Забытые письма Флеминг Лия
Завтра я предстану перед расстрельной командой. Понимаете, я совершил серьезный проступок, очень неправильный. Меня спровоцировали, но мои действия не могли не повлечь серьезного наказания.
Я не один, преподобный сегодня со мной. Я бы хотел, чтобы вы написали ему что-то в ответ, он был очень добр ко мне. Все свои пожитки я оставляю вам. Передайте Сельме мои самые лучшие пожелания на будущее и мою половину наследства. Пожалуйста, не рассказывайте ей, что я сделал. Мне так жаль, что я невольно привел позор к нашему очагу.
Если бы только ее капитан выступил в мою защиту, все могло бы быть иначе. Но все было против меня. Значит, такова воля Божия, я должен уйти.
Ну, вот и все, что я могу рассказать бумаге. Я никогда не умел ловко складывать слова.
Да благословит и защитит вас Господь.
Ваш любящий сынФрэнкланд».Скомкав листок, Эсси прижала ко рту кулак, пытаясь сдержать рвущийся из нее крик. Что это значит? Тяжкое бремя страшной новости взбурлило в ней, и она кинулась к раковине с приступом рвоты. В этот момент в дом вошел Эйса.
Он непонимающе смотрел на ее посеревшее лицо.
– Ну, что стряслось? – угрюмо, как всегда, спросил он.
Эсси показала ему письмо.
– Прочти, прочти их оба, но только ни слова Сельме. Что же такое там произошло?! Что совершил он, чтоб заслужить такое? И при чем тут капитан Гай?
Хестер прочла некролог в газете и вздрогнула; еще один деревенский паренек погиб, но на деле все было совсем не так, как описано здесь. Вот оно, лежит у нее на коленях – письмо, в котором дается совсем иная версия событий, и эта версия ее мучает. Но она постарается, чтобы больше ни одна живая душа никогда не увидела этого письма, не позволит она трепать честь семьи.
«Ненаглядная моя мамочка.
Последний месяц оказался самым трудным, но я держусь, и у меня отличные ребята.
Подумал, что должен предупредить тебя. Наверняка до тебя уже дошло известие о гибели Фрэнка Бартли. Но, боюсь, все было не так просто, как тебе рассказали. Состоялся военный трибунал. Насколько я слышал, Бартли вышел из себя – точнее, совершенно обезумел – из-за какого-то случая на конюшне. Конечно, это не могло остаться безнаказанным, и дело передали в суд. Он признал вину, все улики против него были налицо, и сам пример нельзя считать здоровым для остальных. И все же бедняга пытался как-то выгородить себя, ссылался на то, что его спровоцировали. Но чтобы слова обвиняемого имели вес, кто-то должен был выступить в его защиту.
Солдаты знают, что поставлено на карту. Неподчинение приказам почти равносильно мятежу и означает смертный приговор, так что участь его была предрешена. И все же у него хватило наглости обратиться к Гаю, он просил выступить его свидетелем на суде. Я тогда как раз был на передовой и не знал, в какой форме надо отозваться, так что на суде я не присутствовал.
И как бы я мог что-то хорошее сказать в его защиту? Я едва знал его. И Гай-то знаком с ним только через сестру, а это не в счет. Так что я написал, что смог, не подозревая, что письменное свидетельство не будет засчитано. Да, впрочем, вряд ли это сыграло бы какую-то роль, его послужной список говорит сам за себя. У него уже было несколько серьезных случаев, когда он не выполнил приказа, надерзил старшим по званию и так далее.
Нельзя терпеть подобное поведение, когда все поставлены в одинаковые кошмарные условия. Его судили по законам военного времени, и каждый такой расстрел служит уроком другим. Мне рассказали, он храбро держался.
Надеюсь, подробности этой истории не пойдут по деревне. Я беспокоюсь за нашу семью. Все это бросает на нас тень.
И, наверное, лучше не рассказывай Гаю. Скажи, что скоро мне дадут отпуск – если удастся выцарапать, конечно. Гай заслужил все ордена и медали, какие есть на свете, – так долго продержался в этом аду. Тут уж не полянки с цветочками. Я плоховато сплю, условия жизни здесь просто не поддаются описанию, но со мной все в порядке.
С наилучшими пожеланиями,
Г. Э. К.
P. S. Свежие носки и присыпка от вшей очень не помешали бы».
Ох, Энгус, глупый ты мальчишка, вздохнула Хестер. Как же ты мог забыть, что ребята Бартли спасли тебе жизнь – тогда, много лет назад? Как наивно надеяться, будто никто не узнает, что Кантрелл отказался защитить одного из жителей своей деревни?
Какие детские письма он пишет. Как странно, он наслаждается пребыванием на войне и так и не научился ответственности. Неужели он никогда не научится думать о ком-то еще, кроме себя? Пора открыть ему глаза, встряхнуть как-то. Ну что ж, мать имеет право высказать ему все в лицо, заставить понять, что эту комедию пора кончать, и чем скорее, тем лучше. Довольно он дров наломал, он никому больше не должен причинить зла.
