Ночь с вождем, или Роль длиною в жизнь Хальтер Марек

— Они ее подловили? Она созналась?

Я дал им выпустить пар и не спеша зажег сигарету. Что они все здесь делают, почему судьба Марины Андреевны Гусеевой их вдруг так озаботила? Ведь два предыдущих дня их здесь не было видно. Это я у них и спросил.

— Так с тех пор, как ты стал любимчиком КРАД, ты и газет не читаешь?

— Ты ошибаешься, Том, но Ал млеет лишь от чтения собственных баек…

Это было почти справедливо. Я уже дня два-три не просматривал опусы коллег, а следовало бы. Мне тут же сунули под нос несколько свежих передовиц. «Нью-Йорк Монинг Джорнел», «Вашингтон Геральд», «Дейли Миррор»…

А еще бульварные листки Хёрста, которые уже давно озвучивали бредовые идеи Маккарти. Все как один опубликовали на первой полосе фотографию Марины Андреевны Гусеевой в арестантской робе за решеткой камеры. Заголовки были красноречивы:

ФБР обвиняет русскую шпионку в убийстве агента ЦРУ.

Русская шпионка во главе сети коммунистического заговора?

Русская шпионка пять лет жила в Голливуде.

Русская шпионка причастна к краже ядерных секретов?

Я наскоро проглядел статьи. Бросалось в глаза подлинное имя Марины Андреевны Гусеевой с более или менее верной орфографией, смутный намек на Биробиджан, нагромождение предположений и полувранья о еврейской шпионской сети, а в заключение — ворох обещаний о будущих разоблачениях. О Марине писали, что она была любовницей Сталина и, возможно, убила его жену, что она занимала высокую должность в НКВД, что она злой гений шпионажа… А ФБР уже выследило всех, с кем Марина контактировала в Голливуде… Итак, меня обошли. Можно было забыть об эксклюзивном материале для «Нью-Йорк Пост». Теперь, когда ложные слухи уже распространились, излагать противоположную точку зрения было все равно что останавливать цунами с помощью песка и лопаты. Я вполне мог себе представить реакцию Сэма и Векслера там, в Нью-Йорке. Скорее всего, Вуд был ни при чем. На смертельных утечках информации и слухах специализировался Маккарти, а медиагруппа Хёрста предоставляла ему в этих грязных делах всю необходимую помощь. Уровень всех публикаций был примерно одинаковый: говорилось о «разоблачениях» Гарри Голда и Грингласса и о «еврейско-коммунистической шпионской сети». Для симметрии на второй странице располагалась фотография «голливудской десятки», накануне заключенной в федеральную тюрьму Эшланд, штат Кентукки. Читать и обсуждать все эту мерзость не стоило. Коллеги, если можно было их так назвать, с усмешкой ждали моей реакции. Я попытался кое-как от них отделаться. Нет, русская ни в чем не созналась. Она клялась, что не занималась шпионажем. Пока ее показания никак не были связаны с атомной бомбой. Я нахожу, что Комиссия слишком спешит. Но в жизни так всегда: каждый делает свои выводы.

Я старался говорить как можно более назидательно и скучно, чтобы заставить их разойтись. Все же я услыхал в свой адрес еще пару насмешек, а потом Том Кравиц — старейший журналист из старушки «Вашингтон Геральд» — протянул мне «Ред Ченнелс».

— А вот еще превосходное чтиво, Ал. Ты имена прочти. Может, свое найдешь. — Он заржал и дружески похлопал меня по плечу.

Даже сегодня мне досадно вспоминать, что в ту минуту я заметно запаниковал. «Ред Ченнелс» состряпала компания «Американский бизнес-консалтинг», где правили бал китайское лобби и ФБР, помешанные на борьбе с коммунизмом. Они шли за Маккарти без оглядки. Доносительство было их страстным увлечением. В отчете от 22 июня 1950 года они опубликовали список «красных», включавший сто пятьдесят одно имя. Сто пятьдесят одна судьба будет в ближайшее время безжалостно сломана. Я рисковал остаться и без работы, и без друзей. В списке мне попались Хеллман, Паркер, Дэшил Хэммет, Джон Гарфилд, Ник Рей, Джозеф Лоузи, Жюль Дассен — словом, почти треть Голливуда. Остальные люди из списка работали на телевидении, на радио, в театрах и газетах. «Ред Ченнелс» все же слегка отставал от времени: Марина там еще именовалась Марией Эпрон. Да и меня в списке не было. Уже хорошо. Но предостережение Сэма три часа назад уже сверлило мой мозг. Горячо, уже горячо, черт возьми!

— Ал? Ал Кёнигсман?

Я резко обернулся, словно у меня за спиной стояло чудовище. То была стенографистка — коллега Ширли, миниатюрная пятидесятилетняя женщина с копной темных волос на голове, которую она ежедневно приводила в порядок путем различных ухищрений и бигуди. Кинув осторожный взгляд на полицейского у дверей, она со смущенным видом раскрыла свою ладонь, и я увидел в ней записку.

— Это от Ширли.

Я быстро схватил листок и постарался выглядеть непринужденно.

— Спасибо за помощь.

— Не за что… Если вам это интересно, председатель Вуд объявил, что слушания возобновятся через пять минут.

— Еще раз спасибо.

Она повернулась, и кудряшки на ее голове запрыгали.

Я отошел подальше и прочел записку Ширли.

Про ужин сегодня забудь. Иди домой и сиди тихо. С телефонными звонками будь осторожен. И не пытайся мне звонить. Мы не знакомы. Записку уничтожь.

P.S. Твоя русская совсем спятила.

Вчера я бы посмеялся над Ширли с ее паранойей, но сегодня почувствовал, как сильно бьется мой пульс. Ширли что-то узнала. Может быть, к ней заявилось ФБР, допрашивали ее с пристрастием и задавали вопросы обо мне. Докопались до фальшивого разрешения на посещение тюрьмы. Делая вид, что я погружен в чтение «Ред Ченнелс», я осмотрел холл. Лишь в дальнем углу пара коллег что-то обсуждали. Легавых видно не было, кроме охраны у дверей. Не заметил я и людей в штатском, погруженных в чтение какой-нибудь «Дейли Миррор». Да и зачем им это, они ведь знают, где я, и могут спокойно дождаться моего выхода у машины. Я подошел к одной из огромных бронзовых пепельниц, раздавил в ней окурок и тут же зажег другую сигарету. Чиркнув спичкой, я самым естественным жестом поджег записку Ширли и зарыл пепел в песок. Пару секунд я колебался, вернуться ли мне в зал или сразу уйти. Я дорого бы дал за совет Лина. Однако паниковал я недолго. Чтобы успокоиться, я сделал шагов пятьдесят по холлу, а потом показал аккредитацию полицейским и вошел в зал. Там мне стало легче. Как раз в эту минуту открылась дверь в глубине зала, и полицейские ввели Марину. Она была так же растрепана и руками в наручниках придерживала бретельку платья, спрятанную под накинутую на плечи белую кофточку. Я быстро проскользнул на свое место, даже не посмотрев в сторону стенографисток. Вуд окинул меня самодовольно-брезгливым взглядом, будто наблюдал за крысой, прошмыгнувшей в зал заседаний.

Кон пошел в атаку на стоящую у стола Марину, которую продолжали держать полицейские.

— Мисс Гусеева, информирую вас, что адвокат господина Никсона в ближайшее время подаст на вас иск генеральному прокурору по поводу нападения и попытки убийства в присутствии свидетелей. Председатель Вуд также подает иск об оскорблении Комиссии. Данные обвинения будут присовокуплены к уже вынесенным вам и тем, что еще могут быть вынесены в результате расследования, проводимого ФБР и касающегося шпионской деятельности.

Кон помедлил некоторое время, как и принято у прокуроров, которые дают время подсудимым вникнуть в суть юридических формулировок. Маккарти, Никсон, Мундт и Вуд смотрели на Марину с одним и тем же выражением презрительного удовлетворения. Она будто не замечала их. Слегка наклонив голову, она разглядывала стол. Невозможно было понять, о чем она думает. Волосы наполовину закрывали ее лицо, от которого, впрочем, веяло абсолютным спокойствием. От ее ярости не осталось и следа. Темные круги под глазами подчеркивали мягкость, даже нежность ее взгляда, который контрастировал с жесткой линией рта. Я вновь не мог не отметить ее удивительную красоту. И не только я. Она была зримо выше всей этой своры самцов, снедаемых страхом потерять лицо перед этой женщиной. Вуд стукнул своим молоточком.

— Вы можете сесть. У Комиссии есть к вам еще вопросы.

Она не пошевелилась, никак не отреагировала на происходящее.

— Мисс Гусеева, — произнес Кон.

Безрезультатно.

Вуд сделал знак охраннику, который подвинул стул и попытался силой усадить на него Марину. Она оттолкнула его плечом, подняла голову и смерила взглядом Маккарти и Никсона. Она вновь напомнила мне загнанного зверя, смотрящего прямо в глаза вожаку собачьей стаи. Но эта жертва была вооружена не клыками, а лишь презрением.

— Задавайте ваши вопросы. Я больше отвечать не стану. Хватит. Больше я ничего не скажу.

— Мисс Гусова…

— Все, что я говорю, напрасно. Вы меня не слушаете. Я жена Майкла Эпрона. Мы были женаты. Но вы не хотите мне верить. Вы хотите слышать лишь те ответы, которые устраивают вас.

— Кто вы? Его жена?

У Вуда от удивления отвалилась челюсть, а Маккарти пролаял:

— Эпрон женился на вас? Новая выдумка?

Было заметно, что он скорее рассержен, чем удивлен. Марина довольствовалась улыбкой. Кон настаивал:

— Вы отказываетесь отвечать?

— Вы сами выдумываете мою историю за меня. Я вам для этого не нужна.

Это были ее последние слова. Почти четверть часа Комиссия пыталась изо всех сил заставить ее заговорить. Есть ли у нее доказательство их брака? Когда они поженились, где, зачем? Отказ отвечать КРАД расценивается как еще одно оскорбление членов Конгресса. На что она надеется? Выйти сухой из воды? И не стыдно ей пачкать своей ложью память гражданина свободной страны?

То, как они нервничали, выглядело даже комично. Марина не сдавалась: все тот же спокойный взгляд, все то же суровое молчание. Ее темно-голубые глаза светились радостью отмщения. Она бросила им наживку, на которую они клюнули, но их челюсти ухватили пустоту. Наконец Никсон выругался от досады. Я наблюдал за Маккарти, и мне показалось, что он пребывает в задумчивости, а его гнев, скорее, наигран. Он пробурчал что-то в адрес Вуда, который снова стукнул своим молоточком и закрыл заседание со словами, что о продолжении процесса сообщит позднее.

Зал провожал взглядом Марину, уносившую свою тайну. Это был замечательный спектакль, один из лучших, что я видел в жизни. Я снова посмотрел на Маккарти, и мне показалось, что история с браком не была для него сенсацией. И моя интуиция не подвела. Через несколько дней я убедился в этом благодаря Т. К. Марина не лгала: она была женой Майкла Эпрона.

Биробиджан

Май — октябрь 1943 года

Близился праздник — годовщина образования Еврейской автономной области. До 7 мая оставалось недели три. Как-то вечером Матвей Левин тихонько вошел в театральный зал и сел в одно из дальних кресел, подальше от тусклого света лампочки над дверью, около портрета вождя.

На сцене сестры Коплевы, Анна Бикерман, старый Ярослав и Марина репетировали к празднику пьесу — постановку по «Тевье-молочнику» Шолом-Алейхема. Текст постановки написал сам Левин, который проделал ювелирную работу, чтобы адаптировать пьесу к размеру труппы. Тевье играл Ярослав. Вера была его женой. Девицы из оригинала превратились в комичных теток в исполнении Гиты и Анны. Марина играла Цейтл, одну из дочерей Тевье-молочника, а сам Левин по очереди изображал двух ее воздыхателей: студента Перчика и крестьянина Федьку. Это был грустный и ироничный спектакль о хрупкости еврейских традиций. Время шло, и молодые евреи, мечтающие о новой жизни, покидали привычный мирок своих предков, отказываясь от прежних ценностей во имя призрачного будущего. Таков тернистый путь еврейского народа: все, достигнутое великим трудом, разлеталось в прах под натиском внешних сил, а иногда и под влиянием внутренних процессов, происходящих в самом народе. Деликатная тема, особенно в тот момент, когда сам Сталин проявлял гораздо меньше энтузиазма, чем прежде, в деле превращения Биробиджана в бастион еврейской культуры. Осторожный Левин убрал из текста самые резкие слова Шолом-Алейхема. Эта правка превратила пьесу в буффонаду с грустным ностальгическим оттенком, и в таком виде биробиджанский исполком мог ее принять, дать ей зеленый свет. Ярослав попытался было протестовать, но Левин сделал ставку на то, что старый актер будет счастлив получить главную роль даже в переделанной пьесе, и не ошибся.

Он наблюдал за Марининой игрой из темноты зала. Ему нравилось, как она произносит реплики, написанные им специально для нее. Она сделала огромные успехи в языке за рекордно короткий срок. От репетиции к репетиции у нее улучшалось произношение. Она вынужденно говорила чуть медленнее, чем надо, но при этом сопровождала речь нужными движениями. Это придавало ей необычную грациозность и современность, выделяя ее среди актеров. Само усилие, которое она делала, чтобы нащупать традиционную музыку идиша, делало ее игру еще более мощной.

Каждый раз, видя ее на сцене, подавая ей реплику, Левин отмечал, каким удачным могло бы быть их творческое сотрудничество. Никогда ни одна актриса не могла с такой силой воплотить его творческие замыслы. Как жаль, что эту постановку «Тевье-молочника» не увидят в Москве! Только там публика оценила бы его труд по достоинству. Он подождал, пока закончится сцена Ярослава и Марины. Сестры Коплевы и Анна Бикерман располагались в глубине сцены. Когда наступила тишина, Левин встал и громко зааплодировал. Все обернулись и смотрели в зал, ослепленные светом прожекторов. Левин вышел в центр зала, а Ярослав, прикрыв глаза козырьком ладони, громко проговорил:

— Матвей, ты? Наконец-то, товарищ худрук. Ты уже четыре дня сюда не заглядывал. Ты бы посмотрел еще раз последние сцены. Там есть реплики, ну совершенно негодные…

— В Хабаровске был, — произнес Левин вместо ответа. — Вызывали в обком.

Ярослав поморщился, глядя, как Левин взбирается по ступенькам на сцену.

— И какую плохую новость ты нам принес? — спросила Вера.

— Зачем так мрачно, Вера. Дела идут, и мы вместе с ними.

— Вот это как раз и не нравится моему Тевье, — проворчал Ярослав. — Давай, Матвей, довершай свой удар. Нам запретили играть пьесу?

— Ошибаешься, Ярослав. Пьесу не запретили.

— …но мы не будем играть на идише.

Анна договорила фразу за Левина. Он кивнул и беспомощно развел руками:

— Я ничего не смог сделать.

— Я это предчувствовала, — тихо проговорила Анна. — Уверена была, что на идише играть не позволят. Я ведь тебя предупреждала, Марина.

— Это хабаровские решили? — прорычал Ярослав.

— После нашего зимнего успеха у них же! Какой стыд! — подлила масла в огонь Гита.

— Нет, не они, — сухо прервал ее Левин. — Товарищ Приобина только передала мне директиву из Москвы.

Левин вытащил из внутреннего кармана листок, развернул и показал печать отдела культуры ЦК.

— Унгехерт, неслыханно! Разве великий Сталин забыл о своем намерении сделать Биробиджан землей, где говорят на идише — на языке евреев Европы? Боже упаси! Что написано на фронтоне нашего театра? Государственный еврейский театр. И написано это на идише! По чьему решению? По решению Политбюро. Каганович ведь нам это объявил лично.

— Хватит, Ярослав. Ты думаешь, тебе все позволено? Будем играть по-русски без всяких обсуждений.

— Ну, тогда объясни мне, в чем смысл этой новой русской пьесы, товарищ Левин, — заявила вдруг всегда тихая Гита Коплева, демонстративно уходя со сцены.

