Ночь с вождем, или Роль длиною в жизнь Хальтер Марек
— Кёнигсман!
— И вот что я еще хочу вам сказать: может быть, Векслеру не хватит смелости опубликовать эту историю в «Нью-Йорк Пост». Это неважно. Я издам об этом книгу. И ни вы, ни ваши друзья из Комиссии не сможете мне помешать.
Я докурил сигарету и бросил окурок в окошко машины. Огонек разлетелся мелкими искрами. Видя, как гаснут эти светящиеся точки, я думал о бомбах, которые скоро перепашут корейскую землю.
Вуд внезапно убрал руки с руля.
— Я не люблю коммунистов так же, как Маккарти и Никсон, Кёнигсман. Не обольщайтесь на этот счет. И я уважаю законы моей страны, как и должно сенатору.
— Отлично… Тогда зачем вы меня позвали?
— Дело в том… я думаю, что вы правы. По поводу этой женщины. Я тоже полагаю, что она рассказала правду.
— Вы полагаете, или у вас есть доказательства?
Круглое лицо Вуда будто вытянулось, а его пальцы снова забарабанили по рулю. Я был не в состоянии больше ждать:
— О’кей. Я вам скажу, как обстояло дело, сенатор. Эпрон был не единственным агентом Управления стратегических служб в Биробиджане: с ним работал напарник, который знает, что там случилось, и который проинформировал об этом свое начальство в Лэнгли. В Управлении есть доклад о гибели Эпрона, где черным по белому написано, что Марина Андреевна Гусеева — не шпионка, что она не убивала Эпрона. То есть она говорит правду. Ее и Эпрона связывала только любовь, и более ничего. И именно этот доклад был вам передан агентом ЦРУ О’Нилом.
Я блефовал, фантазировал вовсю. А может, это была дедукция. Но сам я теперь был абсолютно уверен в своей правоте.
Вуд испуганно уставился на меня:
— Откуда вы знаете?
— Просто знаю. И еще: Маккарти и Никсон делают все, что в их силах, чтобы этот доклад исчез.
— Это они делают, не я.
— Они хотя бы его не уничтожили?
Вуд молча достал из кармана коробочку с длинными сигарами, взял одну сигару в рот и чиркнул спичкой. Теперь пальцы тряслись у него.
— Эта женщина невиновна, сенатор, и вы это знаете, но она окажется на электрическом стуле, поскольку Никсон и Маккарти способны на все, чтобы только в стране царил страх.
— Довольно, Кёнигсман!
Дальше этого окрика дело не пошло. Лицо Вуда стало серым. Он тяжело дышал.
— Мы находимся в состоянии войны с Советами, Кёнигсман, — продолжил он тихо. — Через час страна проснется и узнает об этом. Тысячи американских солдат погибнут в этой войне. И сейчас не время…
Я продолжил за него:
— …рушить жизни тысяч нормальных людей ради того, чтобы обслуживать политические амбиции двух сумасшедших, сорвавшихся с цепи. Вы боитесь Маккарти и Никсона, не так ли? Вы поддержали двух монстров, а теперь они тащат вас за собой в ад.
Он не возражал, почти соглашался. Я продолжил:
— И что вы предлагаете, сенатор?
— Публикуйте вашу книгу, ваши статьи… все, что хотите. Если вы обо мне напишете корректно, я дам вам нужные доказательства невиновности этой женщины.
— Доклад?
Он кивнул.
— Никсон и Маккарти попытаются с вами разделаться.
— Это мое дело.
— И как я получу доклад?
— Увидите.
— Когда?
— Увидите.
— Сенатор…
— Довольно, Кёнигсман. Я сдержу слово. Вы можете выйти из машины.
Он повернул ключ зажигания и нажал на стартер. Мотор «паккарда» начал тихо просыпаться. Я открыл дверцу машины. Рукопожатия не последовало.
Я долго смотрел, как машина Вуда удаляется в сторону Потомака. Рассветное зарево неспешно захватывало весь горизонт, от чего на набережной рисовалось нагромождение арок. Я не мог сдержать нервный смех. Господи, я не ошибся! Я выиграл!
По возвращении домой мне ужасно захотелось позвонить Сэму в Нью-Йорк. Разбудить его, пересказать мой разговор с Вудом. Но я решил воздержаться от этого шага. Не следовало делить шкуру неубитого медведя. Вуд дал мне слово, что я получу доклад Управления стратегических служб, но дальше обещаний дело пока не пошло. Так что с самовосхвалением стоило подождать. Тем более что сейчас Сэм и Векслер выбивались из сил, чтобы до полудня вышел номер, посвященный войне в Корее.
Тем не менее мне хотелось с кем-нибудь поделиться маленькой победой. Т. К. оценит мой разговор с сенатором. Я снял трубку и начал набирать номер, как вдруг вспомнил: я ведь только что спрашивал Вуда, прослушивает ли меня ФБР: «Поэтому вы действовали через Ширли?» Конечно, они меня слушали! Я положил трубку на рычаг. Господи! Пора мне было очнуться. У меня вдруг закружилась голова, словно моя нога почти соскользнула в пропасть. В ФБР едва не узнали, что сенатор Дж. С. Вуд собирается выкрасть для меня секретные документы!
Я снова принял душ, побрился, выпил еще кофе. Держа чашку в руках, я машинально бросил взгляд на улицу. Синий олдсмобиль ФБР уже нес свою вахту. Ну, теперь им придется терпеть долго: я устроился у пишущей машинки и начал приводить в порядок мои черновые записи. Теперь я знал, как завершить мою книгу.
Я как раз редактировал отрывок, в котором Марина рассказывает об обороне Москвы, когда меня заставил вздрогнуть звонок в дверь. Я посмотрел на часы: начало первого. В дверь позвонили снова. Потом еще. Там явно нервничали.
Я осторожно открыл, надеясь, что это посланец Вуда.
— Т. К.!
Тот втолкнул меня в квартиру.
— Дайте мне что-нибудь выпить!
На нем был белый полотняный костюм, лиловый галстук в синюю шашечку и бежевая соломенная шляпа. Полотно костюма было такое же мятое, как и его лицо.
Я не стал задавать вопросов. Да и виски у меня осталось немного. Т. К. залпом выпил свой стакан и только потом снял шляпу. Он отказался сесть и прошел к окну. Ему была видна машина ФБР, но это его не волновало. Я начал:
— Мне среди ночи позвонил Вуд, то есть Ширли…
И тут же я рассказал ему о встрече на парковке у мемориала «Титанику». Он слушал меня, покачивая головой и повторяя: «Так-так», «Я это подозревал», «Неплохо», как будто все это само собой разумелось.
Наконец я разозлился:
— И это все, что вы можете сказать? Этот чертов доклад вот-вот будет у нас, Марина будет спасена!
— Это прекрасно, Ал! Это очень хорошо!
Он повернулся ко мне, и его выпученные близорукие глаза уставились на меня, будто я взволнованный юнец, которого надо было успокоить какими-нибудь россказнями.
— Что вас так потрясло? Вы слушали радио? Вы знаете про Корею?
— Корея… Да, слышал по радио ночью. Тут особо удивляться нечему, не так ли?
Я должен был догадаться. Вполне возможно, что он об этом узнал даже раньше самого Вуда.
— Тогда что?
— Я только из тюрьмы.
— С Мариной что-то случилось?
— Нет. С ней все хорошо… насколько это возможно.
— Вы ее видели?
— В течение трех часов.
— Там были люди из советского посольства?
— Нет, я был один.
— И она три часа с вами разговаривала?
Я отметил, что говорю это с завистью. Он кивнул и подбородком показал на пустую бутылку.
— А больше выпить нечего?
— Есть магазинчик на углу Графтон-стрит. Могу сбегать за бутылкой и сэндвичами. Это пять минут.
— Хорошая мысль.
— Вы уверены, что с Мариной все нормально?
Он показал на дверь.
— Идите. Вернетесь — расскажу.
Когда я напяливал шляпу, он позволил себе гримасу, которая слегка напоминала улыбку.
— По пути передайте привет вашим друзьям в олдсмобиле.
Когда я вернулся, Т. К. все еще стоял у окна. Он наполнил стакан, но от сэндвичей отказался. Мне не пришлось подталкивать его: он сам рассказал все, что узнал. При этом он ходил взад и вперед по комнате, уставясь в пол, а голос его звучал как-то глухо. У меня от него даже голова кругом пошла.
Было непривычно слышать, как историю Марины рассказывает другой человек. От этого события казались отдаленными, детали размытыми. Учитывая содержание рассказа, так было даже лучше. Сначала Марина спросила Т. К., что он здесь делает.
— Я здесь, чтобы выслушать вас, мисс Гусеева. Я не судья, не сенатор, даже не журналист. Я адвокат. И я хочу вызволить вас из тюрьмы.
Она насмешливо улыбнулась:
— Мне наплевать на тюрьму. Это неважно.
— Мисс Гусеева, если вы не дадите мне возможности вытащить вас отсюда, то заключение приведет вас прямо на электрический стул.
Но и это не произвело на Марину впечатления.
— Вы что, умереть хотите? — возмутился Т. К.
Она бросила на него взгляд, который я раньше испытал на себе и от которого Т. К. потерял дар речи. Он даже подумал, что Марина сейчас позовет охранницу, чтобы вернуться в камеру. Но Марина засыпала его вопросами: почему он хочет ей помочь? Кто ему платит? Не работает ли он на советское посольство? Как он узнал о ней?
— Я сослался на вас, Ал. Она отреагировала так: «Ах, да! Человек с графином. Он тоже приходил. А потом фэбээровец целый час задавал мне вопрос, знаю ли я его. Я думаю, что он от тех, из консульства. От него мне одни неприятности».
На этом их беседа едва не закончилась. Но Т. К. — человек терпеливый. Он продолжал спокойно сидеть, опершись руками на стол, не возражая, чтобы дать Марине время выговориться. Наконец она пробормотала:
— Никто не хочет слышать о том, что произошло со мной на самом деле. А у меня нет желания об этом рассказывать.
Т. К. не шелохнулся. Тогда Марина решилась. Она начала с рассказа о том чудесном лете, когда она ездила по Биробиджану с Эпроном, разыгрывала сценки и пела в колхозах и на заставах, а Эпрон лечил евреев, которым удалось убежать из Европы от огня и крови и затеряться в таежном покое. Потом она поведала о тайной свадьбе в синагоге, спрятанной в болотах Биробиджана.
Т. К. на моих глазах превращался в другого человека, которого я не знал: взволнованного, веселого, почти нежного. Ему, как и мне чуть раньше, удалось увидеть Марину Андреевну Гусееву — чудесную рассказчицу, в словах которой оживало ее прошлое. Я даже засмеялся, когда Т. К. ударил каблуком об пол, изображая Эпрона, раздавившего на счастье стакан.
— У вас это хорошо получилось для гоя.
— Вы бы видели ее лицо, Ал, когда она все это рассказывала. Там, в тюремной комнате для свиданий, у меня было такое впечатление, что…
Он не находил слов. Бесполезно. Я и так все понял. Т. К. глотнул бурбона и вдруг резко заключил:
— Через четыре-пять дней после свадьбы их арестовали. Дурацкая ошибка Эпрона. Он был слишком доверчив и самоуверен.
— И слишком влюблен.
Т. К. кивнул. Он снял очки, потянулся за стаканом, но раздумал, снова надел очки и глухим голосом проговорил:
— Эпрона и Марину перевезли в Хабаровск. Поврозь. Марина не знала, что стало с Эпроном. Она оказалась в изоляторе НКВД. «Метр тридцать на три метра». У нее было время измерить. Такие камеры назывались боксами: стены, выкрашенные красной краской, зловонное ведро, скамья для сна, без настоящего окна, только маленький зарешеченный квадратик под потолком. Марина оставалась там две или три недели. А может, больше месяца: она не могла точно подсчитать дни. У нее сразу же отобрали расчески, несколько украшений — все, что могло послужить для самоубийства: пояс, шнурки, бретельки, резинки с нижнего белья и даже пуговицы от куртки. В первую же ночь ее повели на допрос и допрашивали до утра. Все это время она стояла. В момент ареста она была в брюках. Ей пришлось держать брюки и штаны без резинок, чтобы они не сползали. Все последующие ночи ее тоже допрашивали. Гэбэшники бесконечно повторяли одни и те же вопросы, на которые она бесконечно давала те же ответы. Днем, как только она засыпала, лежа на досках своего бокса, охранник будил ее, стуча дубинкой в дверь. В конце концов, она совершенно потеряла ориентацию во времени и пространстве, забывала придерживать падающую одежду, отвечала на вопросы, которые уже выучила наизусть, но которых ей в данный момент никто не задавал. Она забывала о голоде, а охранники забывали дать ей воды.
И вдруг однажды вечером за ней никто не пришел и ей позволили спать. Она почти решила, что спасена. У нее нашлись силы оторвать штанину брюк и сделать из нее пояс. Но через пару дней она поняла, что ее забыли окончательно: охранники не подходили и не заговаривали с ней. Как-то утром ей принесли кусок хлеба, а потом два или три дня не приносили ни еды, ни воды. Она стучала в дверь камеры, кричала, звала, но ответа не было. Ее никто не слышал. Она сказала мне: «Прежде чем люди станут зэками, их надо сломать».
И вот однажды ее вывели из камеры и посадили в грузовик с другими заключенными — женщинами, как и она, самых разных возрастов и разной социальной принадлежности. Большинство были из европейской части страны. Их перевозили много недель в ужасающих условиях, и многие были больны. Они были грязны, раздавлены стыдом, а в глазах их застыл страх. Они ни разу не мылись с момента ареста.
Их везли на работу в «лагпункт». В лагерь К-428, расположенный в доброй сотне километров от Хабаровска, в самом сердце сибирской тайги. Над воротами лагеря красовался транспарант всех цветов радуги: «Железной рукой мы приведем человечество к счастью!».
Т. К. заметил почти про себя, что Марина еще способна смеяться над подобными вещами. Он тряхнул головой: ему надо было отдышаться. Я не торопил его, подозревая, что продолжение рассказа будет еще более тяжелым. Наконец он продолжил:
— Марина сказала мне: «Как только попадаешь в лагерь, надо сразу же стать зэком, то есть ”ничтожеством”. Они построили нас в коридоре по пять в ряд и начали пересчитывать: один, два, три… Охранники много раз сбивались и начинали сначала: один, два, три… У них ничего не получалось, потому что женщины падали без сознания. Тогда считали снова — и живых, и упавших: один, два, три… Когда подсчет закончился, нас заставили раздеться и отбросить наше тряпье подальше. Потом своими грязными руками они стали проверять, не спрятали ли мы чего-нибудь. Они кричали: «Открой рот, подними руки, растопырь пальцы…» Они грубо хватали нас за язык, поднимали груди, дергали за волосы под мышками — а вдруг там что-то спрятано. Заглядывали всюду: «Ноги шире, нагнись, раздвинь ягодицы!» Отвратительные пальцы с отвратительными ногтями. Некоторые заключенные плакали, стонали. Женщин, у которых начиналась истерика, били по лицу. И мы подчинялись. Так и было задумано: это было начало дрессировки.
Потом нас голыми отвели в отхожее место. Это был просто длинный коридор с дырками в полу. Дышать там было нечем, а нас было больше сотни. Мы стояли в шеренгах и дожидались своей очереди, а потом приседали. У многих была диарея. Если бы мы все могли умереть разом, мы бы это сделали. Потом нас отвели мыться под струями ледяной воды, без мыла, без всего. Это вряд ли можно было назвать мытьем. Затем старые заключенные постригли нас будто скот от головы до лобка. И только после этого нам позволили одеться и строем по пять отвели в камеры. В камерах было по пятьдесят или шестьдесят женщин, и мы с трудом проходили между койками без матрацев. Повсюду были протянуты веревки, на них сушилось белье, которое постирали, пока мы мылись. От шума и гама можно было с ума сойти. Старые зэчки орали на новых, которым тоже нужно было место, а новые выли от ужаса. Казалось, даже бетонные стены издают оглушительный звон… Это был только первый день, а затем… затем было все остальное».
Я не сразу осознал, что Т. К. молчит. Маринины слова набатом гудели в моей голове. Я словно вновь видел ее. Видел теперешней, но в свете только что нарисованных событий. Все это очень походило на картины нацизма. Я больше не мог сдерживаться. Я пошел в ванную комнату, где меня вывернуло наизнанку.
Когда я вернулся, Т. К. стоял у открытого окна, опершись на подоконник. Он снова заговорил:
— Она оставалась в лагере до весны 1945 года. Минимум раз в месяц по прихоти охранников их заставляли раздеваться донага и обыскивали. Заключенные работали в цехах. Был цех по пошиву зимней одежды для Красной армии — «легкий», как сказала Марина. И был цех по производству каких-то орудийных деталей, где работа была опасной: штамповочная машина при малейшей неосторожности могла запросто оторвать вам руку, а то и голову. Принцип организации труда элементарен: зэка кормят в зависимости от производительности его труда. Самые истощенные работают все меньше и меньше и соответственно едят все меньше и меньше. В конце концов, они помирают прямо у станка или от болезни, или от холода. Пайка так мала, что поделиться невозможно: тогда ослабеешь сам. То есть взаимопомощи не существует, и выживают только сильнейшие. Все очень просто и экономично. И убивать никого не надо. Гусеева начала работать в орудийном цехе, как и все вновь прибывшие, но потом… — Т. К. внезапно остановился. Плечи его задрожали. Он осел на кушетку.
— Похоже, она умудрилась найти другую работу: стала разыгрывать спектакли для охранников. Она сказала: «Хорошо, что я вспомнила о театре раньше, чем превратилась в скелет. Даже самые черствые и грубые мужчины не любят смотреть на ходячие мощи». Т. К. вновь замолчал. Его поджатые губы вытянулись в струнку.
Я пробормотал:
— Мне казалось, что это закончилось, что нацисты достигли предела падения и мы никогда больше не услышим о таком ужасе.
Т. К. с усмешкой пожал плечами:
— Она увидела мое лицо и поняла, как мне тяжело все это переварить. Тогда она спросила, не еврей ли я. Я ответил, что нет, и спросил, почему она задала этот вопрос. Она сказала: «Евреи научились с этим жить. Но Сталин хитрее Гитлера. Он понял, что мертвые бесполезны, даже мертвые евреи. Трупы не грузят в шахтах уголь и не шьют обмундирование. И почему надо истреблять только евреев, если все живущие виновны в том, что живут? Сталин не превращает людей в золу и не делает из них мыло. Он их использует. Использует тела, ум, волю, любовь… вы знаете, однажды вечером я с ним танцевала. И не только танцевала, разумеется. Это было почти двадцать лет назад. Я была совсем молоденькой девушкой! Моя душа была совершенно беззащитна: никакой раковины или твердой скорлупы. Этот вечер навсегда отравил мою душу, будто сильнейший яд. И все же, благодаря ему, я встретилась с Майклом. И полюбила биробиджанских женщин — таких красивых и ко мне добрых. Как можно все это понять?»
Т. К. отдышался, набрал воздуха, словно хотел выдохнуть невидимый огонь. Наши взгляды встретились, и он еле заметно кивнул головой:
— Я ничего ей не ответил. На это нет ответа. Ужасно было видеть ее здесь, перед собой. Такую красивую, да-да, такую… желанную. Женщину, которую так хочется заключить в объятия. А я, вдруг… я даже не мог посмотреть на ее руки. Мне было стыдно видеть, как постарела ее кожа. Я представлял себе, сколько она пережила из-за этих мерзавцев. Их отвратительные пальцы ползают по ее телу… Унижение, стыд, разрушение… Когда понимаешь, через какую грязь ей пришлось пройти, не просто становится стыдно, Ал, нет, это разрушает и тебя.
Теперь мне нечего было сказать, а Т. К. продолжал:
— Понятно теперь, откуда в ней такая сила. Она выжила. Они ее не сломали. Не смогли. Она говорила: «В Хабаровске, когда меня забыли в камере, я думала, что схожу с ума. А потом я осознала одну вещь: мой муж переживает то же самое, что и я. Но ему было хуже, ведь он был — подумать страшно — американский шпион в СССР! Да, он спасал людей в Биробиджане, да, он лечил стариков и детей, делал добро, но разве кто-то об этом задумался? К нему отнеслись хуже, чем к бешеному псу. И тогда мне пришла мысль: если я выдержу, то выдержит и Майкл. Если я выдержу, я его спасу. И я стала думать только об этом. Он будет жив, пока живу я. Эта мысль так меня вдохновила! И моя душа обрела защиту, удивительно прочный панцирь, прибежище, до которого охранникам и зэкам было не добраться. Я собрала в душе все, что было мне дорого, все, что имело значение. Все остальное стало бездушной материей. Я, Марина Андреевна Гусеева, была защищена неразрушимой скорлупой. И пока была защищена я, был защищен и Майкл».
В комнате снова стало тихо. От запаха алкоголя, исходящего из рюмки Т. К., меня мутило, и я пошел в кухню выпить воды. По возвращении я застал Т. К. стоящим со шляпой в руках. Я спросил:
— Каким образом она вышла из лагеря?
— Не знаю. Мне не захотелось об этом спрашивать.
— А про Эпрона она что-нибудь сказала?
— Нет. Времени не было: охранники уже намеривались увести Марину в камеру. Но это мы, я полагаю, найдем в отчете. Как только его получите, дайте мне знать. Надо вытащить ее из тюрьмы как можно быстрее.
— И что вы собираетесь предпринять? Не побежите же вы к Кону с докладом в руках.
Т. К. чуть улыбнулся:
— Нет, к сожалению. А то я хотел бы увидеть его рожу… Найдем решение. Она там и лишнего дня не останется. Исключено.
Я догадывался, о чем он думает: каждый час в камере Старой окружной тюрьмы был для Марины в некотором роде продолжением ее страданий, начавшихся в Хабаровске.
Уже на пороге квартиры, надевая шляпу, Т. К. тихо проговорил:
— Вы осознали, Ал, что ни один мужчина не смеет больше приблизиться к Марине? Ни вы, ни кто-то другой.
Все произошло очень просто. Вторая половина дня тянулась долго, заполненная лишними мыслями. Ближе к вечеру я дремал на диване под доносившийся из радиоприемника голос Билла Хейли. Звонок в дверь вывел меня из полузабытья.
Мне понадобилось время, чтобы убедиться, что это она, поскольку на ней была форма разносчицы из экспедиторской конторы «Джексон Спид Сервис»: обтягивающие белые брюки и рубашка, перетянутая в талии, с ярко-красной отделкой, напоминавшая костюм циркового дрессировщика. Волосы ее были спрятаны под кепку велосипедиста с большим козырьком. Ярко-алые губы улыбались, от чего сильнее выступали скулы, а в ее кошачьих глазах угадывалась насмешка.
— Ширли!
— Ваш заказ, мистер.
Она всучила мне три коробки пиццы и, втолкнув меня в квартиру, вошла следом. Положив коробки на стол, она сняла верхнюю:
— В этой настоящая пицца. Ты можешь открыть остальные.
Я повиновался, а она уже ускользнула в кухню. Во второй коробке находилась мощная стопка рукописных страниц: стенограмма Марининых показаний на слушаниях. Я разорвал третью коробку. На листках стояла шапка Управления стратегических служб, а сверху сверкала красная печать: — Копия / В дело / Ограниченный доступ.
Это был доклад! Он состоял из десятка почти прозрачных листков бумаги, которую государственные структуры использовали в конце войны.
— Вы удовлетворены заказом, мистер?
Ширли, стоя на пороге кухни, сняла кепку и тряхнула головой, так что струи волос скатились ей на плечи. В вечернем свете поблескивали ее глаза, а на висках и на лбу виднелись веснушки. Даже в идиотском костюме она была прелестна. Ширли бросила кепку на стол, от ее ткани исходил аромат французских духов, тех самых, с которыми она больше не расставалась.
— У тебя жуткий вид, — заметила Ширли.
— Я сегодня ночью совсем не спал.
— М-м-м. Это правда. Ты легко вспомнил про парковку у мемориала «Титанику»?
— Идея пришла Вуду?
Она засмеялась и откинула назад волосы.
— Какая? Про униформу для обмана парней из ФБР, которые скучают у твоего дома? Или про встречу с сенатором?
— И то и другое.
— Мой бывший шеф только одобрил мой стратегический замысел.
— Твой бывший шеф?
— Я подала в отставку, ухожу из секретариата.
— Ширли…
— По собственному желанию. Мы заключили сделку.
— Тебя прижало ФБР из-за этого чертова разрешения на посещение тюрьмы?
— А вот и нет. Я сама пошла к сенатору и призналась.
— Но…
— Спокойно.
Она прикрыла мне рот кончиками пальцев. От запаха ее духов у меня запершило в горле. А еще от ее живости, легкости, неестественной беззаботности. Ночная встреча с Вудом, кошмар, пережитый Мариной, и слова Т. К., сказанные на прощание, — мои нервы были натянуты до предела, и даже запах Ширли, ее вид, такой свежий и оживленный, ее спокойная надежность — все меня тревожило.
Она сама откупорила бутылку бурбона и наполнила два стакана. Подав мне стакан, она указала на доклад:
— Я видела эту бумагу пять минут вчера днем. Вуд обедал. Лиззи Доланд — моя начальница — попросила меня положить документы в сейф сенатора. Там лежал пакет этого ирландца из ЦРУ, а в нем — доклад, прямо сверху. Я прочла только конец, но все поняла.
Ширли чокнулась со мной.
— Впрочем, это напоминало выигрыш в бинго, по которому нельзя получить деньги в кассе. Я не знала, что делать. Если бы я украла доклад, фэбээровцы схватили бы меня на раз. И копию не сделаешь. Кроме того, Вуд должен был вернуть досье в ЦРУ до вечера. И документы исчезли бы бесследно.
Она пригубила бурбон из своего стакана и уселась на диван. Я начал терять терпение, взял доклад, прочитал шапку.
— И тут я проявила инициативу. Но если тебе не интересно, я ставлю стакан и поговорим позднее.
— Ширли!
— Я пошла к Вуду, как только он вернулся с обеда. Я объяснила ему, что выдала фальшивое разрешение, но если ФБР ко мне прицепится, я поклянусь, что изготовила фальшивку по просьбе сенатора Вуда и что он это подтвердит… Как же он вопил: «Вы с ума сошли! Никогда в жизни! Никто вам не поверит. Зачем мне это?» Я ответила: «Потому что у вас в руках, черным по белому, было доказательство невиновности этой женщины в убийстве Эпрона, господин сенатор! Это следует из доклада в УСС, который лежит в вашем сейфе. А поскольку вы человек справедливый…» Новые вопли, и еще, пока я не объяснила ему, что он потеряет больше, если будет поддерживать ложь Маккарти и Никсона, чем если поведет себя как честный человек. Вуд не хочет этого показывать, но он до смерти боится Маккарти и Никсона.
— Так это из-за тебя…
— Рассказ нашей русской произвел на него впечатление. Он решил, что для его антикоммунистической кампании мисс Гусеева была бы полезнее живой, чем поджаренной на электрическом стуле. Да и бросок графином в Никсона он оценил… Ну, он позвонил мне домой вчера вечером, часов в десять: «Ширли, что мы можем сделать?» — «Нет проблем, господин сенатор, есть человек, готовый нам помочь». И вот…
— А зачем тебе с работы уходить?
— Потому что нужен виноватый. Тебе придется объяснить, откуда у тебя доклад. Вот я и буду крайней: это я нечаянно перемешала сверхсекретные документы с пачкой старых формуляров на выброс. Вполне правдоподобно: сегодня Лиззи выбросила две коробки старых бумаг. Завтра утром Вуд сыграет на опережение и объявит о моем увольнении. Это будет кстати: пора сменить работу. Я не могу больше выносить атмосферу слушаний на Комиссии.
Я потерял дар речи.
Ширли захихикала, от чего я вздрогнул. Она встала с дивана, отобрала у меня стакан, сделала из него глоток, а потом прижалась своими пахнущими виски губами к моим губам.
И тут я задал глупый вопрос, который давно хотелось задать:
— Эти духи тебе Вуд подарил? И не вчера…
— Ты и это понял?
Она странно взглянула на меня. То ли она гордилась моими дедуктивными способностями, то ли ей было наплевать на мою ревность. Она заставила меня снова положить доклад в коробку от пиццы:
— В этом мире за все надо платить, дорогой мой Ал. И твой долг передо мной будет на тебя чудовищно давить, если ты его теперь не отдашь.
Она обвила мою шею руками и прошептала:
— Может, для начала ты снимешь с меня этот идиотский костюм?
Позднее, уже ночью, Ширли сказала мне:
— Я стала всерьез думать о Марине, когда ты попросил у меня для нее одежду. Я задавала себе вопрос, что за женщина носит мои вещи и что у нее внутри. Я сама примерила то, что купила для нее. А еще я хотела отдать ей некоторые свои платья. Я смотрела на себя в зеркало, чтобы понять, подойдет ли ей все это, представляла себе, как она будет выглядеть. И тут мне пришла странная мысль. Марина так хороша, как только женщина может пожелать. Есть от чего ревновать. Но она несет свою красоту, словно шрам от увечья. Будто эта красота уже давно ее убила.
От этих слов я похолодел. Но я не нашел в себе сил рассказать Ширли о Марининых страданиях в Хабаровске и в ГУЛАГе. Она лежала подле меня нагая, и я словно боялся физически ранить ее кошмарным повествованием. Я дождался, пока Ширли заснет, и стал читать доклад агента Управления стратегических служб Оверти.
Управление стратегических служб
Вашингтон, округ Колумбия
Тихоокеанский отдел № 407
Совершенно секретно
Миссия «СССР — Новая Земля»
(22/06/1942 — 03/10/1945)
Доклад
(докл./Н.-З. — СССР 407/24)
Агент Юлиус С. Оверти
УСС (лейт. — аг.-102)
Тема: арест и смерть Майкла Дэвида Эпрона
(кап. — аг.-88) (25 июля 1945 г.)
29 ноября 1945 г.
СПРАВКА
22 апреля 1942 г. М. Д. Эпрон и я были внедрены на территорию Восточной Сибири во время операции «Новая Земля» для долгосрочной миссии.
В соответствии с планом миссии Эпрон направился в Биробиджан.
18 июля 1942 г. я устроился на работу парикмахером в службу быта секретариата исполкома г. Хабаровска под именем Виктор Овалдян (паспорт выдан в Уссурийске). В мои задачи входили получение и передача сведений, полученных Эпроном в Биробиджане и на маньчжурской границе, а также сбор и передача информации по Хабаровскому краю. С этой точки зрения бесплатная парикмахерская для сотрудников секретариата исполкома оказалась удачным местом работы.
ФАКТЫ ПО ДЕЛУ:
13 октября 1943 г. до меня дошли слухи об аресте американского агента (и женщины) в Биробиджане.
14 октября 1943 г. информация была опубликована в газетах «Биробиджанская звезда» и «Хабаровская правда». В статьях фигурировало имя Эпрона, именовавшегося «американским шпионом». Имя женщины, арестованной вместе с ним, в газетах не называлось.
15 октября я получил подтверждение перевода Эпрона в центр временного содержания в Хабаровске. Тогда же я узнал имя его «соучастницы»: Марина Андреевна Гусеева (подтверждено по другим источникам). Ранее «Биробиджанская звезда» публиковала многочисленные статьи и фотографии, посвященные этой женщине, являвшейся актрисой Биробиджанского театра. Она иногда появлялась в компании Эпрона. Учитывая высокий риск того, что в результате допросов Эпрона НКВД выйдет на меня, 16 октября я воспользовался процедурой, предусмотренной для подобных обстоятельств: изготовил повестку о моем призыве на военную службу в район Уссурийска/Владивостока.
27 октября мной во Владивостоке был установлен контакт со связным Отдела № 407, которого я проинформировал об аресте Эпрона и запросил дальнейших указаний (возвращение или продолжение работы в Восточной Сибири).
12 декабря я получил приказ продолжить миссию в той степени, в какой это позволяет моя безопасность (о новой миссии «Цитадель» см. отдельный доклад: докл./лейт.-aг.-102/Цитадель — СССР — 407/25). Мне также было передано поручение отслеживать информацию по Эпрону, в частности по месту его содержания.
С 12 декабря 1943 г. по 24 ноября 1944 г. мне не удалось получить какой-либо информации по аресту Эпрона, так как поиск соответствующей информации в большой степени ставил под угрозу мою безопасность и выполнение новой миссии, в то время как военное противостояние с Японией в регионе Южная Сибирь — Корея — Маньчжурия существенно активизировалось.