В ярмарочный день в кузнице было непривычно тихо – не топтались лошади, ожидая очереди подковаться, не галдели фермеры. Как странно, обычно это самая горячая пора, стригали один за другим несут ножницы – подточить, заострить, зачистить.
– Словно воскресенье сегодня, – пробормотала Сельма.
– Ну да, к обеду, глядишь, потянутся, – отозвался отец.
Но и в обед работы не появилось, так что он отослал Сельму домой.
После поминальной службы в церкви к ним редко кто заглядывал и никто особо не разговаривал. Мать перестала ходить на собрания Женского института, все больше сидела дома. Сгорбившись и словно став меньше, она была далеко в своих мыслях.
Что-то неладно. Стоило Сельме упомянуть Фрэнка, как она тут же встречала отпор. «Не сейчас… потом», – неизменно получала она в ответ. Сельма не понимала, отчего траур теперь так отличается от того, что они пережили с Ньютоном, вокруг них теперь будто выросла глухая стена тишины.
И начали происходить странные вещи. То в сарае на заднем дворе вдруг случился небольшой пожар, то собачьи какашки кто-то подбросил к порогу. А однажды утром она вышла в огород проверить горох и увидела, что все палочки вырваны из земли, а побеги растоптаны, будто по ним пробежалась отара овец. Кто все это делает, спрашивала она, но в ответ родители лишь пожимали плечами, лица их ничего не выражали.
Потом она как-то поехала на автобусе в Совертуэйт и всю дорогу чувствовала, как люди показывают на нее, толкают друг друга локтями и странно косятся в ее сторону. Мэриголд Плиммер прошла мимо, не повернув головы. Прежде на службе в молельном доме бывало так тепло, а теперь их окружала прохладная отстраненность.
Однажды в воскресный день она пришла в класс, а учеников не оказалось. Тогда она пошла к директору, спросила, где же все, но тот покачал головой:
– На дворе лето, ребята рвутся на воздух, носиться по полям. Может быть, осенью мы сможем снова начать обучение с вашим классом.
Странно, а все другие классы оставались полнехоньки…
Она что-то не так сделала? Сельма даже понюхала свои подмышки – вдруг от нее пахнет потом. Или у нее рога за ночь выросли? Дома было ничуть не легче. Печаль плотной пеленой окутала дом, вязкой топью забираясь в каждый уголок. Родители в одночасье состарились, поседели. То молчат, то препираются по пустякам или тихо перешептываются. А когда-то за обеденным столом было столько разговоров, столько веселья…
Как-то вечером в окно гостиной вдруг влетел кирпич, на пол посыпались осколки. Сельма подскочила в ярости.
– Да что такое происходит? – повернулась она к родителям. – Все, хватит с меня этой молчанки! Почему с нами никто не разговаривает? У нас еще беда? Мы задолжали денег?
– Нет, что ты, солнышко, – поторопился успокоить ее отец. – Просто некоторые разногласия… Местная политика, ну ты понимаешь…
– Нам только что расколошматили окно!
– Да просто шпана озорничает, не бери в голову, – отговорился он и на это, но глаза его выражали совсем другое. – Поставь-ка лучше чайник. Нам с мамой надо кое-что сказать тебе.
– Мы уезжаем, оставляем кузницу? – спросила она, ощутив холодное дуновение перемен.
– Ну что ты, с чего бы я это сделал? – устало улыбнулся отец. – Ты не хочешь съездить в Брэдфорд? Погостишь у тети Рут и дяди Сэма?
– На каникулы?
– Не совсем. Чуть подольше. Просто сменить обстановку, – добавила мама.
– Вы хотите сказать, я должна оставить наш дом? Но я же нужна папе в кузнице!
– Пока у нас затишье, управлюсь. А тебе станет полегче, да и тете Рут по дому поможешь. Ты же всегда так мечтала о путешествиях!
– Но не в Брэдфорд. Я хотела в Лондон… Ну или в Йорк. Но уж точно не в Брэдфорд. Мне обязательно ехать?
– Мы думаем, так будет лучше. Ты славно помогла отцу в кузнице, но так не может продолжаться вечно… – Мама поднесла чашку к губам, и видно было, как руки ее трясутся.
– Я плохо справлялась?
– Нет, родная, дело совсем не в этом. Просто теперь все переменилось. Кто знает, может быть, нам придется продать тут все, если дела не пойдут на лад. Пора трезво взглянуть на вещи. А Сэм и Рут будут очень рады тебе, ты ведь знаешь. Они всегда так любили тебя.
– Я не хочу уезжать. Я нужна здесь, тем более если у нас беда.
– Мы думаем, так будет лучше, – хором отозвались родители.