Поколебавшись минуту, остальные последовали за ней. Но Марину Левин задержал:

— Подожди секунду, пожалуйста. Я хочу с тобой поговорить.

Марина смотрела на уходящих. Левин вздохнул.

— Я не меньше огорчен, чем они. Я знаю, что они сейчас чувствуют. Но все пожилые люди упрямы, они не хотят понять, что есть моменты, когда…

Он не договорил и просто пожал плечами.

— Но я их знаю. Сначала будут дуться, а потом сыграют на русском… Я больше огорчен из-за тебя. Ты столько работала, чтобы освоить роль на идише. Правда, очень жаль…

— Я все равно что-то приобрела для себя, а вот для жителей Биробиджана это будет шоком. Они так ждут спектакль.

— Знаю. И что я могу сделать?

За кулисами раздался шум, и появились две женщины, работавшие одновременно механиками и осветителями сцены:

— Все, товарищ директор? Можно выключать освещение?

Левин кивнул им и сделал знак Марине следовать за ним.

— Пошли ко мне в кабинет.

Он молча шел по коридору впереди. Она пыталась угадать его настроение. Что Левин хочет от нее? Зачем уединяется с ней? А не пронюхал ли он про Эпрона? Она уже достаточно хорошо знала этого любителя играть в кошки-мышки, и ее сковал страх.

Войдя в кабинет, Левин сразу же засуетился у самовара, предложил ей чаю, усадил в одно из кресел, но сам остался стоять, крутя в ладонях горячий стакан.

— Марина, в Хабаровске я узнал еще и кое-что другое. После майских праздников я должен ехать в Москву. Центральный комитет переводит меня на новую должность. Разумеется, это будет повышение. Я еще не знаю, о чем идет речь… Может быть, направят в областной отдел культуры.

— Поздравляю, Матвей. Рада за тебя! Ты ведь, я думаю, этого давно хотел.

Левин довольно кивнул. Потом он снова стал торжественным, даже немного скованным. Наконец он придвинул стул поближе и решился сесть.

— Марина, тут еще… Я об этом думаю давно, и сегодня, после этого решения, я думаю, настало время, чтобы… откровенно говоря… Это может тебя удивить, но тут нет ничего особенного.

— Матвей…

Марина подняла брови в немом вопросе, но при этом явно испытала облегчение.

— Я много дней смотрю, как ты работаешь. Получив письмо от Михоэлса, я знал, что ты будешь на уровне, но я открыл для себя другое. Эта постановка «Тевье», диалоги, роль, которую я переписал для тебя… ты придала ей такое звучание, о котором я сам не подозревал. Это замечательно!

— Матвей, я… нет, я люблю комплименты, но ты преувеличиваешь. Я только еще осваиваю неведомые мне традиции, пропитываюсь ими, благодаря Ярославу, Анне, остальным…

— Марина, послушай. Ты большая актриса. Вдвоем мы можем создать что-то принципиально новое. Да, именно, перевернуть традиции еврейского театра. Другие об этом и не мечтают. Даже Михоэлс. Придать ему современное звучание. В духе будущего, в духе социализма. Реализм — это сердцевина еврейского театра, но это ностальгический реализм. А мы вместе создадим театр завтрашнего дня. Не здесь, разумеется, а в Москве! Мне нужна такая актриса, как ты. И я тебе нужен, чтобы твои тексты были на уровне…

Речь Матвея застала Марину врасплох, и она утратила дар речи. Она еще не до конца понимала, к чему он клонит, и все еще думала об Эпроне, все еще хотела удостовериться: «Матвей ничего не знает. Точно ли, не знает?»

Левин забрал у нее стакан, поставил его на пол, а потом взял ее руки в свои, поднес их к своим губам и начал целовать ее пальцы.

— Матвей…

— Марина, мы все говорим о работе, о театре, а хочется о другом. Что-то есть еще, более глубокое. Оно внутри меня, как невидимая часть айсберга. Этот айсберг обжигает меня. Это моя любовь к тебе, Марина. Я хочу, чтобы ты стала моей женой. Выходи за меня.

Левин, словно сценический любовник, встал на одно колено. Он поднял к ней свое красивое лицо, убрав со лба упавшие волосы.

— Я прошу твоей руки, Марина Андреевна Гусеева.

— Матвей… я… Прости, я не знаю, что ответить.

— Пока не отвечай. Не сейчас. Я все понимаю. Моя просьба кажется тебе безумием. Ты еще не поняла, какой я. Может, не осмеливалась думать обо мне. Но, повторяю, с того момента, как нога твоя ступила на землю Биробиджана, я смотрю только на тебя. Я сразу все понял. Это написано в моем сердце.

Он шептал, приложив к губам Маринины пальцы, потом поднял на нее глаза и с силой привстал, чтобы коснуться губами ее губ. Она отпрянула и отвернулась, почувствовав на губах его дыхание.

— Нет, Матвей…

Матвей сильнее сжал ее пальцы в своих ладонях, стараясь одновременно коснуться губами ее шеи. Марина вжалась в кресло, а потом жестко оттолкнула его, ударив коленом в бедро. Он встал, на его скулах был заметен румянец, волосы растрепались.

— Прости меня…

Он отошел к столу, приглаживая волосы. Не глядя ей в глаза, он пробормотал:

— Прости… Просто я так давно мечтаю о тебе!

Марина тоже поднялась. Левин, полусидя на столе, прикрыл на секунду глаза, потом снова открыл их. Румянец на скулах исчез, а выражение лица стало сухим и холодным.

— Я не прошу тебя немедленно ответить, Марина. Я даже не прошу ответить до моего отъезда в Москву. Я человек терпеливый. Думай сколько надо. Представь себе, что значит жить со мной. И без меня. Война еще продлится, но однажды она закончится. Надо будет строить новый мир — мир социализма. И мы оба…

Левин сделал жест рукой, будто обхватывает земной шар. Марина молчала. Левин наблюдал за ней, нагнув голову вперед, сцепив пальцы рук:

— Маша Зощенко? Не стану тебя обманывать. Но то, что между нами, не имеет значения. Это чтобы скрасить однообразие здешней жизни, да еще в такие холода… Скука, одиночество. Таковы все мужчины и женщины, не так ли? Зощенко тоже не обманывается. Она знает, что завтра у нас нет.

Левин поднял голову и, странно улыбаясь, посмотрел Марине прямо в глаза.

— Уверен, что ты меня понимаешь.

Чувствуя себя неловко, оба молчали. Марина так и не проронила ни слова. Левин собрался было приблизиться к ней, но передумал и вернулся за стол. На его красивом лице не осталось и следа от эмоций, только что переполнявших его. Угроза, которую Марина в какую-то минуту почувствовала, читалась в блеске его глаз, в голосе, в жесткой складке слегка подрагивающих губ.

— Подумай о себе, Марина, вспомни, как ты сюда попала. Так же быстро ты можешь и потерять Биробиджан. И еще хочу дать тебе совет. По поводу американца. Тут о разном поговаривают… Будь осторожней. Его лучше избегать.

— Матвей…

— Комитет терпит его, потому что тут нужен врач, потому что никто пока не умеет пользоваться оборудованием. Но это ненадолго. Ему не доверяют. Он проходимец и шпион. Я уверен. Рано или поздно я его выведу на чистую воду. Я ведь терпеливый во всем. Именно такие всего и добиваются. Подумай о моем предложении, Марина. Подумай, чем ты можешь стать благодаря мне. И сделай правильный выбор.

Марина никому не сказала о предложении Левина. Ни Бэлле, ни бабушке Липе. А тем более Наде или Эпрону. Надо было во всем разобраться! Сколько бессонных ночных часов она провела, возвращаясь мысленно к сказанному Левиным, к каждому его слову и жесту.

В начале их отношений Майкл и Марина часто говорили о Левине и об опасности, которую он для них представляет. Эпрон повторял: «Знаю я таких. Настоящий змей. И потом… он хочет тебя. И он сумеет дождаться удобного момента». Эпрон был прав более чем когда-либо. Теперь Марине стало ясно: Левин догадывается об их встречах. Вероятно, в Москве он попытается выяснить все о Марине. По возвращении он будет знать все, и, прежде всего, почему она сбежала из Москвы. Странно, но этот вывод ее успокоил и даже позабавил. Матвей Левин был из породы аппаратчиков. Его желание вскарабкаться по ступеням власти, по партийной лестнице было беспредельным. Ради этого он готов был при необходимости отречься от своего еврейства, от дела своих предшественников, от надежды на землю обетованную под названием Биробиджан.

Матвей желал ее, а может быть, действительно ценил ее талант. И все же он видел в ней только инструмент, который мог бы ему помочь предстать во всем блеске перед начальством. Как только он узнает, что она отмечена несмываемой печатью «личный враг Сталина», она перестанет для него существовать. Он выбросит ее, как делают с заразной одеждой зачумленного после его смерти.

А значит, ей надо просто и спокойно подождать. И это будет несложно, ведь в ближайшие дни Левину придется быстро выполнить ни с чем не сообразное решение партии: впервые с момента возникновения Биробиджана в театре ГОСЕТ 7 мая будет играться пьеса без единого слова на идише!

В домах, где жили евреи, в мастерских, в магазинчиках, на фермах — везде люди были ошеломлены.

Перед театром собирались небольшие группы и недовольно шушукались. Левину пришлось подтвердить то, что казалось немыслимым. При этом сам он выказывал полное спокойствие, что дало некоторым повод осуждать его за безразличие. Зощенко и другие партийцы встали на его защиту. На другой день в «Биробиджанской звезде» было опубликовано постановление отдела культуры ЦК с разъяснениями секретаря обкома Приобиной: в военное время сохранение культурного наследия отдельного народа отходило на второй план перед ценностями, которые объединяли всемирный пролетариат в его борьбе с фашизмом. И не было на сегодняшний день более насущной задачи, чем их сохранение. В этом заключался сокровенный смысл слов, которые товарищ Сталин собственноручно написал на знамени Биробиджана: «Главная цель пролетарского интернационализма — единство и братство пролетариев всех народов». Всем стало ясно, какой линии надо придерживаться, и протесты иссякли.

Ярослав, Вера, Гита и Анна, пребывающие в мрачном настроении, провели несколько репетиций на русском языке. Их игра превратилась в провокационную буффонаду. Актеры нервничали и перебивали друг друга, перемежая русские слова тирадами на идише. Это вызывало гомерический хохот, но в то же время всем хотелось плакать. В конце концов, Вера заявила Левину, что репетировать бесполезно. Марине больше не надо было шлифовать свой идиш, а в остальном роли давно были освоены. И хватит. Лучше было заняться костюмами и декорациями: с ними было еще много работы. Левин не стал возражать: он был рад избавиться от репетиций, которые и ему теперь давались тяжело. Его сцены с Мариной потеряли свою естественность. Им надо было обещать друг другу вечную любовь и говорить нежные слова, которые, будучи произнесенными по-русски, становились двусмысленными, игра была натянутой и провоцировала ироничные комментарии со стороны старших актеров.

А потом вдруг наступила весна, как будто природа наконец решила растопить лед несчастий, давивший на людские плечи. В один из последних апрельских дней перед закатом небо покрыла пепельно-серая туча — обычная предвестница большого снегопада — но пошел лишь редкий мокрый снежок. К рассвету поднялся южный ветер с далеких китайских равнин: теплый, упорный, продолжительный. От него на воздухе становилось душно, как в помещении. Он взбирался на холмы, спускался в долины замерзших рек, со свистом пробирался по лесным просекам, хлопал ставнями и приоткрытыми дверями. Так продолжалось день, два, три. Снег под ногами скрипел глуше и лип к подошвам. Воздух наполнялся легким ароматом влаги, смешанным с кисловатым запахом старой березовой коры. Дым из труб стелился по земле, ослабевала печная тяга. Потом ветер совсем разогнал тучи, и среди белых ватных облаков, тянувшихся на север, выглянуло солнце. Ветер стих. Солнце больше не пряталось. Ночью отмечались лишь небольшие заморозки. А затем началась оттепель. Сперва едва заметная, она размягчила еще покрытую снегом почву, и веселые сверкающие ручейки заструились по склонам. На озерцах и речках раздавались звуки, напоминающие щелканье хлыста. Это повсюду трескался лед, осколки которого тут же уносило течением. Вся область покрылась зеркальной водной сетью. Местами на склонах проявились проталины, черные и тяжелые, словно предвестники конца света. В лесу с ветвей с мягким шепотом осыпался снег. Птицы прорезали небо. В сумерках все низины и складки биробиджанской земли заволакивала дымка, словно от дыхания существа, к которому возвращалась жизнь. За неделю Бира и Биджан наполнили бесчисленные излуки Амура серо-аметистовой водой. Пенящаяся вода перекатывалась между берегами, подмывая их, создавая новые рукава, охватывающие острова, так что в течение месяца или двух реку невозможно было переплыть.

Марина впервые обратила внимание, какие темные и грязные улицы в Биробиджане. В то же время из-под снега показались сады, избы обрели свой цвет и будто отдалились друг от друга, так что стало гораздо просторнее, а незавершенные постройки, прежде казавшиеся бессмысленными, обернулись стенами домов, козырьками крыш, основаниями срубов.

Теперь Марина и Эпрон скрывались от посторонних глаз не в театре, а в потаенном месте, которое Майкл обнаружил на берегу Биры, невдалеке от города. Было не выше нуля, но Эпрон обзавелся для своих поездок спальными мешками. Они резвились как дети: обнимались, предавались ласкам на мягкой подстилке прибрежного песка, плеск воды их одурманивал. Время от времени их задевала плывущая по течению льдинка. На несколько часов они могли почувствовать себя одними во всей вселенной, странствующими на обломке какой-то планеты. Как-то Эпрон объявил, что на рассвете уедет из Биробиджана. Ему нужно было побывать в приграничных деревнях и в колхозах «Марьино» и «Помпеевка», которые находились на заболоченных берегах Биджана, и туда невозможно было добраться зимой.

— Ты пропустишь праздник?

— Нет, вернусь вовремя. Обещаю! Но съездить надо. Эти бедняги врача не видали с каких еще пор! С ноября! Там была беременная. Как она? А малыш? Я же должен знать.

— В любом случае, лучше нам сейчас не видеться.

— Почему это?

Марина лежала на спине и слушала плеск воды. Она еще чувствовала жар, исходивший от тела Эпрона, но ее голова уже была холодной. Она не решалась ответить. Если уж говорить правду, то именно сейчас. Но она только обняла Эпрона и прижалась губами к его затылку, прошептав:

— Мне кажется, Матвей о нас догадывается…

Эпрон со смехом прижался к ее груди.

— Ну, конечно, он что-то подозревает.

Марина снова заколебалась. А не признаться ли Эпрону, что Левин сделал ей предложение? И что он подозревает Майкла в шпионаже? Зачем скрывать?

Однако она промолчала, бережно обняла Майкла, чтобы покрепче прижаться к его телу. Ей не хотелось ни о чем думать, но никак не удавалось убежать от реальности, которая словно сверлила ее сердце. Левин, конечно, коварный тип, но, может быть, он прав? В ней тоже развилась неизбывная подозрительность, которая терзала души людей в Биробиджане, как и по всей огромной стране, раздавленной сталинским безумием. Подозрительностью был пропитан сам воздух, которым люди дышали, она разъедала плоть и душу. От нее невозможно было спастись, она не отступала. Только не задумываться о том, что кажется странным, только не интересоваться, почему Майкл так часто отправляется в тайгу. Почему он время от времени говорит по-русски или на идише абсолютно правильно и тут же начинает делать грамматические ошибки и приобретает американский акцент? И по фотографиям видно, что он отходит очень далеко от деревень и колхозов… Но, как говорилось в пьесе, в которой она когда-то играла, любовь всегда заставляет верить тому, в чем более всего следовало бы сомневаться. Ее любовь к Майклу была единственным противоядием от укусов Левина, от его ядовитого смрадного дыхания, которое она все еще чувствовала на губах. И она вновь промолчала, приблизила свое лицо к лицу Майкла, прижалась губами к его губам.

Потом Эпрон прошептал:

— Ты боишься?

— Не знаю. Немного.

— Левин угрожает тебе?

— Нет еще.

— Он от тебя что-то требует?

— Нет.

— Тебе ничего не угрожает. Я рядом. И всегда буду рядом.

Это была неправда. Но разве любовь не питается мелкой ложью, которая позволяет продлить минуты счастья?

Накануне праздника Эпрона еще не было в Биробиджане, а город уже сражался с традиционными полчищами мошкары. Во всех домах окна были занавешены сетками, которые зимой тщательно чинили. Как и все жители города, бабушка Липа вытащила баночки с толченой мелиссой и долго перемешивала ее с прогорклым маслом, пока не получилась вязкая и страшно вонючая масса. Когда Бэлла предложила Марине ею намазаться, на Маринином лице появилась такая гримаса, что все рассмеялись:

— Мошке эта мазь противна еще больше, чем тебе.

— Ну и гадость! Я же не могу идти в театр, когда от меня так воняет!

— Очень скоро у тебя не будет выбора, девочка. Или мошка, или запах как от старого козла.

— Ты без мази не проживешь, — посулила Бэлла.

— И в театре никто слова не скажет: от всех вонять будет еще хуже.

— Знаешь, как люди эту штуку раньше называли? Биробиджанский контрацептивный крем.

— Надя!

— Не строй из себя пуританку, баба Липа! Я от тебя и не такое слыхала.

— Тем более что это не так, — забавлялась Бэлла. — Мужчины, женщины — через пару недель все будут вонять как скотина в стойле, а потому перестанут запах замечать.

Вера и Гита тоже пришли в театр, намазанные прогорклым маслом. Анна Бикерман добавила в свое снадобье лепестки разных растений. Кисловатый аромат цветов только усиливал тяжелый дух. Вера не упустила случая сказать об этом Анне, а та подтвердила:

— Ты права. От меня тоже воняет, но по-другому.

Тем же утром Ярослав подошел к ним, улыбаясь впервые за много недель.

— Я знаю, как мы будем играть «Тевье»!

Вера уже собиралась посмеяться, но Ярослав прижал палец к губам.

— Тс-с…

Не говоря ни слова, он отодвинул ряд стульев, схватил Марину за руку и начал играть одну из сцен, которую они уже многократно репетировали. Тевье только что узнал, что его обожаемая дочь Цейтл отказала серьезному жениху, которого он ей подобрал, и предпочла студента, в голове у которого лишь мечты, одна абсурднее другой. Столкнувшись с дочкиным упрямством, Тевье то негодует, то недоумевает, то пытается взять лаской, то угрозами, то умоляет, то снова впадает в ярость. Это была одна из самых любимых актерами сцен, которая позволяла им проявить себя.

За несколько секунд Ярослав заставил своих статистов смеяться. В тишине его жесты казались особенно значительными, мимика — особенно выразительной. Марина стала ему подыгрывать. Наконец-то пригодился опыт использования «техники молчания», которую она долго тренировала на сцене одна. Она без всяких усилий вошла в пантомиму, которой так хорошо владел Ярослав.

Первой восторженно зааплодировала Гита:

— Ярослав, ты наш добрый гений! Твоя идея великолепна!

Анна испугалась:

— Что, весь спектакль играть пантомимой?

— Верно, ни идиша, ни тем более русского.

— Ярослав, никто…

— …не поймет? Да что вы, Вера! В Биробиджане нет никого, кроме разве что младенцев, кто не знал бы этой пьесы.

— Пьесы — да, но не адаптации Матвея.

— А в чем проблема?

— Он никогда не согласится.

— Тогда пусть выбирает. Товарищ худрук может произносить свой текст, но мы все равно будем молчать.

— Ярослав, Матвей играет почти исключительно с Мариной. И он ее заставит подавать ему реплики.

— Марина, а ты что думаешь?

— Мне было бы гораздо легче русского текста не произносить. Если вы играете пантомиму, то почему я должна произносить диалоги? Не говоря уже о том, что Матвей сам заставлял меня работать над техникой пантомимы со дня моего приезда.

— Итак, решение принято единогласно. Я иду к Матвею. Этому новатору идея должна быть по вкусу.

Дискуссия у Левина была бурной. Ни Марина, ни остальные актеры так и не узнали, какие аргументы приводил Ярослав.

В праздничный день зрителей ждал полный сюрприз. Как и в предыдущие годы, утром произносились речи, потом колонны шли под бравые песни. Затем в залах крытого рынка был организован общий праздничный стол. Но праздник все же получался невеселый, смех и шутки почти не звучали. Шла война. Где-то там, за Сибирью и Волгой, в сотнях украинских и польских местечек и гетто, родных для народа Биробиджана, работал нацистский конвейер смерти. Братья, любимые, сыновья и отцы миллионами гибли в страшной битве, с трудом сдерживая все уничтожающую вражескую мощь. Вечером на площади перед театром должен был состояться бал, и снова биробиджанским женщинам предстояло танцевать друг с другом, когда в сердца их стучались ушедшие, умершие, призраки…

Запрет играть Шолом-Алейхема на идише был унизителен. С первых дней основания Еврейской автономной области спектакли ГОСЕТа были самым важным событием второй половины дня. В них заключалась гордость маленького народа, который наконец открыто мог радоваться своей самости, жить на своей земле, вволю играть спектакли на родном языке, гордиться своим искусством — памятью народа, которую не смогли стереть века погромов. Вот почему 7 мая люди теснились в зале, забитом до отказа. Дети забирались на колени к родителям, и взрывы хохота чередовались с взрывами аплодисментов. Однако, когда двери театра открылись на этот раз, никого не удивило, что зрителей стало куда меньше. Пока Левин произносил свою речь, в зале оставалось много свободных мест. Когда Ярослав вышел на сцену, Вера Коплева за кулисами в ярости сжала кулаки. Сестра Гита старалась ее успокоить, в то время как Анна дрожащей рукой схватила Маринину руку.

— Бедный Ярослав! Он в этой роли имел такой успех. В Варшаве он играл Тевье перед тысячами зрителей! Он все еще не сдается, думает, что пантомима спасет дело. Но это катастрофа!

Анна ошиблась.

С самых первых сцен публика взрывалась смехом. Родители послали своих чад сообщить тем, кто толпился на улице, что в зале происходит нечто экстраординарное, и зал быстро заполнился. Ярослав и Вера прервали игру и все так же молча ждали, когда публика рассядется. Было видно, как зрители шевелят губами, произнося фразы, которых они не услышали. Ярослав был прав: слова знали все.

Появился Левин, и в зале вдруг зазвучал русский текст. На какую-то секунду зал оцепенел, а потом разразился хохотом и оглушительными аплодисментами. Никто не сомневался, что это был сценический трюк. Левин, преодолев удивление, справился с ситуацией: он переигрывал, карикатурно декламировал реплики своих персонажей перед Мариной — дочерью Тевье, такой красивой, любящей и… молчаливой. Конец представления поглотила овация. Ярослав, Вера, Гита, Анна, Марина и Левин, сцепив руки, выходили на поклоны десять, двадцать раз. Когда зарыдали скрипки, исполняя клезмер, все уже пели стоя, со слезами на глазах.

Марина в сотый раз принималась искать глазами высокую фигуру Эпрона, но не находила. Его не было ни на митинге, ни на обеде, ни в театре на спектакле. Не появился он и потом. Ее беспокойство росло в течение всего дня. С каждым часом страшные вопросы все сильнее жгли ей сердце. Что случилось? Эпрон обещал вернуться, а ведь до сего дня он всегда сдерживал свои обещания. Тем не менее она старалась не выказать своего беспокойства, и лучше бы откусила себе язык, чем задала бы кому-нибудь вопрос об американце.

Но с наступлением вечера ее тревога рисовала ей все более страшные картины. Майкл попал в аварию? Раненый погибает в тайге? Или по неосторожности был унесен водным потоком? Ведь во время наводнения уносило целые дома. А еще опасности на границе… А может, это проделки Левина?

Левин целый день не спускал с Марины глаз. Он выходил вместе с ней на поклоны, снова и снова принимался фотографироваться с ней для газеты, но на свое предложение никак не намекал… Терпеливый Левин, безукоризненный Левин. Слишком безукоризненный.

Когда начался бал, Марина уже с трудом скрывала свои чувства и с вымученной улыбкой вежливо отвечала на комплименты, раздавала обещания снова сыграть пантомиму… скоро, да, да, как только Левин вернется из Москвы… Ибо весь Биробиджан теперь знал, что завтра товарищ Левин сядет в поезд, который повезет его прямо в Кремль.

«Да, да, — повторяла она снова и снова, проглатывая комок лжи в горле, — они и правда хорошая пара. Но только на сцене». А ее собеседницы смеялись и подмигивали. Она решила выпить, чтобы испепелить водкой свой страх, забыть о глупой болтовне вокруг и обуздать панику. Она глотала прозрачную жгучую жидкость стакан за стаканом, пока не опьянела настолько, что ей пришлось присесть на скамейку. Это, по крайней мере, позволило ей отказаться от танцев и тупо созерцать парочки, которые кружились и подпрыгивали, следуя неутомимым ритмам скрипок. Вдруг ей показалось, что в толпе танцующих она заметила Эпрона. Он подавал ей знаки, потом засмеялся, увидев, в каком она состоянии. А потом они танцевали, как тогда, в первый раз. Нет, не как в первый раз. По-другому. Как любовники, губам которых уже довелось коснуться каждой клеточки любимого тела.

— Что с тобой, Марина?

Перед ней сидел на корточках, взяв ее за руку, не Эпрон, а Матвей Левин. Она была настолько погружена в свои мечтания, что не заметила, как он подошел. Левин высушил указательным пальцем слезу на ее щеке.

— Почему ты плачешь? Ты чудесно играла.

— Я не плачу. Это все водка.

Кончиком платка она вытерла щеки.

— Я слишком много выпила! Слишком!

Левин засмеялся и начал бережно, нежно закутывать Марину в ее собственную шаль. Безупречный Левин.

— А хорошая идея с пантомимой пришла Ярославу. Но наш дуэт, когда я декламировал, а ты играла пантомиму, был еще лучше.

Марина кивнула. Да, они прекрасно играли. Это правда. Левин был на высоте. Надо это признать. Он снова забеспокоился:

— С тобой точно все хорошо?

Страницы: «« ... 1011121314151617 »»

Читать бесплатно другие книги:

Энджи Кларк, неутомимая путешественница, возвращается домой, в Англию! Ей приходится расстаться с лю...
Карьера венгерской писательницы Юдит Берг (род. в 1974 г.) началась известным в классической литерат...
Автобус жизни писательницы Марианны Гончаровой не имеет строгого расписания. Он может поехать в любо...
Что такое сторителлинг? Скорее всего, не зная наверняка, вы попробуете просто перевести этот термин ...
«Война в Зазеркалье» – увлекательная и в какой-то степени трагикомическая история о начинающем агент...
«Шпион, пришедший с холода» – книга, включенная в список журнала «Тime» «100 лучших англоязычных ром...