Ночь с вождем, или Роль длиною в жизнь Хальтер Марек

— С Уильямом Пёрлом?

— Не знакома ни с кем из этих людей.

— Даже никогда не слыхали о Собелле, Мортоне Собелле?

— Я уже вам сказала.

— Странно, мисс Гусеева, учитывая, что он ваш сосед. Живет в том же доме: Хестер-стрит, 35, Нижний Ист-Сайд. И прямо над вами.

Оборвалось цоканье стенографисток. Воцарилась тревожная тишина. Маккарти и Никсон плотоядно ухмыльнулись. Мундт наморщил свой лоб до упора.

А я… от волнения сломал карандаш, услышав одну из фамилий, которые мне назвал Т. К.

Отложив листок, Кон со значением взглянул на Вуда.

— Господин председатель, этот Мортон Собелл разыскивается ФБР. Скрылся позавчера, 22 июня, предположительно в Мексику. Ведомство генерального прокурора Сейпола, где я сотрудничаю, располагает данными, что он работает на Советы — принадлежит к шпионской сети, многочисленными агентами которой Нью-Йорк просто кишит.

— Я с ним незнакома! — выкрикнула Марина. — Я не общаюсь с соседями, они меня совершенно не интересуют… Ничего себе конспирация, если все шпионы живут в одном доме!

Марина говорила быстро. Слишком быстро. И неразборчиво: акцент усилился. Она уже не владела собственным голосом. Лицо опять выражало страх.

Кон согласился:

— Разумеется, вы правы.

Судя по тону, прокурор был удовлетворен на все сто. Ему в результате удалось добиться главного — возбудить недоверие к Марининым показаниям. Мол, что бы она дальше ни болтала — все сомнительно.

КРАД исповедовала железный принцип: никогда не бывает дыма без огня. Марина Андреевна Гусеева проникла в Штаты, назвавшись чужой фамилией, принадлежавшей убитому американскому разведчику. Еще и выдавала себя за еврейку, поскольку «настоящий коммунист обязан быть евреем». И к тому же по случайности оказалась соседкой шпиона, разоблаченного ФБР. Какие еще нужны доказательства?

Да и кто знает, не придержал ли до поры Кон вместе с конторой Сейпола и другие козыри? Еще бог знает что отыщется в ее книжках и рукописях, изъятых при обыске. К примеру, фотопленки, шифровки…

Сэм тысячу раз прав: ей крышка!

Мои плечи вспотели, их свела судорога. Члены КРАД закурили. Кон счел свою миссию выполненной:

— У меня пока все, господин председатель.

Казалось, Вуд колеблется, не зная, к какой теме перейти. Он вопросительно взглянул на Никсона. Тот покачал головой. Номер-то Кона был наверняка заранее отрепетирован. Инициативу перехватил Маккарти:

— Теперь, мисс Гусова, вернемся к агенту Эпрону. Что он вам сообщил о своем задании?

Она взглянула на него, будто не поняла вопроса. Маринино лицо по-прежнему выражало страх. Синь ее глаз на мгновение помутнела. Это был странный эффект: словно бы вдруг набежала тучка, чтобы затем их небесная синева казалась еще глубже, еще пронзительней. Правой рукой она поглаживала вырез кофточки, будто нашаривая потерянные бусы или же чьи-то пальцы, ее прежде ласкавшие.

Облизав губы, Марина попыталась улыбнуться. Она слегка покачала головой. К ней вернулся прежний голос, но в микрофоне звучавший ниже и словно из отдаления.

— Ничего, — выдохнула Марина. — Совсем ничего. Он просто любил меня.

Биробиджан

Февраль — май 1943 года

Зима держала Биробиджан в своих тисках до конца апреля. Марина привыкла к холодам с рождения, но и представить не могла, как долго тянется зима в Сибири. Не то чтобы мороз здесь был сильнее и острее, чем в Москве, а тем более в Архангельске или на Колыме, но он давил на все вокруг, будто отрезав эту часть мира от остальной планеты. Тайга была безгранична, глазу не за что было зацепиться. Снег будто сглаживал все формы, скрывая обширные заросли на склонах. Заснеженные холмы и лощины напоминали застывшую морскую рябь, лишенную своего монотонного движения. Они сменяли друг друга до горизонта, словно чей-то бескрайний рисунок. Бесконечные заболоченные равнины выглядели белой пустотой, непроницаемой для живого существа. Речные извилины скрывались под таким мощным ледяным панцирем, что военные колонны, двигавшиеся к границе с Маньчжурией, так и скользили по ним, предпочитая не блуждать в поисках укрытых снегом дорог. Жизнь сохранилась только в Биробиджане да в нескольких деревушках, рассеянных вокруг этого центра. Вблизи редких изб и сараев из-под снега виднелись черные точки изгородей, обозначая границы невидимых палисадников. Кое-где можно было заметить следы зайца или рыси, прошмыгнувшей мимо в поисках хоть какой-нибудь чудом попавшейся пищи, или тянулись санные и лыжные следы. Даже воздух и небо казались бездной, поглощавшей все звуки жизни. Собачий лай, свистящий шорох лыж и скрип саней, цоканье лошадиных копыт, рев мотора редких грузовиков и уазиков, еще способных передвигаться, — все гасло в этой глубине, словно звуковой мираж. Казалось, что звуковая волна тоже каменеет от холода и превращается в иней. Кристально чистый, слепящий свет дня сменялся абсолютной темнотой ночи, поглощавшей свет самых мощных фонарей. День за днем небеса оставались безоблачными, лишь изредка на синем фоне появлялись штрихи высоких облаков. Ночью на чистом ледяном небе блестели стальные звезды. Тоненькие струйки дыма из печных труб поднимались прямо вверх, будто нити, прикрепленные к абсолютной голубизне. А потом вдруг поднимался ветер, и воздух наполнялся режущей ледяной пудрой, колющей лицо и секущей дерево избяных стен. Иногда ветер из Китая неожиданно приносил потепление. Какая-то тяжесть делала жесты ленивыми и приглушала звуки. Из-за потепления, хоть и недолгого, становилось темнее: над Амуром надувались огромные подушки пепельных туч, набитых снегом. Снег все шел и шел. Три, пять, десять дней подряд, и мир еще больше скрывался от глаз. Исчезали зубцы изгородей. Приходилось браться за лопаты и расчищать тропинки, чтобы вырваться из снежного плена.

Марина день за днем приучала себя к этой жизни, у нее формировались новые привычки и жесты. Надя вместе с соседками по дому объяснили ей, что носить дома, а что на улице. Надо было и вообще сообразить, когда следует выходить из дома, а когда лучше на холод не соваться. Не следовало слишком прикрывать рот шерстяным шарфом: от дыхания шерсть намокала и замерзала, так что от губ не оторвешь. Под валенки надевали обмотки, нагретые у печи. Находили чистый снег для кипячения воды. Платок не снимали даже в доме: от холода, как уверяли соседки, больше всего страдает голова.

Марина привыкла к стойким запахам непроветриваемого жилья, к сладковатому и теплому духу из погреба, где в сухом песке с осени хранились морковь, свекла и репа, а на балках под низким потолком — капустные кочаны. В холодном углу за кухней, где от бочек с квашеной капустой и огурцами исходил резкий запах рассола, сушилась пойманная в Бире рыба, свисали ломти вяленого мяса, а иногда еще и тушки попавших в капкан зайцев. Соседки по дому встретили ее с веселым любопытством. У них были имена, для Марины непривычные: Бэлка, то есть Бэлла Певзнер, Липа Гайстер, Буся Пинсон, Инна Литвакова и Гита Иберман. Бабушка Липа была самой старшей и утверждала, что не знает точной даты своего рождения. Гита была только на два года старше Нади. У нее была мужская фигура, широкое лицо, на котором часто появлялась счастливая улыбка женщины в томительном ожидании настоящей любви. Остальные женщины казались волевыми и суровыми, обладали крепким телосложением; испытания и тяготы стерли возраст с их морщинистых лиц. Они давно привыкли жить сообща, их индивидуальность проявлялась лишь в мелких странностях, они все приспособились к перепадам чужого настроения, выработали общие привычки и ритуалы; даже сердились сообща. Они испытывали добрые чувства друг к другу, что делало их своеобразной семьей. Они и радовались, и плакали с избытком. Баба Липа следила за Надей и Гитой как за собственными дочерьми. У каждой была своя длинная история, приведшая их сюда. Пережитые тяжкие времена сделали их одинокими, лишили мужей, братьев, детей.

Надя рассказала Марине, что Инна изводит себя, потому что нет писем от мужа. Ей было всего тридцать пять, а выглядела она лет на десять старше. Ее муж Изик был на пять лет моложе. Как и все молодые мужчины в Биробиджане, он ушел на фронт в самом начале войны. В первые месяцы он писал Инне чуть ли не каждую неделю. Воевал в предгорьях Кавказа — защищал каспийский нефтяной район. А с прошлой осени Инна перестала получать письма, от чего была в отчаянии и тревоге, просто теряла голову. Она каждую неделю ходила в военкомат и просила перевести Изика в часть, стоявшую под Биробиджаном, на границе с Маньчжурией. Никто, разумеется, ничего не предпринимал. В военкомате ей даже пригрозили арестом, то же сделала и Зощенко. Но беспокойство было сильнее ее, и снова, не дождавшись письма, Инна шла к военкому.

Буся уже знала то, чего так боялась узнать подруга. В самом начале осады Сталинграда за один месяц были убиты ее муж и двое сыновей. Буся тоже решила умереть. Она работала в пекарне на Октябрьской улице. Ей едва успели помешать броситься в горящую печь: она даже опалила волосы. Соседки потом дежурили около нее днем и ночью. Буся дралась, обзывала их и даже попыталась поджечь дом, чтобы сбежать… Потом волосы отросли, еще более кудрявые, чем прежде, но белые как снег. Однажды она снова встала к печи, и жизнь продолжилась. История Бэллы напоминала миллионы историй других советских граждан. Сразу после создания Еврейской автономной области она покинула украинский Бердичев вместе с мужем Моисеем Певзнером, который там учительствовал. По приезде он участвовал в организации еврейской школы. Потом он довольно быстро стал ответственным работником исполкома области, был избран в областной совет. А потом начались чистки 36-го — 38-го годов, и Биробиджан пострадал не меньше других городов, а может, больше. Моисея арестовали вместе со всеми работниками исполкома. Он был осужден — стал врагом народа. Многие тогда были расстреляны, а сам Моисей затерялся где-то среди живых скелетов ГУЛАГа. С риском для себя Бэлла пыталась узнать, в каком лагере он находится. Не получилось: никто не знал. Так прошло шесть лет. Она не поверила, что мужа нет в живых, и осталась в Биробиджане: если Моисей вернется, он найдет ее здесь. Однако, опасаясь за детей, она отправила их к родственникам в Бердичев. Это было трагическое решение. Фашисты заняли Украину — что могло статься с евреями в Бердичеве?

