Ночь с вождем, или Роль длиною в жизнь Хальтер Марек

— Вроде бы там не возражают, хотя всякое может случиться. Представляете, какое событие! Борис Леонидович издал свой перевод перед самой войной. Мы будем первыми, кто сыграет «Гамлета» в его гениальном переводе. Так что пора уже браться за дело. Поставить Шекспира — это не шутка, верно? Вам я хочу предложить роль Офелии. Она прямо как для вас написана. Только вас увидел, сразу понял: вот она, Офелия! Все, что там говорится про Офелию, словно бы относится напрямую к вам. Ваша, ваша роль, Марина Андреевна!

Произнося свою речь, он даже встал для большей торжественности. В его голосе звучала и страсть, и какая-то горькая усмешка. Рассказал ли ему Люся ее историю? Наугад ли он выбрал этот отрывок из монолога или с намеком?

Камянов опустился в кресло и опять нервно закурил.

— «Гамлет» считается «мужской» пьесой. Действительно, Офелия не так уж часто появляется на сцене. Но она единственный живой цветок в этом мире, который мужская ярость превратила в мертвецкую. Просто идеально для вашего возвращения на сцену! И еще новость… Потрясающая! Сегодня утром я говорил по телефону с Борисом Леонидовичем. Он счастлив, что мы будем ставить пьесу в его переводе, и согласился присутствовать на нескольких репетициях. Правда, здорово?

Репетиции начались прямо с этого дня. Актеры трудились, не жалея сил, ударными темпами. Репетировали до поздней ночи. Все понимали, что играть «Гамлета» да еще в переводе Пастернака — величайшая ответственность. И конечно, хотелось преподнести москвичам достойный подарок на их второй новогодний праздник с начала войны.

После двух недель таких адовых репетиций Марине было уже трудно сосредоточиться на своей работе в цеху. Она стала работать медленней, пальцы плохо слушались. А как-то Марина даже прикорнула, уткнувшись головой в связку гранат, пока ее не растолкал начальник смены.

— Спать надо ночью, товарищ Гусеева! Ты нам срываешь график. Если так и будешь клевать носом, мы все тут взорвемся к чертовой матери! Ты ведь не дверные ручки ладишь…

И он повел Марину к парторгу завода. Парторгом была женщина. Марина надеялась: а вдруг она любит театр, поэзию? Когда Марина ей объяснила свою сонливость, парторгша сразу оживилась:

— Действительно сыграете на Новый год?

— Надеюсь. Директор еще не получил окончательного разрешения. Но уверен, что получит. До праздника уже рукой подать, поэтому мы торопимся.

— А знаешь, Гусеева, я ведь ни разу не была в Художественном.

— Обещаю две контрамарки. Может быть, не на премьеру, но на один из первых спектаклей.

— Не врешь?

— Клянусь! Выпрошу у директора, который благодарен моему руководству за проявленную чуткость. Театр у вас в долгу за то, что дали мне возможность репетировать.

Коммунистка была польщена. Она понизила голос:

— Наверняка и Сталин будет на вашей премьере. Всем известно, как он любит театр. И вообще искусство, правда ведь? Кино, музыку… Это так же верно, как то, что фрицы не возьмут Сталинград, товарищ Гусеева. Искусство укрепляет дух. И Сталин знает лучше всех, что для победы недостаточно одних танков и гранат.

И с тем же энтузиазмом парторгша подписала и вручила Марине справку об освобождении от работы до новогодних праздников.

Марина зажала справку в своей дрожащей руке. Она как-то и не подумала, что Сталин может явиться прямо на премьеру. Он ведь действительно так любит театр «и вообще искусство»!

Назавтра, свободная от работы в цеху, Марина уже к полудню была в Камергерском. Завернув в переулок, она тут же заметила черный ЗИС с заляпанными грязью крыльями, из которого выходила четверка «кожаных плащей» еще и в одинаковых зимних шапках. Один из них — в очках, с портфелем в руке, — сопровождаемый двумя усачами, вошел в здание МХАТа, четвертый остался дежурить у машины.

Кровь бросилась Марине в лицо. Но надо было взять себя в руки, не подать вида, что испугалась. Воспользовавшись тем, что молодчик, прикуривая, отвернулся к стене, чтобы ветер не задул огонек, Марина тихонько прошмыгнула за его спиной. Свернув в подворотню, она перевела дух. Но с чего, собственно, она так перепугалась? Почему решила, что энкавэдэшники пришли именно за ней? Скорей всего, чтобы дать какие-то инструкции Камянову.

Или, может быть, как раз сообщить, что Сталин посетит премьеру.

Но если Сталин действительно будет в зале, как же ей выйти на сцену?

А может, они все-таки явились по ее душу? К примеру, приказать Камянову снять Марину с роли или вообще вышвырнуть из театра.

Марина вновь ощутила прежний ужас, который терзал ее много лет. Вернулось чувство, что она всего лишь загнанная зверушка. Мышонок в лапах котяры, не торопившегося расправиться со своей жертвой. Ну, тогда и пусть приканчивает скорей, чем так мучиться!

Обогнув здание, Марина вошла в театр через служебный вход. Из актеров еще никого не было. Только уборщицы болтали в гардеробе. Не сняв шубы, не скинув платка, Марина по задней лестнице тихонько пробралась на площадку второго этажа. Приоткрыв дверь в коридор, Марина внимательно прислушалась.

Из директорского кабинета доносились голоса. Камянов что-то говорил, пока его не прервала насмешливая реплика. Марина решила, что его одернул тот тип в очках. Слов разобрать не удавалось, лишь гул разносился по коридору. Но по интонациям было ясно, что с Камяновым говорят резко, неприязненно.

Бормотание продолжалось. Теперь было не слышно Камянова. Через несколько минут голоса зазвучали громче. «Кожаные плащи» были уже в коридоре. Попрощались насмешливо, угрожающе:

— До скорой встречи, товарищ Камянов.

Затем донеслись их удаляющиеся шаги. Было слышно, как они спускаются по парадной лестнице. Потом все смолкло.

Чуть переждав, Марина заглянула в дверную щель, проверить, не крутится ли в коридоре секретарша. Коридор был пуст, служащие театра попрятались по своим кабинетам.

Марина пронеслась по натертому полу, минуя приемную, прямо к двери директорского кабинета. Камянов сидел в своем кресле, обхватив руками голову. Было ясно, что он в полном отчаянии. Увидев плачущего мужчину, Марина попятилась к двери. Но Камянов услыхал, как скрипнул паркет под ее каблуками. Директор вскинулся:

— Марина Андреевна!

Он был испуган ее вторжением. Выпрыгнув из кресла, Камянов подбежал к Марине.

— Вы с ума сошли! Что вы здесь делаете?

Он втащил Марину в кабинет, так резко дернув за руку, что она чуть не упала. Потом захлопнул дверь, опять повторив:

— Да вы просто свихнулись!

— Товарищ директор…

Он приложил палец к губам, беззвучно повторив несколько раз: «Молчите! Молчите!»

Мигнув ресницами, Марина подтвердила, что поняла его. Камянов отпустил ее руку, тревожно оглядел стены, потом опять обернулся к Марине, будто только сейчас обнаружил ее присутствие. Вдруг он стиснул Марину в объятиях. Его скорбное бормотание привело Марину в ужас. Наконец он отпустил женщину и взял сигарету из лежавшей на столе разодранной пачки. Дрожащими пальцами, желтыми от никотина, он зажег спичку. Немного успокоился только после третьей затяжки.

Еще раз подав ей знак молчать, он вышел в коридор, шепнув Марине:

— За мной!

Вслед за Камяновым Марина спустилась вниз. Затем он втолкнул ее в комнатку-пенальчик. От густого запаха нафталина там было невозможно дышать. На полках, этажерках стояли болванки со множеством париков всех времен и народов. Марина почувствовала себя будто в гуще немой, слепой толпы.

Камянов опустился на стул.

— Все кончено! Надежды нет. «Совершенно бездарный перевод Пастернака. Да и сама пьеса неактуальная, идеологически вредная».

Камянов постарался передать интонации энкавэдэшника, но никак не мог унять дрожь в голосе.

— Сам дурак! Так сглупил! Меня ведь предупреждали, что Пастернак у них теперь в немилости. Но я не думал, что до такой степени… Вот и доигрался.

— Но все-таки они ж не закрыли театр. Можно выбрать другую пьесу…

— Поделом, поделом мне, товарищ Гусеева. А я уж размечтался… Представлял себе новогоднюю афишу: «Гамлет» и Пастернак… Ого-го!

Камянов усмехнулся. Он снял очки и помассировал набрякшие подглазья.

— Ну и воняет здесь!

Затем снова надел очки и стал обшаривать свои карманы в поисках сигарет. Но пачка-то осталась в кабинете. Он вопросительно посмотрел на Марину.

— Я не курю, товарищ Камянов…

Он как-то странно глянул на нее. Взгляд был удрученный. Неожиданно он вцепился ей в руку и привлек к себе.

— Марина Андреевна, — шепнул Камянов, — этой ночью взяли Каплера.

Марина так и застыла с разинутым ртом.

— Он уже целую неделю в Москве, этот псих… Вы знали? Вот и я нет. Он приехал не ради нас с вами. Кретин! Уверяю вас, он действительно сошел с ума. Никогда не угадаете, что он затеял. Это уму непостижимо!

— Что непостижимо?

— С кем он… Господи, это ж самоубийство! У всех на глазах. Целую неделю, если не больше. Явились на оперу Большого театра. Большой эвакуировали, но остаток труппы играет в филиале на Дмитровке. А я-то знаю, что Люся терпеть не может оперу…

— С кем явился, Олег Семенович?

— Со Светланой Сталиной!

Марина остолбенела. От стоящего в комнатке смрада у нее вдруг перехватило дыхание.

Камянов, потирая лоб, бормотал, будто уже к ней не обращаясь:

— Подумать только! Любимая дочка от покойной Аллилуевой… Ох, идиот! Ну зачем она ему понадобилась, эта шестнадцатилетняя девчонка?

— И где он сейчас?

— А как вы думаете? Где и положено — на Лубянке. В самом аду.

Они обменялись невидящими взглядами.

— А тут еще вы, Марина Андреевна…

Марина привалилась к стене. От нафталина у нее слезились глаза.

— Дело не только в том, что вы репетировали Офелию. Они знают про ваши отношения с Каплером.

Бедный Камянов и представить себе не мог, как много «они» знают. Ну, вот и конец! Людоед все-таки сомкнул челюсти.

— Вам нельзя оставаться в Москве, Марина Андреевна. Бегите, пока не поздно. У вас есть какие-нибудь родственники?

Марина покачала головой. Не в ответ, а машинально. От ужаса она ничего не соображала.

Камянов, достав из кармана листок бумаги и авторучку, черкнул несколько слов.

— Это адрес Михоэлса. Вы с ним знакомы? Он сейчас в Москве, приехал ненадолго. Советую его навестить. Михоэлс может вам помочь. Он испытывает слабость к актерам…

Марина что-то недоверчиво буркнула. Ну с какой стати Михоэлс, режиссер еврейского театра, будет ей помогать? Наивный Камянов!

Но она все-таки спрятала листок в карман шубы.

— Теперь мне пора подняться в свой кабинет — вдруг они хватятся? А вы смывайтесь, мигом! И больше сюда ни ногой!

Его голос дрогнул, скулы напряглись. Пожимая Марине руку, он прошептал почти беззвучно:

— Случаются такие дни. Беспощадные! Сегодня утром я получил письмо из Сталинграда. Не от сына, от его друга. Николай… упокоился… Обрел покой единственным способом, который возможен в этом обезумевшем мире.

Марина тайком покинула театр. Она вздрагивала, стоило снегу хрустнуть под ее ногами. Зачем-то петляла улицами. У всех прохожих даже ресницы заиндевели, а ей было жарко в ее шубе.

Она мучительно думала, куда ей податься, чтоб не засекла Лубянка. В квартире Каплера наверняка засада. Да бог с ними, с ее тряпками!

Ну зачем Каплер это сделал? Это ж надо, показаться всей Москве в компании с дочкой Сталина! Камянов прав: самоубийство!

А не месть ли?

Люся один знал, что произошло между ней и Сталиным. Зачем ему понадобилось обольщать шестнадцатилетнюю дуреху, почти дурнушку? Ведь был уверен, что с ним расправятся.

Хороша парочка — Каплер и Светлана Сталина!

Какая уж тут любовь? Представить невозможно! Марина теперь себя убеждала, что Люся хотел отомстить за нее, расплатиться со Сталиным за ту кремлевскую ночь. Ну, может, вдобавок еще и с ней самой за антисемитские высказывания. Ради этого был готов пожертвовать десятком лет на свободе. А то и жизнью.

Сумасшедший, сумасшедший!

Марина не замечала, как слезы застывают на ее щеках. Его сейчас наверняка допрашивают с пристрастием. Но ей теперь не время хныкать! Надо успокоиться, сосредоточиться и все-таки найти какой-нибудь выход.

А, может, она ошибается? Люся был с ней таким добрым, ласковым… Трудно представить, что он способен мстить подобным способом.

Скорей, все-таки дело в другом. Алексей Яковлевич — донжуан, прирожденный соблазнитель. Ему нужны постоянные победы. И чем связь неожиданней, скандальней, тем лучше. Не этим ли и Марина его привлекла? Антисемитка да еще сталинская подстилка. Отличное сочетание!

Она бродила по улицам часа два-три, прокручивая в уме одни и те же вопросы, борясь с подступающим страхом. Наконец ноги ее сами привели к военному заводику. А что такого? Она возвращается на свое рабочее место. Свинчивать гранаты, когда бойцы гибнут сотнями тысяч под Сталинградом, как погиб сын Камянова, это ли не достаточная трудовая повинность?

Но нет. Не успела Марина скинуть шубу в раздевалке, как туда явилась парторгша.

— Пройди в мой кабинет, товарищ Гусеева.

Была серьезна. Теперь не стала распинаться о своей любви к искусству. Разглядывала Марину с большим интересом, будто видит впервые. Потом взяла в руки конверт, лежавший на столе. Там не было ни адреса, ни адресата, только печать фельдъегерской службы с гербом Советского Союза.

— Вам это прислали с нарочным, товарищ Гусеева.

Коммунистка помусолила конверт пальцами, правда, не решаясь коснуться герба. Было видно, что ее мучит любопытство. Еще бы — правительственная депеша! Но, увы, не ей адресованная. Пришлось вручить ее Марине.

Помертвевшими пальцами Марина вскрыла конверт. От страха ей свело живот, она задыхалась. В конверте обнаружился сложенный вчетверо листок. Развернув его, Марина прочла:

Два дня. В память. И.

Потом перечитала. Почерк разборчивый, даже красивый, но смысл непонятен.

Коммунистка объявила:

— Ты у нас больше не работаешь, товарищ Гусеева.

Наконец до Марины дошло: И. — это Иосиф.

Записка лично от Сталина, который велит ей убраться из Москвы в двое суток. Но ведь и гарантирует, что в течение этих дней ее не арестуют. Его подарок за ту ноябрьскую ночь 1932-го!

Марина пошатнулась. Чтобы не упасть, схватилась за спинку стула.

Парторгша, развернув ее к двери, легонько подтолкнула.

— Ты должна немедленно покинуть территорию завода.

Проходя через цех, Марина чувствовала брошенные на нее украдкой взгляды работниц. Коммунистка наверняка им разболтала о депеше. Женщины трудились молча, лишь клацанье железа нарушало тишину.

Когда Марина вышла на улицу, ее ослепила искрящаяся белизна снега. Теперь было неважно, преследуют ее или нет. Она сообразила, что может спокойно вернуться в квартиру Каплера.

Иосиф Виссарионович дал ей двое суток. Марина была уверена, что он ее не обманет.

Наконец она добралась до своей постели. Ее всю трясло, она стучала зубами от озноба, который было невозможно унять. Так промаялась около часа. В конце концов, завернувшись в одеяло, Марина отправилась на поиски спиртного. Она обшарила кухню, поискала в гостиной и, наконец, в одной из комнат отыскала Люсину заначку — недопитую бутылку водки. Марина ее мгновенно осушила до дна тремя обжигающими глотками. Озноб сразу прекратился, и Марине наконец удалось заснуть. Ей приснилось, что она декламирует роль Офелии на руинах Сталинграда. Тут же и Каплер, ведущий за руку Светлану Сталину, рыжеволосую женщину без лица и возраста, с каждым шагом оставлявшую кровавый след на снегу.

Марина проснулась среди ночи в холодном поту. Ее тошнило. Она вышла в кухню попить воды. Дверь одной из комнат чуть приоткрылась. Видимо, у нее завелись соседи, которые проследят, чтоб она убралась точно в срок.

Уже в спальне Марина вновь читала и перечитывала послание Иосифа Виссарионовича.

Два дня. В память. И.

Почему вдруг такое великодушие?

А, может быть, тут какая-то ловушка?

Но что ей-то делать? Куда податься?

Отправиться вслед за «Мосфильмом» в Алма-Ату? Бессмысленно! Никто не решится ее пригласить на роль. В Алма-Ате, как и в Москве, всем заправляют энкавэдэшники.

А может, пойти на фронт, как тысячи женщин, многие из которых уже геройски погибли? Был бы красивый финал! Еще есть возможность затеряться среди бесчисленных работниц на каком-нибудь уральском или сибирском заводе, где всех желающих принимают с распростертыми объятиями. Там она окончательно погибнет для театра. Или вообще быстренько сдохнет.

Да, коварный подарочек! Спрятаться незнамо где, исчезнуть навеки. Но при этом избежать лагерей.

И все-таки подарок. Может быть, он действительно в Марину влюбился хотя бы на одну ночь? Ну, или хотя бы на то короткое время, когда ласкал ее в кинозальчике? Может, даже великому Сталину не чуждо ничто человеческое, и за свой минутный порыв страсти он избавил Марину от пули и не сгноил в лагерях?

Марина рассмеялась в ночи дурашливым пьяным смехом.

Потом, уже в который раз, стала мысленно допрашивать Каплера: «Ну, Люся, зачем же ты так поступил? Зачем навлек на нас обоих беду?»

Только наутро она вспомнила об адресе Михоэлса в кармане своей шубы и напутствие Камянова: «Михоэлс может вам помочь. Он испытывает слабость к актерам».

Но как режиссер еврейского театра ей поможет? Кто решится противостоять Сталину? Тем более еврей.

Чушь какая-то!

Вдруг Марине пришла безумная мысль: а не подстроено ли это Каплером? Не решил ли он отправить ее на поклон к Михоэлсу в отместку за прежний антисемитизм? Чтобы проучить, преподать урок: антисемитка просит помощи у еврея!

Он ведь всегда рад устроить спектакль. Подумал: будет ей урок на всю жизнь!

Да нет же, это бред! Марина сама устыдилась своих мыслей.

Марине оставались сутки из отпущенных Сталиным двух, когда она позвонила в дверь к Михоэлсу. Открыла какая-то женщина. Из квартиры доносились голоса. Женщина с первого взгляда поняла, что Марина в беде. Она провела ее в гостиную, где резвились дети, и, ни о чем не спросив, принесла ей тарелку горячего бульона.

— Подкрепитесь, деточка, Соломон Михайлович скоро вернется. У него каждый день тысячи дел. Но он вас примет. А пока согрейтесь, видно, что продрогли.

Она не пыталась разузнать, зачем Марина пришла. Пока Марина глотала бульон, женщина ласково гладила ее по голове. Марина была тронута до глубины души, у нее покатились слезы. Сколько уж лет прошло с тех пор, как ее так же гладила мама!

Михоэлс вернулся где-то через час. Он пригласил Марину в крошечную комнатку, всю заваленную книгами и рукописями. Там, весело на нее глянув, он воскликнул:

— Добро пожаловать, товарищ Гусеева. Значит, все-таки решилась!

Такой прием поразил Марину. Михоэлс лукаво посмеивался. Марину потрясла и его внешность. Он был просто уродлив: чуть раскосые глаза; широкий рот в беспрестанном движении; всклокоченные кудряшки, обрамлявшие непомерно высокий лоб и сияющую лысину; кустистые брови, сбегавшиеся к основанию внушительного носа. Короче говоря, внешность — мечта антисемита. Выражение его глаз постоянно менялось, казалось даже, меняется их цвет. Благодаря мимике это некрасивое лицо лучилось обаянием ума, темперамента. Михоэлс наслаждался Марининым изумлением.

— Ты, небось, сейчас пытаешься сообразить, откуда это я прознал о твоих сомнениях? Ты ими ни с кем не делилась, а этот пройдоха Михоэлс сразу тебя раскусил. Просто мистика! Но дело в том, что мне столько о тебе рассказывали, товарищ Гусеева, что ты для меня будто старая знакомая.

— Обо мне?

— О ком же еще? Кто рассказывал? Твои верные друзья — Каплер и Камянов… Они тебя обожают. Ох, какой идиот, этот Люся! Бог знает, где он сейчас.

— Люся вам обо мне рассказывал?

— Все уши прожужжал. Он у тебя находит большой талант. Ну, об этом мне судить еще рано, надо тебя посмотреть на сцене. Хотя и Камянов подтвердил: «Не без недостатков, конечно, но действительно талантище, настоящий алмаз, правда, нуждающийся в огранке». От себя добавлю: недостатки можно искоренить, если трудиться и трудиться.

Тут он скорчил гримасу. Марина покраснела, он ее просто оглоушил. Михоэлс вдруг посерьезнел.

— Теперь ты все знаешь. А я знаю еще кое-что: наш великий вождь товарищ Сталин с тебя глаз не спускает, так ведь?

Марина промолчала. Михоэлс глядел на нее испытующе.

— Я должна уехать из Москвы завтра вечером.

— Хм-м… Мало времени… Но попробуем устроить. Паспорт у тебя с собой?

Она достала из сумки заветную книжицу с гербом на обложке, без которой советскому гражданину не ступить и шагу. Михоэлс ее внимательно пролистал.

— Отлично… А не хочешь ли ты поучиться актерскому мастерству в Биробижданском еврейском театре?

— В Биробиджане?..

— Знаешь такой город?

Вот такая ирония судьбы. Еще б ей не знать! Узнала еще десять лет назад, когда «папаша» Калинин поднял рюмку водки в честь создания еврейского национального района в сибирской глуши. Именно той ноябрьской ночью, когда и начались ее беды.

— Вижу, что знаешь. Тем лучше, не надо ничего объяснять.

— Это невозможно… — пробормотала Марина.

— Отчего же нет? Мне доверили подбирать для него актеров. Я, можно сказать, король еврейской сцены. Каких артистов считаю нужным, тех и отправляю в Биробиджан. А вообще, Еврейская автономная область — потрясающее начинание! Воплощение многовековой мечты… Хотя бы на короткое время…

— Но я ведь не еврейка.

Брови Михоэлса комически взлетели.

— Совсем не еврейка. Я знаю, мне и об этом Люся поведал.

Маринино смущение его забавляло. Разумеется, он намекнул на ее дурацкую болтовню. Марина опустила голову, ее щеки пылали от стыда.

— Но не страшно. В Биробиджане не только евреи. Во всем мире другие народы разбавлены евреями, а там евреи — гоями.

Михоэлс расхохотался. А потом заговорил, смежив веки, теперь скрывая выражение глаз.

— Конечно, тебе надо будет выучить идиш. Да и вообще освоить еврейскую культуру, нравы, взгляд на жизнь, привычки, которые, я знаю, тебе когда-то были не по душе. Но люди меняются и вкусы меняются. Каплер меня уверял, что, как ни странно, у тебя в характере много еврейских черт. В истинную иудейку ты, разумеется, не превратишься, но с ролью еврейки, уверен, справишься…

Марина не нашла что ответить. Михоэлс откровенно веселился. Его смех был невероятно заразителен. Недаром этот великий актер умел заставить зал смеяться, когда надо плакать.

Он вновь посерьезнел. Ласково взял Марину за руку.

— Я тебе прямо сейчас дам первый урок. Вот пример еврейского взгляда на жизнь, который впитывается с молоком матери. Гой, если с ним стряслась беда, ищет у окружающих сочувствия, а еврей — имею в виду настоящего еврея — от нее просто отмахнется. Скажет себе: «Да, со мной случилось несчастье, но ништ гедейгет!» — то есть: «Ну и ладно!» А знаешь, почему?.. Конечно нет, откуда ж тебе знать? Да потому, что он только и думает, что о своем дне рождения…

Михоэлс лукаво улыбнулся. Марина не понимала, о чем речь, но он уже заразил ее своим весельем.

— Спросишь, почему настоящий еврей так ждет своего дня рождения? Потому что в этот день ему, как у нас принято, пожелают: «Биз ундерт ун цванцик!», то есть: «Живи до ста двадцати лет!»

Михоэлс сделал паузу. Маринино лицо выражало легкое недоумение.

— Эта цифра, сто двадцать, не с потолка взята, столько лет прожил библейский Моисей. Значит, и на твоем дне рождения тебе пожелают дожить до возраста Моисея. А знаешь, почему? Конечно нет, откуда ж тебе знать?..

Михоэлс встал с кресла. Теперь он, изображая клоуна, заговорил писклявым голоском:

— В этот день весь народ собрался, чтобы поздравить Моисея. Но теперь ему пожелали: «А гутн тог!» — «Благополучного дня!» То есть чтобы он отлично прожил свой последний день и умер в прекрасном настроении.

Тут Михоэлс расхохотался так бурно, что и Марина не удержалась от смеха. Она хохотала безудержно, до слез, а Михоэлс, хотя и смеялся, но глаза у него оставались серьезными.

— Неважно, еврейка ты или нет, моя девочка, — начал он, опять устроившись в кресле. — В Биробиджане об этом не спрашивают. Не еврейка, так станешь! Если твои друзья правы, для такой артистки, как ты, изобразить еврейку — раз плюнуть! Всему научишься. Выучишь идиш. Неплохо бы вдобавок иврит. Это может пригодиться. Ты поймешь, кто такие евреи. Поверь мне, не так уж трудно нас понять. Но я тебя посылаю в Биробиджан при одном условии: ты там будешь прилежно учиться актерскому ремеслу. Станешь тем, кем и должна стать, — большой артисткой, чтобы я мог тобой гордиться. Большой еврейской актрисой, которая никогда не теряет самоиронии. Эту цену ты должна заплатить за право принадлежать к нашему народу. Для нас Биробиждан — это новый Израиль! Мы должны прославить эту землю, испытывать гордость, что мы евреи. Вот что самое главное!