Ночь с вождем, или Роль длиною в жизнь Хальтер Марек
Марина взглянула на Матвея в упор и, поправляя заколку в волосах, нашла в себе мужество иронически улыбнуться.
— Москва не преподносит подарков.
— Вы — подарок Соломона Михоэлса, это главное. Ему довольно взгляда, чтобы распознать талант.
— Товарищ…
— Просто Матвей! Я вам прочитаю, что он о вас пишет.
Левин достал из кармана письмо Михоэлса.
Уважаемый товарищ художественный руководитель Биробиджанского ГОСЕТа, мой дорогой Матвей!
Если твой замечательный театр еще ставит спектакли в наше трудное время, ты оценишь редкостную жемчужину, которую я тебе посылаю. Ее зовут Марина Андреевна с птичьей фамилией Гусеева. Еврейский театр она знает не лучше любой гойки. Да и вообще, по-моему, не имеет никакого представления о евреях, не чувствует аромата нашей культуры. Бог Моисея ее в этом не просветил. Но зато наградил всеми качествами и достоинствами, которыми должна обладать настоящая актриса. Стоит с ней немного поработать — а я знаю, Матвей, что ты работяга, — и она наверняка сумеет одарить наших братьев тем эстетическим восторгом, который умеют внушить лучшие мастера прославленной еврейской сцены.
Марина молчала, с трудом сдерживая слезы. Почему Михоэлс так добр к ней? Зачем осыпал всеми этими незаслуженными комплиментами? Камянов и Каплер, что ли, убедили Михоэлса в ее таланте?
Левин потянулся вытереть слезу, катившуюся по Марининой щеке. Она отвернулась, Матвей опустил руку.
— А вы знаете, Марина Андреевна, что вам невероятно повезло? — спросил он ласково. — Я оказался на вокзале случайно. Это судьба! И взял с собой Надю непонятно зачем. А ведь у меня просто нет времени для бесцельных прогулок… Но я уже собирался уходить, когда увидел вас, спускающуюся на перрон. Все эти якобы случайности не случайны. Вы это понимаете, Марина Андреевна?
Марине показалось, что он хочет ее коснуться. Может быть, в другой момент она была бы не против. Красота Левина, его голос произвели на нее большое впечатление. Как и изысканность манер. Как и его лесть. Как и заразительное жизнелюбие… Но был ли он искренним хотя бы самую малость? Или все это уловки опытного соблазнителя? Кто ж его знает? Чтоб разобраться, ей надо отдохнуть, прийти в себя.
Марина встряхнулась, как прогоняют сон. Пробормотала слова благодарности.
— Извините, после этого путешествия я еще плохо соображаю.
Левин улыбнулся и взглянул на часы.
— Идемте, пора нанести визит товарищу председателю комитета.
Уже за кулисами он поднял рубильник, и сцена погрузилась во мглу.
Левин оказался прав: комитет, включая председателя и Машу Зощенко, не имел ничего против, чтобы Марина осталась в Биробиджане. Кроме председателя и Клитенита, в него входили четыре женщины и еще один мужчина — все из первых переселенцев.
Открыл заседание Левин. Он заверил, что появление в Биробиджане выдающейся московской актрисы не просто обогатит культуру автономной области, но и редкостная удача для руководимого им театра. После двух лет топтанья на месте наконец-то можно будет поставить новые спектакли, которых так жаждет зритель в это суровое, голодное время. Это все столь очевидно, что не заслуживает обсуждения. Он отнюдь не призывает нарушить закон. Да, переселение в их регион сейчас приостановлено, однако в данном случае речь идет не о переселении, а о временном пребывании. Товарища Гусееву можно прописать в Биробиджане на два года, пока не закончится срок действия ее гражданского паспорта. У них вообще острая нехватка работников культуры, и в театре — сплошные вакансии, которые необходимо заполнить. Сколько уж раз он, художественный руководитель, поднимал этот вопрос, даже в Москву обращался, чтобы прислали актрису. К тому же не будет ли оскорбительным для великого Соломона Михоэлса, председателя Еврейского антифашистского комитета, если они отвергнут его очередной дар Биробиджану?
Левин говорил вдохновенно и напористо, как человек, уверенный, что к нему прислушиваются. Женщины из комитета, включая Зощенко, не могли глаз оторвать от этого красавца. Суровое выражение их лиц, выдубленных бесприютной сибирской жизнью, теперь смягчилось, будто от мужской ласки. Зампредседателя Клитенит терпеливо слушал, полуприкрыв глаза и купая усы в сигаретном дыму. Председателя речь Левина убедила, судя по тому, как он доброжелательно вскидывал брови, глядя на Марину, которая отметила, что влияние Левина на комиссию явно большее, чем просто у худрука театра.
Но размышлять на эту тему ей было некогда. Марине пришлось заполнить небольшую анкетку. После чего в паспорт мгновенно шлепнули штамп о прописке и внесли ее фамилию в реестр переселенцев. Затем комиссия в полном составе поздравила Марину с прибытием. Члены комиссии заботливо расспрашивали, хорошо ли она устроилась, обещали всяческую помощь, а также поаплодировать ей на ее первом же спектакле. Безусловно, Левин прав! Даже в отдаленных селениях, даже в армейских гарнизонах люди буквально изнывают без новых спектаклей Еврейского театра.
Клитенит торжественно огласил решение комиссии. До этого он не произнес ни слова. Когда члены комиссии встали со своих мест, Маша Зощенко что-то шепнула Левину. Когда и он, улыбнувшись, ей что-то шепнул в ответ, Марина впервые услышала ее смех.
На улице их ждал фотокорреспондент, запечатлевший всю компанию на фоне бюстов Ленина и Сталина, обрамлявших вход в здание. Оно, как и театр, было кирпичным, тоже построено в начале 30-х, но чуть позже и в совсем другом стиле. Как большинство такого рода построек 30-х годов, оно напоминало тяжеловесный, вычурный склеп.
Надя, поджидавшая у входа Матвея и Марину, сфотографировалась со всеми вместе. Уже наутро фотография появилась в «Биробиджанер Штерн», главной местной газете, которую Надя добыла, несмотря на густой снегопад. Страницу, кроме групповой фотографии, украшал и Маринин портрет размером едва ли не в четверть полосы. На нем у Марины был вид даже более плачевный, чем она думала.
Ее голубые глаза превратились в серые впадины, оттененные такими темными подглазьями, словно она их специально вычернила, как делали актрисы немого кино. Впалые щеки, нечесаные волосы, пряди которых свисали до самых губ, растянутых в жалкой улыбке. Выражение лица — встревоженное, затравленное, как у человека, которому отовсюду грозит опасность.
Она швырнула газету на Надину койку.
— Сожги ее! Не могу смотреть на эту рожу! Здесь я выгляжу лет на сто.
Надя была категорически против. Даже собралась вырезать фотографию из газеты.
— Совсем не так плохо! Да и что толку жечь, если ее сейчас уже читает весь Биробиджан.
Надя перевела надпись под Марининым фото, повторявшую название газеты. Выходила игра слов: «штерн» по-еврейски — «звезда». А потом перевела и расположенную ниже статью о Марине, где подчеркивалось, что ее оценил сам великий Михоэлс, а также упоминались кинороли и работа в Московском художественном театре. Заканчивалась статья обещанием, что актриса «прямо с завтрашнего дня всерьез займется совершенствованием своего идиша».
— Откуда они взяли? С фотографом я и словом не перемолвилась.
— Это все Матвей! — гордо воскликнула Надя. — Он-то умеет запудрить мозги журналистам! Сама увидишь: когда вы поставите новую пьесу, дня два в Биробиджане все разговоры будут только об этом. А ты уже и сейчас знаменитость!
Когда Марина ей призналась, что предпочла бы первые дни, а лучше недельку-другую сохранять инкогнито, Надя завопила:
— Ну почему?! Ты должна быть, наоборот, счастлива! Ты ведь актриса. Актрисам необходимы поклонники! Особенно в наше военное время. Теперь ты биробиджанская штерн!
Надин звонкий голос разносился по всему коридору общежития. Их соседки, тоже успев прочитать газету, нагрянули в Надину комнату со смехом, шуточками.
— Тебя немного откормить, Марина, и станешь первой красавицей в Биробиджане. Мужики будет выстраиваться в очередь, чтоб преподнести тебе кочан капусты…
— У нас это самый галантный подарок. Даже невестам преподносят.
— Если только Матвей из ревности не встанет грудью перед ее гримеркой.
Марина покраснела. Посыпались новые шуточки.
— Нам-то, Надюшка, только остается, что хихикать и мечтать о твоем Матвее.
— Одними мечтами не проживешь, вредно для здоровья!
— Сама знаешь, что твой петушок не про нас!
— Другое дело, заезжая звезда…
Когда пили чай, одна из женщин вдруг затянула песню про Амур-реку. Насмешки сразу прекратились. С вдохновенными лицами женщины дружно подхватили припев:
- Течет речечка по песочечку.
- Да не прямо, а по излучинам
- В ней бежит вода невозвратная.
- Как любовь моя, долга реченька,
- Где купалась я, красна девица.
- Течет речечка по песочечку.
- Да не прямо, а по излучинам
- В ней бежит вода невозвратная.
- Как любовь моя, долга реченька,
- Утонули там все мечты мои.
Эти слова, глубоко запавшие Марине в душу, ей слышались еще и два дня спустя, когда в полутемном театральном зале раздались аплодисменты единственного зрителя.
Уже целый час она топталась на пустой сцене, освещенной стоявшими по краю свечками. Причем в полной тишине, если не считать шарканья ее собственных шагов. Левин предложил Марине необычное, но очень полезное упражнение, изобретенное Михоэлсом:
— Играйте без слов. Не произносите, а внутренне проживайте свои реплики. Выражайте их беззвучно, жестами. Передвигайтесь по сцене, старайтесь представить, что играете для зрителей. Чуть добавьте мимики. Если даже из зала ее не увидят, зритель должен понять ваши чувства… Заставьте его сопереживать. Чтобы ему захотелось плакать и смеяться.
Для показа Марина выбрала роль Офелии, которую репетировала во МХАТе. К тому же сам перевод Пастернака призывал к сокровенности.
Повторяя раз за разом первую сцену третьего акта, она наконец достигла результата. Ей казалось, что вокруг нее бурлят гнев и страдания Офелии, притом что Марина не произнесла ни звука.
Вдруг раздались громкие аплодисменты. Она вскрикнула:
— Матвей, это вы?!
С кресла поднялся долговязый мужчина. Нет, это был не Матвей, а какой-то незнакомец с мерцающим в волосах светлым пятном. Он направился к Марине по центральному проходу. Был одет в хлопчатобумажную гимнастерку, на шее — ярко-красный шарф. В длинной руке с покрытыми золотистым пушком кистями — газета «Биробиджанер штерн». Заговорил он с таким сильным акцентом, что Марина почти не разбирала слов:
— Не надо бояться. Браво! Очень хороши!
— Кто вы?
— Здешний доктор. Зовут Майкл. Я американец: Майкл Эпрон.
Когда он приблизился к сцене, Марина смогла его получше разглядеть. Ей будто пронзило низ живота. Марина испытала незнакомое чувство, почти болезненное, где смешались страх и восторг.
Непонятно, откуда оно взялось. Возможно, Марина еще не до конца вышла из роли Офелии. Пожирая Марину своими огромными ясными глазами, незнакомец произнес:
— Я понял. Вы играли Шекспира. Офелию. Угадал?
Марина зачем-то переспросила:
— Так вы американец?
— И еврей тоже. Я врач. Доктор Эпрон.
И он засмеялся, будто шутке.
— Я здесь уже…
Не договорив, он протянул Марине газету с ее фотографией.
— Надо было увидеть вас живой. Очень плохо сняли.
Вашингтон, 24 июня 1950 года
— Мисс Гусова! Позвольте, мисс!
Маккарти поднял руку.
— Так вы прибыли в этот город… Биробиджан в январе 1943-го?
— Да, я уже говорила.
— И почти сразу там встретили агента Эпрона?
— Ну да.
— Вы уверены?
— Наша встреча в театре произошла за неделю до того, как нам сообщили о победе под Сталинградом. Мы безумно радовались! Теперь никто не сомневался, что разгромим Германию… Это было в самом начале февраля, я прекрасно помню.
— А вам не показалось странным увидеть в Биробиджане живого американца? Сами говорили, что это пограничная зона, закрытая для переселенцев. Поведали, какую бдительность проявляют тамошние комиссары в отношении шпионажа… А тут иностранец спокойно себе живет, ни от кого не прячется, лечит людей.
— К тому же едва зная русский! — усмехнувшись, добавил Никсон.
— Майкл хорошо знал русский. Он имитировал.
— Что имитировал?
— Иностранный акцент. Говорил так, как, по представлениям советских людей, должны говорить по-русски американцы. Для конспирации.
Марина им улыбнулась своими бледными губами: помада уже давно стерлась.
— Откуда вы знаете?
— Он мне так сказал.
— Когда именно?
— Немного позже. Когда решил меня взять с собой в Америку. Когда понял, что любит меня, что не может расстаться…
На последней фразе ее голос изменился, зазвучал нежно и проникновенно, как струна виолончели. Изменилось и выражение лица, стало теперь отрешенным и умиротворенным. Почти счастливым. Казалось, что Марина уже не видит зала, что на пару секунд перенеслась целиком, и душой и телом, в ту непостижимую для нас эпоху.
Я вспомнил ее монолог в камере для свиданий. Действительно, ей было необходимо выговориться. Теперь ее речь уже лилась без запинок. И вид был почти безмятежным. Ей даже хватало духа подтрунивать над Маккарти и Никсоном.
Марина будто очнулась и продолжила:
— На самом деле Майкл прекрасно знал русский. И еврейский тоже. Но делал вид, что их изучает. Завел тетрадку, куда каждый день записывал несколько слов. Произносил их вслух, сначала с акцентом, потом все лучше и лучше. Мы все над ним посмеивались. А он ходил на курсы идиша. Видимо, действовал согласно инструкции, так ведь?
Вопрос был адресован цэрэушнику. Я время от времени поглядывал на ирландца. Он слушал Марину очень внимательно, иногда что-то чиркая в записной книжке. Пару раз, удивленно вскинув брови, снимал очки, чтобы их протереть. Делал это машинально, как любой очкарик десять раз на дню протирает свои окуляры, и при этом ловил каждое Маринино слово.
С того момента, когда встрял Маккарти, ирландец почувствовал себя неуютно. Не ответив Марине, он предостерегающе глянул на сенатора: вдруг тот сболтнет что-то лишнее, задаст ненужный вопрос.
Не обратив внимания на ужимки ирландца, такой вопрос задал председатель.
— Напоминаю, мисс, что тут не вы допрашиваете, а вас, — назидательно произнес Вуд. — Господин свидетель, сообщите нам, пожалуйста, действительно ли агент Эпрон находился в Биробиджане с 42-го года?
О’Нил вздохнул.
— Господин председатель, я не уполномочен освещать деятельность наших агентов. По крайней мере, здесь.
И взгляд его близоруких глазок, скользнув по стенографисткам, уперся в меня. Я улыбнулся цэрэушнику. Он тотчас отвел глаза.
— Все сведения о нашей миссии в Биробиджане содержатся в пакете, который я вам передал, — добавил ирландец.
Недовольно поморщившись, Вуд потеребил лежавший перед ним пакет, будто собираясь его раскрыть. Маккарти что-то промычал. Никсон уже потянулся за документами, но Вуд прихлопнул пакет ладонью. Все-таки ему хотелось выглядеть распорядителем этого балагана. Вуд повернулся к притихшему моднику-прокурору, но не успел и рта раскрыть.
— Если этот шпион не может ответить, — предложила Марина, — давайте я отвечу. Вы ведь ждете от меня всей правды, так?
Я услышал, как обе стенографистки фыркнули за моей спиной.
Кон воскликнул:
— Мисс Гусеева!..
— Разве я не должна рассказать все, что знаю? Вы меня заставили поклясться говорить правду, только правду и ничего кроме правды. Не нарушать же мне клятву.
Сделав паузу, как перед смертельным выпадом, Марина продолжила:
— Майкл выучил русский в школе. Он родился в украинском городке Бердичеве, где жили в основном евреи. Как и у большинства жителей, его родным языком был идиш. Отец погиб через два-три года после революции. Тогда начался голод. Люди мерли, как мухи. Но отец Майкла умер не от голода: его расстреляла ЧК за кражу нескольких яиц, которыми он хотел накормить жену и сына. Майклу было четырнадцать. Ему с матерью удалось перебраться в Германию. Жили трудно, постоянной работы так и не нашли. Через три года они на корабле приплыли в Нью-Йорк. Сначала поселились в Нижнем Ист-Сайде, потом переехали в Бруклин. Там было много украинских евреев, они помогали друг другу. Мать устроилась на работу, она прекрасно вышивала. Майкл выучил английский. Для него это оказалось нетрудно — он ведь уже говорил на русском, украинском, идише и немецком. У Майкла были исключительные способности к языкам, но он мечтал стать врачом. Как-то сказал мне: «Как себя помню, в любой стране, в любом городе вокруг было множество больных. Это ужасно!» Во время учебы его начали вербовать ваши разведывательные службы. Там, конечно, учли его знание нескольких языков и ненависть к большевикам, которым он не мог простить гибель отца. Майкл не сразу решился. Дал согласие, только когда ему предложили отправиться в Биробиджан врачом. Это совсем другое дело! Он получит возможность лечить людей, помогать им. Майкл был замечательным доктором. Его все любили, не только евреи. Он добирался до самых дальних деревень даже зимой, по снегу. У него был очень потешный акцент. Никто ни о чем не догадывался. Но с комитетом…
— Господин председатель!
Рассерженный цэрэушник бесцеремонно перебил Марину.
— Господин председатель, мне кажется, что надо остановить свидетельницу. Информация о нашем агенте не подлежит огласке.
— Но почему? Я рассказываю только то, что узнала от самого Майкла.
— Мисс Гусеева…
— Если эти сведения ложные, поправьте меня… Вот и узнаем истину.
— Я здесь не для того, чтобы обсуждать личность и биографию агента.
— А тогда для чего же, господин О’Нил?
Это впервые вмешался сенатор Мундт. Он решительно подался к своему микрофону, гневно вскинув брови, наморщив свой широченный бледный лоб. Мундт выглядел еще высокомерней, чем обычно, даже начальственно, как всеведущий профессор на экзамене.
— Чтоб нам попросту сообщить, что вы не имеете права ничего сообщить?
— Была договоренность с прокурором Коном, что я оглашу имеющиеся в распоряжении ЦРУ сведения о Биробиджане, — стал оправдываться ирландец, — а не об агенте.
— У прокурора своя компетенция, у Комиссии — своя, господин О’Нил. Мы обязаны выяснить все обстоятельства гибели агента Эпрона…
Маккарти постарался его утихомирить:
— Сенатор Мундт, можно было бы…
Даже не взглянув на него, Мундт совсем разошелся:
— Господин председатель, не могу понять, почему свидетель уклоняется от вопросов, не представляющих угрозы для национальной безопасности?! Миссия в Еврейской области уже пять лет как закончилась. Вчера прозвучала фамилия Эпрон. Если господин О’Нил не желает нам осветить деятельность этого агента, пусть хотя бы не мешает мисс Гусеевой.
Несмотря на свой гнев, Мундт постарался верно произнести Маринину фамилию. Может быть, ей и на него удалось произвести впечатление? Одарив сенатора благодарной улыбкой, Марина произнесла вкрадчиво:
— Майкл приехал в Биробиджан весной 42-го, через пару месяцев после атаки на Пёрл-Харбор.
Решив, что этого достаточно, Вуд уже воздел свой молоточек. Но Мундт его опередил.
— Так или нет, господин О’Нил? Уверен, что это не представляет государственной тайны.
Ирландец беспомощно глянул на Маккарти и Никсона. Те — ноль внимания. Отложив молоточек, Вуд проворчал:
— Вы можете ответить сенатору Мундту, господин О’Нил?
— Не помню точно, надо свериться с документами, — раздраженно откликнулся ирландец.
— Господин О’Нил… — было начал Мундт.
— Могу только повторить, господин сенатор: точную дату не помню. Утром я уже сообщил: была необходимость туда послать наших парней, чтобы приглядели за дядей Джо. Их отправили почти официально. Когда Гитлер напал на СССР, первые полгода казалось, что Советам крышка. В наших интересах было помочь русским. Мы им помогли грузовиками, станками, медикаментами и вооружением, конечно. … А когда япошки грохнули Пёрл-Харбор, нас уже больше интересовала Маньчжурия. Японцы копошились под самым боком у Сталина. Наши интересы тем более сошлись. Русские оказались между молотом и наковальней, так ведь? Все силы они бросили на оборону Сталинграда, но еще надо было прикрывать задницу от япошек на Дальнем Востоке. И к тому же мы добыли сведения, что японцы в Маньчжурии фабрикуют новое оружие для боев на Тихом — в Харбине, прямо напротив Биробиджана. Вот мы и старались держаться к ним поближе. Предложили помочь Еврейской области врачами, медикаментами. Лекарств и долларов не пожалели. Советы не слишком-то заботились о здравоохранении…
Но Мундт продолжал гнуть свою линию:
— Как я понял, вы подтверждаете показания свидетельницы. Значит, ваш агент действительно проник на советскую территорию в 42-м?
Ирландец ткнул пальцем в сторону лежавшего перед Вудом пакета.
— Там изложены все детали операции, которые меня уполномочили предоставить Комиссии.
Опередив очередной вопрос Мундта, Вуд грохнул молоточком.
— На данный момент, сенатор, Комиссия может удовлетвориться пояснениями господина О’Нила.
И глянув на часы, сухо добавил:
— А сейчас — обед. Перерыв до трех.
Столь неожиданный финал нас огорошил. Все недоуменно переглядывались. Мундт окинул председателя своим высокомерным взором. Сунув драгоценный пакет в портфель, Вуд что-то буркнул. Никсон оскалился. Кон, покинув прокурорское кресло, уставился на Маккарти. Ободряюще подмигнув ему, сенатор перевел взгляд на цэрэушника. Тот глазел на Марину, застегивая кожаную папку. Марина поспешила аккуратно разгладить свою белую кофточку, пока копы не защелкнули наручники.
На меня она ни разу не взглянула, будто вообще не заметив моего присутствия.
Стоило копам вывести Марину, зал мгновенно опустел. Кон удалился через главный вход рука об руку с ирландцем. За ними следом — и Маккарти в компании с Никсоном. Все свои ребята! Есть о чем пошептаться!
Да и мне, собственно, было нечего тут делать. За моей спиной шуршала Ширли, сматывая стенографическую ленту. Я не стал ей мешать. Даже не кивнув девушке, я мимоходом подбросил записку в ее сумочку. Эх, много бы я дал, чтоб узнать, что там, в секретном пакете. При этом не обольщался: вряд ли Вуд его оставит на своем письменном столе. Впрочем, кой-какой шанс у меня есть. Хорошая секретарша должна обладать рысьим взглядом и кошачьим слухом. А Ширли была отменная секретарша.
На своем «нэше» я добрался до корпункта «Пост» неподалеку от Вернон-авеню. К полудню погода переменилась. Налетел сильный западный ветер. Асфальт влажно поблескивал, прохожие раскрыли зонтики. Над унылым, отсыревшим городом моросил мелкий дождик.
В корпункте — почти никого, сотрудники разошлись на обед. Две-три секретарши жевали сэндвичи, экономя несколько центов. На своей пишущей машинке я обнаружил записку. Мне звонил Сэм Вайсберг, наверняка ожидая, что я ему постараюсь ответить любезностью на любезность.
Ничего, подождет! Первым делом я набрал другой телефонный номер. Трубка мне подтвердила голосом Улисса, что я попал по адресу. А через пару минут в трубке раздалось похрюкиванье Т. К. Лина, которое у него заменяло приветствие.
— У меня новости, Т. К.
— Слушаю, друг мой.
И я пересказал ему все, что услышал на заседании. Не столь подробно о Биробиджане, сколь об агенте Эпроне. А закончил рассказом о небольшой стычке Мундта с его коллегами.
— Мне показалось, что Мундт имеет зуб на Маккарти. Говорят, он дружок Никсона, но тут не пошел у него на поводу. Может быть, он попросту не такой упертый, как остальные, а, может, Марина ему нравится как женщина. Постараюсь разобраться. Что ж до этого типчика из ЦРУ, то он просто бюрократ, возомнивший себя разведчиком, крутым профи. Из него-то лишнего словечка не выбьешь. Посмотрели бы, какую скорчил физиономию, стоило Марине заикнуться о прошлом агента Эпрона.
— Но еще вопрос, правду ли говорит ваша русская или все врет. Могла запросто выдумать и биографию этого паренька.
— Теоретически могла. Но ведь О’Нил ее не опроверг.
— А вдруг опровержение в том пакете, который он передал Вуду. Тогда зачем это делать публично?
Я обещал Лину попытаться разузнать о содержимом пакета. И добавил:
— А где гарантия, что ЦРУ не будет рассказывать басни об агенте Эпроне? Им не впервой!
— Согласен.
— Думаю, нам надо самим хоть что-то разведать. Это не так уж трудно. Если Эпрон действительно врач, должен значиться в каких-нибудь медицинских реестрах. Диплом получил наверняка в Нью-Йорке. Попрошу Сэма о нем разузнать. Видимо, Эпрон — не самая распространенная еврейская фамилия в Бруклине и Нижнем Ист-Сайде.
Возникла пауза. Я услышал, как чиркнула спичка, и будто увидел пухлое личико Т. К., окутанное сигаретным дымом. Наконец он заговорил:
— Будем надеяться, этот малый сам не наврал вашей русской. К тому же вы уверены, что Эпрон — его настоящая фамилия? Как его зовут на самом деле, цэрэушник точно бы не раскрыл. Это у них закон конспирации: заметать следы, выдавать себя за кого-то другого.
Лин был, разумеется, прав. Об этом я как-то не подумал. А стоило бы.
Я неуверенно пробормотал:
— Но ведь он был ее любовником…
— У каждого шпиона есть любовница.
— В смысле, что…
Я не договорил. Сам почувствовал слабость аргумента. Лин не стал со мной миндальничать, высказался напрямую:
— А вы уверены, Ал, что он ее действительно любил? С чего взяли? Она, возможно, в это верит. Или хочет других уверить — и вас, и Комиссию. На данный момент мы ничего не знаем точно, кроме того, что агент Эпрон погиб. Как именно, известно только вашей русской. Но стоит ей сболтнуть лишнего, она угодит на электрический стул. Как свидетельствует моя двадцатилетняя практика, данная перспектива не располагает к чистосердечным признаниям.
— Но, Т. К…
— А что, если эта якобы любовь, Ал, тоже род конспирации?
Я и пикнуть не успел, как Лин резко переменил тему:
— И с каких же пор этот парень ошивался на вражеской территории?
— По всему выходит, что его туда направили во время войны. Но действительно, ложь иногда звучит правдоподобней правды.
Лин удовлетворенно хмыкнул. Ни в чем я его не убедил.
Да и сам был уверен: то, что наболтал этот тип, Эпрон или господин Кто-То-Там, нельзя целиком принимать на веру. Включая трогательную историю его жизни, которую нам поведала Марина.
— Короче говоря, во всем этом надо разобраться, — промямлил я и, в свою очередь, сменил тему. — Но вот что самое странное: на последнем заседании Кон будто язык проглотил.
— Наверно, выжидает. Ждет, пока до конца расколют этого Грингласса, которого взяли на прошлой неделе. Я вам о нем вчера говорил. А может, готовит какой-то сюрприз. По крайней мере, сегодня утром в его офисе толклись фэбээровцы, нагрянувшие из Нью-Йорка…
— Черт возьми! У нее ж был обыск!
Как я ухитрился забыть? Ведь Кон вчера предупредил.
— Вот именно! На вечернем заседании вы узнаете о результатах… если им удалось хоть что-то нарыть. Но и соврут — не дорого возьмут. С этими парнями нужно держать ухо востро, у них фантазия буйная.
— О’кей, вечером вам звякну.
— Валяйте.
— Т. К., вы мне оказываете любезность. И конечно, я понимаю, что не обязаны вкалывать за спасибо.
— Похвально.
— Разумеется, я оплачу и накладные расходы.
— Справедливо.
— Постараюсь, чтобы «Пост» мне частично компенсировала затраты. Знаю, что они не слишком-то расщедрятся. Остальное выплачу из своего гонорара за статьи. Надеюсь, его хватит.
— Будем надеяться.
— У меня к вам есть еще предложение.
— Слушаю.
— Кроме статей в «Пост», я хочу написать книгу об этой истории. Готов предложить вам процент с гонорара. Разумеется, подпишем контракт.
Вновь чиркнула спичка. Т. К. долго размышлял, прежде чем ответить:
— Думаете, ваш роман помешает Маккарти и Никсону прикончить эту русскую?
— Попытка — не пытка. Газеты, радио предпочитают не связываться с Маккарти. И «Пост» тоже. Все боятся прослыть плохими американцами. А то еще и «вонючими комми». Роман наделает шуму, прогремит на всю страну.
— А что, если русская все-таки окажется не такой белой и пушистой, как вы думаете?
— Но сама-то история увлекательная. И героиня как раз для романа. Он будет не о шпионаже, а о разбитых надеждах. Может быть, еще и станет бестселлером. Много ли читатели знали таких ярких женщин?
— Да еще таких элегантных. Слыхал, на утреннем заседании она была шикарно одета. Думаю, какая-то добрая душа ей передала обновки в Старую тюрьму…
— Т. К!..
— Мне описали ее утреннего посетителя. Мои вам поздравления.
— Кто описал?
— Я потому и зарабатываю денежки, что не раскрываю своих источников. Полагаю, русская сейчас на спецрежиме — ни свиданий, ни передач. Верно?
— У меня разрешение.
— Конечно, поддельное.
Т. К. меня загнал в угол. Я от него скрыл свой визит в тюрьму. Даже не знаю, почему. Потому ли, что воспоминание о получасе, проведенном наедине с Мариной, для меня было слишком интимным, или же боялся подставить Ширли?
Читать бесплатно другие книги:
