Ночь с вождем, или Роль длиною в жизнь Хальтер Марек
— Да вы что! Конечно, не из банды Маккарти!
Марина досадливо мотнула головой.
— Я не об этих, а о тех, других, из Нью-Йорка.
Ничего не понял! Марина пояснила:
— О коммунистах… которые из советского консульства… Они все могут. В том числе и добыть такое разрешение.
Об этом-то я как раз и не подумал! Марина пожала плечами.
— Идиотский вопрос, правда? Если вы из консульства, разве признаетесь? Но, по крайней мере, теперь вы поняли, что я такой возможности не исключаю.
— Да с этими типами я вообще…
— Ну, разумеется, — кивнула Марина с натянутой улыбкой и спросила впрямую: — Кёнигсман, это еврейская фамилия? Вы еврей?
— Да.
Казалось, только теперь Марина окончательно проснулась. Она решительно придвинула к себе стул. Раздался душераздирающий скрежет металла по каменному полу. Обмахнув сиденье рукой, она пристроилась на самом краешке. Я снова почувствовал в Марине актрису. Жест и посадка казались отрепетированными, умелым театральным приемом. Как и ее взгляд, с которым она задала мне вопрос:
— Поверили, что я не убивала Майкла, только потому что вы еврей?
Ее тон был слегка ироничным.
— Да нет… Сам не знаю почему… Поверил — и все!
Я уже заранее решил быть с Мариной до конца откровенным, не представляя, как иначе развеять ее сомнения. Она меня испытующе разглядывала. Стоило бы ей рассказать о моей беседе с Лином, сказать, что я знаю адвоката, который смог бы ее вытащить. Но я не решился. Понял, что сейчас не время. Теперь инициатива перешла к ней. Марина почувствовала себя королевой бала, а мне дозволялось лишь восхищаться ее танцем. Я тупо молчал, будто актер, забывший свою реплику. Почти мгновенно она ухитрилась превратить вонючую камеру в театральные подмостки. А я стал одновременно и публикой, и актером на вторых ролях.
Марина прикрыла глаза, затем, после коротенькой паузы, их открыла, вперившись в противоположную стенку.
— Странная штука, память. В Америке, в вашей стране, я почти забыла… Хотела забыть… Начать жизнь с чистого листа! А теперь, после этих допросов, никак не могу отвязаться… Вспоминаю и вспоминаю. Будто бросилась в реку и никак не могу доплыть до берега. Даже если удается заснуть… Этой ночью мне снилась моя дорога в Биробиджан так явственно, будто я и впрямь трясусь в поезде. Был очень долгий путь! Так долго, так холодно… Десять, двенадцать дней. Может, больше, не помню точно. И столько же ночей. Сначала в ветхом вагончике с деревянными лавками. Посередке — железная печка. Там потрескивали полешки. Раскаленный металл чуть краснел во мраке. Мы отправились в путь еще до рассвета. Почти одни женщины, командированные в Горький на военные заводы. В большинстве пожилые — дочерей с внуками они успели отправить за Урал, опасаясь, что немцы возьмут Москву. У каждой — чемоданы, узлы, корзины… Захватили все мало-мальски ценное. Некоторые напялили одежку на одежку, в несколько слоев — юбки, кофты, а, бывало, сверху еще две шубы. Женщины с трудом забирались в вагон и там обессиленно плюхались на лавку. Они смеялись, как девчонки, когда наконец скидывали свои тряпки одну за другой. Из глубины вагона два-три мужичка отпускали шутки. Все — беззубые старики уже непризывного возраста. Совсем одинокие — ни жены, ни дочерей, ни невесток, чтоб о них позаботиться. Они жадно разглядывали корзины, где наверняка были и еда, и водка. Тетки их шугали, как детишек, — мол, не про вашу честь. Но, по правде говоря… Эти шуточки им нравились, тетки заливались смехом, что-то кричали в ответ. Казалось, они отправляются на курорт, радуясь будущим развлечениям. Но, когда поезд, набрав ход, миновал московские пригороды, шуточки прекратились. Никто уже не смеялся. Женщины погрузились в воспоминания. Наверняка в памяти промелькнула вся их жизнь в Москве, огромном столичном городе, где они испытали много радости и хлебнули горя. Так, говорят, бывает перед смертью. И я грустила по Москве, куда вряд ли когда-нибудь вернусь.
Марина будто забыла о моем присутствии, как уже и не видела тюремных стен. Я не решался ни сесть, ни вообще шевельнуться. И уж тем более прервать ее. Она рассказывала в той же манере, которая на слушании меня просто завораживала. Но теперь я был единственным зрителем.
— Отсмеявшись в начале пути, женщины теперь плакали. Говорили только о войне. О своих мужчинах, уже погибших или которые могли погибнуть в любую минуту, — сыновьях, братьях, мужьях. Иногда и о любовниках. Своих мужчин они называли уменьшительными именами. Рассказывали об их привычках, причудах, о том, как они с ними познакомились; чем они пахли, какие нежные слова им сказали на прощание, отправляясь на бойню. И так день за днем, только растравляя себе душу. У всех были глаза на мокром месте. А некоторые никак не могли унять рыдания. Эти каждый день напивались. Тянули водку с утра до ночи. Иначе не могли заснуть. Я только слушала, ничего не рассказывала. Женщин это не удивляло. Я была самой молодой. Что им до какой-то девчонки? Да и вообще до кого-либо.
Она перевела дыхание.
— Я добровольно взяла обязанность поддерживать огонь в печке. На станциях удавалось разжиться дровами. Но только по-быстрому, поезд мог тронуться в любую секунду. Опрометью неслась к поленнице и, захватив дров, сколько унесу, тащила их к вагону. Я была и моложе всех, и проворней. Как только соскакивала с подножки, тетки всякий раз очень за меня переживали. Некоторые громко подбадривали из тамбура. Они меня считали настоящей спринтершей. По сравнению с ними да, конечно… Я взяла в дорогу совсем немного еды, она скоро закончилась. Спутницы меня подкармливали, приговаривая: «Кушай, детка, кушай, Мариночка. Как нам без полешек-то?»
Марина улыбнулась, рефлекторно и я улыбнулся, но скосив глаз на часы. Прошла половина отпущенного нам срока. За стеклянной дверью уже маячила охранница. Марина ее не замечала. Я наконец уселся на стул. Марина и на это не обратила внимания.
— У женщин в конце концов все-таки разыгралось любопытство. Стали расспрашивать: откуда я? куда еду? Но я ж не могла им ответить: «Смываюсь от Сталина в Биробиджан», ограничивалась неопределенным: «Далеко-далеко, на восток». — «Значит, не в Горький?» — «Нет, подальше». — «В Пермь, что ли?» — «Еще дальше». На большее у соседок уже не хватало воображения — за Пермью для них расстилалась бескрайняя Сибирь. Почему я прямо не сказала, что еду в Еврейскую область? Кто ж знает, как бы они отнеслись к слову «еврейская». Я не то чтоб им лгала, а чуть недоговаривала. Нет, не вводила их в заблуждение, я ведь действительно не еврейка. Собственно, тетки и не допытывались. Решили, что я еду к сосланному мужу или любовнику, отбывшему срок в одном из бесчисленных сибирских лагерей. Таким бывало в ту пору проявление женской верности: жены, возлюбленные добровольно разделяли ссылку со своими мужчинами или селились возле лагерей, в которых те отбывали срок.
Марина уже не декламировала, а нежно бормотала, будто себе в утешение. Мне приходилось напрягать слух. Возможно, именно так она и проговаривала свои воспоминания в тиши тюремной камеры. А может быть, наоборот, это была мастерская игра на публику. Но ведь и в этом случае она могла как лгать, так и говорить чистую правду. Любопытно, что бы сказал Т. К., выслушав ее монолог? Может быть, откинул свой скепсис? Когда Марина вошла в камеру, мне показалось, что у нее ничего нет под ее балахоном. Если так, то вся Маринина защита — дар рассказчицы и собственная кожа.
— Всю дорогу я была «Мариночкой, которая едет к своему зэку». Большинство моих попутчиц сошли в Горьком, но взамен сели женщины, направлявшиеся в Казань или Пермь. Мы получали пополнения на каждой станции: вваливались новые попутчицы со своими узлами, заиндевевшие, дрожащие от холода. Мороз с каждым днем крепчал. Пробирал до костей. По ночам мы спали одетыми, укрывшись тулупами, шубами. Проехали Казань, добрались до Урала. Я была в пути уже четверо суток. На перегоне от Свердловска до Челябинска эшелон остановился из-за снежных заносов. За окном была непроглядная тьма. А наутро машинист объявил, что не меньше полкилометра путей завалено снегом. Нам всем раздали лопаты, чтобы мы расчистили рельсы. Толстенный слой снега мы разгребали весь день. Замечательный был денек, ясный, солнечный, очень морозный. Эшелон стоял на пригорке. Внизу — лес искрился инеем. С насыпи струился снег под легкий скрип наших лопат. Работалось легко. Это не рыть окопы! Даже в охотку после четырехдневной тряски и не стихавшего грохота колес. Стояла мертвая тишина. Трудились молча. Пар от нашего дыхания образовал над нами облачко, которое не рассеивалось. А стоило выглянуть солнцу, оно заискрилось, будто сияющий нимб. Женщины были настолько потрясены, что разом перекрестились. Уже ночью поезд наконец тронулся. Печки растопили докрасна. Женщины добыли снедь из своих корзин. У кого были водка или спирт, щедро их выставили. Пировали во всех вагонах.
Марина подтянула ноги к груди, обнажив икры. Уперев пятки в ребро сиденья, она раскачивалась, как резвящаяся девчушка или еврей на молитве. Ее лицо в который уж раз изменилось. На нем появились краски, женщина сразу помолодела. Теперь у нее был такой вид, будто она, присев на кровать, рассказывает сказку засыпающим детям.
— В Челябинске пришлось сменить вагон. Не только мне, еще дюжине семейств. Там, кроме еще крепких женщин, были и детишки, и старики, и бабушки с запеленатыми младенцами на руках. Некоторые, отдуваясь, волокли тяжеленные чемоданы, кто-то нес всего пару узелков. Были по-разному одеты. И лица разные. Но все усталые, растерянные. Железнодорожники их направляли в головной вагон. Им предстоял путь на Дальний Восток. Одна женщина спросила машиниста: «Кто они?». Ответил: «Евреи, направляющиеся в Биробиджан». И пояснил: «Бегут даже из теплого Крыма. Боятся, что фрицы там зададут им еще большего жару». Вот как случилось, что я стала еврейкой, даже не доехав до Биробиджана. Уже в Челябинске ощутила причастность к их судьбе.
В Омске эшелон был раскомплектован. Часть вагонов отцепили, а мы двинулись дальше — в сторону Новосибирска, Байкала и еще дальше — к самой маньчжурской границе. В Иркутске проверяли документы. Какой-то комиссар был озадачен моим паспортом. Внимательно его изучив и оглядев меня с головы до ног под моими одежками, спросил: «А ты знаешь, что этот вагон для евреев, направленных в Биробиджан?» Вагон был без лежачих мест, одни лавки. Детей укладывали прямо на узлы и чемоданы. Спутники меня изучали, кто настороженно, кто недоброжелательно, кто равнодушно. Наконец старичок, едва говоривший по-русски, спросил меня, куда еду. Когда я ответила, что в Биробиджан, улыбнулся. «Ид?» — осторожно спросил он. Слово было незнакомым, но смысл понятен. Я молча кивнула. А кто ж еще? Соседи сразу подвинулись, чтобы дать мне больше места. Но много-то я и не занимала почти без багажа.
Негромко рассмеявшись, она взглянула на меня впервые с начала своего монолога. В ее голубых глазах стояли слезы. Марина опустила голову.
— Они все были полны надежд, так стремились в Биробиджан. Знали бы, что их ждет…
Ее прервал скрежет ключа в замочной скважине. Явилась охранница.
— Заканчивайте!
Марина замерла на долю секунды. Потом, вскочив на ноги, быстро схватила сумку, будто стараясь опередить надзирательницу.
— Они думают, что меня наказали, упрятав в эту хренову кутузку. А я тут счастлива. Чувствую, что постепенно возрождаюсь. Придет час, я встречусь с Майклом.
Охранница подтолкнула ее к двери.
— Свидание окончено!
Уже на пороге Марина обернулась.
— А вдруг повезет? Мешане мазл, верно?
— Что она сказала?
— Напомнила, что счастье переменчиво, — ответил я, надевая шляпу. — На идише.
— Идиш — это такая еврейская тарабарщина?
— Боюсь, вы правы.
Охранница брезгливо поморщилась.
Вызванный Коном цэрэушник оказался коротеньким кругленьким ирландцем за сороковник с кирпично-красным лицом. Совсем не похожий на шпионов из голливудских фильмов. Вкатившись в зал, зажав под мышкой кожаную папку, он уставился на Марину с восторгом пацана перед клеткой с макаками. Женщина его взглядом не удостоила. Как, впрочем, не взглянула и на меня, пока копы вели ее к креслу. Соблюдала конспирацию — никто не должен был знать о нашей встрече в Старой тюрьме три часа назад.
За это время я успел, вернувшись домой и потратив часок, записать все, что она мне рассказала. Потом сразу же рванул в Сенат. Теперь женщина ничем не напоминала ту замордованную узницу, которую мне доставили прямо из тюремной камеры. Было приятно думать, что ее так взбодрил мой визит. На этот раз она вышла на подмостки в зеленом летнем платье и белой кофточке. Избавившись от наручников, она сразу скинула кофточку, обнажив руки и открыв вырез платья, достаточно глубокий, чтобы в нем виднелась грудная выемка. Платье было в самую точку! Вполне строгое, но при этом обрисовывавшее талию, бюст, короче говоря, отнюдь не скрывающее от членов Комиссии ее женских прелестей. Казалось, это для нее привычный наряд. Минимум косметики: чуть подведенные ресницы и брови подчеркивали голубизну ее глаз, и губы теперь были не такими бледными, как при нашей недавней встрече.
Ширли бросила мне короткий взгляд: ну как, вмастила? Конечно молодчина — прям в яблочко! Я все же надеялся, что Кону, Вуду и всей этой шайке будет слабо раскумекать, кто так приодел их жертву.
По крайней мере, сейчас им было не до того. Ирландец из ЦРУ их интересовал куда больше, чем женские наряды. Сразу, как Марина заняла свое место, Вуд бахнул молоточком. Заседание началось. Кон как никогда в плейбоистом виде — с набриолиненными волосами, в умопомрачительном костюмчике мышиного цвета — дружелюбно обратился к ирландцу:
— Сообщите, пожалуйста, ваше имя и место работы.
— Рой Маркус О’Нил. ЦРУ, отдел стратегических исследований.
— Готовы ли вы говорить правду и одну только правду?
— Конечно, клянусь говорить только правду. Но в пределах своих полномочий.
— Само собой разумеется. Обладаете ли вы по роду деятельности сведениями о советском регионе, называемом Биробиджан?
Ирландец достал из кожаной папки несколько листков и, сверившись с ними, сообщил:
— Да, господин прокурор, такой регион действительно существует. Это Еврейская автономная область, в Советском Союзе часто именуемая просто Биробиджан по ее административному центру. Территория чуть больше штата Массачусетс. Располагается на реке Амур, пограничной между Советами и Китаем, в трехстах-четырехстах километрах от китайского города Харбин.
Ирландец лукаво улыбнулся.
— Боюсь, уважаемая Комиссия недостаточно знакома с географией этой части земного шара. Поэтому поясню: это примерно в полутысяче километров от Тихого океана, в восьмистах — от японского острова Хоккайдо и очень далеко от Москвы — в восьми-девяти тысячах километров. Там вовсе не рай земной. Мало у кого возникнет желание туда перебраться. Кругом тайга — бескрайний хвойный лес; болота, гнус, неудобья. Зимой жуткие морозы, летом невыносимая жара. Это что касается географии. Однако тут важней история.
— Что вы имеете в виду?
— Биробиджан — не просто область в Советском Союзе, а первый с библейских времен официальный еврейский анклав, возникший задолго до нынешнего государства Израиль. Надо признать, это один из самых хитроумных трюков Сталина.
Ирландец облегченно вздохнул: с географией покончено! Теперь ему не надо было сверяться с какими-то листками — он был в своей стихии.
— Русские это называют — одним выстрелом убить двух зайцев. Как известно, и до революции семнадцатого среди большевиков евреев хватало. Но потом началось просто еврейское засилье: они заняли крупнейшие посты вплоть до самого верха. До середины двадцатых Политбюро было наполовину еврейским, да и позже многие министры были евреями. Уж не говоря о женах советских вождей. Кое-кому в окружении Сталина это не нравилось. Тут и возникла блестящая идея, может быть, ее подбросил Калинин. Много веков у евреев не было своей земли. Так почему бы не создать автономию, где собрались бы все евреи — советские, германские, из других европейских стран? Ловкий трюк, верно? Мол, если большевики оказались такими ушлыми ребятами, что решили еврейскую проблему, так с другими народами тем более сладят. Причем в данном случае бескровно, без погромов и тому подобных эксцессов… Евреев даже облагодетельствовали: хотели свою землю — так получите! Остался вопрос: где? Здесь и таился подвох!
Ирландец сделал эффектную паузу. Надо сказать, актер он был никудышный. Речь слишком торопливая, движения неуверенные. Плохая дикция, проглатывал слова. Стенографистки иногда замирали, пытаясь сообразить, что он хочет сказать. В двух метрах от него неподвижно сидела Марина, склонив голову, уронив руки на стол. Было непонятно, слушает ли она цэрэушника или нет.
— Евреи, конечно, предпочли бы Крым или юг Украины, где они жили пару столетий. Но Крым, Украина — слишком лакомые кусочки: прекрасный климат, плодородные земли… Сталин решил, что больно жирно для евреев. К тому же Украина считалась ненадежным регионом. Ленин ее фактически завоевал. Конечно, следовало подыскать другое местечко. И оно нашлось. Еще в двадцатые годы японцы стали просачиваться в Маньчжурию. Так пусть евреи живут у них под боком! Когда же японцы в 1931-м Маньчжурию впрямую оккупировали и возникла угроза вторжения в СССР, Биробиджан приобрел стратегическое значение. Его вскоре объявили автономной областью и начали заселять всерьез. Всех евреев призвали переселяться в Биробиджан. Вот так он и хлопнул обоих зайчишек! Разумеется, не каждому еврею улыбалось поселиться в сибирской глуши, но многие откликнулись. Все-таки дядя Джо их не в лагерь загоняет, а действительно дает землю. Переселенцы были готовы трудиться не покладая рук — построить в этой забытой богом дыре заводы, фабрики, школы, создать колхозы. Не рискну назвать точной цифры, но, по моим сведениям, туда отправились двадцать-тридцать тысяч евреев со всем скарбом и своим идишем. Кстати, не только евреи. И русские, и люди других национальностей, которых, думаю, стоило держать подальше от Москвы. Чем дело кончилось, известно. Япошки не стали связываться с дядей Джо, а взамен бахнули наш Пёрл-Харбор. Может быть, вся эта история с евреями как-то повлияла на их выбор…
Тут он сделал короткую паузу, как бы давая грохоту этой бомбежки раскатиться по всему залу. Сенатор Мундт изобразил нечто вроде крестного знамения. Никсон поднял руку, чтобы перебить докладчика. Но ирландец ему не позволил.
— Извините, господин конгрессмен, еще любопытная подробность. Этот анклав заинтересовал не только советских, но и зарубежных евреев. Среди американских в начале войны идея переселения в Биробиджан стала довольно популярной.
— Даже так?
— Как мы помним, тогда Америка и Советы были союзниками. Рузвельт сильно помог русским своими поставками. Но Сталин хотел большего. Вот он и задумал разыграть биробиджанскую карту. Объявил автономную область открытой для евреев всего мира. Приглашались все желающие: неважно, коммунисты — не коммунисты. Американские евреи начали создавать организации для помощи Биробиджану. К примеру, «Агро-Джойнт», поставлявшая туда сельскохозяйственную технику.
— Что за «Агро-Джойнт»?
— Это Американская объединенная еврейская агрономическая корпорация, господин конгрессмен.
— И действительно кто-то из американских евреев отважился перебраться в это большевистское захолустье? — изумился Никсон.
— Несколько сотен человек. Это было в духе времени. Имею в виду борьбу с германским нацизмом и все такое… К нам заявился советский еврей актер Соломон Михоэлс. В Нью-Йорке и Голливуде выступал от имени Еврейского антифашистского комитета. Большевики обожают всякие комитеты… Успех — огромный, залы — битком. В результате собрал пятьдесят миллионов долларов.
По столу президиума пронесся шепот. Видимо, сумма впечатлила. Кон и Вуд обратили взгляды к Марине. О’Нил добавил:
— На это Сталин и рассчитывал. Комитет ему был нужен, чтобы собрать побольше долларов. Здорово раскрутил наших евреев!
Маккарти заерзал в кресле.
— А как вы считаете, сбор средств был единственной целью поездки?
Лицо ирландца изобразило сомнение. Он оглядел зал, словно решая, имеет ли право раскрыть нам государственную тайну.
— Можете ли вы ответить на вопрос сенатора Маккарти, господин О’Нил? — вмешался Вуд.
Тон ирландца стал вновь доверительным.
— Да, мы-то всегда полагали, что у этой поездки есть и тайная цель — создать в Америке шпионскую сеть. Из евреев, понятное дело, которых большевики постарались убедить, что лучше сделать ставку на дядю Джо, чем на Дядю Сэма. Ну, понимаете, о чем я…
— Все-таки хотелось, чтобы вы уточнили.
— Материалы засекречены. Вам нужно подать письменный запрос, чтобы на слушании огласили документы, касающиеся УСС. Но могу вас заверить, что этот актер Михоэлс, председатель комитета, служил прикрытием для остальных членов делегации, которые были все как один — сотрудники советских спецслужб. Задачей Михоэлса являлось проводить пресс-конференции, а прочие занимались совсем другими делишками. Отметим, что благодарности от Сталина они не дождались — кое-кого он уже прикончил, остальных пересажал одного за другим…
— А что с Михоэлсом?!
Ирландец аж вздрогнул от Марининого выкрика. Вскочив с места, она смотрела на цэрэушника в упор. О’Нил ей ответил ироническим взглядом, наверняка решив, что это театральный приемчик. Марина сделала шаг в сторону ирландца. Копы ее придержали за плечи. Она повторила:
— А что с Михоэлсом?!
Кон с Вудом переглянулись.
Ирландец пожал плечами.
— Вы действительно не знаете, что Михоэлс погиб еще осенью 48-го? По официальной версии попал под грузовик в Минске. Но, по нашим сведениям, его тайком пристукнули. И журналиста Владимира Голубова, который был тогда с ним. Видимо, и всех его друзей по комитету ждет подобная участь.
Марина, побледнев, рухнула в кресло. Только прошептала: «Люся!» Тихо, но я расслышал, как и наверняка члены Комиссии. Кажется, даже эти господа были чуть смущены. Было ясно, что Марина не прикидывается. А они ведь уж точно не забыли недавний Маринин рассказ о бурном обсуждении комитета у Каплера.
Ирландец метнул улыбочку Маккарти и Никсону.
— Честно говоря, в последние годы Сталин затеял настоящую травлю евреев. Вся эта история с Биробиджаном им отнюдь не пошла на пользу…
— Господин О’Нил, — поспешил его перебить Маккарти, — можете ли вы нам сообщить о деятельности УСС в Биробиджане во время войны?
Было забавно видеть, как у ирландца мгновенно изменилось выражение лица. Он сразу посерьезнел. Изменился и тон. Теперь он уже не частил, а делал паузы, взвешивая каждое слово.
— Могу только подтвердить, что это была сфера наших интересов.
— Каких именно?
— Ну, сами понимаете, если уж Сталина осенила такая удачная идейка — призвать в Биробиджан всех евреев и наложить лапу на еврейские капиталы для войны с немцами, мы были бы идиотами, если б это пустили на самотек, верно?
— То есть вы хотите сказать, что туда действительно были направлены агенты УСС? — доброжелательно спросил сенатор Мундт, сделав большие глаза.
Ирландец помедлил с ответом, поморщился.
— Надо было собрать как можно больше сведений об этом Биробиджане, а главное, разведать, что затевают япошки на другом берегу Амура. Как помните, тогда мы с ними воевали на Тихом. А по донесениям разведки, в Маньчжурии, прямо рядом с Биробиджаном, они построили два завода по производству химического оружия. Ну, и сами понимаете…
Марина подняла голову, она внимательно слушала. Теперь в ее взгляде уже не сквозила тоска, а посверкивала чуть ли не ярость.
— Эпрон был одним из агентов? — спросил Вуд.
Ирландец покачал головой.
— Не уполномочен огласить данную информацию. Я об этом предупреждал господина прокурора.
Достав из папки толстый пакет, он его продемонстрировал Вуду.
— С этими документами имеют право ознакомиться только члены Комиссии.
И он указал подбородком на меня и стенографисток. Затем вновь принял вид самого осведомленного человека на всем белом свете.
— Начальство разрешило мне предоставить эти документы в распоряжение КРАД.
Маккарти сопроводил его последние фразы одобрительными кивками. Мне даже показалось, что эта мизансцена придумана заранее. Но не тут-то было! Они забыли, что имеют дело с Мариной Андреевной Гусеевой, которая сорвала их спектакль. Громко хмыкнув, она презрительно глянула на ирландца.
— Вы развели таинственность, потому что сами ничего не знаете. И о Биробиджане тоже! Майкл был не только шпионом, но еще и действительно профессиональным врачом. Все его любили. Он спасал человеческие жизни, не спрашивая, еврей ты или нет. Майклу там нравилось, он не хотел возвращаться в Америку.
Председатель помешал ирландцу ответить.
— Вот и замечательно, мисс, наконец пришло время рассказать, как вы познакомились с агентом Эпроном.
Биробиджан
Драма разыгралась еще за полтысячи километров до Биробиджана. Уже темнело, когда эшелон остановился в каком-то заиндевевшем поселке. Припорошенная снегом табличка под деревянным козырьком платформы гласила:
ЕКАТЕРИНОСЛАВКА
Амурская область
Ни перед входом в здание вокзальчика с одиноким фонарем над дверью, ни на платформе встречающих не обнаружилось. Как и новых пассажиров с их обычными узлами и корзинами. Лишь какой-то старик дремал, привалившись к жидкой поленнице, рядом с которой тлел костерок. В проеме ушанки виднелось безбородое коричневое лицо с раскосыми глазами. На жарких углях дымился котел с супом.
Как только эшелон, скрежеща тормозами, остановился, из темноты вынырнули солдаты. Их было десятка три — лица прикрыты шарфами, шапки со звездочками, ружья на изготовку. Перед каждым тамбуром выставили охрану. Лейтенант с обветренным лицом давал отрывистые команды. Начиная с конца состава, солдаты выпускали по очереди из одного за другим вагонов пассажиров, чтобы те могли набрать дров и наполнить котелок или бидон супом. Впервые с начала путешествия на перроне не было никакой толчеи. Дошла очередь и до еврейского вагона. На этот раз Марина не стала выходить из поезда. Ограничилась тем, что вывалила на пол перед печкой дюжину припасенных заранее полешек, пока дети опустошали бидон с супом, добытым одной из попутчиц.
Не успела закрыться дверь последнего вагона, как солдаты вскинули ружья на плечо. Затем они строем, печатая шаг, двинулись вдоль платформы, остановившись возле ритмично пыхающего жаром локомотива. Паровоз уже развел пары, но не двигался с места. Ожидание затягивалось. Было неясно, в чем дело. Наступила ночь.
Зажегся единственный вокзальный фонарик. Азиат куда-то исчез вместе с уже пустым котлом. Последние угольки тлели в снегу.
Тревога нарастала. Люди недоумевали: что происходит? Некоторые пассажирки были чуть ли не в истерике. Женщины, выглядывая из тамбуров, громко окликали солдат. Их яростные голоса звонко разносились в морозном воздухе. Что случилось? Почему стоим? Кто приказал держать людей в вагонах, не давая размять ноги? Когда наконец тронемся?
Солдаты под своими шарфами не раскрывали рта. Только движениями головы делали женщинам знак вернуться в вагон. Некоторые опять взяли ружья на изготовку. Наконец какая-то девушка не выдержала — спрыгнув с подножки, она схватила за рукав ближайшего к ней солдата, мальчугана лет двадцати с заиндевевшими ресницами. Он резко оттолкнул женщину. Шлепнувшись на платформу, она зашлась криком. Солдатик упер ствол ружья ей прямо в грудь. Девушка смолкла. Щелкнул затвор. Металлический звук гулко пронесся под козырьком платформы. Остальные солдаты наблюдали за происходящим издали. И пассажирки наблюдали из приоткрытых дверей, однако не рискнули вмешаться. Солдат дулом ружья подал девушке знак подняться. Та повиновалась. Лишь тогда к ней на помощь ринулись ее спутницы. Взяв под руки, женщины помогли ей вернуться в вагон. Солдатик не опускал ружья. Казалось, что не только его ресницы заиндевели, но и глаза подернуты инеем.
Это, конечно, была не первая задержка в пути. Но обычно вскоре выяснялась ее причина: или требовалось набрать воды для паровозного котла, или загрузить уголь, или проводникам пополнить запасы спиртного… Обычное дело для такого дальнего путешествия! Но это был совсем другой случай: солдаты обращались с пассажирами как с заключенными. Да и что эти воины делают в сибирской глуши, когда Красная Армия отчаянно бьется с фрицами под Сталинградом?
Праздные вопросы!
Через час или два в темноте прозвучал резкий свисток. Однако он только возвестил смену караула. Чтобы дать отдохнуть замерзшим солдатам, вдоль состава промаршировала новая тридцатка, куда бодрей печатая шаг, чем прежняя.
Вновь потянулось ожидание. В еврейском вагоне переговаривались шепотом. Даже дети притихли. Не резвились, не болтали, а, припав к окнам, вглядывались в темноту. Но что толку? Окна обледенели, а за ними — непроглядная ночь, черная, как бездонный колодец.
Начиная с Омска, Марина день за днем постепенно сближалась с этими тревожными и суетливыми чужаками. Вот они снуют, пересмеиваются, о чем-то возбужденно лопочут, но раз — и впали в угрюмое оцепенение. Ничто их уже не радует, даже собственные дети.
С ней они были доброжелательны, а иногда проявляли даже преувеличенное почтение, что выглядело слегка ироничным. Соседи подвинулись, чтоб дать ей место в переполненном вагоне. Это был товарняк с грубо сбитыми деревянными лавками. Всего четыре оконца, да еще и заледеневшие, почти не давали света. В этом никогда не проветриваемом деревянном загоне ужасно воняло потом, сажей, парашей. Сперва пассажиры буквально задыхались от этого зловония, но быстро к нему привыкали.
Несмотря на печурку, чем дальше на восток, тем в вагоне становилось холоднее. Маринины спутницы обратили внимание, что она, ложась спать, напяливает на себя все свои кофточки и еще сверху — шубу. Одна из женщин, достав из огромного тюка пестрое одеяло, протянула его Марине.
— Матоне, матоне…
Женщина, улыбаясь, кивала головой. Видя Маринину нерешительность, старик, едва говоривший по-русски, видимо, их патриарх, одобрительно помахал рукой.
— Матоне, подарок. Это вам подарок. Нехорошо отказаться.
Но Марине было как раз неудобно его принять. Наконец еврейская девчушка взяла одеяло из материнских рук и накинула Марине на плечи, приговаривая:
— Подарок… подарок… Матоне!
Тут все евреи дружно расхохотались.
С этого дня Марина стала понемножку изучать идиш. В основном беседуя с детьми, которые мешали русские слова с еврейскими. Это было вроде игры. Вскоре она уже знала, что евреи говорят «картофл» вместо «картофель», что «хавер» означает «друг», «фиш» — «рыба», «шварц бройт» — «черный хлеб», «мутер» — «мать», «кихл» — «сухарь»; что всех неевреев они называют «гоями».
Но приходилось общаться и жестами. Дети были в восторге от ее блестящей пантомимы. Марина смеялась с ними вместе, притом удивляясь, что их родителей ей никак не удается расшевелить. Словно готовясь к будущим ролям, Марина старалась копировать их жесты, манеру разговаривать, склонив лоб к собеседнику; характерные движения рук, выражение глаз, недовольные гримаски, с какими они встречали детские капризы, а также их радостные улыбки, вместе с которыми они высоко вскидывали брови.
Однако и спутники наблюдали за Мариной и, конечно, ее обсуждали. И женщин, и патриарха наверняка мучил вопрос, что эта молодая еврейка собирается делать в Биробиджане без мужа, детей, вообще без родственников? Не догадывались ли, что она их обманывает? Вполне возможно, ведь по виду она типичная гойка. Как стыдно было им врать! Марина была готова признаться, что она вовсе не еврейка: «Да, я действительно не из ваших. Просто пытаюсь затеряться среди евреев, чтобы не угодить в лагерь».
Она забилась в свой уголок и уж в который раз раскрыла одну из книжек, которые взяла в дорогу. В поезде для чтения не хватало света, и она, закрыв глаза, тихонько бормотала наизусть стихи Пастернака. Но только через несколько лет до Марины дойдут его строки, будто обращенные к ней лично: «Гул затих…». Великие стихи.
Время двигалось к полуночи. Еще дважды сменился караул. Марина это определила по грохоту солдатских сапог. Локомотив продолжал попыхивать, но уже не так усердно. Вагон освещала единственная керосиновая лампа. В сумраке чуть краснела железная печка. Пассажирки берегли дрова, их подбрасывали в печурку, когда прежние сгорят дотла. Теперь их лица будто затвердели от стужи, словно покрылись коркой льда. Лишь глаза посверкивали во мраке. Никто не решался нарушить молчание, не пытался уснуть. И дети тоже. Всем оставалось только ждать и ждать.
Марина вздрогнула. Над ней склонилась какая-то тень. Она узнала бесшумно подкравшегося к ней мужчину — это был патриарх. Его седая борода белела в темноте. Старик прошептал:
— Ты понимаешь? Тебе понятно?
Марина села на лавке, даже не понимая вопроса. Старик настаивал:
— Почему здесь? Почему поезд?
Он махнул рукой по направлению к локомотиву.
Марина покачала головой:
— Нет, не понимаю. Нам никак не объяснили.
— Солдаты для нас?
— Нет, нет! В поезде не только евреи. Они для всех.
И ей теперь стало трудно говорить по-русски, речь она заменяла жестами. Патриарх молчал. Марина подумала, что он подбирает слова, чтобы задать еще вопрос. Но нет, он ждал Марининого ответа. И она нашла слово из тех нескольких, что выучила, играя с детишками: «гедулд» — «терпение». Марина зашептала:
— Гедулд, гедулд…
Патриарх отвернулся, проворчав:
— Гедулд, всегда гедулд! А зачем гедулд?
Новый свисток вывел пассажиров из оцепенения. Послышались отрывистые команды. Клацали ружейные затворы. Пассажиры повскакивали на ноги. С металлическим скрежетом раскрылась дверь. В вагон ворвалась сибирская ночь. Поднималась вьюга.
Вошли трое — солдат с ружьем на плече, освещавший путь керосиновой лампой; лейтенант, который несколько часов назад командовал на перроне, и вслед за ними — долговязый тощий парень лет тридцати в чересчур просторном для него полушубке, схваченном ремнем с огромной медной пряжкой. Как только лампа высветила голубой околыш, стало ясно, что это сотрудник госбезопасности. Значит, он тут главный.
Солдат затворил дверь. Было видно, что он совсем продрог. На его шарфе подрагивали сосульки. Он его так и не опустил. Керосиновая лампа мерцала голубым огоньком. Сонные дети протирали глаза ладонями. Энкавэдэшник расстегнул полушубок. Лейтенант снял шапку, обнажив бритый череп. Глаза были налиты кровью, щеки кое-где чуть растрескались от мороза. Дыхнув перегаром, он потребовал предъявить документы. Патриарху не пришлось переводить, все и так поняли. Сразу потянулись за своими бесценными бумагами.
Это был скорее ритуал. Их документы уже сотню раз проверяли. Ну, еще разок проверят! Энкавэдэшник, собрав паспорта, начал выкрикивать фамилии строгим, но одновременно писклявым, будто юношески ломающимся голосом. Евреи не всегда узнавали свои фамилии, звучащие по-русски. Приходилось повторять. Повторял со снисходительной улыбкой. Было видно, что это для него привычно. Будто игра. Он пристально разглядывал каждого из поименованных евреев.
Патриарх протянул ему бумаги на идише.
— В Биробиджан, мы в Биробиджан. Направили. Официально, очень официально.
Лейтенант мотнул головой и что-то буркнул. Парень в полушубке от него отмахнулся. Он внимательно изучил документы старика, но не произнес ни слова. Наконец дошло дело и до Марининых бумаг — паспорта и письма Михоэлса руководству автономной области, удостоверявшего, что товарищ Гусеева командирована в Биробиджанский еврейский театр.
Солдат наконец избавился от своего шарфа. Он облокотился о стенку вагона. Его растрескавшиеся губы были покрыты темным налетом. Солдат был примерно тех же лет, что и энкавэдэшник. Последний наконец оторвал взгляд от Марининых документов. Затем оглядел Марину всю с ног до головы, будто пытаясь оценить ее фигуру под слоями одежек.
— Значит, ты актриса, товарищ Гусеева?
— Вы же прочитали письмо?
— И собираешься играть в биробиджанском театре?
— Ну да.
— Что, московские тебе не подходят?
Он улыбнулся чуть иронически. Марина улыбнулась в ответ.
— Они сейчас все закрыты, товарищ комиссар.
— Собираешься жить среди евреев?
Марину поразил его презрительный тон. Она оглядела своих спутников, столпившихся вокруг них, детей, взрослых. Все напряженно прислушивались, затаив дыхание, ждали ответа. Женщины не спускали глаз с лейтенанта и энкавэдэшника. Одна девчушка, распахнув Маринину шубу, обхватила ручонками ее ноги.
— Я такая же еврейка, как все тут, — ответила Марина.
Она почувствовала, что краснеет.
— И говоришь на их языке? — встрял лейтенант, указав подбородком на Марининых спутников.
— Не очень. Кое-как…
Не дослушав, лейтенант обратился к «полушубку»:
— Какой все-таки бардак! Посылают сюда, посылают, даже не предупредив… Подумать только: тащились тысячи километров, и никто их не остановил! Ну и чертова у нас работенка! Там подтираются, что ли, моими рапортами?
Энкавэдэшник пожал плечами.
— А что случилось, товарищ лейтенант? — спросила Марина.
— Да ведь здесь до маньчжурской границы рукой подать. В ясную погоду можно разглядеть японскую бронетехнику.
— Японскую?
Лейтенант яростно гаркнул:
— А какую еще?! Японцы уже десять лет как в Маньчжурии! Для тебя это новость? И то, что они могут в любую минуту к нам вторгнуться, тоже новость? Или вам в Москве вообще на все наплевать? Думаешь, мы тут в тридцатиградусный мороз груши околачиваем? Мы по приказу товарища Сталина охраняем государственную границу, ловим шпионов. Задание ответственное, тем более во время войны. Необходима бдительность. Шпион может кем угодно прикинуться…
Лейтенант с ухмылкой глянул на евреев. Он будто изливал все скопленное раздражение на то, что его загнали в сибирскую глухомань. У него аж пена выступила на губах. Вмешался энкавэдэшник:
— Здесь пограничная зона, товарищ Гусеева, гражданским лицам въезд запрещен. К ней относится и Биробиджан. Уже десять месяцев, как туда не впускают переселенцев.
— Как это не впускают?.. Нет… Не может быть… Никто нас не предупредил…
Марина была так потрясена, что у нее стал заплетаться язык.
Энкавэдэшник вскинул плечи.
— Значит, забыли. Во время войны, товарищ, всегда неразбериха.
— Но ведь у нас документы…
Энкавэдэшник потряс перед Мариной стопкой паспортов.
— У тебя документы, а у меня предписание. Вы поедете в Хабаровск!
— Но почему же? Эти люди вырвались…
— Я прекрасно знаю, откуда они вырвались. Ситуация изменилась. И точка!
Он застегнул свой полушубок. Маринины спутники шептались. Солдат, оттолкнувшись от стенки, направился к двери, в одной руке — керосиновая лампа, ружье — в другой. Следом двинулся и энкавэдэшник. Пока лейтенант напяливал шапку, Марина схватила его за рукав.
— Куда же мы теперь?
Не ответив, лейтенант освободил рукав резким движением локтя. Перед тем как закрыть вагонную дверь, он бросил:
— Куда велят, туда и поедете. Это в компетенции Биробиджана. Там знают, куда вас направить.
Еще стояла темень, когда состав наконец двинулся в путь. Тронулся без свистка, без оповещения. Марине было в общем-то и нечего сообщить спутникам. Патриарх ее допрашивал:
— В Биробиджан? Теперь в Биробиджан?
Она попыталась рассказать про японцев, угрозу вторжения, шпионов. Старик ее прервал, печально усмехнувшись.
— Война — не война, для евреев одинаково. В Биробиджане одинаково. Везде одинаково. Нигде для евреев нет места.
Марина хотела возразить, но не нашла слов. И вместо этого неожиданно расплакалась. Рыдала горько. Она так долго сдерживалась, что теперь будто выплакивала разом все свои обиды, свое отчаяние, стыд.
Патриарх опустил голову. И вдруг ее спутники загомонили, о чем-то яростно заспорили. Марина не понимала ни слова. Бурлившие вокруг нее певучие, раскатистые звуки идиша отбрасывали Марину в одиночество. Забившись в свой закуток, она никак не могла уснуть. Что ей делать, если она не попадет в Биробиджан? Куда направиться? Зачем их везут в Хабаровск?