Забытые письма Флеминг Лия
Сельма нечаянно слышала их разговор. Она сменила кузничную робу на лучшее свое хлопковое платьице и кардиганчик, подаренный ей на день рождения.
– Не обращай внимания, – шепнула она Гаю. – Пока, пап!
– Мы просто покатаемся у реки, мистер Бартли, как в старые добрые времена. Благодарю вас, что позволили Сельме прогуляться со мной.
– Не благодарите меня. Если бы это зависело от меня… Ладно, она и так знает, что я думаю. Это все ее мать. Ее и благодарите. Мягкое у нее сердце в таких вопросах. – Эйса махнул им рукой, отпуская: – Давайте езжайте… и помните, что я сказал. Что мне передать ее светлости, если она пришлет разыскную команду?
– Просто скажите ей правду, – ответил Гай. – Она поймет.
Но вот тут он солгал. Мать просто позеленеет от ярости – ну и пусть. Это его отпуск.
Они сидели на высоком берегу Риджа, жевали сэндвичи с лососем и огурцом, с которых предупредительно была срезана кожица. Около Сельмы стояла миска с клубникой и тарелка с тонюсенькими ломтиками бисквита. Гай подарил ей духи, и она блаженно вдыхала их аромат.
Но нет на свете такого волшебного кувшина, в который можно было бы закупорить и сохранить этот день – сначала радостное удивление, потом на диво изумительную погоду, тепло солнца на их лицах, раскинувшуюся перед ними долину и руку Гая, обнимающую ее за плечи. Они прокатились верхом, побродили по траве, болтали, хохотали, поддразнивали друг друга.
Наверное, это один из лучших дней за всю ее жизнь. Каждое его мгновение так возвышенно, так драгоценно, так сказочно… Сегодня у нее есть все, о чем она только мечтала – вот только это их единственный и последний день, когда они могут побыть вдвоем. Уж леди Хестер о том позаботится. Но этот день принадлежит им, и Сельма не собиралась терять ни минуты на размышления о ее недовольстве или войне, которые их разлучают.
Гай улыбался, откинувшись на спину и заложив руки за голову.
– В такой-то день наш Йоркшир любого на лопатки уложит, – произнес он, не заметив, что скаламбурил. – Вот бы остановить стрелки часов прямо здесь, прямо вот в эту секунду!
– Если бы… – со вздохом отозвалась Сельма, с улыбкой поглядывая на него.
– Чего бы тебе хотелось?
– Я хотела бы уметь разговаривать так же красиво, как ты, и одеваться, как настоящая леди, и чтобы ты не видел, какие у меня теперь грязные ногти и шершавые руки.
– Замолчи сейчас же! – Гай коснулся пальцем ее губ. – Ты для меня лучше всех – такая, какая ты есть, и не смей портить эти минуты. – Он наклонился и осторожно поцеловал ее в губы, но этот нежный поцелуй обещал большее. Он перевернулся и придавил ее своим телом, накинувшись с доселе неведомой ему настойчивостью и силой. – Сельма, я хочу только любить тебя, обнимать тебя.
– Я знаю, я тоже хочу, – прошептала она, откликаясь на его страсть. Рука Гая скользнула по ее груди и опустилась ниже, к бедрам. Внезапно ее кольнул страх, сковала какая-то неуверенность. Почему-то вспомнился жеребец, завидевший кобылу. Нет, ничего постыдного в этом нет, но страх не отпускал ее. Все происходит слишком быстро, она не готова.
– Нет! Я не уверена… – неожиданно холодная и напряженная, она отвернула голову, уклонившись от его поцелуев.
– Но, Сельма, ты не представляешь, как долго я этого ждал! Я лишь хочу, чтобы мы стали близки, как только могут быть близки мужчина и женщина, – простонал он, обуреваемый страстью, но Сельма оттолкнула его.
– Нет, это неправильно. И я обещала отцу… Я не опозорю семью. Слишком скоро… Я не готова.
– Прости, – Гай принялся неуклюже поправлять на себе одежду. – Я не подумал… Я думал, ты тоже этого хочешь. У нас ведь совсем мало времени… – Голос его звучал так, словно он был далеко отсюда, где-то в своем далеком от нее мире. – Я все неправильно понял, извини меня.
Он сел, не глядя на нее, и у Сельмы сжалось сердце.
– Все было чудесно. Просто… Я еще слишком мала для этого, мне еще рано, – пыталась объяснить она, надеясь, что он поймет ее терзания. Она не успела помыться, нижнее белье от ветхости никуда не годилось, и никто еще не видел ее обнаженной. Как объяснить все это ему, не задев его чувств?
– Конечно, я понимаю. Забудь и прости, – ответил он, по-прежнему не глядя на нее.
Какое страшное, худшее из недопониманий! Он хотел любить ее как мужчина, а она готова довольствоваться поцелуйчиками и детскими обнимашками. Она вдруг показалась себе такой глупой и наивной, такой неотесанной деревенщиной, что смогла лишь выговорить:
– Я не такая. Если я дочь кузнеца, это не значит, что у меня нет чести. Я целовалась только с тобой. Просто я не готова.
Но она знала, что это совсем не те слова. Она говорила ему вовсе не то, что чувствовала.
– Да, ты это уже сказала. Ваше сообщение получено и понято, – дернулся он.
– Ну вот, теперь ты сердишься на меня. Я все испортила.
– Глупенькая, конечно, нет. Просто небольшое недопонимание, только и всего… Идем, я обещал вернуть тебя домой засветло. Пора, поднимаемся. Ты права, не следует торопиться. Просто у меня не так много времени.
– Что ты хочешь этим сказать? – переспросила она.
– Лишь то, что я скоро должен вернуться на фронт, а там кто знает, как оно обернется?
– О, прошу тебя, не надо, не говори так. Ты же не потому привел меня сюда, что, быть может, другого шанса у тебя не будет, нет?
– Ну конечно, нет. Как ты вообще могла подумать такое? Но когда тебе предстоит идти в бой, то используешь все шансы.
– Вот оно что… Значит, я для тебя один из шансов? – рассердилась Сельма.
– Нет. Я плохо объясняю. – Гай замолчал и просто глядел на нее, в глазах его вспыхивал сердитый огонек.
– Да нет, ты все ясно объясняешь, – угрюмо отозвалась Сельма.
– Ох, давай лучше забудем все это.
И Гай зашагал вперед, ведя за собой Джемайму. Сельма шла позади, расстроенная донельзя. Так же молча они спустились с холма, каждый был погружен в свои мысли.
«Если б ты только мог подождать несколько дней, я бы успела свыкнуться, а ты так накинулся на меня». Сельма почувствовала, как по щекам ее текут соленые слезы. Завтра он уедет и, может быть, больше никогда не заговорит с ней.
«Какой же я идиот, все разрушил, обидел ее, к чему было так напирать?! Ну почему не притормозил на секунду, почему не начал с разведки, не попробовал воду? Нет, взял и сиганул с разбегу, разум-то весь известно куда ушел!»
Гай проводил ее до дому и остановился у ворот.
– Послушай, – сбивчиво начал он, – я все испортил между нами, да? Прости меня, дружок.
– Ты прости, что я не решилась, – с трудом выговорила Сельма. – Дело не в том, что я не чувствую того же, что и ты…
– Не говори больше ничего. Я не хочу, чтобы мы расстались в ссоре. Ты будешь писать мне? Как прежде? Я совсем не хотел тебя обидеть. – Мысль, что он больше не будет получать от нее писем, что ему будет больше нечего ждать, казалась невыносимой.
– Конечно, буду! И спасибо тебе за этот чудесный день. Ты так замечательно придумал все и устроил! – Ну вот, теперь у нее выходят сухие вежливые фразы, и от этого только хуже. – Пока я все не испортила…
Оба замолчали, отчаянно ища, за что зацепиться, чтобы расставание не было таким мучительным. Сельма привстала на цыпочки и поцеловала его.
– Счастливо тебе добраться. Я буду молиться, чтобы ты вернулся цел и невредим. Ничто не изменилось… Обещаю тебе, – она улыбнулась, и в дивных темных глазах ее вспыхнула знакомая озорная искорка.
Ах, если бы это было так, вздохнул он, шагая обратно домой. Дорога к поместью Ватерлоо поднималась в гору, но он шел, не замечая ничего вокруг, захваченный вихрем чувств. Конечно, он думал только о себе. Не нужны ему ее молитвы, он желал обладать ее телом, забыться на несколько минут, просто на всякий случай… Похоть затмила и здравый смысл, и джентльменскую сдержанность, его мучил стыд. А теперь ему предстоит встреча с разъяренной матерью и обиженным братом, которые злятся, что он в эти часы предпочел им кого-то другого.
Чем скорей он вернется обратно на фронт, тем лучше. Он совсем отвык от мирной жизни. «Сложи свои заботы в старый походный рюкзак и улыбайся, улыбайся, улыбайся…»
Так что пора упрятать заботы в походный рюкзак и шагать дальше.
Даже теперь меня бросает в дрожь при воспоминании о нашей последней встрече. Есть в жизни такие мгновения, когда ты мечтаешь повернуть время вспять, оглянуться на прошлое с запоздалой мудростью и все изменить, все поправить, превратить в прекрасное и романтическое, в жаркие сцены из знаменитых фильмов – эпизод в волнах морского прибоя в «Отныне и во веки веков», так всех поразивший, или кадры из «Унесенных ветром», где Скарлетт уступает напору Ретта Батлера.
Нынешняя молодежь лишь посмеялась бы над нашей целомудренной скромностью – этим врожденным чувством, что правильно, а что неправильно. Я была деревенской девушкой и знала, что стоит на кону: каково приходится забеременевшим девчонкам, когда их некому поддержать. Дорога одна – в работный дом или в приют.
В тот день я сделала выбор и всю жизнь потом терзала себя, не мое ли тогдашнее поведение запустило всю цепь последовавших событий. С тех пор прошло много-много лет, но боль момента, как я отталкиваю его тело от своего, все еще пронзает меня. Если б я только знала тогда, что всех нас ждет! Говорят, первая любовь ранит глубже всего. Что ж, я несу этот шрам через всю мою жизнь.
Глава 9
С прибытием раненых офицеров размеренная жизнь Ватерлоо-хауса резко переменилась – коридоры наполнились табачным дымом, целый день кто-то бренчит по клавишам рояля… Энгус старается предупреждать их просьбы, ловит каждое слово, перенимает жаргонные словечки. Он стал полезен, и с ощущением собственной нужности пришло и душевное спокойствие – оно оказалось сильнее недуга.
Он настоял, чтобы Хестер «невзначай» положила где-то на видном месте справку о его непригодности к воинской службе – чтобы никто не счел его симулянтом. Да и вдруг не повезет и случится припадок, так офицеры будут знать, что к чему, если станут свидетелями. Но пока что он держался браво, здоровье не подводило.
Заботы о раненых отвлекли Хестер от мыслей о внезапном отъезде Гая. Они обменялись лишь парой слов о девице Бартли, и почему-то он не отбивал ее обычных нападок.
– Мама, думаю, ты, как всегда, права. Наверное, мы не подходим друг другу. Может быть, она еще слишком юна… И… ладно, проехали! – в заключение рявкнул он.
Он никогда прежде не употреблял всех этих молодежных словечек, а теперь разговаривал так прямо и грубо, да и вовсе повернулся к ней спиной, когда она выразила разочарование по поводу его отсутствия вечером – «Дафна как раз привозила своих очаровательных племянниц, Кларису и Марианну, вы, молодежь, могли бы чудно поиграть в теннис».
И вот он снова на фронте, а его письма стали почему-то словно более радостными, как будто он счастлив был возвращению в гущу событий.
«Я тут впервые встретил знакомого, мы были на марше неподалеку от N, кругом грязь, хаос, а я неожиданно разглядел – кого бы ты думала? – Фрэнка Бартли! Он ехал с кавалерией, сопровождал офицера. Они только что с передовой, Бартли был очень уставшим, но вполне жизнерадостным. Мы, конечно, с ним не приятели, но он тоже узнал меня, кивнул и помахал мне рукой. Он и не подозревал, что я только что вернулся из Англии… Забавно, как тесен мир. Да уж, такое со мной тут впервые…»
Зачем ей знать это? Какое ей дело, что он повстречал еще одного паршивца из этой семейки Бартли? Гай изменился, все более отдаляется от нее, как-то черствеет, становится жестче. И все больше напоминает ей Чарльза.
Хестер огляделась вокруг. Да, хорошо, что Дафна предложила открыть усадьбу для раненых! Вокруг сады, один лишь вид из окна целителен.
В партии прибывших не было тяжело раненных, никого с ампутированными конечностями, но одних вдруг начинало колотить ни с того ни с сего, другие кричали посреди ночи, третьи бродили во сне. Кто-то наслаждался долгими прогулками по окрестностям, но все поголовно пили не просыхая. Она успела познакомиться с их семьями и возлюбленными – милыми девушками с изящными манерами. Ну отчего ж Гая не привлекла такая же девушка из хорошей семьи? Даже Энгус не остается равнодушным: флиртует с сестричками и хорошенькими женщинами. Он совершенно очарователен, вот только при мысли о его недуге на нее накатывает тревога.
Едва ли ему суждено стать хорошим супругом, размышляла Хестер. Но сейчас мы все выполняем свой долг. В мою дверь постучалась война, и я ответила на ее вызов. Гости обогреты, накормлены, ухожены, все, как и должно быть, – только вот почему же меня не оставляет какое-то беспокойство? Неужели я еще недостаточно настрадалась и недостаточно сделала для того, чтобы беда больше не пришла к нам? Война ведь не продлится вечно?
Нет, она не сможет вздохнуть спокойно, пока Гай не вернется домой целым и невредимым.
Гай поверить не мог, как он быстро вернулся в строй! Оглядел товарищей и вздохнул с облегчением – не расформировали! Но многие знакомые лица исчезли, место отсутствующих заняли новобранцы, за ними нужен особый пригляд, твердая рука. Он снова должен быть образцом уверенности, излучать веру в победу, но первая же боевая тревога – и привычная дрожь в руках заставила его покраснеть от стыда. Опять вокруг бой за боем, и так день за днем. Но это так странно – сколько усилий, оказывается, надо прикладывать, чтобы просто остаться живым. И забавно, как мгновенно улетучивается паника, когда вокруг отовсюду на них дышит смерть. Опасность совсем близко, на волосок от сражающихся. Он поначалу не мог понять, как это ему удается сохранять спокойствие, следить за тем, чтобы его люди соблюдали меры предосторожности и подчинялись приказам. Но потом обнаружил: если вместо себя сосредоточишься на бойцах, то совсем не чувствуешь страха. Ну, а смерть приходит своим чередом. И так она за ним задержалась.
Больше всего его обеспокоила странная встреча с Фрэнком Бартли там, на дороге, к северу от Перонна. Вот уж кого он меньше всего ожидал тут увидеть! Неприятель опять пустил в ход бомбардировщики, и основной удар пришелся на лошадей. И вдруг его взгляд среди всеобщей неразберихи выхватил паренька, рухнувшего на колени возле офицерской лошади – придавленная обломками железа, разорванная шрапнелью, она мучительно погибала. Парнишка рыдал и просил положить конец ее страданиям. Гай, оказавшийся рядом первым, достал револьвер и пристрелил животное.
– Проклятые венгры! – остервенело твердил оцепеневший мальчишка, выбросив руку в сторону, откуда плевались смертью вражеские орудия. Тогда-то Гай и узнал его.
– Фрэнк?! Фрэнк Бартли? – прошептал он.
Но паренек молчал, не в силах ни ответить, ни двинуться с места, взгляд его остановился в какой-то точке, глаза горели жгучей ненавистью. Он сидел на земле возле лошади, пригвожденный к этому месту, и явно не понимал, что следует делать дальше.
– Бартли! – громко позвал его офицер. – Вперед, живее!
Но рядовой не откликнулся на команду, всё в том же бессознательном отрешении, и Гай почуял что-то неладное. Перед ним был мальчик, доведенный до грани отчаяния, потрясенный увиденным, готовый встать и идти вон отсюда, все равно куда – а за этим неминуемо последует кара, предусмотренная уставом: ему грозит серьезное взыскание за неподчинение приказам. Не раздумывая, Гай бросился на защиту.
– Да если бы каждый переживал за своих животных, как этот приятель, и если бы каждый пылал такой ненавистью к врагу, мы бы уже выиграли войну! – не сдержался он. – Это молодой Бартли… Мы с ним из одной деревни, однажды он спас жизнь моему брату. Хороший парень, поверьте! Вот только, думается мне, надо бы ему передохнуть. – И Гай мягко тронул Фрэнка за плечо, осторожно понуждая того встать на ноги.
Поняв его слова по-своему, офицер кивнул.
– Вернись-ка обратно… И выпей чаю, – приказал он Фрэнку. – Нашло на него что-то, но да, вы правы, он больше, чем кто бы то ни было, печется о лошадях. А Мелодию, кобылку эту, любил наособицу. Проклятая эта война! Ну как можно на лошадях под такой огонь, да в грязи… Но говорят, их дни сочтены?
– Хотелось бы так думать, – отозвался Гай.
Они с офицером отдали друг другу честь и продолжили каждый свой путь. Шедшие колонной солдаты по очереди подталкивали Фрэнка назад, к месту отдыха, но тот, спотыкаясь, все оглядывался и оглядывался на погибшую лошадь. Как рассказать Сельме об этой встрече? Фрэнк в большой беде, в этом нет никаких сомнений.
Праздничный ужин по случаю окончания сбора урожая был в полном разгаре – столы ломятся от яблок, груш, айвы, тут и там расставлены плошки с черной смородиной и свежими сливками. Овощи живописно разложены на подоконниках, и плывущий по комнате аромат так и манит. Дома припасен сахар, дожидается, когда дойдет черед до закручивания джемов и чатни. Выставленные в ряд бутыли с консервированными фруктами – ими будут торговать на аукционе – отблескивают гранатом и янтарем, золотом и аметистом. Тут же сложены аккуратные горки свежайших яиц, утиных и куриных. Попадаются даже мисочки с фундуком и сладкими каштанами. Мистер Бест, владелец собственного производства, прислал из своего сада и теплиц сливу, виноград и другие экзотические фрукты, и Сельма с вожделением их разглядывала.
Ей страшно нравился этот праздник, нравилось, что можно покрутиться среди учеников воскресной школы – только они напоминали ей теперь, как когда-то она была помощницей учителя. Кто-то предлагал в этом году отказаться от праздника – дескать, и урожай не удался, и настроение безрадостное, но пастор Ратбоун настоял: мы должны возблагодарить Господа за дары его щедрые!
– Есть время сеять и время пожинать плоды. Дарованное нам богатство природы надо беречь. Мы должны быть благодарными, – сказал он. – Откликнемся же на эти милости.
После службы пришло время ужина. Мама напекла пирожков с яблоками, до золотистой корочки подрумянила на огне картофелины. Разлитая по кувшинам настойка бузины согреет горло певцов, а Сельма и ее ученики из воскресной школы пообещали устроить небольшое представление – простенькие, но забавные сценки.
Она старалась ни минуты не сидеть праздной, готова была занять себя чем угодно, лишь бы не остаться наедине с мыслями, что она обидела Гая своим ханжеством. Ну как могла она быть такой дурой – позволила ему уехать обратно на фронт и не показала, как сильно любит его?
Письма его приходили, как прежде, и оба обменивались ничего не значащими новостями, делая вид, что ничего особенного не произошло, будто она и не оттолкнула его. Гай с облегчением узнал, что Босток, его денщик, жив и здоров, но его успели определить к другому офицеру, чем Гай удручен. А потом пришло еще письмо – Гай ей поведал, как однажды вечером на дороге он повстречал ее брата. И по всему между строк прочитывалось, что Гай рад был снова вернуться к своим фронтовым ребятам.
– Мисс… Мисс, простите! Нам еще не пора показывать сценку? – послышался голосок Полли Эскью.
– Да, уже скоро. Как только приберут столы, сразу начнется аукцион, а потом выступим мы, – отвечала она.
И вскоре все стали выкрикивать цены, стараясь перешибить друг друга – торговались за кувшины с напитками и за фрукты, яйца, надеясь выручить побольше средств для Солдатского фонда и Фонда помощи морякам.
Пенни, шестипенсовики, шиллинги, а в особых случаях и десятишиллинговые банкноты – всё было пущено в общий котел. Аукциона удостоились даже сладкие пирожки, которые за время застолья не успели съесть все. Наконец остались только мешки с морковью и пастернаком, пара траченных молью головок цветной капусты и мешки яблок-падалицы для пирогов.
Каждый год, идет война или нет, повторялось это знакомое действо, и повторение его почему-то приносило успокоение.
Сельма попросила простыню, фонарик, приглушила газовые лампы – сейчас зрители увидят театр теней.
– Доктор, доктор, у меня болит горлышко! – Полли Эскью шагнула за простыню «к доктору», Сельма попросила ее открыть рот и «вытащила» оттуда щетку для волос, которую тут же предъявила публике. Полли радостно отозвалась: – Вот так гораздо лучше!
Затем подошел Джимми Каугил и тоже шагнул за простыню.
– Доктор, доктор, у меня болит животик!
– Ну-ка, ложись на кушетку, – распорядилась Сельма и «вытащила» парочку ножниц для стрижки овец (помахала ими перед зрителями), потом молоток (с грохотом опустила его), потом – под хохот зала – веревочку муляжных сосисок, а после продела нитку в огромную «иголку» и зашила больного.
Джимми подскочил, довольно потирая живот:
– Ага, так-то лучше!
Зрители хлопали. Сельме нравилось их веселить. Старики – самая благодарная аудитория. Так что разыграли еще шесть сценок, а затем поднялась Элви Бест, и по рядам пронесся стон. Дочь главного устроителя всего этого пиршества не может не выступить. Но после нескольких аккордов, которыми она попыталась изобразить «Будь благословен этот дом», публика с тоской принялась поглядывать в сторону двери.
Обстановка опять накалялась. Гай смотрел на мощные танки – похожие на огромных железных чудовищ, переваливаясь на неровной земле, они ползли всё дальше и дальше вперед. О наступлении говорить пока было рано, но врага дюйм за дюймом выдавили на гребне Типвал, и это можно считать началом победы. Да, они продвигались следом, в надежде на штурм и прорыв, поспевала пехота, но непрерывные дожди и грязь под ногами, словно в болото, засасывали все их усилия. Немцы не торопились отступать, и фронт снова завяз.
Как далеко отсюда дом! Письма Сельмы полны радости по поводу сбора урожая. А его глазу виден отсюда лишь один урожай – искалеченная плоть и кости, груды металла и техники. Прибывшие новобранцы оказались совсем не приспособленными к здешней жизни, их приходилось чуть ли не за руку провожать на наблюдательные пункты.
Он старался внедрить в их сознание необходимость заботиться о ступнях, научиться управляться с противогазом – ветераны делали все это автоматически, но никому не хотелось давиться от нехватки воздуха в противогазах старого образца. Он и сам ненавидел то чувство, когда ты оказываешься будто в ловушке, но у него теперь есть компактный респиратор с гибкой трубочкой в рот, он обвязывается вокруг груди, а на лицо крепится маска, предохраняющая глаза. Так гораздо удобнее, только вот средство это еще новое, недостаточно проверенное. А хуже всего непролазная грязная жижа и дощатый настил поверх. Коричневое месиво, все равно что густая каша: пробираешься иной раз в ней по пояс, еле ползешь, а жижа исторгает из смрадных недр частицы ада – мертвые тела, шлемы, оторванные конечности. Порой казалось, остатки его боевого духа испаряются, упираясь в тупое оцепенение, одеревенелость всех чувств и предательскую подавленность, но он твердо знал, что показывать этого ни в коем случае нельзя.
Может быть, война каждому открывает свой счет – где мы храним мужество… и это мужество в подобных условиях расходуется быстрее обычного? Ему казалось, день ото дня его счет пустеет, и если он не встряхнется, то вот-вот залезет в кредит, банкрот объявит о перерасходе средств. Как же трудно всегда бросаться в укрытие самым последним, когда вокруг свист снарядов, а ты должен личным примером показывать, что это нормально, что воевать, не теряя мужества, – это возможно.
Сегодня трудно даже переставлять ноги, выносить вперед сначала одну, за ней другую. Он еле плелся обратно, проверив наблюдательный пост на передовой. Тщетно старался нащупать какую-нибудь опору, хоть на что-то перевалить свой вес. Сгущались сумерки. Он споткнулся, уронил почти всю амуницию в мерзкую бурую жижу и тут же, кляня все на свете, принялся с трудом собирать. Первым делом он стал нашаривать защитную маску, как вдруг ветер донес до него знакомый едко-ананасовый запах, и он увидел ползущее на него зеленое облако.
Проклятье! Мерзавцы опять рвут газовые снаряды, а части его противогаза утонули в грязном болоте.
– Газы! Газы! – закричал кто-то.
Гай сделал попытку броситься вон от тошнотворного облака, беззащитный против него. Он слишком хорошо представлял себе последствия, и страх придавал ему сил, толкал сквозь топкую жижу, но с каждым вдохом движение становилось трудней и трудней, он спотыкался и понимал: один неосторожный шаг будет стоить ему жизни. Да, без защиты дыхания долго он не протянет.
– Сюда, сэр!
Он почувствовал, как чьи-то руки втягивают его в прорытый туннель и волокут сквозь толстую пелену дыма, глаза и горло жгло как огнем.
– Только не трите глаза, сэр, и постарайтесь откашливаться…
Кто-то связал ему руки, чтобы он не разодрал себе нестерпимо зудящее горло.
Неужели ему уготована такая вот гибель – от подлого газа в размокшей грязи? Не пасть смертью храбрых в бою, а заживо скиснуть в этой вонючей окопной дыре, жалко глотая воздух, задыхаясь от пламени в горле, проклиная весь белый свет? Нет, так не должно быть.
Кто-то положил ему на глаза влажную тряпочку, чтобы немного унять жжение. Он пытался что-то сказать, но не мог выдавить ни единого звука, лишь ртом хватал воздух – ну какой он командир для солдат? Совершенно бесполезный, ставший для них обузой. Ну и пример же он им подает – весь перемазан грязью, в корчах от боли, а на теле ни одной ссадины!
Путь до медицинского пункта был просто кошмаром из жуткого сна. Голова болталась, словно вот-вот отвалится. Ему хотелось кричать, но он только беспомощно шлепал губами. Он навидался мужчин, принимающих смерть от хлора, – смерть медленную и мучительную. Его шансы выжить были ничтожны, даром что ему удалось не погибнуть сразу на месте.
Его волочили вдоль по окопу, и с каждым новым толчком он заходился очередным приступом кашля, накатывал бред, темнота вокруг него быстро сгущалась. И как его угораздило потерять трубки от «дым-шлема»? Как можно было так опозориться? Какая бессмыслица! – так бездарно перечеркнуть все годы подготовки потерей какой-то там незначительной трубочки. С каждой минутой он слабел и вздыхал все более по инерции, на остатках затухающего сознания, и эти смутные мысли о смерти уже не вызывали в нем паники. Сил на борьбу совсем не осталось. Он будто плыл куда-то во сне – в странном неведомом сне. Ну вот, настало и твое время уйти. Не спорь, старуху с косой не одолеешь, она сильнее тебя…
Хестер совершала обход, мысленно держа за образец для себя стойкую «леди с лампой»[18]. Ей нравилось походить на нее. Нравилось, когда все раненые лежали в своих кроватях, аккуратно укрытые, и весь дом погружался в сон. Теперь он пахнет совсем иначе: вместо аромата цветов – больничный запах карболки. И как восьмерым мужчинам удается производить столько шуму и выкуривать столько табака, было выше ее понимания.
По приезде они были такие тихие, такие подавленные, каждый поглощен своим недугом, своим лечением. Но с каждым днем они становились крепче, голоса их звучали все громче, все требовательнее, и вот уже раздаются повелительные призывы, подчиняясь которым снуют туда-сюда санитары, и Энгус вьется поблизости, не скрывая желания угодить.
Так трогательно наблюдать за ним! Какой он благодарный, как готов помогать! И уже несколько месяцев ни одного припадка. Неужели свершилось чудо и он выкарабкался, болезнь отступила? Впрочем, времени прошло слишком мало, еще рано надеяться. К тому же, если так продолжится, он снова будет рваться на фронт, пока не попадется очередной медицинской комиссии.
Хестер обнаружила сына в гостиной. Он беспокойно мерил шагами комнату, точно взбудораженный конь, на лице застыло выражение тревоги.
– Что стряслось?!
– Не знаю. Что-то не так, я чувствую.
И тут ее как подстегнуло что-то. Не приступ ли начинается у него?
– Ты принимал таблетки?
– Разумеется. Но у меня в носу запах грушевых капель, сильнейший запах грушевых капель, и голова раскалывается… Слишком хорошо мне тут было в последнее время. Меня тошнит, – простонал он, и кровь отхлынула у него от лица.
– Ступай приляг. Вон как ты побледнел. Я позову сиделку, пусть будет рядом. – Она коснулась его лба. – Нет, жара нет. Может быть, температура поднимается.
– Оставь, не суетись… Просто я чувствую себя странно. Будто накрыло внезапно. Только что болтал со стариной Смизером в лазарете, а через минуту вдруг накатили тошнота и озноб. Голова того и гляди расколется. Будто подступает чертов припадок, но в этот раз все как-то иначе.
– Энгус, не чертыхайся!
– Прости, мам, но я так погано себя чувствую… Хотел вот почитать эту свежую модную книжку, Смизер мне дал – «Тридцать девять ступеней»[19]. Все разговоры – только о ней. А теперь еще и глаза чешутся. И горло дерет. Надеюсь, это не какая-нибудь зараза.
– Давай-ка отправляйся в кровать, и все пройдет. Я присмотрю тут за всем. – Сердце Хестер сжималось при взгляде на его искаженное мукой лицо. Никогда, никогда не стоит загадывать! Стоило ей только подумать, что все утряслось, как вот, пожалуйста, – Энгус подхватил инфекцию или что-то похуже. Господи, как же в эти гнусные дни обрести хоть каплю спокойствия?
Как он очутился в военном госпитале неподалеку от Этапля, Гай совершенно не помнил. Помнил только, что каждый вдох давался ему через силу, глаза залепил какой-то компресс, голова раскалывалась так, как будто снаряды рвались прямо у самого его уха, а от слабости он не мог шевелиться и каждое мгновение чувствовал, что умирает, чувствовал тяжесть в груди, словно его туго-натуго обмотали проволокой. Как он тут очутился? Зачем?
– Повезло вам, Кантрелл, вы просто счастливчик, – послышался рядом чей-то голос, и Гай нашел взглядом какого-то военного в больших чинах, так густо его китель был усеян звездами. С легким ароматом виски долетели слова: – Теперь выкарабкаетесь.
Попытавшись ответить, Гай не смог выдавить из себя ни слова. Хотел кивнуть и раскрыл было рот, но губы его не слушались.
– Вам в легкие попал хлор. Но теперь вы поправитесь и сможете снова вернуться в строй. Доктор говорит, через пару месяцев сможете идти в атаку. Что такое?
Гай попытался изобразить улыбку, однако малейшее движение причиняло ему боль. О чем толкует этот доблестный генерал? Хлор… Какой еще хлор? В сознании мелькнула картинка: он стоит в грязной жиже, а на него плывет жуткое зеленое облако. И этот запах… Кто его спас? Босток? Он жив? От мучительного видения – он на коленях в грязи шарит по болотистой жиже – у него перехватило дыхание, снова накатило удушье, но на сей раз от страха. Сможет ли он когда-нибудь передвигаться своими ногами? Он чувствовал себя абсолютно беспомощным, слабым, целиком на милости сестер милосердия и санитарок, а теперь вот какой-то офицер его дразнит. Атака! Атака?.. Оставьте меня в покое, вздохнул он мысленно и отвернулся к стене.
И постепенно вспомнил… Вот его несут из ада на каких-то носилках, а потом он услышал голос… Словно кто-то звал его, звал по имени: «Держись, Гай, не оставляй нас… Очнись же, Гай!» Это был голос Энгуса. Что за нелепица… чертовщина! Наверное, опять этот странный сон. Он хочет спать, сон затягивает его в свою глубину, но Энгус зовет и зовет его. Человек, склонившийся над ним сейчас, кажется таким же ненастоящим, все это не наяву. Откуда Энгусу знать, что случилось? Неужели сработала та невидимая природная нить, всегда связывавшая его с братом-близнецом? Но он никогда ни с кем не говорил об этом, даже с Энгусом.
Или они получили страшную телеграмму? И уже знают, где он и что с ним? Так я ранен и меня отправляют домой? Надеюсь, нет. Я хочу к своим, хочу на войну. Все неправильно, все должно быть не так. Но он понимал, что пока дальше этой железной кровати он никуда не двинется.
Почему он не умер тогда, на носилках, как умирали многие до него? Как же все это бессмысленно…
Мама послала Сельму в Совертуэйт раздобыть сухофруктов для выпечки. Война, не война, а близится Рождество. Мама задумала сливовый пудинг и пряную коврижку, только продуктов теперь не достать, вот Сельма и топчется в лавке «Баттис» вместе с другими покупателями, терпеливо дожидающимися своей очереди.
Им-то в деревне полегче – свои яйца и молоко, свежие фрукты и овощи, Бартли даже помогали тете Рут, отправляли ей в Брэдфорд коробки с яйцами.
На каждом клочке земли теперь что-то растет – торчат перья лука, пробивается капуста кочанная и кормовая, в песок врыты ящики с цикорием. Грибы в этом году уродились, их собирали и сушили на ниточках вперемежку с кружочками яблок. Грибной суп у Сельмы – один из любимых, и она теперь тоже умеет его готовить, так что они с мамой по очереди у плиты.
Впереди нее в очереди кто-то просматривал «Газетт», привычно читая списки погибших и раненых. Если встречалось знакомое имя, очередь обменивалась сочувственными репликами. Известия о смерти и увечьях превратились в обыденность, заморозив чувства. Никто уже не бился в истерике, услышав, что чей-то брат «отправился в мир иной».
– Что ты будешь делать, опять Кантрелл! – произнесла рядом женщина. – Леди Хестер сполна расплатилась, а теперь вот еще ее сын.
Ей не послышалось? Гай? Сельма похолодела и придвинулась ближе, стараясь держаться непринужденно.
– Простите, кого вы сейчас назвали? – спросила она стоявшую перед ней женщину в черной вязаной шали и поношенной шляпке.
Женщина обернулась и смерила ее взглядом.
– Никого, кого бы ты могла знать, милочка. Это один из сыновей леди Хестер Кантрелл.
– Погиб? – спросила Сельма, чувствуя, как внутри ее все перевернулось.
– Нет пока… Отравление газами, как тут написано. Что богатые, что бедные, всем достается без разбору. – И женщина отвернулась к другим покупательницам, обсуждавшим цены на масло. – Да уж, те фермеры ну такие бесстыжие, уж как заломят!.. – живо подхватила она диалог на насущную тему.
А Сельма невольно отпрянула, шагнула назад. В висках стучали страшные слова, перекрывая все мысли. Ей хотелось сейчас же броситься вон из лавки, узнать, правда ли это. Но бежать она не могла, надо было дождаться очереди и купить все, что мама наказывала. Да ведь только на прошлой неделе от Гая пришло письмо – веселое, он рассказывал о новомодных танках и о том, как они начали было наступать, а потом уселись, точно утки на яйцах, стоило венграм опять навести на них свои страшные пушки. Где он? Она должна это выяснить. Узнать новый адрес. Только вот станет ли леди Хестер разговаривать с ней? Может, у мамы получится спросить на собрании Женского института? Ведь если офицер при смерти, к нему всегда вызывают родителей. Уж это-то она знает наверняка.
Проносились отчаянные мысли. О, Гай… Все эти дни тебе было плохо, а я и не знала. Почему мне никто ничего не сказал?
На этот вопрос у нее был ответ: для семьи Кантреллов ее не существует. Так, деревенская девчонка, с которой их сын ведет дружескую переписку. В их глазах она просто никто. Но если б они только знали, как близок он стал ей, как сильно она любит его! Он ее первый и единственный возлюбленный. Как могут они быть так жестоки, ни слова ей не сказать?
Ну сама посуди, со вздохом укорила она себя. Они и так встревожены, и так потрясены известием, в таком состоянии сил хватает контролировать только собственные действия, а не беспокоиться о каких-то посторонних людях. Прояви терпение, отправь им письмо, вырази сочувствие и обеспокоенность. Сделай все, как положено, и они ответят тебе. Она разыщет его адрес, чего бы ей это ни стоило! Она не оставит его теперь, когда больше всего нужна ему. И никто из Ватерлоо-хауса не посмеет встать у нее на пути.
Вернись, Гай! Вернись домой, ко мне…
Собираясь в Лондон, Хестер спешно паковала вещи. Гая перевели в центральный военный госпиталь в Лондоне для дополнительного обследования. Острая угроза его жизни миновала. Хестер тянула за все ниточки, нажимала на все кнопки, стараясь получить самые верные сведения о его состоянии. Она решила показать его лондонским специалистам, надеясь предпринять хоть что-то, чтобы запустить процесс выздоровления.
Телеграмма пришла как гром среди ясного неба, но Энгус не удивился.
– Так дело было не во мне, это Гай, мам… Я же почувствовал, что с одним из нас что-то не так, только теперь для разнообразия беда случилась не со мной.
Порой он несет такую чушь, но она лишь легонько посмеялась над ним и велела ему приглядеть за гостями, пока она отлучится. На первом месте сейчас Гай. Он будет жить. Он поправится. Сколько бы времени это ни потребовало. Чем скорей она увидит его, тем скорей сможет управлять ситуацией. А потом она перевезет его домой, на свежий воздух, здесь он сможет восстановить силы. И уж больше она его от себя не отпустит, нечего делать ему на этой бессмысленной бойне.
Разве мало она страдала, пожертвовала этой кошмарной войне мужа, а теперь вот и сына – и чего ради? Словно тигрица, рвалась она оберегать своего тигренка. Имя Кантрелла по-прежнему имело вес в военных кругах. Сейчас главное – поставить его на ноги.
Первым ее порывом было поскорее выпроводить всех этих шумных гостей, наводнивших теперь ее дом, и приготовить все к возвращению Гая. Ему нужны покой и тишина, а не прокуренные комнаты, наполненные дымом. Ох, сколько всего надо будет продумать! Но первым делом надо добраться до лондонской квартиры Чарльза и дожидаться там, когда Гая можно будет перевезти домой. Она глаз не спустит с него, пока не увидит, что он идет на поправку! Никто и ничто не посмеет ей помешать, и уж точно не эта выскочка Бартли. Да как она только смеет писать ей и вынюхивать новый адрес ее сыночка?
Если бы он хотел ей написать, то сам бы отправил открытку. В госпитале есть сестры милосердия, они помогли бы. Нет уж, лучше не подпускать к нему эту охотницу за богатством, пресечь всяческие контакты. Так будет лучше для них обоих.
Неделя шла за неделей, Гай чувствовал, что силы постепенно к нему возвращаются, дышать стало уже не так трудно. Глаза заживали быстро, потихоньку давал о себе знать аппетит. Каждый день приходила мама – в часы приема посетителей, приносила свежие фрукты, газеты, квохтала над ним, как над маленьким, и допрашивала о его состоянии каждого мужчину в белом халате.
Он выучил почти все медицинские термины, в подробностях знал, как протекает заживление его гортани и глотки. Бронхопневмония достигла критической точки и теперь быстро пошла на убыль. Ему удалось пережить этот кризис, уносивший столь многих его товарищей в первые же дни после отравления газом. Крепкий организм встал на его сторону, и он даже начинает понемногу пытаться ходить, правда, периодически накатывающее удушье по-прежнему пугает его.
Зато он пытался читать книги, которые прислал ему Энгус, получил множество открыток с пожеланиями выздоровления, но пока ни строчки от Сельмы. Сначала он очень расстроился, а потом рассудил, что, должно быть, ее письма скитаются по всей Франции, разыскивая его. Мысли крутились нудным веретеном, ни за что не цепляясь. Доктора говорят, плеврит потребует длительного лечения, так что в ближайшие недели любая физическая нагрузка ему противопоказана. Неужели ему суждено вот так вот зачахнуть, превратиться в вялый комочек студня?
Хотя все вокруг почему-то радовались его успехам.
– Милый, они боялись, что потеряют тебя! – нашептывала ему мать. – Но они не знали, что Кантреллы из крепкой глины и просто так не сдаются… Вот только никаких уж больше сражений, молодой человек. Ты свой долг выполнил без остатка.
Гай не перечил – если его маме так нравится, пускай себе рассуждает о чем угодно, хоть о конце его воинской службы. Времени еще предостаточно: сначала надо поправиться, а потом пройти медкомиссию. Он прекрасно знал этот порядок: сначала отправят куда-нибудь в Англию подкопить силы, пройти подготовку, а потом снова можно отправляться во Францию. Опытных офицеров на фронте очень не хватает, никто не отпустит его так запросто. Он принадлежит армии, что бы там ни думала его мать, и до победы еще далеко.
И он совсем не собирался распрощаться с фронтом. Ладно, пусть мама пока делает все по-своему, даже свозит его на север, если начальство отпустит. Он, конечно, предпочел бы остаться в Лондоне, поближе к фронтовым новостям, но у него не было сил сопротивляться и настаивать на своем.
Но не может же он вот так валяться тут вечно, он и так проспал бог знает сколько времени. Что-то творится сейчас на передовой? Он отчаянно ловил новости. Скоро должен приехать Энгус. Что ж, хоть какая-то радость маячит, хоть чего-то приятного можно ждать. Мама иногда просто невыносима со своими умильными хлопотами, непрерывными расспросами, что и как у него булькнуло в каком уголке живота. С Энгусом весело, да и надо поблагодарить его – ведь это он спас ему жизнь! Гай был уверен: именно голос брата не отпустил его в вечный сон.
Сельма нашла предлог сходить в Ватерлоо-хаус – на конюшню, принесла лошадям моркови и яблок. Она обещала Гаю позаботиться о старушке Джемайме – возраст кобылы все больше сказывался на ней, но при виде Сельмы в глазах ее по-прежнему вспыхивал озорной огонек.
– Вот и ты, старушечка моя… Гай передает тебе самый горячий привет. Ему уже лучше, ты только подожди… Он скоро вернется домой, и вы снова поскачете через Ридж. – Опершись о калитку стойла, Сельма, вытянув руку, нежно гладила шелковистую шею лошади, шепча эти слова. И тут ее окликнул Энгус.
Она быстро повернулась к нему:
– Я просто пришла проведать Джемайму. Я обещала Гаю.
– Да-да, знаю, – кивнул ей Энгус.
– Как он?
– В порядке, мама с ним в Лондоне.
– Вы тоже скоро его навестите?
– Да, собираюсь в пятницу, поеду помочь маме.
– Вы не могли бы ему передать… Вот открытка от наших деревенских.
– Разумеется. Здесь подписано, от кого она?
Сельма вспыхнула.
– Открытка от всех… Мы просто хотели, чтобы он знал, что мы думаем о нем и желаем ему скорее поправиться.
Конечно, это была ложь от начала и до конца. Никто, кроме нее, не прикасался к содержимому конверта, но это был единственный способ обойти леди Хестер.
Наверняка Энгус не станет возражать против роли почтальона. И, как ей показалось, его это не слишком и удивило. К тому же он отчасти ее должник – ну или должник Фрэнка, пусть он ни разу и не признался в этом публично.
– Я передам ему письмо.
– А в каком он госпитале, вы не знаете? – осмелилась она, надеясь разведать хоть что-то, но Энгус аккуратно ушел от ответа.
– Не уверен… Какой-то временный… В здании колледжа, кажется. Знаете, сейчас после каждого крупного наступления где попало открывают новые госпитали, а потом закрывают. Его снова должны будут куда-то перемещать.
– Как вы думаете, когда его отправят обратно на фронт?
– Никогда, если в дело вмешается моя мать. Но пока рано делать прогнозы, ему было очень и очень плохо.
– Да, мы догадывались.
– Чуть не умер. На краю гибели стоял – но вернулся.
– Слава богу! – отозвалась она.
– Именно так, – снова кивнул он. – Ну, мне пора, дела ждут. Когда будете уходить, пожалуйста, прикройте ворота, хорошо? – И Энгус ушел.
Какой высокомерный. Он не просто поговорил с ней – а снизошел до разговора. С ним так же неловко, как тепло и просто с Гаем. И все же встретиться с ним всегда приятно, словно успокаивающим ветерком обдает – будто видишь отражение Гая, целого и невредимого. Энгус взял у нее конверт, и Сельма была уверена, он передаст его адресату.
Ах, если бы отношения между ними сложились иные, без этой вежливой, прохладной натянутости. Энгус мог бы быть их союзником. Впрочем, какое это имеет значение. Главное – Гай идет на поправку, и, возможно, она скоро снова увидит его – и отдаст ему и тело, и душу.
Она не позволит ему заново пережить мучения последних месяцев, что бы ни говорили проповедники. Любовь между мужчиной и женщиной священна и благословенна, и неважно, есть на них обручальные кольца или нет. У людей, как и у животных, тоже есть инстинкты, отрицать их нельзя, и теперь она нужна Гаю больше, чем когда бы то ни было. Она больше не подведет его, ни за что.
К ней пришло понимание: за любовь надо расплачиваться. Любовь означает риск и самопожертвование. Разлука с Гаем лишь укрепила ее чувства. Он должен знать, что она молится за его выздоровление.
Глава 10
Декабрь 1916
В рождественских красно-бело-зеленых тонах Ватерлоо-хаус смотрелся очень нарядным – гирлянды остролиста с сочными ягодами оплетали лестничные перила; елка, только что срубленная в рощице у реки, была украшена миниатюрными свечками и блестящими безделушками. Выпал снег – немного, ровно столько, чтобы чуть припорошить землю, словно сахаром. Хестер не могла нарадоваться – Гай возвращается домой, оба ее мальчика будут рядом с ней в это первое Рождество без Чарльза. Пусть только этот страшный год поскорее останется в прошлом!
Гай окреп достаточно для того, чтобы перенести поездку на север, – с него взяли слово, что ни при каких обстоятельствах он не останется в непроветриваемом помещении, окна должны быть распахнуты, как бы ни было на улице холодно. Грудь будет регулярно прослушивать доктор, а диета предписана исключительно жидкая – это единственный способ смягчить разрушительные последствия травмы, нанесенной хлорной атакой желудку и легким.
За сыном Хестер отправила Бивена. Нельзя подвергать Гая железнодорожной поездке, мало ли какому микробу приглянется он, в станционных толпах столько грязных солдат!
Постояльцы-офицеры все разъехались на Рождество по домам – к вящему ее облегчению, и она совсем не торопила их возвращение, пока Гай будет дома. До чего же славно снова оказаться всем вместе! Она не пожалеет ничего, лишь бы это Рождество стало лучшим в их жизни.
Читать бесплатно другие книги:
