«В институте, под сводами лестниц…» Судьбы и творчество выпускников МПГУ – шестидесятников. Богатырёва Наталья

О «хорошем» Ленине и «плохом» Сталине

«Я родился в семье активных партийных работников, – говорил В. П. Лукин, – но при этом людей честных и совершенно некоррумпированных, верящих в своё дело. Они активно боролись за строй, который устанавливался, за что и сели в тюрьму в 37-м году. Им очень повезло: их выпустили, и они смогли работать дальше, почти до самой своей смерти. Они верили в свою систему отсчёта, в которой Сталин был плохой, а Ленин хороший. Они понимали, что происходило что-то ужасное, что «за что боролись» и «на что напоролись» – абсолютно не одно и то же. Всё это было их жизнью, а значит, частью жизни их единственного сына, который этим очень интересовался и даже подслушивал разговоры, как это водится с детьми, и всё это впитывал в себя. Поэтому к институту я уже понимал, что не всё так хорошо, как об этом принято говорить.

Потом начались 50-е годы, критика культа личности Сталина, которая подтвердила все те подозрения, которые накапливались раньше. В институте начали создавать группы – почти подпольные, тайные, – в которых и я активно участвовал, был одним из создателей. Это было начало раннего внутрисистемного диссидентства. Люди, которые участвовали в этих группах, были косвенно связаны с университетскими кружками, с такими как кружок Краснопевцева в МГУ. Многие были не из МГПИ, как, например, Владимир Тельников. Хотя часто собирались у нас в институте. Нас в КГБ вызывали – всё, как положено! Я был свидетелем на процессе в Риге, где судили одного из участников нашей группы, латыша Виктора Калныньша. Трое из наших ездили в Ленинград, разбрасывали там листовки, и их посадили».

О диссидентстве

«Разница между мной и, скажем, Габаем состояла в том, что мы были больше историками, политически ориентированными, а эти люди, при том, что мы с ними дружили, были в большей степени литературно-эстетически вольнодумными и в то время значительно менее продвинутыми в непосредственном критицизме, чем мы, более в этом смысле, так скажем, психологически оформленными. Это на более поздних стадиях Илья Габай стал активным диссидентом… А я не стал по целому ряду причин. Во-первых, я был немножко напуган тем, что едва не сел на ранних стадиях диссидентского движения. Во-вторых, довольно рано я начал ясно представлять дилемму, как произойдут изменения: из внутренних предпосылок, истеблишмента, или путём внешнего крушения всей этой системы. Я был глубоко убеждён, что изменения произойдут не сразу и что они будут внутренними. Естественно, было опасение за свою собственную судьбу и желание иметь профессию и нормальную жизнь.

Сочетание всех этих обстоятельств привело к тому, что я не был активным диссидентом, но со многими из них был близок чисто по-человечески, дружил со многими и помогал, чем мог. Конечно, были и проблемы: лет десять я не ездил за границу, меня время от времени вызывали в КГБ, в основном по поводу поездки в Питер ребят с листовками. Долго допрашивали. Можно даже восстановить точную дату, потому что в этот день я собирался на матч «ЦСКА-Зенит». Это примерно 57–58 г. Дело было летом. Я тогда начал работать экскурсоводом в Коломенском и, поскольку там столовки не было, брал с собой бутерброды. И вот с бутербродами в авоське я зашёл в институт, и кто-то из деканата позвал меня в аудиторию на первом этаже. Там сидело двое или трое молодых ребят: «Мы хотим с вами поговорить. Но не здесь». Сели в машину, поехали. Смотрю: меня на площадь Дзержинского везут. Ну ни фига себе, думаю. Приехали, сели и начался длинный, неторопливый разговор.

Обычный чекистский разговор: «товарищи смотрят понимающе». «А кто ваши друзья, а с кем выживете?» Ну и пошла чернуха: «Вы ребята хорошие, но вас соблазнили старые троцкисты…» А тогда ещё была сильна память о троцкистских делах, и Никита Сергеевич говорил, что троцкисты, конечно, плохие, но вот честных коммунистов, вроде Раскольникова, Постышева, Сталин зря угробил… Моя задача состояла в том, чтобы уверить чекистов в том, что мы сами неправильно поняли политику партии и соблазнились, а троцкисты тут ни при чём. «Товарищи» на меня стали нажимать. Тогда я придумал хорошую формулу. «Конечно, – говорю, – если вы очень хотите, я всё напишу. Но это будет клеветой». А тогда это имело большое политическое значение: люди клеветали друг на друга, в результате возникли репрессии, а теперь возвращались те, кто отсидел по 17 лет в лагерях. В результате репрессировали и расстреляли некоторых чекистов. И те, кто меня допрашивал, засуетились: «Нет-нет, никакой клеветы!» И меня отпустили. Оказалось, правда, что у них есть Программа, которую я составил, списав её с югославских ревизионистских программ. Написал и потерял. А когда пришли арестовывать Володю Тельникова, у него нашли эту Программу – в общем, целая история детективная! Так что нас не посадили, как ребят в Питере. Ну, они-то листовки разбрасывали, а мы занимались, в основном, самообразованием».

И снова об институте

«Институт – это моя молодость, – говорил В. П. Лукин. – Это было очень хорошее место, и мне нравится вспоминать институтские дела и события, собственные победы и поражения. Это место, где я учился самоутверждаться не за счёт других, учился вести себя в той или иной ситуации в соответствии с высокими образцами молодости, где я преодолевал страхи и комплексы. Я, наверное, был немножко инфантильнее, чем нужно для своего возраста, поэтому несколько позднее, чем надо, начал заниматься какими-то серьёзными вещами. Поэтому не могу сказать, что в институте я получил так много, как мог бы получить в смысле знаний. Но с точки зрения среды, никакой другой я бы не хотел. Достаточно заметить, что наш институт был самым поющим в Москве и вообще в стране. Значит, было в нём что-то такое, что порождало этот феномен. Кто-то говорил: «Таланты ходят стайкою». Но они не везде ходят стайками. А в МГПИ ходили!» [96]

Глава 3. Михаил Кукунов

Году в 60-м В. А. Дворцов написал для «Учительской газеты» большую статью «Питомцы Ласточкиного гнезда» – о М. М. Кукунове и его учениках. Хорошее придумал, ласковое название – Ласточкино гнездо. И Михаил Максимович, как мудрая и добрая птица, 50 лет опекал птенцов своего гнезда, которые и спустя годы радостно слетались под его крыло.

Михаил Максимович Кукунов (1918–1998 гг.), художник, педагог.

В 1935 г. поступил в художественную студию при МИИТе, учился у Аникиты Хутулёва, ученика И. Репина. Затем было Московское художественное училище памяти 1905 года, пединститут им. В. П. Потемкина. Подрабатывал шаржами в журналах и газетах, но больше всего любил рисовать животных. М. М. Кукунов – один из лучших отечественных художников-анималистов. В 1950 г. пришёл в МГПИ, где почти полвека вёл курсы рисования, подготовил более 800 учителей рисования и 300 руководителей кружков изобразительного искусства.

Среди его учеников-профессиональные художники. Балкончик на третьем этаже и примыкающая к нему круглая аудитория, которую Михаил Максимович много лет делил с театральной студией Л. А. Довлатова, назвали Парнасом, и это название закрепилось за ним. На балконе стояли мольберты, до позднего вечера засиживались художники. Когда сумерки заполняли Главный зал, на балкончике зажигались лампы. Снизу казалось: высоко под куполом хрустального МГПИшного неба царят музы, рождаются прекрасные произведения искусства. Так и пошло: «На Парнасе, у Михал Максимыча…» Он организовывал для своих учеников лекции по истории искусств, которые по просьбе Михаила Максимовича читали в стенах МГПИ лекторы ГМИИ им. А. С. Пушкина. Он возил студентов на пленэр в Павловскую Слободу и другие прелестные места Подмосковья (первых весенних выездов студенты ждали с нетерпением всю зиму), в Ленинград, Новгород, Псков, Суздаль…

«Гений места». Так назвала любимого учителя в своей книге воспоминаний Роза Харитонова. Он действительно стал гением этого места – поэтичного дома на Пироговке. И его добрым духом. Он первым приходил в институт и уходил из него последним. Для него дом на Пироговке был действительно родным домом, таким уютным и добрым, особенно по контрасту с жуткой одинокой комнатушкой в коммуналке. Здесь был его дом, его семья – многочисленные ученики, которые его обожали, уже закончив МГПИ, приезжали навестить любимого учителя, приводили детей, внуков. Он всех помнил по именам, судьбу каждого – в подробностях. Всегда находил добрые, умные слова, умел поддержать смешной и милой шуткой. После его ухода на Парнасе остались сотни писем от учеников, которые приходили изо всех уголков страны, из-за рубежа. Место Михаила Максимовича так и осталось незанятым, он был уникален.

Глава 4. Нина Михалькова (Высотина)

Нина Васильевна Михалькова (1936–2002 гг.) – преподаватель МГПИ. Окончила филфак МГПИ в 1958 г.

Есть в МГПИшном братстве люди, которые не стали известными писателями и деятелями искусства, но сыграли огромную роль в сплочении выпускников. Таким центром для шестидесятников МГПИ стала Нина Васильевна Михалькова. Дисциплине, организованности и умению объединять людей Нину Высотину научил МГПИ, в который она поступила в 1953 году, почти сразу активно проявив себя в общественной работе. В 1957-58 гг. стала секретарём комитета комсомола курса, потом факультета. Во время фестиваля молодёжи и студентов ей поручили работу с иностранцами, а после окончания оставили в институте. В 1959 и 1960 гг. работала лаборанткой на кафедре советской литературы, методики преподавания литературы и одновременно – секретарём комитета комсомола факультета. Много лет преподавала на кафедре русского языка как иностранного МПГУ, работала в Финляндии, Германии, Чехословакии, Польше, Югославии, Венгрии. Юрий Коваль подписал на подаренной ей книге: «Нине Высотиной – одной из самых прекрасных женщин мира».

Н. В. Михалькова рассказывала, как отмечали Новый год в корпусе на Пироговке: «Ребята написали новогоднюю сказку, в которой были сатирические моменты, касающиеся жизни филфака и всего института. Гарик Бабушкин играл Короля… Всю ночь накануне 31 декабря Володя Лебедев рисовал декорации. Там, где центральная лестница на второй этаж, мы повесили указатель «Тридевятое царство, тридесятое государство», поставили ворота с черепами. А лестница эта вела прямо к кафедре марксизма-ленинизма. И, конечно, меня, как секретаря комитета комсомола факультета, вызвали «на ковёр», сказали: «Что это за намёки в первый год семилетки? Немедленно всё убрать!» Чуть не выгнали из института и комсомола тогда, а в партбюро вызвали членов комитета комсомола Юру Муратова и Сеню Ипполитова, чтобы они свидетельствовали против меня (я это узнала только потом). Но у нас вообще был очень хороший факультет, ребята порядочные. И когда меня обсуждали на общем комсомольском собрании в девятой аудитории, они повели работу так, что меня избрали секретарём единогласно. Когда я узнала об этом, ревела в три ручья – расстроилась, обидно было, что за моей спиной всё устроили… Но сказка всё-таки состоялась. Был карнавал, была ёлка, и расходились мы только в 6 утра… Конечно, в общественной работе было много формального, и как отдушина были капустники, спектакли, литературные вечера.

В 60-м году, когда появились первые стройотряды, мы выехали на работу в Ступино. Руководителем был преподаватель, который не очень студентами занимался. Однажды не привезли воды, задержали завтрак и обед, и девочки устроили забастовку. Ночью мы приехали к ним, Юра Муратов, Сеня Ипполитов и я. Вопрос утрясли и начальству ничего не сказали, чтобы не пострадали студенты. В оргкомитете была и Людмила Жулинская, которая работала заместителем декана филфака, всегда отличалась принципиальностью и никогда не делала ничего за спиной других…

Аркаша Филиппов был «министр труда» – заведующий трудовым сектором. Юра Муратов и Сеня Ипполитов – мои заместители по оргработе. Витя Мушенков и Валя Калугин – в политсекторе. Галя Кузнецова – в культсекторе… Если бы у меня не было такой опоры, я бы не вытянула. Потому что была очень наивной. Например, не понимала, как люди могут говорить одно, а за спиной делать другое? Если ты можешь кому-то помочь, то почему нужно отсиживаться?»