«В институте, под сводами лестниц…» Судьбы и творчество выпускников МПГУ – шестидесятников. Богатырёва Наталья

Я столько ветров приучил

Бродить по палубе за мною!

Виталий Коржиков

Виталий Коржиков (1931–2007 гг.), детский писатель, поэт. Окончил литфак МГПИ в 1953 г.

Он из тех людей, которые живут словно с обнажёнными нервами, обострённо воспринимая чужую боль. Романтик, максималист, всю жизнь ведущий бой за справедливость, – делами, книгами, стихами. Писатель, Моряк и настоящий Мужчина – всё с большой буквы. Каждая строчка его стихов проверена честной и чистой жизнью, в которой было столько трагического и возвышенного, что хватит на десятки судеб и книг. В нём переплетается мужественное и беззащитно-детское, он весь словно светится добротой – как Солнышкин, герой самой знаменитой его книжки.

Когда Виталий Коржиков начинает свой неспешный рассказ о кругосветных плаваниях, невольно замираешь. И приходит счастливое ощущение необычайности мира, как было в детстве от «Пятнадцатилетнего капитана», «Одиссеи капитана Блада», «Робинзона Крузо».

«Мы шли на Америку. Сидели с моим дружком Юрой, который стал потом прототипом Солнышкина, на баке и смотрели, как плыли в прозрачной воде черепахи, огромные медузы, акулы…»

Или вдруг достанет старенький блокнотик и покажет странички, исписанные по-испански Фиделем Кастро. Тогда, в 62-м, судно, на котором Коржиков был матросом и по совместительству корреспондентом дальневосточных газет, доставило на Кубу лес, из которого строили школы. В благодарность кубинский лидер написал дальневосточникам тёплое письмо. «А потом Фидель дал нам лодку, охранников, и мы с капитаном и главным механиком ловили диковинных рыб, которые переливались лунным светом и небесной голубизной. Было это в тех местах, где рыбачил Хэмингуэй».

Дух захватывает от этой пряной экзотики, и испытываешь благодарность к человеку, который делится с тобой радостью открытия мира, такого праздничного и многообразного.

Книга, принесшая ему известность, – «Мореплавания Солнышкина». Она родилась из весёлых полуреальных-полуфантастических морских историй, которые писатель рассказал, вернувшись из очередного плавания, двум своим сыновьям. Первую книгу, увидевшую свет в 1965 году, «Весёлое мореплавание Солнышкина», сначала печатать не хотели: что за намёки, что за капитан такой деспотичный и глупый Плавали-Знаем! Советские капитаны так не поступают. Что за матросы, попадающие в дурацкие истории? Тогдашний замредактора «Пионерской правды», Станислав Фурин, всё-таки опубликовал в отсутствие начальства несколько отрывков из «Солнышкина». Читатели приняли книгу с восторгом. Были, правда, и такие письма: «Моему внуку подарили книжку, а там советские моряки выставлены дураками!»

Прошло совсем немного времени, и «Солнышкин» влился в золотой фонд отечественной детской книги. А Виталий Титович был однажды приятно удивлён, когда на одном судне к нему подошёл солидный адмирал и признался, что «Солнышкин» – любимая книга его детства…

Валентин Берестов однажды заметил: «Без стихов Виталия Коржикова современная детская поэзия немыслима». Но сам о себе Коржиков говорит: «Мои детские стихи со взрослой душой… Я не детский писатель по сути». О поэзии Виталия Коржикова тепло отзывались К. Чуковский, В. Катаев, Б. Полевой, Я. Смеляков, М. Светлов. Я. Смеляков говорил М. Луконину про стихотворение «Морская игла»: «Ты послушай, что этот детский поэт пишет! Вот где философии надо учиться! Пойдём по стопке за это выпьем».

Иллюстрации из книги В. Коржикова «Мореплавание Солнышкина», худ. Г. Вальк, 1982 г.

Наш институт подарил Виталию Коржикову друзей и верную любовь – очаровательную Тамару Сергеевну. После окончания математического факультета МГПИ Тамара Сергеевна поехала во Владивосток вместе с мужем и маленьким сыном (Андрей стал замечательным хирургом-онкологом, написал книгу «Онкология для гомо-сапиенс»). Строили быт с нуля, а потом она, пока муж плавал, растила сыновей (вскоре родился Алёша) и работала в школе. Стала одним из лучших учителей-математиков страны, чуть ли не первой начала осваивать информационные технологии и преподавать информатику ребятам. В повести Виталия Коржикова «Добрая дорога» учительница математики, красивая, строгая, справедливая и отзывчивая Снежная Королева – просто портрет с натуры, в котором сразу узнаёшь Тамару Сергеевну.

Судьбе жены моряка не позавидуешь: по полгода в разлуке. Но есть у Коржикова такие строки, посвященные жене:

«И вновь искать тоски дорожной, таить любовь и вновь страдать. И знать, как это невозможно – такую преданность предать!» Не каждый имеет право сказать: «Я никогда никого не предавал».

У Коржикова это право есть. Для меня он – воплощение деятельной доброты, справедливости и бережного отношения к людям. С ним рядом спокойно и надёжно: он никогда не даст в обиду.

Я с удовольствием бываю в этом гостеприимном доме. Виталий Титович обязательно накормит собственноручно приготовленным обедом, а потом поведёт неспешный рассказ о невероятных, но всегда реальных событиях, которых в его памяти сотни, о необыкновенных людях. Это будет настоящая новелла, с напряжённым сюжетом и высоким нравственным накалом, образная и метафоричная, и будут в ней самые нужные, единственные слова – о добре и любви.

За что я люблю Виталия Титовича? За то, что от его книг, от его слов душа наполняется радостью и светом, уверенностью в том, что счастье есть. За его чудесные и правдивые истории – о человеческом благородстве и доброте. За то, что с ним можно говорить об Афанасии Никитине, Туре Хейердале – о том, что в наш прагматичный и циничный век говорить неприлично. О том, что, когда совсем плохо, мне есть куда позвонить и услышать: «Не сдавайся! А мне знаешь сколько раз хотелось броситься за борт? Пусть это будет твоя личная альпийская ступенька!» И находились силы двигаться дальше.

Он излучает доброту и благородство. Но величием души не подавляет, а окружает тёплой волной. Он не витает в заоблачных высотах, он очень понятный и земной. И когда измучишься, плутая в экзистенциальных дебрях и пытаясь найти ответ на вопрос, как жить дальше среди несправедливости и беды, иди к Коржикову, к его ясным и чистым книгам. Он всегда находит нужные слова, и в этих словах-правда и любовь к людям. И после общения с ним хочется жить.

Корни

«Я сын кузнеца и внук кузнеца, – говорил В. Коржиков. – Я внук музыканта, который не покорился Махно. Отец моей матери был еврейским музыкантом, талантливым пианистом. Моего отца, Тита Коржикова, мать родила прямо на поле. Положила в глиняную посудину и пошла дальше работать. Отец был незаурядным человеком. После революции закончил Московский университет, был знаком с Фурмановым, Демьяном Бедным, писал пьесы, одна из которых даже была поставлена в 1918 году».

Послужной список Тита Коржикова – первый председатель Клинцовского совета народных депутатов, председатель Черниговского и Донецкого исполкомов, один из тех, кто формировал дивизию Щорса, член ЦИК Украины, заместитель наркома тяжёлой промышленности Украины, представитель ВСНХ на Украине, начальник строительства соцгорода на ударной стройке 30-х годов, Магнитогорске, в последние годы жизни начальник строительства завода «Карболит». Один из его друзей сказал много лет спустя Виталию Коржикову: «Ваш отец был настоящий Чапаев: решительный, смелый, не способный на кривизну души, да к тому же ещё и интеллектуальный».

Виталий Коржиков родился в Харькове, тогдашней столице Украины. Потом с родителями переехал в Москву. Поскольку отец был близок к правительственным кругам, маленькому Коржикову довелось видеть в неофициальной обстановке первых лиц государства. Однажды даже Сталина.

«Это было незадолго до того, как арестовали отца, – рассказывал В. Коржиков. – В тот день он взял меня, пятилетнего, с собой в Кремль. Остановились на углу Александровского сада. Вдруг к нам подбежал невысокий курносый человек в кожанке. Лицо знакомое. Но я представить себе не мог, что передо мной Клим Ворошилов! Они с отцом стали по плечам друг друга хлопать. «Это у тебя, Тит, уже такой пацан?» И подкинул меня. А потом, я не помню, кто из них сказал: «А помнишь, как мы попали к казакам? Хорошие казачки попались, под честное слово отпустили…» Потом ещё поговорили, о чём – я не помню. А потом Клим сказал: «Вряд ли что-то получится. Но как знаешь…» Можно верить или не верить, но я помню эти детали совершенно точно. Вдруг выплывают из памяти такие яркие эпизоды и слова…» [53]

Говорят, что с возрастом человек забывает то, что было вчера, но с поразительной достоверностью вспоминает то, что было десятилетия назад. Так могут неожиданно проявиться в памяти почти фотографические подробности эпизодов раннего детства. В случае с Коржиковым это именно так. Память детства и писательская фантазия вместе дают яркую картину в мельчайших деталях.

«…А потом мы с отцом оказались на территории Кремля. И мимо шёл человек с усами, в шинели и фуражке. Отец, было, потянулся к нему, но тот посмотрел так едко, с таким ожесточением. И как будто тень прошла по лицу отца… Я понял, что это Сталин, но как не совпадало это изрытое оспой недоброе лицо с теми парадными портретами, которые висели на каждом углу! Хотя, несмотря на всё это, вера в те портреты брала верх, они оставляли в сознании тот, красивый образ… Потом мы стояли в Петровском Пассаже в маленькой забегаловке, и отец говорил: «Ну, ничего. Давай делать суп из кубиков». А на следующий день отец приехал из Наркомата тяжёлой промышленности и сказал: «Завтра заберут Серго, а послезавтра всех нас».

Отец открыто возмущался тем, как проходила коллективизация на Украине, и подготовил письмо в ЦК, где говорил о том, что если не пересмотреть политику партии, это приведёт к страшному голоду – что и случилось. Отцу инкриминировали и его сочувствие к Троцкому, с которым они вместе воевали в гражданскую. Отец был уверен, что Сталин виноват во всём происходящем, но это поправимо: надо только дать народу возможность выбирать руководителя страны, и если оставлять Сталина, то так, чтобы народ мог корректировать его действия. Это был приговор самому себе. На следствии он сказал, что не только Сталин виноват, но и всё Политбюро, которое должно было уберечь его от неверных шагов, но этого не сделало. Заявить такую вещь – значило обречь себя на расстрел… Расстреляли отца в 37-м году.

В. Коржиков, 80-е годы

Я пять часов читал в архивах КГБ следственные материалы по делу отца: он всё взял на себя и никого не назвал из тех, кто собирался подписать то письмо в ЦК. А ещё раньше, в 56-м, когда отца реабилитировали, полковник-чекист показал мне отцовское дело (читать не дал – ещё не было распоряжений) и сказал: «Знай, твой отец был удивительно порядочный и честный мужик».[54]

Трагическая судьба отца стала темой автобиографической повести «Тень фискала», над которой Виталий Коржиков работал в последние годы жизни. Отцовское рыцарство и романтическое восприятие жизни передалось сыну. В революции, в которой принимал участие его отец, Коржиков и после сокрушения идеалов нескольких поколений видел воплощение всего чистого, гуманного и справедливого. «Мне двоюродный брат отдал будёновку, которая осталась от отца, и я всю юность проходил в ней», – говорил Виталий Титович.

Это было не только в память об отце. Так Виталий Коржиков подчёркивал свою преданность идеалам, которые исповедовали лучшие представители поколения отца. И в дальнейшем своём творчестве он последовательно утверждал эти идеалы добра, любви и правды.

О Сталине мудром…

В «Ленинце» за 1951 год было опубликовано стихотворение В. Коржикова о приезде в МГПИ китайских студентов. Были в нём такие строки: «В уме теснились сотни разных дум, сердца восторг свой сдерживать устали. Мы закричали им: «Мао Цзе-Дун!» Они нам хором отвечали: «Сталин!»

Комментируя эти стихи, Виталий Титович сказал: «Несколько лет спустя, когда отец и мать уже были репрессированы, по всей стране отмечали 60-летие Сталина, и я никак не мог понять, как с тем жёстким человеком сочетается то, что преподносили нам. А потом началась война, и с именем Сталина шли умирать… Уже потом, в институте, многое становилось ясно. Дело врачей началось, борьба с космополитизмом… Я уж не говорю о том, когда народ начал из лагерей возвращаться. Когда мы ходили в рейс в Арктику, то видели лагеря, ряды кладбищ. И отношение к Сталину стало меняться.

А в стихах того времени /…/ было ощущение радости жизни в своей стране. Это тогда носилось в воздухе. И я не избежал этой участи и этих чувств. Помню, что, когда начал печататься в «Юности», закопёрщики журнала, Толя Гладилин и Вася Аксёнов, критически реагировали на кое-какие мои патриотические стихи о революции. Они уже тогда понимали многое… А я? Нет, конъюнктурщиком я не был, а был человеком веры. Веры, которая ломалась, менялась… Интересно, что когда вышла книжка «Морской конёк», стихотворение «Осьминог», в которое я не вкладывал ни малейшего политического смысла, вдруг обрели политическое звучание, неожиданно напомнив развенчание культа личности.

А я если и соотносил их с конкретной личностью, то с Берией… Помню, на майской демонстрации в 53-м году мы с Гришей Яковлевым шли по Красной площади и у самого мавзолея уронили портрет Берии – перед самим Берией! – в грязь и по нему пошлёпали. Тут я вспомнил слова моей тётки: «Ну, дурак ты, дурак, куда ты со своей биографией лезешь?» Тогда, к счастью, обошлось… Так что отказываться от своих юношеских стихов – это всё равно, что отказаться от себя – прежнего. Чего каяться людям, у которых руки не были в крови, душа в крови не была? Окровавленная была, но не в крови…»[55]

В шесть лет Виталий Коржиков практически осиротел: арестовали и его маму.

«Её забрали прямо с пляжа – мы были тогда на Азовском море – и в одном лёгком платьице отправили в Москву. Били, но она – я читал потом показания – упрямо твердила: «Не было… Муж не виноват… Виновной себя не признаю». Мама была хорошим скульптором, подавала надежды, но судьба распорядилась иначе: она работала на шахте, таскала кирпичи… Освободили её в конце сороковых. Помню шок, который испытал после ареста родителей: вот был отец – и нет отца, была мать – и нет матери. Я долго не мог понять, где я оказался и почему, чувствовал себя отсечённым от мира, полгода не разговаривал. Последствия этого потрясения преодолевались ещё очень долго. Я с матерью, когда она вернулась из Воркуты, не мог найти общий язык. Она старалась наладить контакт, мне, взрослому парню, рассказывала те сказки, которые рассказывала много лет назад. Как будто этим можно было вернуть утраченное! Мы даже поехали с ней на тот пляж, с которого её забрали, но для меня это побережье ассоциировалось уже со смертью и болью: я здесь во время войны мины вытаскивал, здесь подрывались ребята, мои товарищи. А для мамы это был всё тот же берег, где она когда-то рассказывала мне сказки, где лепила фигурки из глины…»[56]

Судьба детей репрессированных, как правило, была плачевной: детдом, а то и детский концлагерь. Виталию Коржикову повезло: его забрали на Украину родственники матери, к которым он на всю жизнь сохранил чувство глубокой благодарности.

«Из детства я вынес ощущение человечности, исходившей от окружающих людей». Эта благодарность и чувство долга по отношению к людям, спасшим его, с каждым годом усиливается. Многие произведения Коржиков посвятил своим близким. Воспитавшему его дяде – «Балладу о последней рубахе», двоюродному брату, погибшему на фронте, – цикл стихов из сборника «Морской сундучок».

«К ним подходит определение Гайдара: героические люди в героических обстоятельствах. Люди, которые окружали меня, были легендарными. Как жаль, что полегли на фронте почти все ребята 23–24 года рождения. Это были ребята, которые так верили в лучшее! С тех пор настоящим духовным движением моей жизни была память о мечтах брата и его друзей, об их подвигах, об их парусах. Это была та река, может быть ещё детская река моей жизни, которая протекла потом через все материки и все океаны».[57]

Про Гулливера

В довоенном Мелитополе жил потомок того самого Гулливера, соседа Свифта, у которого писатель позаимствовал фамилию для своего героя. Он был старше Коржикова, невысокий такой, славный паренёк. Когда началась война, он ушёл на фронт. Под Сталинградом его встретил дядя Коржикова. Маленький Гулливер шёл на большой бой. Земляки обрадовались друг другу, а когда бой закончился, с передовой принесли Гулливера – смертельно раненого.

«И потом, – говорил В. Коржиков, – читая «Гулливера», я видел сквозь строки о Гулливере, тянущем корабли, нашего Гулливера, мальчика в солдатских ботинках и обмотках, тянущего своё противотанковое ружьё и идущего на свой последний бой за город Сталинград».[58]

Война

«Вместе со взрослыми я рыл окопы, щели, бомбоубежища, – рассказывал В. Коржиков. – Были воздушные тревоги, рассказы отступающих раненых, кровавые бинты, первых похороны. А потом вместе с беженцами и ранеными меня вывезли в теплушке в Сталинград, оттуда в Алма-Ату, в военный городок. Там, чудо, конечно, встретил я своего дядьку, собиравшего бойцов в Панфиловскую дивизию. Там я заболел (в дороге меня ещё поморозили), не учился. Больше лежал и читал книжки».

Тогда же были написаны первые мало-мальски серьёзные стихи (сочинять Коржиков начал лет с семи). Стихотворение было о том, как Гитлер с Геббельсом попадают в ад. Отправил дядьке на фронт, и месяца через три пришёл ответ. Дядька-комбат писал, что собрал командиров и бойцов и прочёл им это стихотворение: «И мы решили: если наши пацаны пишут такие стихи – мы победим! Завтра снова идём в бой».

Потом было возвращение в освобождённый Мелитополь. Попытки покорить Москву и поступить на журфак МГУ, но сыну врагов народа дорога туда была закрыта. Год учёбы в педагогическом институте Мелитополя.

«Но Москва манила меня, и в 1950 году я перевёлся в МГПИ. Заместитель директора, Дмитрий Алексеевич Поликарпов, тогда сказал в подтверждение приказа о приёме: «Иди и скажи Устинову, что я тебя принимаю. Всё у тебя будет в порядке». Так и оказалось».[59]

Юность. Институт

Виталий Коржиков с головой бросился в бурную студенческую жизнь. Стал активным автором «Словесника» и «Ленинца», где постоянно печатались его стихи и поэмы. Уже тогда, по словам Ю. Визбора, М. Кусургашева, Ю. Ряшенцева, С. Богуславского, Б. Вахнюка, которые учились курсами младше, Коржиков был признанным поэтом.

Он увлечённо занимался лёгкой атлетикой под руководством заслуженного мастера спорта по лёгкой атлетике Вадима Сергеевича Небурчилова и бегал в соревнованиях за факультет и институт (кстати, вместе с Эвелиной – первой женой Максима Кусургашева). Для него, как и для других мгпишников, эти годы были полны упоения и счастья.

«Времена нашего студенчества были крутые, но в институте было хорошо, – говорил В. Коржиков. – И друзья хорошие были. Я очень много доброго и хорошего вынес из института. Если есть что-то целомудренное и святое в моей душе, то оно от тех добрых ребят и девчонок, с которыми мы дружили. Я очень рад тому, что рядом со мной в институте были такие ребята, как Гриша Яковлев, Аркаша Штутин, Юра Визбор, Вовка Маландин… Хороший парень Максим Кусургашев. Он всегда искал мужское, настоящее дело и нашёл его, много сделав, будучи радиожурналистом, для БАМа. Были в его жизни такие ситуации, когда другой рассыпался бы, а Макс – выдержал… Очень чистый и светлый человек был Юра Коваль, с которым я познакомился уже после института. И писатель он отличный. Очень хорошая книжица «Чистый Дор» – в неё собралось всё чистое, что было в нём самом, и всё, что он увидел в жизни чистого и хорошего. Юлика Кима я в институте не помнил, но мне приходилось слышать в 60-е годы его песни, которые делали душу светлей, а ум прозрачней.

Сколько всего было! Гуляли в саду на Пироговке, песни пели, целовались… Парень, который прошёл весь фронт, Лёша Петров с физмата, говорил: «Ёлки-палки, зачем мне на Курской дуге живот располосовало? Не могу по-настоящему похохотать…» На Новый год в Главном корпусе висел такой прекрасный шар, весь обклеенный зеркальными осколками. И вертелся он, и столько было чудесных бликов, летящих по залу, по колоннам, по этим молодым лицам…[60]

Твардовский написал: «Ветер века в наши дует паруса». У всех у нас был единый парус. Все мы почувствовали тогда ветер перемен. Это ощущение объединяло и старых писателей, составлявших гордость советской литературы, и новых. Критика сталинских устоев, надежды – всё объединяло нас».[61]

Большое влияние на В. Коржикова в студенческие годы оказали соседи по общежитию на Погодинке. В этом здании, где сейчас Институт коррекционной педагогики РАО, в архивах до сих пор хранятся списки студентов МГПИ. До войны в этом доме было общежитие ИФЛИ. В нём бывали поэты Николай Майоров, Павел Коган, Николай Глазков, Сергей Наровчатов, Михаил Львов, прозаик Михаил Молочков (он погиб на финской войне). Весь цвет молодой военной поэзии! Дух поэзии витал в длинных коридорах и комнатах общежития, и его восприняли жившие здесь в 50-е Борис Вахнюк, Юлий Ким, Виталий Коржиков. Виталий Титович, шагая по длинному общежитскому коридору, написал известное своё стихотворение «Стремительность», опубликованное в «Юности» и вошедшее во многие его сборники.

В общежитии на Усачёвке рядом с Коржиковым были фронтовики, и это многое определило в его жизни.

«Женя Липченков, студент то ли истфака, толи геофака – теперь уже не помню. Женя Рудаков – с истфака. У него вся грудь была в орденах: на танке въехал в немецкий город и взял его один! Сашка Сагандуков – с физмата, по национальности остяк, слепой от рождения (я про него маленькую поэму в «Ленинец» написал).

Его отец выводил Сталина из нарымской ссылки, и Сашка любил всем рассказывать, как ему по указу лично товарища Сталина – и это была правда – в Филатовской больнице сделали операцию, частично вернули зрение. Он был очень хороший математик, мгновенно решал задачи, с которыми кандидаты наук не могли справиться… Помню и Вано Ионесяна, и прекрасного парня-корейца Луку Чжена… Липченков и Рудаков героические ребята были! Я-то видел войну краем, был лет на семь младше их, а это были настоящие бойцы.

Но нас всех уравнивало то, что надо было жить на стипендию. Устраивали дежурство, на шестерых распределяли деньги, покупали еду, сами варили – и вкусно, между прочим, получалось! Вот чему я научился по-настоящему в пединституте – умению готовить!

Вместе иногда ходили подзаработать. Помню, расчистили от мусора громадную площадку в Лужниках, там, где сейчас стадион имени Ленина. Мы очень дружно жили. Обсуждали то, что творилось в стране (ещё до смерти Сталина). И разговоры были очень жёсткие. Но никто ни на кого не капал, никто!

Помню, спорили о культе личности. Женя Рудаков говорил: «Да не виноваты те, кого посадили в 37-м!» Более осторожный Женя Липченков возражал: «Может, кто-то и виноват…» А Коля Рубцов молчал, но лицо у него было такое, что становилось ясно: понимал он гораздо больше нас… Коля – это душа-парень! Очень добрый, серьёзный и в то же время общительный и раскованный. Те, кто помладше, смотрели на него с восхищением: «Вон Коля Рубцов пошёл! Герой Советского Союза!» А для нас он был просто хороший товарищ, который мог в общежитии и выпить, и в карты до утра играть… Он в войну командовал взводом, форсировал Днепр, за это и звание Героя получил. Руку на войне потерял. Помню, я очерк о нём писал для «Ленинца»…»[62]

О Визборе

В. Коржиков: «Однажды готовился очередной студенческий вечер, и для нашего курса закупили большое количество продовольствия и винных напитков. Охранять их поручили мне. Вечером институт опустел, я расположился поуютней в аудитории на втором этаже, стал стихи сочинять. Вдруг – перебор гитары. Выглянул – идёт Визбор. Оказалось, сутра какая-то группа собиралась в поход, и Юрка остался охранять рюкзаки. Мы разговорились, потом распили с ним одну бутылку и закусили рыбой. И рыба была до того хороша, что Визбор сказал: «Слушай, а что если ещё навернуть?» Навернули ещё…

Потом, уже после института, через многие годы, Юрка приглашал меня в открывшийся при «Кругозоре» детский звуковой журнал «Колобок», и я там записывал пластинки, рассказывал о кругосветном плавании, о том, как тонули в Арктике… Когда уходил в очередной рейс, Юрка мне дал с собой бутылку коньяка, и капитан моего судна, с которым мы эту бутылку распили, оказалось, тоже знает Визбора, настолько тот был популярен на флоте. Вернулся в Москву, слышал, что Юра написал на мои стихи песню «Качка»… Мне кажется, Юра Визбор был очень нравственным человеком».[63]

Море и книги

То, что рядом сидел человек, который мог так просто вспомнить Индию, Японию, Гавану, вдруг удивительно приближало тот мир, о котором она мечтала.

В. Коржиков, «Коготь динозавра»

После окончания МГПИ Виталий Коржиков работал учителем на Сахалине, во Владивостоке был корреспондентом дальневосточных газет. А в один прекрасный день ушёл в море. О море Коржиков мечтал с детства. Эта любовь – и от отца, который часто напевал «По морям – по волнам». И от хороших книг: «Дети капитана Гранта» Ж. Верна, «Дерсу Узала» В. Арсеньева, «Водители фрегатов» Н. Чуковского… Эта тяга к морю – и от мамы.

В. Коржиков рассказывал: «Во время ареста тётка, которая обыскивала мать, спросила её: «Ты ничего не забыла?» – «Забыла», – сказала мать. – «Что?» – «Море». Вот эта любовь к морю передалась мне».

В седьмом классе он даже хотел убежать в Ялту, в мореходную школу, да болезнь вырастившей его тётки помешала. Потом, во Владивостоке, Коржиков вёл уроки и всё смотрел в окно на бухту и корабли: «Там шла та жизнь, которая меня тянула давно-давно… «И я решил к исходу дня, переступив порог: всё, ставлю точку, из меня не вышел педагог!» – написал Коржиков и отправился в пароходство проситься в загранфлот. Но опять преградой стало родство с «врагом народа». И тогда наш Виталий Титыч попросился матросом второго класса на судно «Игарка», которое шло по маршруту бухта Провидения – Чукотка – побережье Северного Ледовитого океана. В Арктике он принял морское крещение.

«Всю Арктику прошли, – вспоминал В. Коржиков. – Работали мы на погрузке, таскали стокилограммовые мешки: четыре часа грузим, четыре отдыхаем – только пообедали и опять: четыре через четыре, четыре через четыре… Много увидел я там интересного: весёлого, трагического. И люди были замечательные: раскованные, свободные… И спасали друг друга, из-подо льда вытаскивали, и на необитаемом острове трое суток сидели во время шторма. Есть нечего, пить нечего. Вдруг шаги – пацан с ружьём, такой мужичок-с-ноготок: «Кушать хочешь? Пойдём!» Приводит на другую сторону острова, где лежит десяток распотрошённых огромных моржей. Мы спрашиваем: «Твои? Для себя, небось, набил?» А он в ответ с достоинством: «Зачем для себя? Для всех!» У нас это в поговорку вошло. Вот для того, чтобы увидеть этого человечка и услышать от него эти добрые слова, стоило попасть на шапку мира… Проходя через моря, я прошёл всё. И это дарило мне стержень человеческий.[64]

Наблюдений была тьма. И медведя мы видели, и нерпёныша я в руках держал. И четыре солнца я видел – в виде креста (бывает в Арктике такой эффект оптический). И тонули, и спасали… Когда побывал в опасности, начинаешь внимательней прислушиваться: вдруг кому-то нужна помощь? Мне Арктика столько дала друзей! Тогда и начали появляться первые рассказы».

В 1961 году вышла первая прозаическая книга В. Коржикова «Первое плавание», адресованная, как и большинство его книг, младшим школьникам. Но Виталий Коржиков – ещё и серьёзный «взрослый» поэт. Он – один из первых авторов журнала «Юность». В 1957 году вышел первый поэтический сборник В. Коржикова «Крылья» (всего их семь, хотя стихов – сотни, их хватит ещё на двадцать сборников!) В 1958-м – сборник стихов для детей «Морской конёк». О стихах Коржикова тепло отзывались С. Маршак и К. Чуковский, М. Светлов и И. Андроников, А. Твардовский и Я. Смеляков, Е. Долматовский и М. Алигер, А. Фатьянов и А. Барто… Стихи молодого поэта-моряка, крепкие, свежие, непосредственные, запоминались с лёту. М. Светлов, прочитав их, сказал Коржикову: «Так держать! Хрусти дальше, Коржичек! Хорошо хрустишь!» И, конечно, поддержали Коржикова товарищи по МГПИ. Игорь Мотяшов, уже тогда уважаемый критик и литературовед, знаток детской литературы, обрадованно встретил первые книги однокашника.

В 1971 г. выходит сборник стихов и рассказов «Морской сундучок», переизданный в 1999-м. В 1974-м – повесть «Волны словно кенгуру», где впервые в отечественной детской литературе была с симпатией и объективностью описана Америка – тогдашний враг Советского Союза номер один! В 1979-м – повесть «Коготь динозавра» о поездке Коржикова в качестве корреспондента «Пионерской правды» и по совместительству руководителя детской делегации в Монголию, в пустыню Гоби. В 2005 году «Коготь динозавра», одна из любимейших книг моего детства, переиздана.

И ещё много хороших книг вышло за эти годы. Книгу рассказов «Жил человек у океана» С. Баруздин назвал «энциклопедией о Дальнем Востоке». Но самая известная и любимая многими поколениями читателей книга В. Коржикова – это, конечно «Мореплавания Солнышкина», увидевшая свет в начале 60-х. Чудесная полубыль-полусказка о приключениях судна «Даёшь!» за годы выросла в тетралогию. Последняя, четвёртая книга, «Там, далеко, под динозавром» повествует уже о событиях 80-90-х годов. Коржиков вообще социален. В 2007 году вышла его последняя повесть-сказка «Девочка в тельняшке», где отразился наш сегодняшний день со всеми его бедами и радостями.

Писательское кредо Коржикова таково: «Детям надо рассказывать очень интересное и светлое. Чтобы они от жизни взяли светлое, а уж грязь им потом лопатами придётся разгребать. Надо воспитывать их так, чтобы был стержень. Детский писатель, по моему убеждению, должен быть прежде всего хорошим человеком, имеющим добрые задачи. Не заданность, а добрую человеческую задачу. Тогда при таланте у него будут получаться хорошие и нужные книги».

Проходя через страны и моря, Виталий Коржиков всегда хранил память о тех, кто прошёл здесь до него. Есть у него этот чудесный дар: объять сердцем весь мир и сохранять благодарную память о всех хороших людях, с кем был знаком и с кем знаком никогда не был.

«Все мы ходим по вспаханному полю, – говорил В. Коржиков. – Только не замечаем – и в этом наша колоссальная потеря – что по этому вспаханному полю прошёл до тебя капитан Немо… Что это пути, освоенные человеческим сердцем, умом и человеческим кровным трудом. В Кочине, в Индии, мы пришли в церковь, где был похоронен Васко да Гама. У входа из стены поднимался кусок древней глыбы, и на ней были выбиты имена матросов с его судна. И разбередило душу ощущение, что и ты пришёл после них сюда. И вот перед тобой осколок их великого пути и колоссального мира. И ты ощущаешь свою причастность к этому».

Гайдаровские рукавицы

Зимней порой в начале 30-х годов Виталий Коржиков вместе с мамой ехал к отцу, который тогда был начальником жилого строительства на «стройке века» – в Магнитогорске.

«Ночью я выскользнул из купе и пошёл по своим мужским делам, – делился В. Коржиков. – Вернулся – смотрю: вместо матери какая-то усатая морда. Ну, я заорал, сверху спрыгнул человек в галифе и шерстяных носках: «Чего орёшь?» Взял со столика апельсин, сунул мне в руку, потом отвёл к моей матери в купе… Когда мы приехали на Магнитку, было ветрено, холодно. На перроне нас встречал отец, подхватил меня на руки. Подошёл тот военный, к которому я попал в купе, поздоровался с отцом и взял меня на руки. Увидел, что я без рукавиц, достал из заднего кармана свои и дал мне. Только потом я узнал, что это был Гайдар, который приезжал на Магнитострой».[65]

Вот такое благословение получил Коржиков от Гайдара. Как будто вместе с рукавицами замечательный детский писатель передал другому – будущему – писателю основные заповеди: любить и беречь этот мир, учить ребят добру и справедливости. Гайдаровские рукавицы в войну пропали. Но их тепло Коржиков сохранил на всю жизнь. Оно, это тепло, в его книгах и согревает теперь нас, читателей.

А. Ненароков говорил: «Трудолюбие, наблюдательность и любовь к окружающим помогли Виталию Титовичу стать одним из самых светлых детских писателей России. Его Солнышкин, веривший в удачу «наперекор всем географическим картам мира», вот уже 20 лет любим и малышами, и их родителями».

Об интернационализме

Вспоминая своё мелитопольское детство, Виталий Коржиков говорил: «Когда я стоял на краю рва, в котором немцы расстреляли 10 тысяч евреев, я думал о том, что за то, чтобы этого не было, полегло столько ребят разных национальностей!»[66]

Читаешь книги Коржикова, и возникает почти физическое ощущение теплоты мира. Герои его книг – мальчишки и девчонки разных стран и народов: чукча, японец, кубинец, индиец, китаец… Все – реальны. И обо всех он пишет как о друзьях. И читателю его герои становятся очень близкими. В море границы не видны. Плывёшь – такой простор, что кажется: их вовсе нет. Морская широта души Коржикова сообщилась его книгам. Нет границ для человеческой дружбы, доброты, милосердия, нет границ отваге во имя людей. В штормящем море, один в утлой лодочке подаёт сигналы проходящим кораблям, чтобы не сели на рифы, маленький китайчонок (рассказ «Один длинный, два коротких»). Бросаются на помощь тонущему японскому школьнику немецкий и русский моряки («Онкель Федя»). И обо всех этих хороших людях Коржиков говорит с любовью и нежностью. Он словно держит в добрых руках такой тёплый, уютный и очень хрупкий мир. И мир этот хочется полюбить также, как любит его писатель.

О смысле жизни

«Однажды мы с Женей Евтушенко сидели в кафе, – вспоминал Виталий Титович, – и он, зная, что меня не берут в плавание как сына врагов народа, сказал: «А ты дай телеграмму Суслову». Но я знал, что этого делать нельзя. Я много грешил и ошибался по глупости. Но главное, что было во мне, – это определение того, ради кого и кем быть и КАК быть. Менее талантливым, более талантливым, меньше заработаешь, больше заработаешь – не это главное. Главный вопрос: КАК и ЗАЧЕМ. А тут уж каждому самому решать: дать телеграмму, пойти просить у нового русского денег на книжку или нет. Я не хотел ни того, ни другого».[67]

На вопрос, зачем живёт человек, Виталий Коржиков ответил в повести «Коготь динозавра» словами своего героя-моряка, в котором угадывается сам писатель: «Бывало, и он спрашивал: «Зачем жить?» Но после того как упал однажды за борт и тонул в море, а потом погибал среди льдов и выбрался – понял, как это хорошо-жить! Чтобы нести среди звёзд вахту, чтобы приплыть к родному берегу, сойти на родную землю и увидеть, как рады твои друзья тому, что ты вернулся и поёшь с ними песню… Нужно жить друг для друга. Чтобы было хорошо тебе и хорошо людям, с которыми вместе ты живёшь. А если сможешь, то жить так, чтобы даже потом, даже отыскав следы твоей жизни, человек тоже захотел бы совершить что-то прекрасное и прожить как следует».[68]

В. Коржиков

А студентам сказал так: «Однажды мы с моим дядькой шагали по степной дороге, и я спросил его: если так трудно жить, то для чего мы живём? Он посмотрел на меня и сказал: «Для победы!» Пусть и для вас это станет лозунгом и сутью жизни. Как бы нам трудно не было, надо жить надо для победы. Над трудностями. Над пошлостью, над дрянью. Над неправедным богатством. Пусть звучат для вас эти слова солдата, который отдал Родине всё, что мог».

На волоске от гибели

В. Коржиков: Бывали такие жестокие ситуации, о которых и вспоминать не хочется. Однажды во Владивостоке возвращался поздно вечером после выступления перед читателями и увидел, как толпа, двенадцать человек, избивает ногами парня. Попробовал вмешаться – ничего слушать не хотят, тащат его на трамвайный круг, бросают на рельсы: трамвай из депо пойдёт и наверняка перережет. Я снова попытался их остановить, тогда они всей толпой набросились на меня. Один полоснул ножом по бушлату, по щеке, другой пытался впиться ногтями в глаза. Я его отчётливо запомнил: плюгавый, вёрткий.

Тут из кинотеатра, что был неподалёку, народ показался – ночной сеанс закончился. Девушка и молодой парнишка из «бригадмильцев» (так назывались добровольные помощники милиции) бросились мне на помощь. Через несколько дней я того плюгавого случайно встретил в бане. Иду с полной шайкой кипятка, а он навстречу. Увидел – затрясся: «Прости, я рыбак, завтра в море ухожу – не держи зла!». Потом оказалось, что никакой он не рыбак, а вор. Целая банда занималась уже тогда, 30 лет назад, тайно в сопках каратэ. Они много попортили мне крови, прямо на допросе грозились отомстить, детей убить…

В другой раз провожал жену и сыновей в пионерлагерь на одном из островов под Владивостоком. Команда катера перепилась, и, когда пришли на остров, матросы стали неправильно подавать корму к причалу. Я уже выпрыгнул на берег, смотрю: трос вот-вот лопнет. Хотел отскочить назад: этот трос человека пополам может перерубить, а обратно дороги нет – сзади старуха с двумя пацанами.

Успел только лицо руками прикрыть. Страшный удар, крики: «Убило! Убило!» Открыл глаза, посмотрел под ноги – лежит моя половина или нет. Перебило мне обе руки, ключицу и позвонок. Решил: если дойду до конца причала – выживу. Увезли в больницу, загипсовали, дело до милиции дошло. Команда этого катера боролась за звание «Бригады коммунистического труда». Вот они и начали все вместе говорить, что это я был пьян, сам, дескать, покалечился, а они ни при чём. Но вступилась за меня та старуха: «Он меня спас и мальчишек моих!»

О жизни и смерти

В. Коржиков: Есть жизнь. И есть смерть. И надо сделать так, чтобы она была такой же достойной, как и жизнь. Когда рядом были эти сапоги, которыми меня и того парнишку били, – это было ужасно отвратительно. Это было дико и страшно. И мысль была: «Не успею сделать…» (я тогда как раз начал писать «Солнышкина»). Перед жизнью есть обязанности. И перед смертью тоже… Рядом с тобой те, чья жизнь и счастье зависит от тебя. Думаешь иногда: господи, надо столько сделать!.. Знаете, мне часто хочется то, что я написал, прочитать тем, кого уже нет. Гораздо больше, чем тем, которые есть и которые будут. Потому что, бывало, те, кого сейчас рядом нет, ждали от меня поступка, а я повёл себя не лучшим образом. И каждый раз хочется оправдаться, покаяться перед ними – теми, кого хотел быть достоин, перед кем хотел быть хорошим человеком.

В. Коржиков на встрече в МПГУ

Я, наверное, мало грешен, но были моменты, которые больно вспоминать. То, что другой не замечает, забывает и прощает в себе, я себе не прощу. Был в моём детстве прекрасный девятилетний мальчишка Юзик, из польских евреев. И была у нас жестокая забава: незаметно вынуть из костра раскалённую железную палку и подбросить какому-нибудь бедолаге. Я кинул эту палку Юзику, и он сжёг себе ладонь. И эта боль горит во мне уже столько лет. Тем более что этого Юзика через три месяца расстреляли немцы – за то, что он швырнул камень в офицера. И я понял, что боль, которую ты доставил людям, гораздо сильнее, чем та, которую доставили тебе…

Что такое счастье, или судно «Тикси»

В интервью Марине Москвиной на Радио России Виталий Титович неожиданно для меня признался, что… не очень счастлив.

«Я не очень счастливый писатель, потому что большую часть я не успел написать. Я разложил на столе рукописи: вот книга одна, вот ещё книга одна и ещё… Их надо написать. Хочется успеть, но понимаешь, что написать всего не успеешь. Каждая книга дерётся с тобой за себя. И когда такой сабантуй устраивается, то чувствуешь себя порой несчастным человеком. Но когда ты сел за стол и работаешь и пишешь о том, что хочешь отдать и оставить людям, ты счастливый человек. Ведь Пушкин сказал не только о себе: «Нет, весь я не умру…» Мысль преследует не о том, что у мру я или не у мру, а оставлю или не оставлю.

Счастье, говоря языком, близким к Вознесенскому, это многогранник. Можно сверкать одной гранью или воспринимать блеск одной грани, но ведь земля полна счастья и несчастья. Я собирался дождаться судна «Тикси» с рейсом на Новую Зеландию. Дошёл на другом судне до Японии и тут радиограмма от Тамары: «Заболел Алёшка, слепнет». И я, вернувшись во Владивосток, срочно вылетел в Москву, где уже жила семья. В пароходстве решили, что при первой же возможности меня возьмут на «Тикси». Я знал экипаж этого судна. В первом моём рейсе мы стояли в Находке рядом с «Тикси», и оно тогда чуть не перевернулось: борт оттаял под солнцем, а там была мороженая руда, и судно накренилось. Нас отправили на помощь ребятам, и мы вместе с ними перемещали груз…

А несколько лет спустя ушло «Тикси» на Новую Зеландию без меня. Через какое-то время, уже в Москве, я поймал ночью «Голос Америки» и услышал, что на траверзе японского порта Иокогама затонуло советское судно «Тикси». Никто из экипажа не спасся.

Счастье, что я случайно уцелел. Но всю жизнь меня потом будет преследовать мысль: а Володи нет. И Вани нет. И Доры нет… Счастье – величина, существующая во времени. Сегодня счастье, а завтра оно несчастьем оборачивается. И сколько вокруг человеческих несчастий! Можно ли быть полностью счастливым, зная это? И если ты вырастишь в себе душу, способную жить любовью к другим людям, то, когда придёт счастье, ты поймёшь это без всяких определений. Для меня счастье – знать, что ты приносишь радость своим близким…»[69]

…Помните коржиковские покаянные строчки: «Из меня не вышел педагог»! Но в том-то и дело, что педагог из него вышел, да ещё какой! Правильно написал В. Берестов на подаренной Коржикову книжке своих стихов: «Закончивши пединститут, в матросы поэты идут. Пройдут голубые дороги – и снова они педагоги!» Все они, наши МГПИшники, ставшие поэтами, режиссёрами, журналистами, в душе по-прежнему, как в старой институтской песне, «педагоги МГПИ»! Потому что учили и учат ребят и взрослых добру и справедливости.

Ленинская сопка

В. Коржиков: После института я, Лена Соловьёва, Маша Шевырёва преподавали на Сахалине. Все – из МГПИ им. В. И. Ленина. Часто поднимались с ребятами на сопку, которую стали называть Ленинской в честь института. Название прижилось. Многие последующие поколения называли её так. С этой сопки можно было в ясную погоду увидеть берег Японии. Когда стал моряком, много раз потом причаливал к этому берегу…

Лирика. М.: «Молодая гвардия», 1966

1. Н. Богатырёва. «Я видел землю…» Поэзия и проза Виталия Коржикова.-М.:МПГУ, 2002

Виталий Коржиков: Произведения для детей и юношества:

2. «Морской конёк», стихи. М.: «Детская литература», 1958

3. «Марки», стихи. М.: «Детская литература», 1961

4. «Морями-океанами», рассказы. М.: «Детская литература», 1965

5. «Морская книга», стихи и рассказы. Владивосток, 1967

6. «Волны словно кенгуру», повесть. М.: «Дет. лит», 1976

7. «Сорок белых кораблей», стихи. М.: «Детская литература», 1977

8. «Коготь динозавра», повесть. М.: «Детская литература», 1979

9. «Жил человеку океана», М.: «Детская литература», 1981

10. «Пусть посмотрит в глаза граница», повесть. М.: «Детская литература», 1987

11. «Добрая дорога», повесть. М.: «Детская литература», 1988

12. «Бережок», стихи и рассказы. М.: «Малыш», 1989

13. «Мореплавания Солнышкина». М.: «Детская литература», серия «Золотая библиотека», 1992

14. «Александр Пушкин», историческая повесть. М.: «Сельская новь», 1997

15. «Ледовые приключения Плавали-Знаем». М.: «Рипол-классик», 2000

16. «Морской сундучок», М.: «Детская литература», 2001

Сборники лирических стихов:

17. «Крылья», Владивосток, 1957

18. «Дальняя земля», М.: «Молодая гвардия», 1961

19. «Суровые острова», Владивосток, 1964

20. «Благодарность», М.: «Советский писатель», 1965

21. Лирика. Библиотечка избранной лирики. М.: «Молодая гвардия», 1966

22. «Убегающий горизонт», М.: «Молодая гвардия», 1973

23. «На гулкой палубе земной», М.: «Молодая гвардия», 1984

Юрий Коваль (1938–1995 гг.), детский писатель, поэт. Окончил филфак МГПИ в 1960 г.

Коваль – писатель-волшебник. Добавить к этому нечего. Достаточно открыть любую его книгу, будь то «Недопёсок», «Самая лёгкая лодка в мире», «Чистый Дор», чтобы в этом убедиться. Как и о Ю. Визборе, о Ковале написано много. Остановимся лишь на моментах, связанных с годами его учёбы в МГПИ.

«Первый раз я увидел его в Ленинской аудитории – вспоминал Л. Мезинов. – Он, немножко сутулый, легконогий, взбегал вверх по ступенькам с тетрадочкой в руках (я тоже иногда брал в руки тетрадку, чтобы показать, что учусь, а не только сочиняю всякую всячину). Я тогда только поступил (это был 55-й год), ещё никого не знал в институте, но имя Коваля уже было на слуху.

О нём говорили как о незаурядной личности. Для контакта нам с ним много времени не понадобилось: перекинулись парой цитат из популярных тогда Ильфа и Петрова, поострили…»[70]

«Коваля я впервые увидел в институтском литературном объединении, – рассказывал Ю. Ряшенцев. – Юра тогда, как и многие из нас, увлекался Хармсом, но, в отличие от других, «переболел» «обэриутами» и пошёл дальше, взяв от них всё, что можно: причудливую образность, ироничность. Талантливые люди талантливы во всём. Это, прежде всего, относится к Ковалю. Он был талантлив во многом: от малого тенниса до большой литературы. Коваль олицетворяет институтское творчество той поры – не кабинетное, не отъединённое от жизни, а естественно вырастающее из неё. Наши девушки считали его красавцем, а мне он всегда казался невыразимо обаятельным. В нём было гусарское начало. И хотя обычно песню про гусар, которую они исполняли с Кимом, он адресовал мне и Илюшке Суслову, выпускнику Полиграфического, позднее создателю клуба «12 стульев» в «Литературной газете» (мы с ним работали в «Юности»), Коваль сам был настоящим гусаром, непосредственным, азартным»?[71]

В институте Коваль особенно дружил с Леонидом Мезиновым, Сергеем Розенталем (Яковенко), Эмилем Херсонским.

Л. Мезинов говорил: «Коваль при всей своей индивидуальности и сосредоточенности на своей работе был человек бригадный. Он любил совместную работу».

В годы учёбы это выражалось в коллективном сочинительстве. С. Яковенко вспоминал: «На лекциях мы сидели вчетвером: я, Юра Коваль, Лёша Мезинов, Миля Херсонский – и писали смешные стихи, приличные и не очень, о преподавателях и студентах. Позже наш авторский коллектив разделился: мы с Милей продолжали сочинять стихи, а Юра с Лёшей начали писать «Простреленный протез», положивший начало «Суеру-Выеру». Юра посвятил Мезинову главу в романе, ведь многое из того, что я прочёл в окончательном варианте, они придумали вместе».[72]

Вот некоторые образцы абсурдистских, в стиле обэриутов, опусов Коваля-Мезинова, жизнерадостных, насмешливых и, уж конечно, возмущающих скучных обывателей своей нарочитой эпатажностью. Но сколько в них весёлого удальства, азартной игры со словом, виртуозного владения формой!

С. Яковенко и Ю. Коваль,

Они стремились вырваться из тесных рамок унылых норм жизни и стиха – и это им удалось! Потом эти юношеские эксперименты со словом обернутся в прозе зрелого Коваля, особенно в «Суере», такими лингвистическими находками, которые станут роскошным подарком всем любителям его прозы.

Публикация в газете «Ленинец», 1955 г.

Сочиняли преимущественно на лекциях, что, естественно, не одобрялось преподавателями. «У меня сохранилось стихотворение, которое мы с нашим однокурсником Милей Херсонским сочинили по случаю изгнания Коваля с лекции по античной литературе, – рассказывал Л. Мезинов. – Мы сидели с отсутствующими физиономиями – писали своё произведение, и Юрка как-то особенно бурно отреагировал на новую удачную строчку, за что и был изгнан. Мы с Милей тут же сострогали опус, который завершался словами: «Педкружок (это прозвище Коваля), превратишься в огромный Педкруг и профессором станешь античных наук!»»

Ю. Коваль в годы учёбы в МГПИ

Происхождение этого прозвища Коваля Л. Мезинов объяснял так: «Когда нам всем пришло время записываться на факультативные курсы, Коваль долго не мог выбрать себе подходящий факультатив, в силу своей разносторонности, и от отчаяния записался на педагогику – самый презираемый нами предмет, схоластический и скучный. После этого Коваля и прозвали Педкружком. Он относился к этому довольно спокойно, даже сам себя так именовал. Ещё у него была кличка Дяй – от «разгильдяй»: учились-то мы не блестяще… Мы были несколько литературные мальчики, но при этом далеко нелучшие студенты. Я на лекции ходил, в основном, для того, чтобы «Суера» писать, а потом вообще бросил ходить, за что и был караем всегда вызовами в деканат. Мы с Юркой всё спорили, кто же из нас хуже учится, и каждый доказывал, что именно он. Мы частенько «стреляли» у наших сердобольных сокурсниц деньги и шли вместо лекций на Новодевичье кладбище, на могилу Дениса Давыдова, пить портвейн.

Я вообще всегда сдавал экзамены самый последний. Юрик тоже «садился» исправно. У него была замечательная система подготовки к экзамену по литературе. Он начинал ходить с девушками в кино и театр на постановки тех произведений, которые не читал: лень было книжку листать. Но эта система срабатывала, увы, не всегда…»[73]

Б. П. Чернышёв с учениками Г. Эдельман и Ю. Ковалём

Суер-Выер

Страницы: «« « 1234567 » »»