них мудрость приятия неизбежного и спокойное бесстрашие: «Пустует моя ниша в колумбарии. Не вырыта могила. Я борюсь. Замри, болезнь. Повремени, авария! Нет мины, на которой подорвусь. Троллейбус, стой! Не верю катастрофе я. Мой транспорт, я судьбе не уступлю. На помощь, дорогая философия и вера в жизнь. Я так её люблю».
С. Богуславский, выступление в МПГУ
Стихам Богуславского свойственна лаконичность и афористичность: «Уменье жить – совсем не в множестве ненужных дел, ненужных встреч и нее сознанье их ничтожества, а в том, чтоб лишнее отсечь». Любовь к людям, мудрое снисхождение к человеческим слабостям и самоирония, благородство, скромность и доброта, философское отношение к ударам судьбы и умение держать эти удары – все эти черты личности С. Богуславского запечатлелись в его стихах. «Превозмогая боль, усталость, тружусь и славлю бытие. Не знаю, сколько мне осталось. Но что осталось – всё моё». Стойкость и оптимизм, умение радоваться каждому дню и с благодарностью принимать его – весь этот светлый настрой стихов Богуславского передаётся читателю:
«Живи, тоску не жалуя. Нытьё и злость – гони. А радость, даже малую, как добрый свет, цени». «Назавтра не откладывай, что будет – не загадывай. Сегодня чувствуй той последней полнотой. Она-то и запомнится, войдёт и в явь, и в сны. Тому, что жизнью полнится, нет меры и цены».
Семён Богуславский, сборники стихов:
1. «Во что мы верим» – М., 1993
2. «Сердце пополам» – М., 1995
3. «Ракурс»-М., 1997
4. «Предчувствие» – М., 2001
Глава 7. Борис Вахнюк
Ты выбрал эту дорогу сам,
Тебе и идти по ней.
Б. Вахнюк
Борис Вахнюк (1933–2005 гг.), поэт, сценарист, журналист, бард. Окончил филфак МГПИ в 1959 г.
Он родился в 1933-м. «Вся Украина умирала в этом году от голода, а я родился. Мама меня вытащила со смертного ложа…»
В институт он был просто влюблён: «МПГИ – это магическое место!» Борис Вахнюк стоит у истоков жанра авторской песни МГПИ. Он – один из звёздной плеяды МГПИшных бардов. Его знаменитая «Проводница» стала народной. «Песню о моём отце» пели космонавты. Песни «Глаза, зеленоватые слегка», «Давайте собираться у стола» – это уже классика жанра. Вахнюк удостоился пародий, а это, как известно, признание популярности. «Проводница» имеет десятки вариантов. А. Якушева говорила, что они, переиначивая «Глаза, зеленоватые слегка», пели: «Вчера я встретил Вахнюка, зеленоватого слегка».
Борис Вахнюк – замечательный журналист, вместе с Ю. Визбором, М. Кусургашевым начинавший радиостанцию «Юность» и музыкальный журнал «Кругозор». Он успешно, не повторяясь, развил придуманный Ю. Визбором жанр песни-репортажа, написав несколько десятков таких песен. Был сценаристом Творческого объединения научно-популярных фильмов, лауреатом международных конкурсов. Вёл на телевидении популярную передачу «Алло, мы ищем таланты». Песни Б. Вахнюка исполняли М. Магомаев, Н. Брегвадзе, Л. Зыкина, В. Высоцкий, А. Пугачёва.
В последние годы написал множество очерков и эссе об истории авторской песни, которые регулярно публиковались в центральной печати («Труд» и др.). Герои этих очерков – давние знакомые и друзья Б. Вахнюка, а потому в каждом таком произведении сквозит нежно-ностальгическое чувство. Обычно размашисто-резкий и даже жестковатый – но без злобы и мстительности – в своих очерковых характеристиках Борис Вахнюк явил лиричное и бережное отношение к своим персонажам. Каждое слово тщательно выверено, факты проверены, чтобы никого не обидеть.
Б. Вахнюк жил в общежитии на Усачёва, 64, в комнате № 127. Его соседями по общежитию были Юлий Ким, Том Шангаев, Игорь Скляров, Владимир Ермолаев, который стал заместителем главного редактора «Учительской газеты», бурят Чингиз Гамбоин, нашедший спустя годы истинное захоронение Тамерлана. «Чингиз Гамбоин писал стихи на родном языке, делал подстрочники, а Юлик Ким цветасто и образно переводил их на русский. Чингиз брал эти стихи и переводил их обратно на бурятский. Получалось, говорят, гениально».
Б. Вахнюк, 70-е гг.
О своей комнате Вахнюк пел: «Мы живём одной семьёю. Все-любители стихов. Нас не двое и не трое – четверо холостяков!» Вахнюк, наделённый исключительной памятью, часто цитировал наизусть своих друзей по МГПИ, помнил ранние песни Кима, которые тот сам давно не исполняет, студенческие поэтические опыты Коржикова, Ряшенцева, Кусургашева…
Б. Вахнюк запомнил прекрасные стихи И. Склярова: «Даже солнце бы померкло перед горем, что стряслось… Но гляжу сегодня в зеркало: странно – нет седых волос! Слушай, друг, оставим жалобы, это боль – ещё не боль, что-то есть сильнее, стало быть, чем нескладная любовь». Была у Склярова ещё одна песня: «Не грусти, не грусти, не грусти, сердце в горькой тоске теребя! Ты меня, дорогая, прости, что целую тебя, не любя. Ты мечтаешь о нежной любви, ищешь ласковых, трепетных встреч. Я ж весеннюю свежесть в крови не сумел для тебя уберечь. Если хочешь, в обиде вини, можешь с тайным укором глядеть. Только холодно прочь не гони, дай иззябшую душу согреть». «18-летний сопляк писал! – восхищался Борис Савельич. – Это же романс шикарный! Я сочинил мелодию, и мы пели её на всех концертах. Сейчас отдать попсе – был бы шлягер. Игорь уехал в Дагестан, женился на своей ученице, а потом следы его потерялись…»
Кажется, они все в студенческие годы искрились счастьем, ощущением полноты жизни. Их песни и стихи – жизнерадостные, озорные. Вот песенка «Поздно ночью на бульварике», сочинённая, кажется, Ю. Кимом и исполненная в одном из обозрений. Этакая куммулятивная песенка по типу «Десять поросят пошли купаться в море». Или басня, написанная Вахнюком на сюжет албанской сказки, рассказанной студентом-албанцем Камилем Буджели. Сюжет действительно уморительный и текст озорной. Про то, как старая жена и молодая любовница выщипывают у героя песни волосы.
Современным студентам очень нравилась в исполнении Вахнюка юмористическая песенка в латиноамериканском стиле, «коллективное дитя» нескольких авторов, про которую Вахнюк рассказывал: «Прибилась к нашей комнате песенка, носившая на себе печать веков, разных наслоений. Мы её причесали, пригладили». И получилась музыкальная история с известным сюжетом: юноша влюбился в молодую красавицу, которая при ближайшем рассмотрении оказалась старухой с искусственным бюстом, протезом и т. п. Вахнюк пел эту песню «молодым голосом», с мексиканскими руладами на радость слушателям.
В зрелых стихах Борис Вахнюк запечатлел образ поэта-диссидента Ильи Габая, соседа по общежитию. Реальный случай, когда Габай во время очередных посиделок за неимением словесных аргументов выкинул из окна общежития казённую тумбочку, лёг в основу стихотворения-посвящения Габаю, в котором за лёгкостью формы – боль и горечь. «Поэт, очкарик, книгочей – за тридцать лет до дыр озонных мы были выше всех вещей, тем более вещей казённых. Что груз годов непрожитых! Что непрочитанный философ, – у общежития святых ответов больше, чем вопросов. И больше грусти, чем острот, хотя стакан по венчик налит. Зато чернавка у ворот на это раз не нам сигналит. А завтра – всё наоборот? И, наплевав на провиденье, избрать себе из всех свобод одно свободное паденье туда, где вечно ясен свет, где спит Пегас, своё отцокав, где, как ни вглядывайся, нет посмертно изгнанных пророков?.. Над тёплым пеплом бытия, туда, где лики, а не лица, летит пророк Габай Илья и всё никак не приземлится».
А сколько в самом Борисе Савельиче было мальчишеской лихости! «В последний год моего обучения мы из литфака превратились в истфил. Перед госэкзаменом по истории я поспорил с милой моему сердцу Людой Ивановой, что осилю весь курс за одну ночь. Всё не осилил, конечно. Пришёл на экзамен. Меня вынесло на Виргинского, академического историка, который преподавал в МШИ. Я всё ответил нормально, но он начал ловить меня на датах. Я ему говорю: «Подумаешь, дата. Это не главное. Главное – что истории как науки вообще не существует» – «Как?!» – «Вы меня только что спросили, по какому учебнику я готовился. А какая разница для истории? Стало быть, это беллетристика: сколько историков – столько и историй. Человек описывает, как он понимает события, свидетелем которых не был» – «Значит, я потратил всю свою научную жизнь на пустую беллетристику? Вон отсюда! Пересдавать будете без меня». Через три дня я пересдал на тройку»[51].
Б. Вахнюк
И всё же с неизменной благодарностью вспоминал Б. Вахнюк институтских учителей, которые научили главному: не довольствоваться малым. Он и не довольствовался никогда, жил на полный взлёт.
Кипучая энергия Б. Вахнюка заставляла его разрываться на части. Походы, работа в «Ленинце» (писал фельетоны, рисовал заголовки), литобъединение, спорт, капустники-обозрения. О них Борис Савельевич оставил потрясающие воспоминания. А Юрий Ряшенцев вспоминал, как они с Визбором прежде чем принять Вахнюка в общество «обозренщиков», устроили ему шуточный экзамен. Ряшенцев с Визбором были уже солидные мэтры, а Вахнюк, молодой и рьяный, рвался пополнить ряды «визборного» общества. Мэтры поинтересовались, как у него с физической подготовкой. Вахнюк гордо сказал, что он мастер спорта по футболу. Тогда его попросили встать на руки, прислонясь к стенке, и в таком виде подбирать рифмы к словам, которые они ему будут говорить. «Сапог!» – кричал кто-нибудь из мэтров. «Пирог!»- бойко отвечал Вахнюк, стоя вниз головой. И был принят в число авторов и актёров обозрений.
Но самой большой любовью Бориса Вахнюка была театральная студия под руководством Леонида Аркадьевича Довлатова. В «Обыкновенном чуде» он блистал в роли Хозяина. И в любой роли запоминался благодаря росту, осанке, баритону. Вот идёт спектакль «Этих дней не смолкнет слава». Вахнюк читает горьковский «Буревестник»: «Буря, скоро грянет буря!» Ким с Ковалём писали отчёт об этом спектакле: «Боря, скоро грянет Боря!» Специально для спектаклей он писал песни. Две из них в репертуаре А. Пугачёвой – «Спасибо» к спектаклю «Жестокие игры» и «Нет ни лета, ни весны, ни зимы, а есть любовь» – к «Обыкновенному чуду». К этому спектаклю, восстановленному в 1980 году, Б. Вахнюк написал 13 песен. «Пиратская» («Мы, честь по чести говоря…») сочинена к спектаклю «Страницы любви» по пьесе Э. Радзинского «704 страницы про любовь».
Одно время Б. Вахнюк работал вместе с Л. А. Довлатовым, преподавал на факультете общественных профессий МПГУ театральное мастерство, вёл курс «Музыка и сцена». Не брезговал и альтернативными постановками. Играл Касио в постановке В. Красновского «Отелло», дона Карлоса, мрачного гостя в пушкинском «Каменном госте». Любовь к театру нашла отражение и в учебных делах. Б. Вахнюк защитил диплом на тему «Гамлет на русской сцене» у Б. И. Пуришева.
В институтской театральной студии Борис Савельевич познакомился с Ларисой Борисовой, которая стала мамой двух старших его дочек – Олеси и Татьяны. Ей посвящены эти строки:
«После трудного дня приутих шар земной. Ни сражений людских, ни грозы за стеной. Только поздний трамвай громыхнул вдалеке. Как ты спишь, ангел мой, у меня на руке!.. Как звезда за окном, как вода в роднике, я бессмертен, пока ангел спит на руке!»
Это написано в 1960-м, когда Борис Савельич с юной женой сняли в Измайлово веранду на дощатой маленькой даче. Вот уж действительно рай в шалаше: здесь заканчивалась Москва, в двух шагах лес, трамвайный круг, конечная. А для них всё только начиналось, и такое счастливое, молодое было время…
Он очень много знал и помнил. Придя однажды выступать на факультет начальных классов, Борис Савельич начал выгружать из сумки предметы, при виде которых у студентов пооткрывались рты. С каждой вещью был связан эпизод из жизни Вахнюка, а все вместе они, вроде бы разнородные, сложились в красочную и величественную картину истории страны. Вот кусочек бивня мамонта, который Вахнюку подарили в Норильске, где он проводил фестиваль авторской песни. И тут же – краткий экскурс в историю. Такие же реликтовые осколки до сих пор находят в районе Жигулей, там, где проходит знаменитая Жигулёвская кругосветка, в которую традиционно после Грушинского фестиваля отправляются на байдарках барды. Оказывается, в самом центре России сохранились остатки флоры и фауны доледникового периода! Плывёшь себе на байдарочке, а тут тебе привет от мамонта! Слушаешь эти рассказы – и ощущение бесконечности жизни возникает.
Б. Вахнюк на встрече в МПГУ
Или вот граната РГД. Её Вахнюк нашёл на Северном Кавказе, сопровождая в 61-62-м годах в качестве корреспондента радиостанции «Юность» группу одесских туристов «Поиск». Это был первый Всесоюзный слёт победителей похода молодёжи по местам боевой славы «Дороги отцов-героев». Связку гранат туристы нашли на оборонной тропе на Марухский перевал, который фашисты так и не взяли. И рассказывал об этом Борис Савельич с такой гордостью, словно сам был участником боёв за Кавказ.
В коллекции Вахнюка вообще много вещей, связанных с войной. Немецкий патрон, который он нашёл в одесских катакомбах, подтолкнул поэтическое воображение к рассказу-метафоре: «Патрон, который не выстрелил, сохранил жизнь партизану. У него родились дети, внуки – целое спасённое поколение! Я высыпал порох из этого патрона и поджёг на радость ребятишкам. Порох ярко вспыхнул, а я сказал ребятам: «Смотрите, вот человеческая жизнь»».
Брат Бориса Савельича, служивший в Германии, привёз по его просьбе целый мешок осколков с печально известного полигона, на котором во время войны немцы испытывали снаряды, используя в качестве мишеней захваченные советские танки. Подвиг экипажа такого танка, который две недели пробирался по немецким тылам к своим, нанося урон немецким войскам, лёг в основу фильма «Жаворонок». Студенты могли подержать в руках осколок снаряда, которым расстреливали наши пленные танки.
А ещё любознательный Вахнюк отбил зубилом кусок бетона в ставке Гитлера в Виннице. Этот бункер строился пленными, и людей, обессиленных работой, закатывали в этот бетон…
Тема Великой Отечественной войны для Б. Вахнюка – священна: «Это те ожоги, которые не гнетут, а… радуют. Потому что это было с нами, мы причастны к этой боли». «Будто к Вечному огню, прикасаюсь к струнам раскалённым», – писал Вахнюк. Его «Песня о моём отце» – одна из лучших отечественных песен о войне. Много лет назад у Вечного огня у Кремлёвской стены Борис Савельич записал для «Кругозора» маленькую дочку Олеську. Щемящий диалог получился. Нет, увы, у меня записи, но со слов Бориса Савельича он звучал примерно так: «Пап, кто здесь лежит?» – «Солдат, который погиб, защищая Родину» – «А как его зовут?» – «Никто не знает» – «Значит, твой папа тоже может здесь лежать?»
Во время войны Борис Вахнюк жил в оккупации на Украине: «Мы читать не по книжкам учились – по приказам с чужими орлами». Одно из самых ранних и страшных его воспоминаний – расстрел нескольких тысяч мирных жителей в Троицком яру в Путивле. Их дом стоял на краю села, и мимо окон немцы гнали обречённых людей. «Я-то помню, как с хутора тётка в нашей комнате, к ставням припавши, на телеге увидела что-то и упала, и охнула: «Паша!..» Чужая боль обожгла и стала своей, душа сделалась отзывчивей, и детские воспоминания, переплавившись в ней, вылились в сильные, образные, болевые стихи: «И через день, и через годя вспомню тот мой первый лёд, – он гнётся под ногою, только тронешь. А за спиной уже круги, и кто-то с берега: «Беги! Беги! А то – утонешь!»… И всё бегу на этот крик, раскинув руки, как крылья птица. Остановиться бы на миг, остановиться бы на миг – нельзя остановиться!» (это о детской забаве в оккупированном Путивле, когда мальчишки бегали по тонкому льду реки Сейм).
Стихи Вахнюка о войне – не просто иллюстрация к историческому событию. В них звучат раздумья о смысле собственной жизни и переброшен мостик из прошлого в настоящее. Вот стихотворение «Оборонная тропа», посвященное как раз тем местам, откуда «экспонат» из коллекции Вахнюка – боевая граната. Боль той войны переплетается с другой болью – афганской (стихи написаны в 1989-м, ещё гибнут наши ребята под Кабулом): «Нам приходится вечно стоять на краю – в справедливом бою и в неправом бою. И награды накоплены не на парад, оттого-то и братья – Марух и Герат».
К 20-летию Победы в Брестской крепости снимается кино: «Гимнастёрки были новенькими, с иголочки, а бинты – чересчур белыми, и оттого кровавые рисованные пятна смотрелись нестрашно, театрально… А старик по фамилии Арутюнов с похожей на юбилейный рубль новенькой медалью «За отвагу» на штатском пиджаке тихо сказал, обтерев лоб ладонью: «Только немцы пойдут слева, а не справа»». И на контрасте рождается живая картина: вот декорации, а вот правда жизни, которую несёт этот скромный человек. Как здорово: скупые слова характеристики – и мгновенно разворачивается судьба человека. Защитник крепости, попал в плен, отсидел сначала в немецких концлагерях, потом в сталинских. Вернулся, и вот – «награда нашла героя»…
Борис Вахнюк писал много и, на первый взгляд, легко. По крайней мере, стихотворные экспромты на любую тему из него так и сыпались. Но он был серьёзным лириком. Его стихи полны философии и отточены по форме. Броская, иногда шокирующая метафора – его фирменный знак. «Стихи Вахнюка певучи, – написал в предисловии к сборнику «До востребования» В. Берестов. – Гитара ощущается даже в стихах, которые никогда не пелись, природа у них песенная».
Борис Вахнюк до самого конца оставался неистовым туристом. Начинал как основоположник туристской песни и, словно бы не замечая эстетских замечаний о «легковесности» темы, с воодушевлением воспевал туристский быт. А между строчками было вовсе не легковесно… «Всё суетимся, делаем рубли, жильё по райсоветам выбиваем, а вот ведь бескорыстными бываем от благ цивилизации вдали, в живом лесу, где ни одной из фраз, рождённых в кабинетах, не прижиться, где нас мудрее малая синица и наши дети опытнее нас».
Как и положено настоящему туристу, он любил лес, траву, зверей и птиц. Сколько нежности в такой летучей зарисовке, словно не о юном деревце пишет – о своих дочках: «На лес упала пелена. Стежок дождя и част и тонок. А за дождём видна сосна. Ну, не сосна ещё, сосёнок…»
Борис Вахнюк любил детей. Не только своих. Недаром же он так стремился к студентам, с такой самоотдачей рассказывал и пел для них. Он был наш, МГПИшник, педагог от Бога. «Все прекрасные песен слова – от детей. И прозрачней небес синева – от детей. И разумнее жизнь, и оправданней смерть, и ужасно болит голова от детей!»
«Весна! – писал Б. Вахнюк. – Дорога к ней длинна, трудна, но это – изначальный круг природы. Не береги себя. Не жди погоды. Не пропусти, когда придёт весна». Борис Савельич себя и не берёг. И не пропустил свою весну, которая вновь пришла к нему, когда у других уже наступает зима, пришла вместе с любимой и любящей женой Ирой и двумя дочками. А вот – о старости, которую он великолепно презирал: «Пускай зима прихватывает душу, пусть будет всё морозно и бело, им вынести поможет эту стужу накопленное за лето тепло». А тепла Борис Савельич и все шестидесятники накопили столько, что хватит ещё на много поколений.
Борис Савельич всегда был афористичен:
«Мы, те, кто раз двадцать на дню о скучных победах трубим, – как тянемся все мы к огню, зажжённому кем-то другим!»
«Сильна, но смертна наша злоба. Слаба, но вечна доброта».
«Только ведь, если уходят друзья, это не значит, что не было их».
«Пока мы веселы и живы, живут и те, кто рядом был».
«Человек – это сумма поступков».
Восхищает дерзкая образность его речи, его умение отреагировать молниеносно и подать ответную остроумную и точную реплику, как парировать трудный мяч на футбольном поле и дать ответный пас. Недаром же Вахнюк был мастером спорта по футболу и изумлял «Грушинку» своим не только песенным, но и вратарским талантом!
Он был реалист, но он был и романтик. В его стихах – вся романтическая атрибутика: «синяя зовущая звезда», дороги, костры, родные деревья – и бездонные небеса. Он был и сыном земли с её вербами, садами, колодцами-«журавлями» и криницами. Но он был и «сыном неба», как в одноимённой песне, сыном космической эпохи. Не зря ведь пел для Гагарина визборовского «Серёгу Санина».
Если бы собрать все надписи Бориса Савельича на книжках, кассетах, дисках, билетах получился бы отдельный томик! А ещё ведь есть «Рубай», серьёзные и мягко-улыбчивые. По форме – Омар Хайям, а по сути – шестидесятые!
«Прохожий! Ты мимо идёшь – задержись. Ты очень спешишь? Ну и что ж, задержись. Так всё быстротечно и зыбко вокруг… Возможно, ты друга найдёшь – задержись!»
Есть у Вахнюка и частушки:
«Мы с тобой, моя зазноба, разошлись по одному. Мы с тобой верны до гроба: я – тебе, а ты – ему».
Есть «Серенады»:
«То набожно живём мы, то безбожно, и ко всему привычка нам дана. Лишь к нежности привыкнуть невозможно: привыкнешь – и кончается она».
Есть «Назидания дочери»:
«Родителей насмешливо любя, над их стареньем не спеши смеяться; когда они боятся за тебя, они совсем не за себя боятся».
А ещё эпиграммы, посвящения, хлёсткие, колкие. Он всегда молниеносно откликался озорными и серьёзными куплетами на общественно-значимые события. На явления современной эстрады:
«О поющие банкноты, неземная благодать! Им писали эти ноты, чтобы в них не попадать» (о «Фабрике звёзд»).
Под его шутовской, балаганной маской было неподкупное желание справедливости.
И, конечно, он был настоящим рыцарем жанра авторской песни, завсегдатаем Грушинского фестиваля. Вёл мастер-классы, открывал новые имена, с энтузиазмом поддерживал молодые таланты. Как он любил этот «гул костровых песенных собраний»! Между прочим, ему, как классику жанра, полагались более комфортабельные апартаменты, но он упорно каждое лето всей семьёй обитал в палатке. К своему возрасту относился иронически.
- Не понял, что такое старость,
- Хоть прожил больше, чем осталось.
- Я видел всё: и то, и это,
- И чёрный шар, и лучик света.
- Меня любили, предавали.
- Просили в долг, взаймы давали.
- Был спорен я и безусловен,
- Многоязык и однокровен.
- Летал высоко, мелко плавал.
- Во мне дружили Бог и дьявол.
- Но, в тыл сбежав и выйдя к бою,
- Я всё же был самим собою
- И не рядил себя в Иуду.
- Вот оттого я был и буду.
Б. Вахнюк:
1. До востребования. – Одесса, 1992
2. Терема. Автобиографические очерки. – М.: Вердана, 2009
Глава 8. Роза Харитонова
Что это было?
Счастливым звуком
В калейдоскопе сложилась картинка
И до сих пор она не распалась,
Не распалась, не развалилась
И в памяти не растворилась.
Роза Харитонова
Роза Харитонова (1937–2012 гг.), педагог, поэт. Окончила филфак МГПИ в 1960 г.
Сейчас, когда я пишу эти строки, Розы Андреевны уже почти два месяца нет с нами. Я сейчас буду переправлять все глаголы в этом очерке на прошедшее время. Но я до сих пор не понимаю и не верю, что её нет.
Про Розу Харитонову очень точно сказала Н. В. Высотина (Михалькова): «Самый удивительный человеку нас – Роза Харитонова. Очень добрая, всепрощающая…» Роза Харитонова – воплощение вечной женственности, трогательной застенчивости, свежести и чистоты. А ещё деликатности. И мудрости, поразительно сочетающейся с наивностью. И стильности. И умения слушать, находить нужные слова поддержки и при этом не напрягать других своими проблемами. Как радостно было слышать в телефонной трубке её музыкальный улыбчивый голос. Роза Харитонова много лет, с 1964-65-го, преподавала русский язык как иностранный, работала в Европе. Была одним из авторов сценария первого учебного фильма об СССР для иностранцев, изучающих русский язык. Роза Харитонова – человек европейской культуры, и это не дань моде, а естественное проявление вкуса, чувства стиля и образованности.
Со студенческих лет она писала стихи и прозу и только в последние годы решила это обнародовать, да и то далеко не всё. А ведь по степени дарования она не уступает своим однокурсникам Ю. Ковалю, Л. Мезинову, Г. Бабушкину, С. Яковенко, И. Олтаржевской (Демаковой), Э. Херсонскому, М. Шенгелевичу – такой был у них курс, сплошные таланты!
P. Харитонова 60-е годы.
Дебют Розы Харитоновой получился сильный, задающий высокую планку всему её последующему творчеству. В 1960 году в «Ленинце» был напечатан рассказ «Анемоны»- история её любви к Юрию Ковалю. Отсвет этой любви во многих её стихах и рассказах. А тот, самый первый прозаический опыт поразил читателей бесстрашием, искренностью, страстностью, чего, наверное, мало кто ожидал от застенчивой книжной девушки. А ещё в рассказе этом было благородство и не было мелкой мстительности. И это была очень качественная литература.
«Ты похожа на лесной весенний цветок. На анемон», – говорит герой рассказа, Гаев, и трудно не услышать здесь интонации Юрия Коваля. Как это перекликается с письмами Коваля тех лет! «Анемона-значит ветреница. Поцелуй меня. Ты лохматая, снежная! Поцелуй меня. До весны ещё долго, но я принесу тебе анемонов. Целую охапку, слышишь, запомни! Я люблю тебя. Посмотри мне в глаза. Я люблю тебя. Видишь, как я люблю тебя? Глазами? Губами? Слышишь? Лю-блю! Будет весна, мы, синие лужи и солнце! Жёлтое нахальное солнце будет хохотать в лужах. Я напишу рассказ. О тебе. Он будет начинаться так: «В синих лужах звонко хохотало весеннее солнце…» Хорошо? Я обязательно напишу такой рассказ. Хотя, скорее всего, я всё-таки не напишу такого рассказа, но я принесу тебе много анемонов…»
Последние строчки в рассказе: «Я знаю, что никогда не буду женой Гаева. Я знаю, что непрошеное воспоминание уйдёт… и, может быть, мы никогда больше не увидимся, но я верю и знаю, что когда-нибудь я прочитаю рассказ, который будет начинаться словами: «В синих лужах звонко хохотало весеннее солнце»».
Прошли годы. Пришла другая любовь, мужья-жёны. Выросли дети. А память о той – первой – любви не исчезла. Они встретились через двадцать с лишним лет на большом концерте бардов МГПИ в «Горбушке» и не могли наговориться. «Знаешь, – сказал Коваль, – когда вышли мои первые книги, я подумал: «Вот бы Розка прочла!»»
Да, он не написал рассказ про весеннее солнце. Он сделал больше: посвятил Розе Харитоновой целый остров в главной своей книге «Суер-Выер». Ничего, что это был остров Лёши Мезинова, а не персональный какой-нибудь островок. В этом озорном жесте был глубокий смысл: Коваль в своём романе увековечил двух самых важных для него в студенческие годы людей. А студенческие годы были в его жизни, может быть, самыми дорогими. А чего стоят слова в одном из лучших рассказов Коваля «От Красных ворот»: «Бог мой, да не я ли отдал в своё время всю жизнь за Розу Харитонову?» В конце жизни Коваля они очень дружили, часто перезванивались. А когда его не стало, свет той далёкой юношеской любви, неяркий и задумчивый, вновь засиял в строчках её стихов.
- Ты спрашиваешь меня о Юре…
- Что это было? Когда это было?
- И не знаю, как рассказать мне, дуре,
- Сто лет прошло, а я ничего не забыла.
- Анемоны, пиджаком примятые,
- Снежный воздух Малой Пироговки,
- И слова как будто пахнут мятою,
- Летние букеты Усачёвки.
- А вот она, наверное, любовь,
- Немыслима тех первых слов замена!
- Как шапка на воре горит любовь,
- Как шапка на воре горит измена…
В декабре 2004 года в журнале «Знамя» опубликованы письма Коваля, адресованные Розе Андреевне. Вот где берёт начало его удивительная проза!
«Где же ты? Чистая и прекрасная весенняя вода. Красавица моя, почему лес и река, покрытая лужами, пахнут твоими губами и звёздами…» «Я люблю, люблю всё! Вербу, жёлтый лёд, зелёные полыньи, далёкий лес, весеннюю грязь…
- Весна и лес – солнце и ты.
- Ты и солнце.
- Ты – солнце.
- Весна и лес – ты и я.
- Я и ты – солнце. Люблю-у
- Лю-блю-у. Люблю весну, солнце и тебя. А ещё люблю божьих коровок.
- А ещё люблю барбосов.
- С мокрым носом.
- А у солнца нос мокрый?
- У весны мокрый.
- Солнце, барбосы, весна, я и ты!
- Ура!!!»
Р. Харитонова была поэтом всегда. Поэтична её институтская проза. Вкус и чувство меры у неё были уже тогда. Вот рассказ «Сентябрь-декабрь». Точные характеристики персонажей, великолепные диалоги. А как передана самобытная речь жителей сибирской глубинки – с любовью, уважением, мягким юмором! Всё-таки хороший прозаик – не просто очень наблюдательный человек. Он ещё должен быть открыт миру, а не замыкаться в своих переживаниях. Р. Харитонова любила людей, чутко отзывалась на все внешние вибрации. Как мастеровитый художник переносит увиденное на холст, не искажая сути, так и Роза Андреевна умела двумя-тремя штрихами безошибочно запечатлеть явление на бумаге.
Рассказ автобиографичный. Обнажённость чувств, искренность, беззащитность и храбрость – откровенно о самом сокровенном! В рассказе Р. Харитоновой всё узнаваемо. Загадочный адресат её писем – будущий муж. Три её подруги – это Ирина Олтаржевская (Демакова), Галина Колесникова (Филиппова), Надежда Материна. И письмо – подлинное, принадлежащее перу И. Олтаржевской (Демаковой). В рассказе Розы Харитоновой обозначены главные ценности шестидесятников. Повествование о драматичном таёжном походе – это гимн дружбе, терпению, самоотречению во имя ближнего. «Сентябрь-декабрь» – на первый взгляд, бесхитростная быль, а на самом деле маленькая литературная жемчужина. Ничего лишнего, всё сцеплено крепко, а дыхание рассказа – лёгкое, прямо бунинское. А финал – почти как у А. Гайдара в «Чуке и Геке»: наступает Новый год, и впереди – счастье!
P. Харитонова 60-е годы.
Конечно, они были начитанные, эти филфаковские мальчики и девочки. Но в их юношеском творчестве не было старательно-серьёзного и потому смешного ученичества. Классические традиции звучат естественно и непринуждённо в их стихах и рассказах, таких свежих, бесстрашных, искрящихся. Вот и в этом рассказе милым эхом отдаётся прозрачная и глубокая русская классика.
В. Коржиков говорил о прозе Р. Харитоновой: «В этих рассказах чувствуется перекличка с Юрой Ковалём. Они не то чтобы из одного источника, но из одного рукава. «Летние рассказы» Розы написаны уже после Юриного ухода. Но это не так уже важно, кто за кем шёл. Бывает, один от другого загорится и выскажется лучше! Некоторые зарисовки Розы лучше Юриных». В прозе Ю. Коваля и Р. Харитоновой действительно много родственного: лёгкость, летучесть какая-то. И лёгкая печаль, ощущение хрупкости всего живущего и горькая нежность к нему. И не случайно к своим стихам и рассказам Р. Харитонова часто выбирала эпиграф из Коваля…
Первые стихи Р. Харитоновой были напечатаны в журнале «Новый мир» в 1976 г. Поэт Евгений Винокуров их похвалил, сказав: «Это настоящая поэзия». Но ещё будучи школьницей, она получила благословение от Натальи Кончаловской. «В классе четвёртом я написала стихотворение о Москве. И вот в небольшой, но замечательной библиотеке имени Льва Толстого на Полянке, куда я ходила каждый день и числилась, наверное, самой ревностной читательницей, состоялась встреча с поэтессой Натальей Кончаловской. Она прочитала мой стих и сказала слова, которые я запомнила: «Я состарюсь, буду ходить с палочкой, приду сюда, открою книгу, а там будет написано: «Роза Харитонова»».[52] Это было первое моё стихотворение, отмеченное настоящим поэтом». Н. Кончаловская книжки не дождалась, первый сборник стихов Р. Харитоновой вышел в 1997 г.
В этих стихах расцветает огромный мир – объёмный и живой, ласковый и печальный. Читаешь их и видишь пустынную Пироговку, тихий осенний свет, задумчивые маски на стене главного корпуса нашей альма-матер и смешное и странное существо, которое задумали как флагшток, а оно живёт своей тайной жизнью… Читаешь эти стихи и видишь подмосковный лес – «сосновый, светлый и строгий». Сосны на прибалтийских дюнах, искорки янтаря на песке… Чуткий, просторный и живой мир открывается в этих стихах.
Р. Харитоновой чужда декларативность. Но негромкий её голос проникает в самое сердце. В стихах – вся она, бросающаяся на помощь, всегда поддерживающая и словом, и делом, отзывчивая до самоотречения. Светлый, без малейшего тёмного пятнышка в душе человек. Она не стыдится проявлений любви и дружества.
«В Москву! В Москву! В Москву! К друзьям! К друзьям! К друзьям! Там разогнать тоску! Там волю дать слезам! Наговориться всласть!..»
Но чем сильнее привязанность, тем непоправимее потери:
«Всё больше простора – упали осенние листья. Всё меньше пространства, где светят любимые лица».
Поэты обычно выражают сугубо личные переживания. В этом нет ничего плохого: содержательный человек интересен другим. Но Р. Харитонова вместила в себя радости и печали всех близких ей людей.
…Вращается планета, на смену осени приходит зима. И Роза Харитонова – художница, прошедшая школу Михаила Максимовича Кукунова, полвека ведшего курсы рисования на Парнасе главного корпуса, – талантливо запечатлела это красками на холсте и словами на бумаге. И стихи её вдруг выстраиваются в поэтический календарь.
У неё много «осенних» стихов. Связано ли это с «осенью жизни»! Кто знает. Но они полны светлой грустью и тихой радостью.
«О, неизбежность листопада! Уже… Уже… Что было украшеньем сада, лежит в меже. Забытым яблоком круглится в воде луна. Денёк осенний в луже длится до дна» («Очи одиночества»)
Сменяют друг друга времена года, проходит жизнь. И лирические зарисовки Розы Харитоновой полны светлой и печальной философии.
«… А я благодарю свой мир за то, что я могу сказать: благодарю! За рыжую листву на новеньком газоне, за голоса друзей не только в телефоне, за деревенской печки едкий дым, за поздний одинокий одуванчик, что желтым был и сделался седым». («Притяженье осенних глаголов»)
P. Харитонова и M. Кукунов, 80-е гг.
Она находила диковинные, но очень точные сравнения временам года. Месяцы для неё – не только отрезки в загадочном потоке времени, они зримы, осязаемы. Март – то
«продрогший всадник на неопытном коне»,
то «молодой канатоходец»,
«клоун, колдун, укротитель»,
который «за кулисами года сменил вороха одеяний».
Август – «авангардный музыкант», который
«сломав мотив, раскланялся и на глазах у всех уходит».
В стихах Р. Харитоновой много воздуха, пьянящих запахов: это ветер «ландышевого мая»,
«винный дух опавших листьев»,
«сосновый воздух»,
«воздух скошенного луга».
Читаешь эти строчки и ощущаешь на своём лице то озонное дыхание дождя, то осеннюю свежесть, то «бензинный ветер – тоже ветер», а то «полынный ветерок метро». «Грозой пахнуло. Воздухом судьбы». «Меж двух стволов стоит осенний воздух. И веселит, и жажду утоляет».
Поэтический словарь Розы Харитоновой – это словарь художника.
«И неподкупный луч осенний волну дробит, он цвет сквозь линии просеет и оживит».
Её стихи многоцветны:
«И молния, мир из меня, стекает небесным лиловым, лиловым…»
Читать бесплатно другие книги:
