Ночь с вождем, или Роль длиною в жизнь Хальтер Марек

— Я просто перенервничала. Давно не играла для публики. Волнение…

— Со стороны не было заметно.

Левин снова погладил ее по щеке, дотронулся до губ. Она хотела отвернуться, но ее голова не слушалась, и она уронила ее прямо в ладонь Матвея. Она была пьяна. Левин улыбнулся. Нежный Левин. Вокруг бурлили музыка и смех. К концу дня грусть все же была вытеснена весельем.

Марина чувствовала, что за ними подсматривают. Все видели, что Левин за ней ухаживает. Она усмехнулась, но только про себя. Наверняка Левин этого и хотел. До его отъезда все в Биробиджане должны знать, что Марина Андреевна Гусеева скоро будет принадлежать ему. И пусть другие женщины ей завидуют, пусть ревнуют. Ее слегка знобило. Левин сел на скамью рядом с ней, обнял за талию. Ей хотелось его оттолкнуть, встать со скамейки, но она смогла только произнести:

— Мне надо домой.

— А я хотел бы с тобой потанцевать.

Она усмехнулась и, покачиваясь, встала.

— Танцевать? Не… Слишком пьяная.

Ей не надо было притворяться, она покачнулась, и Левину пришлось ее поддержать. Вокруг послышался смех. В толпе вокруг Марина разглядела политрука Зощенко, наблюдавшую за ними.

Левин уловил ее взгляд и тихо проговорил:

— С Машей у тебя в мое отсутствие проблем не будет. Будешь вести себя разумно — она не подкопается.

Марина хмуро взглянула на него.

— Разумно?

Левин не стал уточнять. Он увел ее подальше от танцующих около театра. Музыка и голоса зазвучали глуше, стало темнее. Левин прижался к ней. Она не отталкивала его. Она снова заплакала, подумав об Эпроне. Почему его нет? Почему он не сдержал обещания? А что будет, если она спросит о нем у Левина? Она едва не решилась, но смогла сдержаться. «Ты совсем пьяная!» Она хотела остановиться, хотела прилечь прямо здесь, в темноте, прокатиться по траве, которая уже вылезла на склоне. Но Левин осторожно, мягко уводил ее все дальше, в темноту, снова вытирая слезы, катившиеся по ее щекам.

Они были уже недалеко от Марининого дома, когда он наконец осведомился:

— Так ты приняла решение?

Она молча сделала несколько шагов, почти не открывая глаз, позволяя себя вести в темноте, борясь с подступающей тошнотой. Но решила не делать вид, что не поняла вопроса:

— Нет.

— Почему? Я тебе так противен?

Она проговорила чуть резковато:

— Нет, ты самый красивый мужчина, которого я знаю. И иногда даже умеешь быть милым и добрым.

— Тогда что тебя останавливает?

Она истерично засмеялась:

— Я, я себя останавливаю.

Левин не ответил.

Они уже были около дома. Над дверью светила маленькая лампочка. Света было достаточно, чтобы была видна бледность их лиц. Марина оперлась на калитку. Левин, не отпуская Марину, прижал ее к себе. К ночи похолодало. Они чувствовали на лицах тепло собственного дыхания. Марина положила руки Левину на плечи, но не отталкивала его.

— Ты ничего обо мне не знаешь, Матвей Левин. Если бы ты знал, ты бы ко мне не клеился.

Левин рассмеялся. «Актерствует», — подумала Марина.

— Так что ты сделала? Убила кого?

Она не ответила. Холод пробирался им под одежду. Она задрожала. Левин обнял ее. Она не сопротивлялась. Зачем она столько выпила? У нее больше не было сил ни на что, а тем более защищаться от такого типа, как Левин. Молнией вспыхнуло в ее сознании давнее воспоминание. Выпитый алкоголь, танцы под музыку гнусавого граммофона. Воспоминание было настолько четким, что Марина будто снова почувствовала запах табака, исходящий от френча Иосифа Виссарионовича. Проворчав что-то пьяно-неразборчивое, она все-таки попыталась отстраниться от Левина, но тот обхватил ее и стиснул еще сильнее.

— Марина!

Она предприняла еще одну слабую попытку вырваться, догадываясь о его намерениях. И тут Левин произнес:

— А ты заметила? Американца сегодня не было. Сегодня в Биробиджане праздник, а его нет.

Марина больше не сопротивлялась. Она вся похолодела.

— Марина…

Левин искал горячими губами ее губы, ловко, нежно и все более настойчиво целовал ее лицо, и Марина позволяла ему, оставаясь неподвижной. «Я как мертвая», — подумала она.

Левин тоже заметил это и выпустил ее из своих объятий.

— Марина…

Она вырвалась, внезапно протрезвев. Резко толкнула калитку и нетвердой походкой заторопилась к крыльцу. А Левин кричал ей вслед, что он, и вернувшись из Москвы, своих намерений не изменит…

— Я все о тебе узнаю, но намерений не изменю!

Среди ночи Марина внезапно проснулась, словно разорвав тут же забытый дурной сон. У нее стучало в висках, а рот, казалось, был полон песка. Она застонала, пытаясь подняться. Чья-то рука положила ей на лоб влажный компресс.

— Тихо, тихо…

Марина вскрикнула и окончательно проснулась. Схватив державшую компресс руку с высохшими пальцами и сморщенной кожей, она прошептала:

— Бабушка Липа, ты?

— Хоть ты и актриса, а пить не умеешь, девочка.

Марина со вздохом откинулась на подушку. Теперь она разглядела в темноте фигуру старухи, сидящей на ее кровати. Ощущение от компресса было приятным, уже не так сильно стучало в висках.

— Спасибо…

— Тебя вырвало у входной двери. Не ожидала от тебя такого.

— Простите!

— Есть за что.

Сочувственный тон бабушки Липы явно не вязался со словами осуждения. Она даже, кажется, улыбалась. Бабушка Липа отняла руку от Марининого лба и взяла что-то с пола.

— Выпей.

Маринины пальцы уперлись в стакан.

— Что это?

— Пей.

Марина поднесла стакан ко рту. Она вспомнила о поцелуе Левина и об исчезновении Эпрона и тут же услышала слова бабушки Липы:

— Американец, мистер доктор Эпрон, как его Надя зовет, вернулся ночью на своем грузовике. С женщиной и ребенком. У мальчишки нет одной ноги. Он на японской мине подорвался, когда рыбу на Амуре ловил. Американец не мог ему там помочь и сюда привез. У того могла начаться гангрена. Но мистер доктор Эпрон два дня без сна ехал, да еще останавливался все время, потому что у парня не переставала течь кровь. Приехал и тут же сделал операцию, даже не отдохнув. Его все пришли поздравить. Даже Зощенко.

Бабушка Липа усмехнулась и встала с кровати:

— Теперь ты в курсе и сможешь спокойно уснуть. От любви можно плакать и напиваться. Это помогает. Но выспаться еще лучше.

На следующий день в «Биробиджанской звезде», которая теперь выходила только по-русски, были опубликованы праздничные речи и фоторепортажи с митинга и бала. Небольшая заметка на последней странице сообщала о мужественном поступке Эпрона. Не испугавшись коварного минного поля, которое японцы оставили на берегу Амура, американский врач спас от страшной смерти шестнадцатилетнего подростка Льва Ватрушева. На другой день газета вновь печатала материалы о празднике, причем четыре страницы были полностью посвящены труппе ГОСЕТа и его революционной постановке «Тевье». На первой полосе красовалось фото сияющего Левина на авансцене, победно держащего Марину за руку. Далее шло интервью, где Левин объяснял всю современность и глубокий политический смысл его новой постановки. Он также сообщал о предстоящей поездке в Москву, куда он был приглашен «высоким руководством отдела культуры ЦК». А на последней странице скромная фотография матери спасенного подростка соседствовала с ее рассказом о том, как доктору Эпрону пришлось прямо в кузове грузовика ампутировать ногу ее сыну и целую ночь бороться с кровотечением. В статье говорилось, что подросток все еще находится между жизнью и смертью и около него круглосуточно дежурит персонал больницы.

Целую неделю газета давала информацию о состоянии здоровья парня. Наконец в новой статье крупным шрифтом было напечатано, что опасность миновала, опасений за жизнь пациента больше нет и ему скоро понадобится подходящий по размеру протез. Автор статьи полагал, что эту благородную патриотическую миссию следует возложить на одного из биробиджанских мастеров столярного дела. Тут же, на целый разворот, была помещена хвалебная статья самого секретаря обкома Приобиной о биробиджанской больнице. Все остальные полосы были отданы новостям с фронта и последним стратегическим решениям товарища Сталина. На Украине армия с тяжелыми боями наступала в районе Донца и на киевском направлении. В общежитии Надя ежедневно с энтузиазмом рассказывала, как врачи спасают подорвавшегося на мине подростка. Как только Левин уехал, она, подбадриваемая Бэллой и бабушкой Липой, побежала в больницу, чтобы предложить свою помощь. Старшая медсестра охотно приняла ее. Мистер доктор Эпрон обещал лично подготовить Надю к экзаменам на курсы медсестер при Хабаровском мединституте. А пока Надя стала одной из четырех сиделок, которые круглосуточно дежурили около пострадавшего подростка.

Когда Надя начинала расхваливать подвиги американца, Марина ловила на себе взгляды Бэллы и бабушки Липы, в которых угадывались то легкая насмешка, то намек на соучастие. И только. Со дня праздника баба Липа ни разу не напомнила Марине, как та напилась. А Марина так и не видела Майкла, ведь у нее больше не было благовидного предлога, чтобы выходить по вечерам: репетиции окончились. Тем более она не могла показаться в больнице.

Но однажды утром она обнаружила за ставней, где ей случалось зимой находить приглашения на свидания, новую записку. Сердце у нее часто забилось: она узнала почерк Эпрона, всего несколько строчек. Он просил ее проявить терпение и быть осторожной. Он был слишком на виду у всех: у мужчин и у женщин. Партийный комитет все время подсылал к нему визитеров. Такова, по его словам, была расплата за обретенную славу. Но скоро, как он считал, интерес к нему будет исчерпан… «Потерпи, любимая. Ты со мной всегда, и днем, и ночью», — писал он, смешивая идиш и русский.

О да! Ей приходилось учиться терпению, становиться такой, как Левин. Ей не хватало любимого ежесекундно, она испытывала непреодолимое желание броситься в его объятия, прикоснуться к нему, ощутить его поцелуй. Она изголодалась. Но потом наступило успокоение. Марина повторяла себе, что главное ничего не испортить. Ее любимый был тут, почти рядом, живой и здоровый. Надо было только подождать. Эпрон стал героем Биробиджана. Окружающие его дурные сплетни скоро затихнут, без Левина никто их поддерживать не станет.

Примерно так же думал и старый Ярослав, когда ему пришла сумасшедшая идея. Идея счастья и беды. Однажды утром, заметив Марину в дверях актерского общежития, он направил на нее длинный мундштук своей трубки:

— Присядь-ка, Мариночка.

— Я обещала Вере навести порядок в библиотеке.

— После. Иди сюда.

Хотя по весне уже было совсем тепло, Ярослав носил тот же нестираный халат и красную велюровую шапочку. Пока Марина усаживалась напротив, он с улыбкой поглаживал последний номер «Биробиджанской звезды».

— Еще одна статья о нашем герое американской медицины.

Марина молча кивнула, положив руки перед собой. Ярослав отложил трубку и принял важный вид. Невозможно было определить, когда он говорит серьезно, а когда делает вид, что серьезен. Но он сам объявил:

— Я говорю серьезно. На самом деле.

Потом Ярослав напомнил, что после отъезда Матвея он временно исполняет обязанности худрука. И скоро надо представить в исполком репертуарный план. Основная задача: четыре спектакля в месяц до конца октября. Все хотят, чтобы труппа опять сыграла «Тевье», но без Левина об этом и речи быть не может.

— Я им предложу спектакль, который мы играли в Хабаровске с Верой, Гитой и Анной. Это надо играть на идише. А они потребуют, чтобы мы играли по-русски, и споры затянутся очень надолго. — Ярослав с довольной улыбкой вытряхнул трубку в пепельницу.

— А я? — спросила Марина.

— Да, теперь о тебе…

Он посмотрел на Марину тем же взглядом, что и в сцене из «Тевье», когда объявлял героине, что она должна скоро стать женой крестьянина.

— А что ты скажешь о прогулке в тайгу?

— Ярослав!

— Я не шучу.

Тут Ярослав напомнил ей, что одна из задач театра — донести еврейскую культуру до каждой деревни, до каждого колхоза, до самой отдаленной пограничной заставы на Амуре.

— Раньше в теплое время года вся труппа сновала по области из конца в конец. Называлось это «театр на колесах». И было замечательно. Настоящее счастье, несмотря на мошкару. Совсем не то что играть тут, на сцене.

— Но я одна?

— Почему нет? Ты можешь сделать прекрасный спектакль: рассказы, пантомима, песни, танцы… импровизации. Все, что захочешь. Клезмер в качестве аккомпанемента везде найдется. И никто не запретит тебе выступать на идише. Играть на идише запрещено лишь труппе, а вечер художественного слова где-то в избе, посреди тайги… Что скажешь?

— Даже не знаю.

— Мошкару боишься?

— Нет…

— Анна тебе подарит свои баночки с кремом, так что даже хорьки разбегаться будут. Ты бы уезжала дней на десять, потом на недельку возвращалась, потом опять… График не слишком жесткий. По необходимости ты могла бы остаться помочь какому-нибудь колхозу, это бы все оценили. А берега Амура летом восхитительны. Там, где японцы своих мин не наставили…

— Ярослав, ты смеешься надо мной?

— Совсем нет. Ты сельской жизни не знаешь, это правда. Но крестьяне — не монстры какие-нибудь. Большинство евреи. Есть и маньчжуры.

У Ярослава блестели глаза. Марина все не могла принять сказанное всерьез. Наконец она нашла, что возразить:

— А на чем я буду передвигаться?

— Хороший вопрос!

Ярослав положил руку на газету поверх фотографии спасенного подростка.

— А может, ты будешь сопровождать доктора в его длительных поездках? У него замечательный грузовик — все, что нужно, чтобы перевозить небольшой чемодан с костюмами и аксессуарами.

Марина окаменела.

— Ты с ума сошел!

— Почему?

— Все подумают…

— А все уже думают. Эка важность.

— Это невозможно.

— Ошибаешься, Мариночка. Ты еще не поняла, как у нас это поставлено.

Ярослав наклонился через стол и прошептал:

— Если любовники встречаются тайно — это тяжкий грех. А если они, пользуясь возможностями, которые предоставляет жизнь, способствуют развитию и благу нашего народа, так это лишь доказывает, что у них крепкое здоровье. Не забывай первое правило нашего стойкого народа: ничего не скрывать. Особенно то, что хочется скрыть.

Марина собиралась было запротестовать, но Ярослав положил свои ладони на ее руки.

— Послушай, Эпрон теперь — герой Биробиджана. Его поездки в область для комитета — лучшая агитация. Матвей возразить не сможет, он вернется только через несколько месяцев. А Зощенко будет счастлива, что ее миленок тебя не волнует.

Ярослав уселся поудобнее. Его щеки покраснели от удовольствия.

— Для комитета я уже придумал лозунг: «Культура и медицина — главное оружие каждого народа в борьбе за построение социализма». Это им понравится. Конечно, надо еще, чтобы доктор согласился.

Ярослав как в воду глядел. Комитет поддержал инициативу с энтузиазмом. Американца больше не надо было опасаться. Клитенит публично поздравил Марину, заявив, что она «понесет во все дома Биробиджана новое лицо культуры». Тем не менее Марина и Эпрон старались показать, что у них чисто профессиональные отношения, а поэтому продолжали сторониться друг друга даже на вечере, где Марина должна была показать публике, какие рассказы она будет декламировать в поездках. Ярослав и Анна помогли ей выбрать среди тысяч рассказов на идише подходящие, благо сборники фольклора бережно хранились в театральной библиотеке. Даже их названия будили воображение: «История золотого пера», «Гадатель», «Любовный напиток», «Почему головы седеют раньше, чем бороды», «Благодарный покойник»… Марина к ним добавила пантомиму, танец. Иногда с разрешения Ярослава переходила на русский. Это был небольшой сольный спектакль на театральных подмостках — репетиция того, что должны были увидеть сельские жители по всему Биробиджану. Позади нее, на заднем фоне, был развернут красный плакат с вышитым лозунгом Ярослава на русском языке и на идише. Комитет долго аплодировал. Зощенко была сама любезность. Появился и Эпрон, тоже немного поаплодировал, по-приятельски улыбнулся всем присутствующим, а с Мариной едва поздоровался. Его ждали больные, и он исчез при первой же возможности. Конечно, все всё поняли, но так было принято вести себя в подобных ситуациях.

Бэлла заявила:

— У старого Ярослава больше мозгов, чем я думала.

Бабушка Липа не сказала ничего. Только Надя будто отдалилась, стала неприветливой и временами даже агрессивной. Марина не понимала, то ли Надя ревновала Эпрона, то ли ей было обидно за Левина. Она хотела поговорить с Надей, но баба Липа ей отсоветовала это делать:

— Оставь. У нее это пройдет. В ее возрасте все такие чувствительные.

«Биробиджанская звезда» объявила, что первая гастроль намечена на начало июня. Отъезд был торжественным. На заре Эпрон пришел в театр, чтобы погрузить огромный Маринин чемодан. Пришли ее проводить и Ярослав, и сестры Коплевы, а Зощенко и Клитенит привели с собой фотографа из газеты, чтобы тот запечатлел событие.

Марина и Эпрон не виделись наедине, не касались друг друга много недель, и Марина чувствовала какую-то скованность. Она едва отвечала на пожелания доброго пути, лишь слегка улыбалась, обещая, что все будет хорошо. Зато Эпрон, как обычно, был бодр и раскован, даже слишком, как показалось Марине: когда товарищ Зощенко обняла его, он ответил ей излишне горячо. Все это очень забавляло Ярослава. В конце концов, Марина не могла скрыть раздражение, вызванное этими долгими проводами. Когда ЗИС уже отъехал, оставив за собой лишь облачко дыма, Клитенит нахмурился и тихо спросил Ярослава:

— А мне казалось, что эти двое между собой ладят?

Ярослав устало скривился:

— У Марины сложный характер. С красивыми актрисами непросто, товарищ Клитенит. Я тебе скажу откровенно. По мне лучше, чтобы она находилась в тайге с этим американцем, чем у меня за кулисами.

Они выехали из города по довольно широкой грунтовке. ЗИС поднимал облака пыли, со скрежетом подпрыгивая на выбоинах. Звук моторных выхлопов накладывался на позвякивание кузова, подпрыгивание запасных канистр с бензином и прочего багажа, скрип осей. С непривычки этот шум казался оглушительным. Эпрон с сигаретой в зубах краем глаза наблюдал за Мариной, едва сдерживая улыбку. Она вцепилась в дверцу машины, подпрыгивая вместе с сиденьем на скрипящих пружинах, едва не стукаясь головой о крышу кабины. Утреннее солнце слепило глаза, уже становилось жарко. В кабине пахло машинным маслом, бензином и ветхой кожей. Марина не решалась первой заговорить. Она даже не осмеливалась повернуться к Эпрону, пока он не сделает какой-то знак, не протянет к ней руку. На нее напало какое-то оцепенение, она даже не знала почему. Так они проехали молча еще четверть часа, оставив позади последние избы Биробиджана, разбросанные здесь и там вдоль дороги. Женщины в косынках махали им рукой. Эпрон им сигналил и приветствовал их на идише. Потом пошли поля, покрытые белыми цветами, волновавшимися от ветра, словно белая простыня, а дальше простерся лес — бук, лиственница. Они достигли лесной опушки быстрее, чем ожидала Марина. Грузовик съехал с дороги и продолжал двигаться по просеке на малой скорости. Марина попыталась перекричать шум мотора:

— Майкл, ты куда едешь?

Вместо ответа он засмеялся. Ветки царапали кузов. Впереди показалась небольшая полянка, посреди которой стояла изба угольщика, ее металлическая крыша сверкала будто серебро. Эпрон выключил мотор, и сразу наступила неправдоподобная тишина. Марина не успела пошевелиться, а Эпрон уже обнимал и целовал ее. Потом он взял Марину на руки и понес в избу. Над ними шумели кроны деревьев.

— Майкл, мы где?

— Мы дома. Не бойся. Я заждался до смерти.

Это было счастье. Чистое, безоблачное, безграничное, не знающее страха.

Эпрон рассказал, что обнаружил полуразрушенную избу прошлым летом. При каждом своем выезде из города он потихоньку ее отстраивал.

— В конце концов, я еще в Америке мечтал иметь домик в лесу.

— Ты мне никогда о нем не говорил.

— Хотел сделать тебе сюрприз. Искал возможность привезти тебя сюда. И вот Ярослав убедил комитет организовать тебе турне.

Невозможно было себе представить, что они одновременно так близко и так далеко от Биробиджана. В избе была всего одна комната, пол был приподнят и лежал на опорах, что защищало дом от сырости. Кровать помещалась будто внутри стенного шкафа с раздвижными дверцами. Вместо печки — чугунная буржуйка. Два стула, стол, цинковый умывальник со сливом наружу дома — вот и вся обстановка. Кукольный домик. За водой надо было ходить с ведрами к ближайшему ручью, а зимой можно было просто собирать снег. Все было наполнено запахами и жизнью леса. Попрятавшиеся было птицы и звери снова начали заполнять своими звуками тишину. Сквозь деревья играли солнечные блики. Они занялись любовью, а потом, еще не остыв от желания, Эпрон повлек Марину за собой на густую траву. Они плясали на поляне, стараясь наступить ногами на солнечные блики, проникавшие сквозь листву, а те убегали прочь. Никогда еще Марина не была так абсолютно свободна. На нее смотрел только один человек — ее любимый. У нее было только одно желание — любить.

Даже вечером было настолько тепло, что дверь можно было не закрывать. Эпрон натянул москитную сетку и лишь потом зажег керосиновую лампу. Он бросил немного сухой ромашки на угли, когда они разогревали еду, заранее приготовленную для них бабушкой Липой. Марина не привыкла к этому запаху, и Эпрон все смеялся над ней, продолжая ее обнимать и целовать.

Ночью шум леса казался громче и таинственнее. Когда Эпрон погасил лампу, вокруг словно разбушевался невидимый мир. Они лежали с открытыми глазами, прижавшись друг к другу.

Через какое-то время Марина забеспокоилась:

— Никто не знает, что мы здесь?

— Никто.

— Но нас ждут в Помпеевке.

— Ждут, но им не сообщили, когда точно мы должны приехать.

— Могут позвонить из комитета. Зощенко или кто-нибудь еще.

— В колхоз не позвонят. Телефон только в гарнизоне. И пользуются они им лишь в экстренных случаях. Гарнизон в семи верстах от колхоза. По плану мы там должны быть только через четыре дня.

Эпрон прожил в Биробиджане, в сталинском государстве достаточно долго, чтобы все это предусмотреть.

Он добавил:

— Здесь мы ничем не рискуем. Даже сам товарищ Иосиф Виссарионович нас не обнаружит. На обратном пути снова проведем здесь день. И каждый раз будем сначала заезжать сюда. Хотя бы один день и одна ночь будут только для нас.

— Какой ты предусмотрительный.

— Да, я научился находить выход из любого положения.

Эпрон говорил весело, но не без самодовольства. Тут-то Марина и вспомнила предостережение Ярослава: «Никогда не забывай первое правило нашего стойкого народа: ничего не скрывать! Особенно то, что хочется скрыть». А может быть, она подумала, что Эпрон еще слишком американец и не отдает себе отчета, что в СССР рискованно все? Или она верила, что Майкл способен сотворить чудо? Или счастье последних часов было таким невероятным, таким пьянительным, что его не хотелось разрушать даже легким опасением? Они еще долго ласкали, долго обнимали друг друга в этой избушке счастья, и Марина внезапно заметила с удивлением:

— А ведь ты сейчас говоришь совершенно правильно. И на русском, и на идише.

Эпрон засмеялся:

— Только с тобой.

Он признался, что родился на Украине и с детства говорил на обоих языках. С матерью в Нижнем Ист-Сайде он общался по-русски и на идише. Она так толком и не выучила английский, но в Бруклине или Нижнем Ист-Сайде это не имело значения.

— Но зачем ты делаешь вид, что в языках не силен?

— Когда я высадился во Владивостоке с медицинским оборудованием для Биробиджана, там была целая группа иммигрантов. Нас допрашивали два дня. Из-за оборудования, которое я сопровождал, меня пропустили последним, и это было очень кстати. Я успел заметить, что они отказали во въезде всем, кто свободно говорил по-русски. В иммиграционной службе их считали шпионами. Все, кто меня допрашивал, говорили только по-английски, причем довольно плохо. И тогда я начал притворяться. То же и в Биробиджане, когда говорил с Зощенко и военными. Они даже пригласили из Хабаровска переводчика. Тот переводил безобразно, а я время от времени добавлял какие-то русские слова, причем совсем не к месту, будто заучивал их по словарю. Ты бы видела тогда Зощенко…

Марина спросила, что такое Бруклин и Нижний Ист-Сайд. Эпрон рассказал. Он говорил о своем детстве, о родителях, о том, как получил стипендию для изучения медицины… Он обещал Марине обучить ее английскому, начать прямо завтра. Неплохо было бы к осени научиться объясняться.

И новые обещания, новые объятия. На следующий день они вышли из избушки только после полудня, и часы счастья продолжились уже на свежем воздухе.

Поездка оказалась успешной. Они останавливались в забытых деревушках, где горстка иммигрантов — евреев и гоев — бок о бок много лет сражались с тайгой, чтобы на этой совсем неплодородной земле появились грядки с капустой и картошкой, а на траве паслись несколько коров или коз.

У них были морщинистые лица, их тела рано изнашивались от непосильного труда, но упорства в борьбе за жизнь им было не занимать. Эпрона знали все. Как только ЗИС останавливался, дети кидались к нему с криком: «Доктор! Доктор!» Потом начинался ритуал приветствия. Мужчины постоянно просили его посмотреть, здорова ли скотина. Женщины хлопотали у печей. Сначала к Марине относились настороженно: она казалась слишком городской, недоступной, утонченной. Но начиналось выступление — и от рассказов приходили в восторг, а над пантомимой искренне смеялись. Дети просили рассказать что-нибудь еще, а старухи брали ее за руки и благодарили. В их взглядах читались растерянность и светлая, давно забытая радость, которая на несколько часов разглаживала морщины и стирала усталость с лиц.

На пограничных заставах, что стояли прямо напротив японских укреплений, о приезде Марины мечтали смертельно скучающие солдаты. Офицеры оспаривали друг у друга честь сидеть рядом с ней за столом во время ужина, где неизменная водка воспламеняла сердца, а песни звучали до утра. Так что Марине приходилось защищаться от все более настойчивых ухаживаний, от чего она приобрела репутацию женщины недоступной, и это лишь укрепило ее престиж. С каждой поездкой публики собиралось все больше. В некоторых гарнизонах для Марининых выступлений построили специальную сцену. Солдаты из музыкальной команды начали аккомпанировать ей, когда она пела старинные песни. Она усердно разучивала материал, стараясь удивить публику с каждым приездом новым спектаклем.

Эпрона на территорию воинских частей не допускали, и он курсировал на своем ЗИСе вдоль Амура, «охотился за фотоснимками».

Они снова объединялись перед отъездом, и после нескончаемого прощания с военными грузовик отправлялся в путь, долго катил по грунтовке, пока его еще можно было разглядеть с заставы в бинокль. Потом наконец Эпрон тормозил и начиналось настоящее счастье.

Так прошло все лето. Успех концертов был столь велик, что исполком попросил Марину выступать и в Биробиджане. В эти дни они с Эпроном держались подальше друг от друга. А потом при каждой поездке сворачивали в свою затерянную избушку.

— Мы придумали вечный медовый месяц, — шутил Эпрон.

В конце сентября Левин все еще сидел в Москве. «Биробиджанская звезда» написала, что он выдвинут депутатом в Совет Национальностей от Биробиджанской области. Однако никто ни в обкоме, ни в театре не мог узнать точной даты его возвращения. Через пару недель, в начале октября, когда тучи — предвестники первых зимних холодов — уже надвигались на область из центра Сибири, Эпрон и Марина отправились в последнюю совместную поездку. Ночь наступала рано, избу надо было отапливать. Марина долго не могла заснуть. Не зная, спит ли уже Эпрон, она проговорила в темноту:

— Это последний раз.

Эпрон не ответил. Может быть, он, и правда, спал. Но проснулся он в прекрасном расположении духа и объявил, что сегодня особый день.

— Почему? — спросила Марина.

Он только поцеловал ее в губы и прошептал:

— Гедулд, терпение, милая…

Они ехали без остановки до обеда. День был мрачный, какие часто бывают в тайге по осени. Тучи с раздутыми боками плыли с севера, заслоняя солнце. Пронизывающий ветер пригибал к земле траву и кусты. Накануне прошли дожди, и дорога раскисла. На склонах холмов грузовик буксовал в лужах, так что мотор от перенапряжения начинал реветь. Эпрон всю дорогу курил и что-то спокойно насвистывал. Марина молчала, стараясь не выказывать свое дурное настроение, не портить последнюю поездку мыслями о будущем. Они ехали на пограничную заставу Амурзет — одну из самых отдаленных, к юго-западу от Биробиджана. Но Эпрон вдруг свернул с дороги на тропу, петлявшую по болотистой тайге вдоль Биджана — притока Амура. Летом они торопились проскочить эту местность, изобилующую мошкарой, но осенняя свежесть мошкару почти уничтожила.

Вскоре Марина заметила в стороне от разъезженной дороги холм, на котором стояла приземистая изба. Ее железная крыша проржавела, зато бревенчатые стены были свежевыкрашены в ярко-синий цвет. Вопреки традиции, вокруг не было ни сараев, ни курятников, ни огородов. Только сбоку от избы стояло несколько телег, запряженных мулами. Шум грузовика был слышен издали, и несколько человек уже ожидали перед домом. На мужчинах были тяжелые пальто и шляпы с широкими полями. Бороды скрывали их лица. Отдельно стояли женщины в цветастых шалях, закрывавших голову и грудь, в пышных юбках: так одеваются только по особому случаю.

— Они для нас так разоделись? — удивилась Марина.

Майкл кивнул. Грузовичок подъехал к дому и остановился. Накрапывал мелкий дождь. Мужчины тут же окружили Эпрона, а к Марине со словами приветствия подошли женщины. Они были доброжелательны, но приняли Марину без обычного для подобных случаев веселья, с какой-то особой серьезностью. Мужчины же повели Эпрона в избу.

Марина забеспокоилась:

— Что случилось? У вас кто-то заболел?

Женщины глядели на нее с нескрываемым удивлением.

— Ты не знаешь, зачем ты здесь?

— Нет, доктор не сказал.

Раздались сдержанные смешки. Одна из женщин — маленькая и кругленькая — повторила:

— Ты, правда, ничего не знаешь?

— А что я должна знать?

Женщины давились от смеха.

— Что ты выходишь замуж.

— Замуж?

— Ты в синагогу разве не для этого приехала?

Женщины радовались, потешались и восторгались одновременно: они не могли поверить, что Эпрон привез Марину в синагогу жениться, даже не предупредив ее. Они по-доброму подтрунивали над Мариной:

— Подумай хорошенько. Еще не поздно сбежать. Если в синагогу не войдешь, а останешься стоять в луже, завтра все еще будешь завидной невестой.

Наконец из избы вышел раввин. Он объяснил, что церемония будет не совсем по правилам, что многие ритуалы выполнить невозможно.

— Не будет ни ритуального омовения в микве, ни освидетельствования ритуальной чистоты невесты, то есть ее проверки на статус ниды, да и ктубы, брачного контракта, разумеется, не будет. Но это неважно. В этой стране Всевышний, да будет свято имя Его, и не такое видел. Важно, что несете вы в сердцах ваших.

Потом раввин сказал, что в день свадьбы надо покаяться в прошлых грехах. Марина и ее супруг входят в новую жизнь перед Господом и в своем союзе обретают новую душу, очищенную от прежних грехов, если Всевышний дарует им сегодня прощение. И об этом Марина должна подумать, даже если она и не знает покаянных молитв.

Все свершилось очень быстро. Женщины ввели Марину в избу, которая была обставлена очень скромно: простые скамьи и что-то вроде книжного шкафа — в одном углу, а напротив — алтарь с семисвечником и цилиндр из светлого дерева, в котором хранился свиток Торы. В центре — белый балдахин на четырех опорах. Раввин встал под этот балдахин, произнес несколько слов на иврите и позвал Эпрона, уже одетого в черное пальто, встать рядом. Потом женщины подвели и Марину к этому сооружению. Майкл вынул из кармана пальто прозрачную вуаль, накрыл Марине голову и за руку ввел ее под балдахин. Вокруг зазвучали псалмы. У Марины слезы навернулись на глаза и перехватило дыхание, она едва различала черты любимого лица, когда Майкл провел ее вокруг раввина. Голоса певших возводили вокруг них стену нежности и тепла. Потом раввин громко произнес какие-то слова. Эпрон, держа Марину за руку, тоже произнес на идише: «Если я забуду тебя, Иерусалим, — забудь меня десница моя, прилипни язык мой к гортани моей, если не буду помнить тебя, если не поставлю Иерусалима во главе веселия моего».

Марина увидела у Майкла в руке стакан, который тот бросил назад через плечо. Стакан ударился об пол, и Майкл раздробил стекло каблуком. Крики радости наполнили маленькую синагогу. Итак, они стали мужем и женой. Майкл поднял вуаль и поцеловал Марину. Им желали счастья. Женщины обнимали Марину, прижимали к себе и шептали:

— Ты такая молодая, такая красивая. У твоего мужа на роду написана удача. Дети ваши родятся для лучших дней. Тебе будет светить солнце!

Какой-то человек собрал осколки разбитого Эпроном стакана и аккуратно сложил их в овальную берестяную коробочку, которую тут же вручил молодым. Раввин отдал каждому листок бумаги величиной с ладонь, на котором каллиграфическим почерком были написаны на идише их имена, а также указывалось, что 8 тишри года 5704-го от сотворения мира Майкл Эпрон и Марина Андреевна Гусеева пред лицом Господа стали мужем и женой. Женщины подали им по бокалу вина и пресное печенье с кунжутом. Потом мужчины четкими умелыми движениями убрали брачный шатер и вытащили опорные столбы из отверстий в полу. Другие забрали с алтаря семисвечник и Тору, сложили их в холщовые мешки вместе с другими книгами из шкафа и отнесли все это в стоящие у крыльца повозки. В одно мгновение изба опустела, и о синагоге напоминали только дырки в полу.

Мужчины в длинных черных пальто взяли мулов под уздцы, а женщины в цветастых платках устроились на тележных скамьях. Они махали руками в знак прощания, пока телеги не скрылись вдали. От чрезмерного волнения Марину качало, словно от вина, и она все махала рукой в ответ, пока Эпрон не начал торопить ее:

— Нам тоже надо ехать. Лучше, чтобы нас здесь не видели. А то у хороших людей будут неприятности. Не забудь: синагог и раввинов в Биробиджане не существует.

Он взял ее за талию и обнял.

— Но ты ничего не бойся. Это был не сон. Ты моя любимая жена!

Когда ЗИС выехал на дорогу, Марина все еще держала в руке и бережно разглаживала полоску бумаги, на которой ее имя навеки было поставлено рядом с именем любимого. Минуту она колебалась, не должна ли сказать Эпрону всю правду. Сказать, что он женился на поддельной еврейке, а значит, весь этот ритуал был просто иллюзией или даже ложью. А был ли он ложью? И где была правда? За эти месяцы она стала еврейкой. Такой же, как Бэлла, бабушка Липа, другие. «Неважно, еврейка ты или нет, моя девочка. В Биробиджане об этом не спрашивают, — так говорил ей Михоэлс. — Всему научишься. Выучишь идиш. Станешь большой еврейской актрисой, которая никогда не теряет самоиронии. Эту цену ты должна заплатить за право принадлежать к нашему народу. Для нас Биробиджан — это новый Израиль!» А не это ли происходило с ней сейчас? Не в этом ли была настоящая правда? Марина Андреевна Гусеева стала женой Майкла Эпрона перед лицом еврейского бога. И никакой другой правды не было. Бумажка от раввина сделала ее сильнее. Если бы она могла, она вставила бы ее в ладонь навек, будто в рамку. В тот вечер, когда они впервые после свадьбы занимались любовью в маленькой комнатке дома, предоставленного им для ночлега, она все еще держала в кулаке эту священную для нее полоску бумаги.

В последующие недели, как и в своих предыдущих поездках, Майкл и Марина посещали деревни и воинские части. И везде Эпрона с нетерпением ждали, а он лечил, успокаивал, прописывал обезболивающее, мази, словом, облегчал страдания. Да и Марину везде ждали с волнением и радостью. Некоторые замечали, что в ее игре что-то едва заметно изменилось — она стала серьезнее. Будто слетела летняя беззаботность. Но эта легкая грусть не снижала эмоционального подъема, и при каждом прощании с нее брали слово, что на будущий год она вернется вместе с теплыми днями. На обратной дороге им пришлось на двое лишних суток задержаться в Бабстове — на последнем этапе путешествия, в деревне, где было домов пятьдесят. Братья подхватили малярию, и Эпрон не хотел уезжать, пока не убедился, что температура спала. Наконец они оказались на незаметной дороге, ведущей через тайгу к их лесной избушке, где им предстоял настоящий медовый месяц. Погода исправилась. Ветер подсушил дорожную грязь, очистил воздух, который стал прозрачнее стекла, треснувшего под каблуком Майкла в синагоге. Еще засветло они подъехали к избе. Эпрон выключил мотор ЗИСа, привлек Марину к себе, обнял ее и тихо проговорил:

— Подожди. Муж должен перешагнуть через порог дома, неся супругу на руках.

Он выпрыгнул из грузовика, обошел его кругом, Марина со смехом открыла дверцу и ухватила Майкла сзади за шею, чтобы снова поцеловать его. Они не заметили, как в избушке открылась дверь, зато услыхали окрик:

— Эпрон!

Они отпрянули друг от друга.