— Мариночка, пожалуйста, не говори с ними об этом, — умоляла Надя. — Они этого не хотят. Делай вид, что ты не знаешь. Мы никогда не разговариваем об этом. Вообще никогда. Никто этого не хочет. И Матвей тоже. И не говори ему, что я тебе сказала. Он разозлится.

Они сидели, прижавшись друг к другу, на Марининой кровати. Давно наступила ночь. Надя принесла керосиновую лампу и медовые пряники, к которым они сначала даже не притронулись. Несмотря на тяжелый разговор, это были трогательные минуты. С самого приезда в Биробиджан Надя приняла ее как неожиданно, чудесным образом появившуюся старшую сестру. Марина не могла скрыть своего волнения. Она никогда не испытывала сестринских чувств. Несмотря на все, что она видела, что прожила, будучи подростком, двадцатилетняя Надя была на зависть красива и свежа. Она сохранила в неприкосновенности чистоту и мечтательность, которые и составляют подлинное могущество молодой женщины. А вот мечтательность и невинность Марины рассыпались в прах тогда, одиннадцать лет назад, на неудобной кремлевской койке. Она горько вздохнула, внезапно заново пережив, будто ожог, тот позор, что привел ее сюда. Как и все женщины в их доме, она молча хранила свою историю, и только молчание позволяло ей как-то жить с погребенной в душе катастрофой. По сравнению с Надиными откровениями Маринина драма была еще не самой ужасной.

Надя неверно истолковала ее молчание:

— Мариночка, не стоило мне все это тебе рассказывать. В нашей жизни нет ничего ужасного. Тебе с нами будет хорошо. Вот увидишь, весной здесь чудесно будет… Мошки столько, что только успевай чесаться!

Они снова рассмеялись и наконец принялись за пряники. Марина поинтересовалась, есть ли у Нади любимый мужчина.

— Любимый? Да где его взять-то? Здесь мужиков вообще нет. Я имею в виду молодых. Или надо ждать, когда кончится война, или делать как Гита.

— А что она делает?

— Она ходит к гоям. Их больше, чем нас. Они не все ушли на фронт. И им еврейки нравятся. Но я бы не смогла.

— Почему бы нет, если парень тебе подходит?

— Я совсем не уверена, что Гите эти парни нравятся. Но она говорит, что не собирается всю войну лишать себя радостей. А если фашистов придется бить десять лет, так вся ее молодость пройдет понапрасну. Баба Липа, когда такое слышит, прямо с ума сходит! Когда они ссорятся — того гляди, дом рухнет. Сама увидишь. — Надя уткнулась лицом в подушку около Марининой щеки. — Мне нужен только еврей. И чтобы красивый был, как Матвей, — прошептала она.

— А! Так вот кто тебе нужен!

— С ума сошла!

— А что?

— Никогда, только не он!

— Н-да?

Надя снова стала серьезной и, поднявшись на локте, посмотрела на Марину, нахмурив брови.

— Не смейся надо мной. Ты же знаешь, что это неправда. Матвей — не мальчишка. Он… Ему взрослая баба нужна.

— Вроде нашего политрука? Маша как-ее-там?

— Зощенко? Да нет, это она за ним бегает.

Надя ткнула Марину в грудь своим указательным пальцем.

— А он тебя хочет, я знаю!

— Да ничего ты не знаешь.

— Я Матвея знаю. Я его глаза видела. И не говори, что ты ничего такого не заметила.

Надя была права. Эта мысль не давала Марине покоя. Вдруг она подумала о другом и, будто в шутку, наивно спросила:

— Ты знаешь доктора, американца?

— Этого? Конечно. Его все знают. Он здесь давным-давно. Ты его видела?

— Он несколько дней назад в театр заходил.

— Имя у него смешное: мистер доктор Майкл Эпрон.

Они долго забавлялись, произнося имя на чужой манер, пытаясь по-американски прорычать «р».

— У тебя хорошо получается, — удивилась Марина.

— В прошлом году он немного с нами английским позанимался в больнице. Он учил всех желающих женщин оказывать первую помощь. Можно было выучиться даже на медсестру. Прошлым летом я ему немного помогала. У меня это выходило неплохо.

— А почему бросила?

— Матвей не хочет… То есть хочет, чтобы я была медсестрой, но не у американца.

— А-а!

Марина замолчала: не стоило продолжать эту тему. Она погладила Надю по щеке. Девушка продолжила:

— Я не сомневалась, что ты с ним рано или поздно познакомишься. Мистер доктор Майкл Эпрон. Мужики его не любят, потому что он американец, все время шутит на собраниях и лечит всех одинаково, что евреев, что прочих. Даже китайцев, что на границе живут. А женщины в Биробиджане все его обожают, потому что он милый, добрый и врач хороший. Говорят, роды прекрасно принимает. Правда, сейчас и беременных-то больше нет.

Надя мечтательно улыбнулась:

— Он к тебе в театр приходил?

— Нет, — соврала Марина, — я и видела-то его пару минут. Мельком. Даже лица не помню.

Это была и правда, и неправда. И, как всякая ложь, эти слова являлись косвенным признанием. Их встреча и вправду длилась несколько минут. Не более пяти. А вот лицо его она прекрасно помнила, как и все мельчайшие детали его визита. И не переставала удивляться и даже радоваться. Эпрон появился из темноты зрительного зала и одним прыжком забрался на сцену. Она отпрянула, опрокинув стул, стоявший на сцене для репетиции. Звук падающего стула заставил их на секунду застыть на месте, будто детишек, пойманных на какой-то шалости. Когда они оказались рядом, Марина осознала, какой он высоченный. Она встретилась с ним взглядом, лишь когда подняла голову. Чтобы лучше его рассмотреть, она отпрянула назад. Он неверно истолковал ее движение и запротестовал: нет, нет, не надо пугаться! Он попытался удержать ее жестом. У него была большая ладонь, но удивительно тонкие пальцы. Этот комичный жест ее успокоил. Разумеется, ей нечего было бояться.

Он развернул газету, чтобы показать ее фото. Она удивилась: это была не «Биробиджанер штерн», как ей сначала показалось, а ее точная копия — те же фотографии, заголовки и статьи, но по-русски. Название «Биробиджанская звезда» было написано кириллицей. Американец прикрыл Маринин портрет ладонью:

— Фотография неудачная. На самом деле вы такая, как я и думал.

Он говорил с акцентом: звуки будто слегка плыли, затуманивая подлинный смысл сказанного. Марина не знала, что ответить. Смешно, но она могла лишь молча и неотрывно смотреть на него. Ему на вид было чуть больше тридцати. Все в нем выдавало иностранца. Длинные, почти до плеч, рыжеватые волосы — густые и кудрявые. Не застегнутая доверху шерстяная кофта позволяла заметить почти женскую бледность его кожи. На шее пульсировала вена. Он не брился уже два или три дня, и неаккуратная жесткая щетина на его щеках и подбородке была темнее, чем волосы на голове. Щетина не могла полностью скрыть тоненький зигзагообразный шрам от нижней губы через весь подбородок. Его маленький рот словно терялся на крупном лице. Кожа на его висках и на щеках стала почти коричневой из-за постоянного пребывания на солнце и холодном ветру. Брови были едва прорисованы, а серые лучистые глаза казались от этого еще более выразительными. Лоб пересекали тонкие морщинки, а прямо посредине лба пролегла более светлая полоса от шапки. Вряд ли можно было назвать его красивым. Но это было неважно. Что-то иное привлекало в его лице и внушительной фигуре. Что-то привлекательное именно для нее, Марины. Наверно, никогда прежде она не испытывала в присутствии мужчины этого странного чувства неведомого и близкого присутствия одновременно. Это было ощущение чего-то необычного и в то же время благостного и успокаивающего. Она старалась не выказывать своих чувств, но ей не удавалось вести себя естественно или с безразличием. Эпрон сделал шаг в сторону. Теперь и он не знал, что сказать. Он просто рассматривал ее с блуждающей на лице улыбкой, будто этого созерцания ему было достаточно. Из-за шрама нижняя губа у него оттопыривалась. Теперь Марина подумала, что они оба выглядели смешно, когда стояли, будто окаменев, молча, пристально глядя друг на друга. Наконец Эпрон скатал газету в тонкую трубочку. Свет софитов золотил волоски на его запястьях. Она заставила себя оторвать взгляд от его лица и нагнулась, чтобы поднять упавший стул. Он произнес:

— Я ухожу. Не хотел вам помешать.

Она чуть не запротестовала. Ей хотелось сказать ему что-нибудь доброе. Она, наверно, смогла бы наконец заговорить с ним, если бы не шум за кулисами. Голос Матвея Левина позвал:

— Марина?

На сцене раздались шаги, и в следующую секунду Матвей появился сам и уставился на Эпрона, снова застывшего от неожиданности.

— Это ты тут, товарищ доктор?

Эпрон ответил, не оборачиваясь:

— Здравствуйте, товарищ худрук. Из чистого любопытства зашел. Посмотреть на актрису с фотографии. Больше мешать не буду.

Левин подошел:

— А я думал, ты уехал в диспансер.

— По такому снегу туда не доедешь. Уазик не может. Сани могут. Но сани… слишком далеко и долго. К тому же в колхозе «Вальдгейм» больна женщина. Может, на следующей неделе съезжу.

Он говорил, не отрывая глаз от Марины. Его неловкость и акцент сейчас были еще более заметны. А улыбка стала ироничной, слегка вызывающей.

Подойдя к Марине, Левин пояснил:

— Товарищ Эпрон приехал к нам из Америки лечить больных. Для этого нужно большое мужество.

В тоне Левина Эпрону, похоже, послышалась насмешка. Он вытянул руку и слегка похлопал Левина по плечу свернутой газетой.

— Да какое тут мужество, товарищ Левин. Я на сегодня просто биробиджанский еврей. Так ведь?

Американец вскинул брови, словно ожидая ответа, но Левин молча кивнул. Тогда Эпрон рассмеялся.

— Нет, Левин, ты так не считаешь. Американец, по-твоему, русским никогда не станет. А ведь я работаю как проклятый. Даже идиш скоро выучу, вот увидишь…

Эпрон явно веселился. Он бросил взгляд на Марину и достал из кармана рубашки пачку папирос в краснозвездной пачке. Такие обычно курили красноармейцы.

— На сцене курить запрещено, товарищ доктор, — произнес Левин, как только американец поднес папиросу к губам.

Напряженность в отношениях между мужчинами была вполне зрима. Рядом с природной силой и непринужденностью американца красота и уверенность Левина вдруг показались Марине искусственными. Эпрон снова положил пачку в карман.

— Ах да. Не буду.

Он бросил газету на стул, отступил чуть назад, чтобы перешагнуть через софиты на краю сцены, и спрыгнул в зал. Шагая по центральному проходу, он вдруг обернулся:

— Повезло тебе, товарищ худрук. Теперь у тебя будет неплохой театр.

Он подхватил оставленное на сиденье кожаное пальто на меховой подкладке и скрылся в темноте. На минуту его силуэт появился в освещенном проеме двери, над которой висел портрет Сталина, а потом исчез уже окончательно.

— И что он здесь ошивался-то? — проворчал Левин.

— Он…

Марина показала на брошенную газету. Она наполовину развернулась, так что вновь стало видно ее фотографию.

Левин недоумевал:

— А как он вошел?

— Не знаю, не слышала. Я работала.

На лице Левина было написано недовольство, к тому же Марине не понравился тон ее собственного ответа — заискивающий, оправдывающийся. Она подобрала газету.

— Я не знала, что существуют две «Биробиджанские звезды» — по-русски и на идише.

— Ты еще много чего здесь не знаешь, Марина Андреевна. Уже четыре года у нас официальный язык русский, а не идиш: в Биробиджане не только евреи живут. Лучше тебе это не забывать.

Левин вдруг отказался от ласкового и льстивого тона, который принял с Мариной с самого начала. Она взяла шаль, которую сбросила во время репетиции, и, спокойно улыбаясь, накинула себе на плечи. Она улыбалась как женщина, знающая цену своей красоте и своему актерскому дару.

— Так точно, товарищ Левин. Я абсолютно ничего здесь не знаю и не ведаю.

Левин тут же изменил тон.

— Прости, я не хотел тебя обидеть. Просто этому американцу в театре нечего делать. Не хочу я, чтобы он здесь болтался.

— Я не ожидала встретить здесь американцев и не знала, что ему сказать.

— Здесь нет американцев. Здесь один американец. И этого вполне достаточно.

— А он тут давно?

— Больше года. Не нравится мне, что он у нас, но решение его тут оставить было оправданным.

— Оставить? Он не эмигрировал вместе с другими?

— Он просто сопровождал помощь от американских евреев и должен был сразу же возвратиться. Но потом… у нас в области был только один диспансер, без врачей, способных сделать хотя бы простейшую операцию. И оборудования тоже не было. Средств на создание больницы взять было негде. Больных приходилось возить в Хабаровск. По возможности. А несчастных случаев и заболеваний вначале хватало. И смертельных случаев тоже. Здоровье у иммигрантов слабое было: почти все городские. Тяжело было. Партия помогала, чем могла, но исполкому надо было и самому изыскивать средства. Американские евреи предложили помощь. Понадобилось время, чтобы решить вопрос, так что оборудование они прислали только в начале войны. Эпрон тогда и приехал. Должен был обучить наших докторов пользоваться оборудованием и сразу же вернуться обратно. Но всех хороших врачей призвали на фронт. Осталось только двое. Один — в ста километрах отсюда, на китайской границе. Сюда он не ездит: он там нужен. А второй обычно пьян с самого утра. Эпрон предложил преобразовать наш диспансер в небольшую больничку с операционной, а также согласился остаться у нас до конца войны. Биробиджанский исполком обсудил и передал предложение выше, а те запросили мнение Москвы. В Москве сказали «да», вот и все. Разумное решение. Иногда надо проявлять прагматизм. Принимать помощь от того, кто ее предлагает, не так ли?

Марина предпочла не отвечать. От холода в зале ее знобило. Левин это заметил и рукой поправил шаль на ее плечах.

— И все-таки американец есть американец, — скривился он и достал пачку сигарет.

Марина усмехнулась:

— А я думала, на сцене курить запрещено.

Левин подмигнул.

— Только американцам.

Он снова был сама уверенность и само обаяние. Зажег сигарету, затянулся и выдохнул колечко дыма, откинув назад голову. Марина убирала со сцены аксессуары, которыми пользовалась для репетиции.

Понаблюдав за ней, Левин произнес:

— Жаль, что я не зашел раньше, когда ты работала. У меня было важное собрание.

— Это мелочи. Пока еще смотреть не на что. Многое никуда не годится. Я только начала. Завтра продолжу.

— Американцу, кажется, понравилось.

— А может, он в театре ничего не понимает. Кстати, он хороший врач?

— Похоже. Женщины им бредят. Он в основном их и лечит.

Левин произнес эту тираду с провокационной насмешкой. Но взгляд его говорил, что ему не смешно. Марина тоже насмешливо улыбнулась, решив его поддеть, в свою очередь.

— Если он хорошо делает свою работу, в чем его можно упрекнуть? Только, что он американец?

— Только американец — это немало. Америка — самое отвратительное место на земле. Всем известно, что это такое и как они там живут.

— Но он-то там больше не живет. Он здесь, людей лечит. Он не просто оборудование привез, он по-настоящему помогает. Похоже, ему даже нравится жить здесь, с нами.

Левин будто отмел эти рассуждения движением руки:

— Для того чтобы ему доверять, этого мало. Таким типам доверять нельзя. Дело в личных качествах… Шныряет туда-сюда. Никогда не знаешь, где он сейчас. Сюда пробрался? Пробрался. А театр закрыт. Все помещения открываются только для плановых репетиций, а для всех остальных — вечером. Нету этому типу сюда хода, а он, видишь ли, вошел, как к себе домой. Чего он тут искал?

Стоя посреди сцены, Левин в упор смотрел на Марину. Он снова стал человеком, привыкшим выходить победителем из словесных дуэлей.

Марина несмело заметила:

— Может, это типично американский дефект? Им нравится разглядывать актрис вблизи. Как в Голливуде.

Она улыбнулась, чтобы смягчить насмешку. Поколебавшись, Левин взял себя в руки и тоже решил пошутить:

— Возможно. Американцы ведь морально деградируют — это не секрет.

Он схватил газету, посмотрел на хорошо знакомую фотографию, потом скомкал «Биробиджанскую звезду» в шарик и швырнул за кулисы.

— Приходится признать, что наш фотограф бездарен. В жизни ты намного красивее, поверь мне.

Шаль снова соскользнула, и Левин осторожно натянул ее на Маринино плечо. Его жесты стали более откровенны. Он вновь обрел повадку красавца Матвея Левина, уверенного в себе и своей власти, и пригласил Марину выпить в его кабинете горячего чаю.

И вот теперь Марина слушала Надю:

— Мистер доктор Эпрон не все время проводит в новой больнице. Когда ему вздумается, он может исчезнуть где-то в тайге. Даже в снежное время. Навещает больных в богом забытых деревнях. Возвращается с сумками еды — так люди довольны, когда он к ним приезжает. Он хочет провести перепись всех больных в районе, от Амура до холмов Лондоко вдоль железной дороги, тогда больница сможет планировать госпитализацию заранее, а также обеспечить себя вакциной от малярии и других болезней, которые переносятся комарами. Бабушка Липа над ним смеется. Она говорит, что в Приамурье распространена только одна серьезная болезнь, и доктор в одиночку с ней не справится.

Надино радостное настроение передалось Марине.

— Он получил от обкома грузовичок… Прошлым летом сам съездил в Хабаровск и вернулся на новеньком ЗИСе. Видела бы ты лицо Матвея! Зощенко вообще с ума сошла. Тут месяцами трактора ждут. Клитенит да и другие были уверены, что мистер доктор просто своровал его в каком-нибудь колхозе. Орали на него: «Ты, американец, признавайся, где ты его украл!» А тот: «Не крал я ничего! Все нормально, все официально: подарок секретаря обкома больнице Биробиджана!» Когда Надя начинала подражать акценту американца, ее тут же душил смех. Представляя себе эту сцену, Марина веселилась вместе с Надей.

— Зощенко позвонила секретарю в Хабаровск. А ей и говорят: «Все в порядке, товарищ. По решению секретариата ЗИС-51, номер такой-то предоставлен в распоряжение вашей новой больницы. Распоряжение подписала секретарь обкома товарищ Приобина. Поздравляем вас!»

— И как Эпрон этого добился?

Надя покраснела и закусила губу.

— Не знаю, правда ли… В диспансере девчонки говорили…

— Надя…

— Эта Приобина, секретарь обкома с начала войны, она, кажется, еще похотливей Зощенко. Кладет глаз на всех мало-мальски симпатичных мужиков. А уж когда мистера доктора-то увидела…

— Он же американец.

— И деньги у него в сумке тоже были американские. И много, наверно. «Вклад еврейской эмиграции в борьбу с врагом!» — сказала мадам Приобина.

От смеха Надя не могла говорить. Можно было и не продолжать: Марина подобные истории в Москве выслушивала десятками.

В один из следующих вечеров, готовя ужин вместе с Бэллой и бабой Липой, Марина заявила, что ей необходимо как можно быстрее освоить идиш. И надо найти кого-нибудь, кто бы согласился ее учить.

— Мне быстро надо выучиться. Весной я хочу играть в театре на идише.

Женщины над ней посмеялись.

— Времена меняются… Не так давно и речи быть не могло, чтобы играть по-русски, а сегодня все наоборот. В обкоме будут довольны, что ты по-русски играешь. Ты ведь знаешь, что идиш больше не является нашим официальным языком.

— Театр — это другое. Я не для того приехала, чтобы играть на русском. Это смешно.

Бэлла и баба Липа молча посмотрели на нее. Бэлла сполоснула и вытерла руки. Баба Липа снова принялась перемешивать в миске муку и гусиный жир с теплой водой. Марина подумала, что может угадать их мысли. Она все еще была здесь новенькой, эта женщина, приехавшая из Москвы и поселившаяся в закрытом для въезда Биробиджане с разрешения Левина и комитета. Ее поселили в их доме, не спросив их мнения. Бэлла и баба Липа не были романтически настроенными молодыми девчонками вроде Нади. Жизнь научила их осторожности. Они против Марины ничего не имели, но все же ее опасались. По их мнению, Марина вполне могла постукивать начальству. Такова жизнь. На их месте Марина думала бы то же самое. Так уж сложилось в стране победившей революции, что никто никому не доверял. Доверие здесь надо было заслужить. Кроме того, Марину мучило, что она на самом деле лгала. Она бы дорого заплатила за возможность признаться Бэлле и бабушке Липе: «Я приехала сюда, чтобы спрятаться. Я не настоящая еврейка, но обещаю сделать все, чтобы ею стать!»

Но она лишь улыбнулась и произнесла со всей возможной искренностью:

— Соломон Михоэлс меня сюда послал не для того, чтобы я, еврейка, не пользовалась идишем. Я обещала ему выучить язык.

Бабушка Липа удивленно покачала головой, кашлянула, очистила с пальцев налипший жир и только потом проговорила:

— А почему бы тебе не попросить помощи у других актеров? Я их сто лет знаю. Это их родной язык, они на идише дышат, и лучших учителей тебе не найти. Я уверена, что они с радостью будут тебе помогать.

— Я на это и надеялась. Но они все еще в Хабаровске.

— Так их гастроли еще не кончились? С нового года? И что они там околачиваются? Возвращаться не хотят?

— Мы бы могли сами помочь, — осторожно произнесла Бэлла, присев около бабы Липы. В ее глазах блестели слезы. Она вытерла их влажной тряпкой. — Мойша бы наверняка помог, — добавила она тихо. — Но ведь и ты это можешь, баба Липа.

Старуха что-то проворчала вместо внятного ответа, продолжая неотрывно смотреть на Марину. Ее морщинистые веки тяжело нависали над серо-зелеными глазами, которые с годами стали похожи на два упругих, но прочных шара; обычно холодные как лед, они порой внезапно начинали излучать нежность, будто принадлежали совсем юной особе. Она с сомнением поджала губы и снова молча принялась за работу, добавляя в тесто мелко нарезанную рыбу и лук. Бэлла не настаивала, и Марина поняла, что ей тоже лучше не продолжать. Все трое долго скатывали ладонями шарики «гефилте фиш». И тут бабушка Липа произнесла:

— Для начала запомни: то, чем мы занимаемся, называется «блюда с добавлением жира». Гефилте фиш делают из любой рыбы, что есть под рукой. Когда я была девчонкой, — а я выросла в Польше, и, слава Господу: Он не позволил мне увидеть, что там, в Польше, происходит теперь, — моя мама делала гефилте фиш из карпа, и блюдо было гораздо жирнее. В Биробиджане тоже раньше так делали. Люди понимали, что такое «цедоке» — милосердие. Людям нравилось помогать друг другу, и это было необходимо: евреи ехали отовсюду. Тогда старики усаживались рядом с молодыми и обучали их. Кто-то говорил на идише, другие — почти нет. Иногда люди употребляли разные слова. Я вот говорю «цедоке», а другой назовет это «рахмунес» — жалость, а по сути, это одно и то же. Значит, стоит запомнить оба слова. Завтра и начнем, но я не настоящая учительница: у меня терпения не хватает. Так что тебе придется много трудиться.

Вечером Бэлла объявила соседкам о решении бабушки Липы. По этому случаю добыли бутылочку водки, а с утра у Марины был первый урок. Она много дней учила алфавит, тренировалась в произношении разных трудных звуков, пока они не стали ей сниться по ночам. На театральной сцене она тоже упражнялась в произношении только что заученных фраз и выражений. Когда она решила, что алфавит освоен, попыталась расшифровать старый рассказ Шолом-Алейхема будто партитуру. Уборщицы, устроившиеся послушать в зале, хохотали при этом до слез. Вечером она принесла сборник рассказов домой и попросила бабушку Липу ей их прочесть.

— Зачем? Еще рано, ты ничего не поймешь.

— Неважно. Ты мне потом по-русски перескажешь. Мне надо слышать музыку фразы. Музыка идиша — вот что мне нужно прежде всего. И ты ее так здорово исполняешь, баба Липа!

Баба Липа и правда читала так легко, живо и с ослепительной искренностью. По мере чтения лицо старухи то молодело, то снова старилось, на нем отражались самые разные чувства. Ее скрюченные руки взмывали вверх от удивления или страха перед чем-то таинственным. Казалось, даже вне словесного смысла тебя захватывает сила повествования. За всю свою карьеру Марина не получала такого замечательного урока театрального мастерства.

В начале февраля, когда Марина и бабушка Липа, сидя рядом за кухонным столом, заучивали произношение слов по списку, появилась Надя. Ее лицо покраснело на утреннем морозе.

— Мариночка! Они здесь, приехали сегодня утром. Матвей меня послал за тобой. Они хотят тебя видеть!

— Да успокойся, девочка, — проворчала Липа. — Кто приехал-то? Японцы, что ли?

— Бабушка, приехали актеры! Труппа Матвея. Вернулись из Хабаровска.

Актеров довезли на грузовиках солдаты, направлявшиеся к маньчжурской границе. Левин ждал Марину рядом с коробами костюмов и декораций, все еще наваленными в фойе театра. Он отвел ее в актерское общежитие.

— Будь снисходительна, Марина. Разумеется, это не самая блестящая труппа из тех, что ты встречала. Они совсем не юны. Да еще почти всю ночь были в пути.

И все же Марина испытала шок, когда Левин открыл дверь и четыре недовольных, потрепанных жизнью лица обернулись разом в их сторону.

— Матвей, ты где шлялся?

— А что ты сделал с нашими вещами?

— Нам отдохнуть надо, Матвей! Эти грузовики, ты себе не представляешь!

Несмотря на то что в помещении было жарко, женщины не снимали своих поношенных шуб. На ногах у них были длинные шерстяные носки, обтягивающие икры, а цветастые платки в несколько слоев покрывали не только голову, но и щеки. Они жались к печке, покрытой голубовато-зелеными изразцами и занимавшей один угол комнаты. Все стены были беспорядочно заклеены афишами и фотографиями спектаклей, и лишь в одном углу величественно выступал выцветший портрет Сталина. Он был задрапирован грязно-красным шелком, напоминавшим сценический занавес, и походил на икону с похорон.

На столе дымил самовар, а единственный в труппе актер-мужчина заваривал чай. Этому огромного роста человеку было около шестидесяти. Его кудрявые волосы торчали из-под темно-красной велюровой шапочки, образуя что-то вроде белоснежного пушистого венца. Он завернулся в длинный стеганый полинявший халат когда-то синего цвета с осыпавшейся местами вышивкой. Как и вся обстановка в общежитии — ковры, стулья, подушки, покрывала и даже разноцветные чайные стаканы — этот халат, наверно, когда-то был театральным реквизитом. На какое-то мгновение Марине показалось, что она сама попала на сцену, где разыгрывается неизвестная ей пьеса. До нее донесся смех Левина, который наслаждался ее удивлением. Актрисы лишь мельком посмотрели на Марину и подошли к Левину. Две женщины казались близняшками. Их можно было отличить только по прическам и одеянию. Третьей актрисе — размалеванной блондинке, тощей, как цыпленок, — на вид было лет пятьдесят. Они заговорили хором:

— Матвей, ты не представляешь, что это была за поездка!

— И как ты нас только в нее отправил?

— Пять часов в непрогретых машинах!

— И почему среди ночи? Нам даже ничего не объяснили…

— По крайней мере, эти парни сами ничего не ведали. Хоть и молодые, а зубами стучали не хуже, чем мы…

— Вера подумывала, чтобы один лейтенантик ее согрел, а он еще больше замерз, чем она!

— С нас хватит, товарищ худрук, больше нас на такие подвиги не посылай, и речи об этом быть не может.

— Даже не сомневайся, Матвей, с места не сдвинемся до весны!

— Не говоря о том, что и сейчас могли бы остаться в Хабаровске. Мы там хорошо обустроились.

— И с аншлагом, мой дорогой! Можно было весь месяц играть. Хабаровск — не Биробиджан. Они там еще не потеряли вкус к развлечениям.

— Сам увидишь! Мы тебе привезли целую коллекцию этих… «цайтунген». Посмотришь рецензии…

— Ша, ша! Спокойнее, дамы. Вот это вас согреет…

Старый актер заставил-таки их замолчать, подав каждой по стакану обжигающего чая. Он развернулся к Марине, как будто она только что появилась из-за кулис, и протянул к ней руки.

Страницы: «« ... 89101112131415 »»

Читать бесплатно другие книги:

Энджи Кларк, неутомимая путешественница, возвращается домой, в Англию! Ей приходится расстаться с лю...
Карьера венгерской писательницы Юдит Берг (род. в 1974 г.) началась известным в классической литерат...
Автобус жизни писательницы Марианны Гончаровой не имеет строгого расписания. Он может поехать в любо...
Что такое сторителлинг? Скорее всего, не зная наверняка, вы попробуете просто перевести этот термин ...
«Война в Зазеркалье» – увлекательная и в какой-то степени трагикомическая история о начинающем агент...
«Шпион, пришедший с холода» – книга, включенная в список журнала «Тime» «100 лучших англоязычных ром...