– Но почему? Что я сделала, почему вы меня отсылаете? – Она почувствовала, как к глазам угрожающе подступают слезы.
– Послушай, Сельма, ты не сделала ничего плохого. И никто из нас не сделал. Всегда помни об этом. Просто… Просто все изменилось, и будет лучше, если ты на время уедешь из этой деревни, очень уж тут много пересудов, а судят они о том, чего не знают. Уезжай, попробуй начать новую жизнь. – Эйса говорил, не глядя на нее, и голос его предательски дрожал. – Просто поверь, отец добра желает тебе, и мать тебя любит всей душой. Мы справимся тут вдвоем, с нами все будет хорошо. К тому же погляди, сколько девчушек твоих лет уезжают в город искать работу.
– Но я никогда не жила в городе! – вскричала Сельма.
– Теперь у тебя есть такая возможность.
– Нет, вы не слышите меня… Поймите, я не хочу никуда уезжать!
– Придется согласиться с нами, солнышко. Мы не шутим. Это для твоего блага. Быть может, настанет день, и ты поймешь, почему мы так сделали. Доченька наша родная, мы только хотим как лучше.
Сопротивляться, когда они так дружно насели на нее, было невозможно. Одного еще можно было бы уломать, но обоих – никак. И даже Сельма понимала, что это поражение. Что их решение никак не связано с поиском лучшей для нее доли. Нет, просто по каким-то причинам они хотят, чтобы ее не было сейчас рядом. Происходит что-то странное, но она найдет способы докопаться до правды.
Гай очнулся от дремы. В голове опять и опять повторялся чудесный мотив: «Если б ты была единственной девушкой на земле…»[20]
В комнате отдыха кто-то крутил эту мелодию снова и снова – молоденький второй лейтенант-драгун сидел, раскачиваясь взад и вперед и прижавшись ухом прямо к раструбу граммофона. Совсем мальчишка, а нервы ни к черту – как жалко…
Понемногу Гай привыкал к пребыванию в лечебнице Хольт-парк с его тошнотворными запахами и беспокойными соседями, то вдруг вскрикивавшими, а то по ночам принимавшимися звать маму. Были здесь и пожилые мужчины – пижама неряшливо спущена, стеклянные глаза бессмысленно блестят.
Ему еще повезло, он в отдельной палате с окнами на парк. А сколько бедняг мается по нескольку человек к комнате… Лечебница – здание с башенками, похожее на казарму и прикидывающееся чем угодно, только не приютом для сумасшедших, – оказалась неподалеку от городишка Уоррингтон.
От Йоркшира его отделяют многие мили, зато рядом дымят трубы, чадят фабрики, а иногда, когда ветер особенно сильный, воздух доносит запах моря.
Доктор Мак пристроил его сюда под чужим именем – он назвался Чарльзом Вестом. После нескольких жутких ночей, когда его мучили кошмары и колотило от нервного напряжения, доктора вычистили всю отраву из его организма и дали хорошего снотворного. Когда Гай проснулся, ему показалось, он снова почти прежний Гай, разум вернулся в нормальную колею. Только чувствует он себя немного мошенником, будто незаконно занимает тут чью-то кровать. Но потом он рассудил, что пока оно к лучшему – у него будет время поразмыслить, как же быть дальше.
Вспоминая Ватерлоо-хаус, он прежде всего вспоминал несчастья прошлого года – с тех пор, как погиб в море отец.
Он содрогался при мысли, что волей-неволей стал дезертиром. Если обман раскроется, ему предъявят обвинение в пособничестве и укрывательстве. С той минуты, как он узнал правду, он считается сообщником Энгуса, пусть и невольным. Боже, как все исправить?!
Гай неотступно думал о брате. Где он? Навязчивую мысль, что, возможно, он никогда больше не увидит Энгуса, он гнал от себя. От этого страха он просыпался среди ночи и в конце концов решился написать ему – так или иначе письмо ведь дойдет до него. Ему надо было поделиться своими страхами и чувствами; негодованием, что его обманули; досадой и злостью на Энгуса за то, что он подвергает такому риску и собственное здоровье, и жизни других людей. За то, что Энгус отрезал его от Сельмы, отнял у него возможность быть счастливым. Энгус слаб, позволил матери воспользоваться собой для решения ее корыстных задач. Гай хотел, чтобы брат знал, каким чудовищем стала их мать, какой лукавой и нездоровой оказалась ее любовь к ним. Он не хочет ее больше видеть, никогда.
«В угоду своим желаниям она разрушила наши жизни – и твою, и мою. Пишу тебе, чтобы ты трезво взглянул на вещи. Христа ради, возвращайся домой, пока не стало слишком поздно!» – молил он.
В ночной тиши он достал кожаный несессер для письма и выплеснул на бумагу все, от чего болела душа, печатными буквами написал на конверте свое собственное имя и отнес к почтовому ящику у входа, чтобы посыльный утром же забрал его.
Лишь сделав это, он смог спокойно греться на солнышке. Словно камень с души свалился. Энгус прочтет письмо и поймет, какая тревога скрывается за резкими словами.
То, что его никто не навещал, ничуть Гая не огорчало. Зато у него было время спокойно почитать или позаниматься в спортивном зале. Он сблизился с тремя офицерами, лечившимися в Хольт-парке от алкоголизма, и вечерами они собирались вчетвером – удивительно, но эти ребята всегда ухитрялись где-то раздобыть спиртное и неизменно распивали бутылочку. Они поверили в его рассказ и поделилисьс ним своими невеселыми историями – излагая все без прикрас, окрасив повествование черным юмором, так хорошо ему знакомым. Все они прежде времени постарели и слишком часто надеялись найти мужество на дне бутылки.
Прошло еще две недели. Эллиот-Джонс листал вчерашнюю «Таймс», уныло зачитывая бесконечный список погибших.
– Новый корм червям, – вздохнул он. – Место – возле какого-то там Пашендейля[21]… Никто не слышал? Очередное наступление завязло в грязи… Вест, погляди, да тут целая команда из твоего захолустья, – и он запустил газетой в сторону Гая.
Тому совсем не хотелось читать, но любопытство победило. Длинные колонки фамилий, пара знакомых. Как вдруг одна строчка словно шарахнула его по лбу. Капитан Гай Эртур Чарльз Кантрелл, пропал без вести, предположительно убит. Дрожь охватила его, и он выпустил из пальцев газету.
– Что с тобой? Кто-то знакомый? – спросил Бриттон.
Гай не мог проронить ни слова. Язык прирос к нёбу, во рту пересохло, перед глазами все плыло. С усилием он кивнул.
– Прости, старина… Не повезло, – сочувственно кивнул Андерсон, поднимаясь со стула и протягивая руку за своей палкой. – Глоток бренди твоим нервам сейчас просто необходим. – И он извлек из набалдашника трости потайную серебряную фляжку. – Ну-ка бери… Не будет никакой зависимости, не бойся. Интересно, неужели они в самом деле ожидают, что мы сможем вернуться в тот ад без такого вот подкрепления… Возьми, попробуй пустить слезу где-нибудь в одиночестве. Правда, поплачь… Док говорит, помогает, а у меня вот ни слезинки не осталось.
Шатаясь, Гай вышел из комнаты и уставился за окно, не в силах поверить прочитанному. Энгус мертв. Он-то знает, что означает «пропал без вести»: разорван снарядом, разбросан по нейтральной полосе, частей тела не опознать, утоплен в грязной жиже, затоптан – и выплывет спустя много месяцев в виде гнилого мяса.
Энгус, рыдал он, вот ты и получил свою вожделенную славу! Как может быть, что тебя больше нет? Разорвались нити, связавшие их друг с другом еще в материнской утробе. Как он мог ничего не почувствовать? Как мог не почувствовать его смерти так же, как Энгус почувствовал его раны?
А теперь он совершенно один на всем белом свете. Если бы Энгус остался дома, не постигла бы его самого участь брата? Почему брат погиб, а он все еще жив?
Он вобрал эту боль, а следом пришла и горькая мысль, что теперь он свободен. Гая Кантрелла больше нет. Есть только Чарльз Вест, который волен отправляться куда пожелает, не связанный никакими обязательствами.
Попасть на фронт еще раз он не может – слишком рискованно, но есть и другие службы, где может он пригодиться. Никто не посмеет упрекнуть его в дезертирстве. В клинике он добровольно, может покинуть ее в любую минуту. До Ливерпуля рукой подать. Что может быть лучше портового города, если тебе надо смешаться с толпой, исчезнуть и воскреснуть заново?
Какой эгоизм предаваться таким мыслям, когда родной брат лежит мертвым… И мать наверняка сломлена горем – как сохранить твердость духа, не броситься ее утешать? Но нет, это теперь ее жизнь, не его. Он напишет доктору Макензи, попросит выяснить обстоятельства гибели и заодно предупредит его, что не собирается возвращаться под именем Энгуса.
Он стал сиротой, и теперь его переполняло чувство вины, что он написал такое жестокое письмо брату. Но с сегодняшнего дня он отвечает только за себя, может жить как заблагорассудится, ни с кем не считаться – даже с Сельмой.
Кто знает, быть может, она просто плод его юношеского воображения. Все, с прошлым порвано, оглядываться назад нельзя – нельзя сидеть и стенать над тем, как могло бы быть и чего нет. Ничто больше не привязывает его к Вест-Шарлэнду, одни лишь печальные воспоминания, и нет такого закона, который предписывал бы ему возвращаться.
Он сам оплачет брата, не разделит ни с кем своего горя. Всю оставшуюся жизнь он будет скучать по нему, но Энгус погиб, гоняясь за своей мечтой. Что ж… Чарльз Вест должен жить теперь за обоих.
Часть 3. Мир обновленный
1917–1932
Стоддарт Кинг, 1915
- Какой далекий, долгий путь
- Ведет к земле мечты,
- Там трели соловьиные
- И белый лик луны.
Глава 13
Хестер едва нашла в себе силы выкопать яму у дальней ограды розария – достаточно глубокую, чтобы похоронить в ней пропитанную кровью форму Энгуса. Сверток в коричневой бумаге, словно из прачечной в Совертуэйте, пришел спустя две недели после полученной телеграммы.
Она развернула бумагу, не зная, какой ужас она скрывает. Смрад запекшейся крови, грязи и сырости заставил ее с отвращением отпрянуть. Живое не может так пахнуть. Так пахнут смерть и разложение.
Брюки и китель были разорваны, не хватало рукава и одной штанины. В сверток милосердно не вложили исподнее, но она тут же представила себе истекающего кровью, разорванного на части сына. Разум отказывался принимать остальное.
Фуражка смята, пропитана кровью и потом. Да как они смеют отправлять семье такое непотребство? Только ремень и пряжка не пострадали. Она сохранит их. И письма, конечно.
Мои сыновья, мои прекрасные сыновья погибли, рыдала она, не желая глядеть на изуродованную форму и не в силах отвести от нее глаз. Нет в сражении никакой славы – одни окровавленные конечности, порванные сухожилия, переломанные кости, страдания. Думал ли он о ней, умирая там, в грязи? Вот она закапывает в землю его одежду, и та сгниет, станет частью земли. Когда-нибудь она посадит розы на этом родном холмике.
Она сидела, нежно прижимая к себе офицерский планшет, поглаживая его и глядя на темную землю. После того как Энгус погиб летом 1917 года во второй битве при Ипре, всякая надежда на то, что Гай помирится с ней, пропала. Гибель сына утянула за собой всю семью в смрадную жижу Пашендейля.
Личные вещи Энгуса прислали с соболезнующим письмом от командира. В самые тяжкие минуты она размышляла, не послужило ли ее собственное письмо, в котором она рассказывала об исчезновении Гая, поводом для безрассудства.
Письмо командира она выучила наизусть.
«Дорогая леди Кантрелл.
Писать такое письмо родителям офицера, с которым служил, всегда очень трудно, но, быть может, вас хоть отчасти утешат мои слова. Ваш сын был замечательным товарищем. Меткий стрелок, пример для бойцов. Мне не случалось видеть, чтобы он хоть раз дрогнул. Он отлично понимал свой долг и добровольно вызвался пойти в разведку на нейтральную территорию. Чтобы пойти навстречу неизвестности, в полной темноте, нужно особое мужество, но Гай решительно устремился вперед, презрев опасность. Потеря такого храброго офицера – это большое горе для нас всех. Вероломство противника не позволило нам сразу перенести останки в наше расположение, но чуть позже бойцы его батальона отважились выбраться за ними.
Его похоронили со всеми почестями, как положено офицеру, прозвучал салют. Я надеюсь, мой рассказ хотя бы немного смягчит боль утраты для вас и для его брата-близнеца…»
Падре, тоже написавший несколько строк, вложил в конверт и несколько писем Энгуса – среди них было письмо, которое Гай написал ему из лечебницы, полное гнева и отчаяния, подробно рассказывающее, что с ним происходило в Ватерлоо-хаусе и как он очутился в Хольт-парке под вымышленным именем. Унижение от ее визита туда до сих пор больно саднило.
Она первым же поездом кинулась в Уоррингтон, схватила кеб и полетела в лечебницу, надеясь, что страшные вести, которые она везет, все-таки изменят настроение Гая и он придет в себя. Их осталось всего двое, они должны держаться друг друга, утешать в горе, вместе искать силы смотреть в будущее. Она даже готова была не разоблачать его и называть новым именем.
В приемной она представилась и потребовала, чтобы ее немедленно проводили к сыну. Секретарь лениво смерил ее взглядом, предложил присесть и, выглянув в коридор, крикнул кому-то:
– Есть тут у нас Вест в отдельной палате? К нему бабушка!
Хестер покрылась краской негодования. Я что, настолько старо выгляжу? Поблизости не было зеркала, которое подтвердило бы ей, что она за минувший год в самом деле резко состарилась, сломленная горем, высушенная трауром. Она ждала, пока от сидения на жестком стуле не заболела спина.
Торопливо вошел доктор и, увидев ее, остановился.
– Ах, вот вы где! Ищете молодого Веста? Драпанул он, милая леди. Взял и слинял от нас одним прекрасным утром, больше мы его не видели. Получил какие-то дурные вести из дому и решил, что пора ему возвращаться… Простите, что разочаровали вас. Но вы не волнуйтесь, он бодро шел на поправку. Могу я предложить вам чашку чаю? Судя по вашему лицу, чай вам сейчас очень и очень не помешает.
Да как он может быть таким развязным, таким беспечным, таким черствым? Известие совершенно раздавило ее… Значит, Гай каким-то образом узнал об Энгусе. Может быть, он сейчас как раз на пути домой? Тогда ей надо поспешить обратно в Вест-Шарлэнд. Вдруг ее дорогой мальчик ждет ее там? Сколько долгих недель она тоскует о нем…
К ночным кошмарам прибавился новый. Неужели они – она и Гай – толкнули Энгуса на безрассудство? Сначала гневное письмо Гая, потом ее собственные слова. Хорошо бы Гай не узнал, что его брат покинул в беде Фрэнка Бартли. Как много сомнений и страхов теснятся в ее голове, горячечно сменяя друг друга. Нет, она просто должна знать.
Должна знать, что Энгус где-то жив и здоров. Как мог он уйти из жизни, не попрощавшись? А вдруг он думал, что она по-прежнему сердится на него? Он должен знать, что она молит его о прощении, что своим письмом она вовсе не хотела толкнуть его на отчаянные поступки. Неужели он искал смерти? Нет, нет! Слишком страшно думать об этом. Она должна убедиться, что он в безопасности. И есть лишь один способ это узнать.
Дождавшись наступления темноты, Хестер тихонько выскользнула из дома и отправилась в Совертуэйт. Оставив машину на центральной площади, дальше она пошла переулками. До назначенного часа еще оставалось время. Ей не хотелось, чтобы кто-то узнал ее и принялся ломать голову, что это она делает в этой неприветливой части города. Лицо ее было скрыто плотной вуалью, бобровая накидка мешком висела на сгорбленной спине. Подобно черной тени, скользила она меж высоких каменных стен по аллее, ведущей к Бонд-энд-роу.
Совет ей неожиданно дала женщина, которая прибирала у нее в доме, – она слышала, что Марта Холбек хорошо гадает по картам, и многие дамы в округе к ней обращаются.
Несколько ночей Хестер боролась с совестью и рассудком. Так это колдовство все-таки работает? Что плохого в том, что она попытается? Разве она кому-то навредит этим? Только отчаяние толкает ее на такой шаг. Она должна узнать наверняка.
Задняя дверь была открыта, и Хестер пришлось еще подождать, сидя на деревянном стуле за кухонным столом, пока колокольчик наконец не зазвонил. Да, в записке все было сказано точно. В доме есть и другие клиенты, которые также не хотят раскрывать своего имени.
Керосиновая лампа тускло освещала чуть не добела выскобленный сосновый стол. Что ж, по крайней мере, эта женщина держит дом в чистоте. Дом был простым, небогатым, и ей вспомнилась известная песенка «Береги домашний очаг…».
Горе утрат внезапно накрыло ее с головой, и она чуть было не бросилась назад в темноту. Но такой путь уже проделала… Нет, она подождет. Руки в перчатках беспокойно перебирают складки, ботики на пуговицах каблучками постукивают по каменному полу. Послышались голоса, слова прощания, и тут, к ее изумлению, женщина, вернувшись, распахнула дверь.
– Я позабыла там зонтик, – донеслись слова, и в комнату торопливо вошла Эсси Бартли. Едва взглянув на нее, она кивнула, схватила зонт и быстро вышла.
Постарела лет на десять, лицо прорезали горькие морщины, волосы почти побелели. Хестер почувствовала, как щеки ее пунцовеют. Неловко как… Неужели Бартли всё знают? Знают, что ее сын не дал показаний в защиту их сына, не согласился выступить и подтвердить его добрый нрав? Знают, как он погиб и почему?
За мимолетные секунды их встречи она увидела лишь знакомое лицо еще одной убитой горем женщины – такой, как и она. Вайолет шепотом упоминала, что в деревне беда: Джек Плиммер приехал в отпуск и рассказал, что младшего Бартли якобы расстреляли на рассвете то ли за дезертирство, то ли за трусость. Поначалу этому никто не поверил, Фрэнка все знали как веселого озорного мальчишку, но потом и от других сыновей начали приходить письма, в которых говорилось примерно то же, так что деревня раскололась на два лагеря. Прихожане англиканской церкви готовы были принять версию Джека Плиммера, а нонконформисты не соглашались и слова дурного сказать о ком-то из Бартли.
Достаточно было лишь мельком увидеть лицо этой женщины, доведенной до отчаяния, как вмиг стерлись все годы, когда ее светлость свысока глядела на эту семью простых рабочих, с которыми у нее и ее сыновей нет и не может быть ничего общего. Сколько же надо мужества, чтобы просто остаться здесь и с достоинством сносить низкую клевету. И еще эта их дочь – Вайолет говорит, ее отправили к родным в Брэдфорд, подыскали ей там работу.
Зря я так переживала по поводу их романа, вздохнула Хестер. Если б я не вмешалась тогда, если бы позволила всему идти своим чередом, Гай вернулся бы на фронт, Энгус остался бы дома, а Сельма все равно бы уехала. Все само собой вернулось бы на круги своя.
– Леди Хестер, пожалуйте сюда. Надеюсь, я не заставила вас слишком долго ждать. Но вы же понимаете, сейчас так многие нуждаются в утешении, требуется где-то черпать силы.
Хестер шагнула в крошечную гостиную. Пахло воском для мебели и свежей лавандой. На окне висели кружевные, вязанные крючком короткие шторки и плотная бархатная занавесь цвета засохшей крови, которую женщина быстро задернула. В камине горел огонь, рядом стоял небольшой круглый столик, но в комнате было прохладно; точнее, воздух показался Хестер почти ледяным, и она вдруг нутром ощутила, что рядом с ней достойный порядочный человек.
Яркие голубые глаза в обрамлении темных ресниц – ирландские глаза, которые смотрят тебе прямо в душу. Трудно выдержать такой взгляд.
– Позвольте вам сразу сказать, я не гадалка, падкая на звонкие монеты. Дар прозрения дан мне свыше. Я родилась с этим даром и могу использовать его только во славу Господа нашего. Я всецело отдаюсь на милость нашего великого Создателя. То, что открывается мне, приходит из Его великого царствия. К Нему вы должны обращаться, не ко мне. И позвольте вас предупредить: все слова, произнесенные здесь, должны остаться между нами, никто больше не должен узнать о них. Итак, чем я могу вам помочь?
Все сомнения Хестер мигом рассеялись, накатила волна облегчения. Здесь и в самом деле надежное доброе место.
– У меня есть сын. Он уже не с нами. Я хочу знать, что он в безопасности, – проговорила Хестер.
– У вас два сына, две половинки. Не беспокойтесь, ваших близнецов прекрасно знают в округе. Но один из них теперь в безопасности, а другой покинул наш мир.
– Именно это я только что сказала. – Ничего нового вещунья ей пока не открыла.
Марта Холбек закрыла глаза и, сделав глубокий вдох, снова открыла. Ее взгляд пронзал Хестер точно стрелой.
– Вокруг вашей головы облако тумана, облако гнева и горького разочарования, все тут намешано. Я не уверена…
Марта снова закрыла глаза и снова вздохнула, бормоча что-то, как при молитве.
– Тот сын, которого вы потеряли, – это не тот, что озарен теперь небесным сиянием. Он в безопасности. А я вижу другого, его жизнь в опасности. Вижу море, корабль вдалеке…
– Нет, я беспокоюсь за другого сына, – перебила ее Хестер. – За того, который погиб в сражении. Он страдал?
– Ничего не могу сказать вам об этом, но я чувствую, что он рад теперь быть там, где он сейчас. А вторая его половина сейчас далеко от вас. Была какая-то размолвка, много гнева?
Она что, выуживает информацию?
– Благодарю вас, этого достаточно. Сколько я вам должна? – И Хестер поднялась, сделав движение уйти.
– За дар не берут платы, но за пожертвование от души буду благодарна. Ко мне приходит очень сильное чувство – какое-то дальнее расстояние… Целый океан между живым и мертвым. Вы не должны беспокоиться. Все, что было сделано, – было на войне; а любовь и мир вернут все на свои места. Разорванные связи однажды соединятся. Прощение, надежда и справедливость… Откуда у меня эти слова? Справедливость для кого-то, о ком судили неправильно. Вы должны помочь справедливому решению, и за справедливостью придет прощение.
– Помилуйте, вы говорите загадками, – запротестовала Хестер.
– Но вы должны это услышать! Я лишь передаю то, что приходит ко мне свыше. Это не мои слова!
Хестер хотелось выбежать вон из комнаты. Это не слова утешения, которых она ожидала, это обвинения! Ей бросают вызов. Неужели Марта Холбек откуда-то узнала, что произошло между ними?
– Не беспокойтесь. В первый раз всегда трудно, – мягко проговорила Марта. – Не думайте, что сразу все поймете. Просто запишите пока то, что услышали, – чтобы не забыть, а когда-нибудь, возможно, вы сможете понять, что означают эти слова. Вам предстоит сыграть важную роль в чем-то, но это станет известно лишь с течением времени. Таково мое скромное толкование сказанного. Остальное скрыто от моих глаз.
– Боюсь, миссис Холбек, вы не слишком мне помогли, – сдержанно отозвалась Хестер.
– Мне жаль это слышать, но все мы здесь затем, чтобы помогать друг другу, леди Хестер, – в большом и малом. И вы обретете мир и душевное спокойствие, если будете помогать.
– Мне пора. Доброй вам ночи. Я вряд ли приду еще, – попрощалась Хестер, открывая дверь и выходя на улицу. Чернильно-синее небо было усеяно звездами, летний вечер сменился ночью.
Разве есть что-то утешительное в словах, которые она старательно записала? Гай где-то далеко… в море, в опасности? Что это значит, весь этот вздор о какой-то там справедливости? Она чувствовала себя обманутой. От слов, что сказала ей Марта, растерянность и отчаяние на душе стали только сильнее.
Эсси возвращалась домой в темноте. Спустившаяся на город тишина мягко окутывала ее кровоточащее сердце. Надо же, встретить эту женщину у Марты на кухне… Просто не верится. Впрочем, как и многие другие, леди Хестер тоже потеряла сына. Что ж тут удивительного, что она ищет какого-то контакта с ним, тем более что другой ее сын покинул эти места – прямо как Сельма, которую они сослали в Брэдфорд.
Ей так не хватало рядом жизнерадостного присутствия дочери, но она должна выполнить волю Фрэнка, Сельму не должен коснуться позор, связанный с его гибелью. Она никогда не забудет выражения глаз дочери, той растерянности, какая стояла в них, когда ее посадили в поезд, который должен был увезти ее от беды, уберечь. Но был ли выбор у них, чтобы сделать иначе? После того как пришли эти ужасные анонимные письма с обвинениями, что они вырастили труса и дезертира, им следовало сделать только одно – уберечь нежную душу Сельмы. На улице соседи чураются их, словно чужих, и так каждый день. Эйса сидит без работы. Поначалу еще приезжали фермеры с отдаленных пастбищ, но стоило им пропустить по кружечке в «Оленьих рогах», как и они забывали дорогу в их кузницу.
Господь был к ним милосерден, от товарищей Фрэнка пришли и другие письма, более утешительные. Особенно одно, Эсси хранила его в своей Библии. В письме содержалась совсем иная история гибели ее сына.
Фрэнк не трус. Он стоял за свои принципы, вспылил и сполна поплатился за это. Но тяжелее всего было узнать, что капитан Кантрелл не дал показаний в его защиту. Она ничего не понимала, но солдаты не могли ей ничего рассказать. Они и сами ничего не знали наверняка. Официальное уведомление было очень коротким. Не будет ни медалей, ни пенсии. Фрэнка попросту больше нет, и этот публичный позор надолго не спрячешь, веретено сплетен уже закрутилось. Хорошо, что Сельма вдалеке от него. А Рут поклялась хранить тайну.
Дорога подбиралась к самой вершине холма, ближе к ночному небу, и Эсси задержалась полюбоваться его чернильной торжественностью. Вдалеке брехала собака, где-то на болотах блеяли овцы.
Марта почувствовала ее душевные муки, налила ей стакан какой-то имбирной настойки, гладко улегшейся в желудке.
– Где мой мальчишечка? – шепотом спросила она.
– Он рядом, Эсси, совсем рядом с тобой. Ты всегда будешь ощущать его близость. Он очень любил тебя. Его последние мысли были о тебе.
– Но он в мире с собой, не тревожится?
– Успокоение придет к нему, когда кое-что будет исправлено.
– Что будет исправлено?
– Когда будет правильно сделано то, что должно быть сделано, и когда оно останется в прошлом. Просто запомни сердцем эти слова. Настанет день, и все наладится, весь порядок вещей.
– Не понимаю я, что ты мне говоришь, – разрыдалась Эсси.
– Будь терпелива. Фрэнк рядом. Он утешит тебя.
Эсси снова и снова повторяла ее слова, пытаясь сложить из них что-то, подвластное ее разуму, но ничего не получалось, и она снова расплакалась.
– Оба моих сына ушли, дочку пришлось отослать, как же нам жить теперь?!
– Всему свой черед, Эсси. Просто жди. Делай сначала один шаг, за ним другой. Вот так, день за днем ты и выкарабкаешься, – утешала Марта.
И вот дорожка начала полого спускаться к Вест-Шарлэнду, и Эсси почувствовала, что она не одна. На секунду ее охватил страх, и она обернулась.
– Кто здесь? А ну, не балуй! – вскричала она.
Вокруг никого не было, но вдруг ей показалось, что в сумраке перед ней бредет какая-то фигура. Одинокий путник шел не торопясь, понуро ссутулив плечи.
– Луны-то сегодня нет, зато вон сколько звезд высыпало! – окликнула она его.
Фигура не останавливалась, продолжала идти, человек был погружен в свои невеселые думы.
Да, наверное, просто какой-то сосед, решивший, что не желает больше знаться с семейством Бартли. Ничего, скоро перекресток, и там она получше его разглядит, увидит, кто же это не хочет даже поздороваться с ней. Фигура двигалась вперед и вперед, Эсси шла следом и совсем запыхалась, стараясь не отставать. Потом все же остановилась перевести дыхание, а когда, растерянно моргая, подняла глаза, фигура растаяла. Поблизости не было ни калитки, ни косой тропки, и все же фигура исчезла. Что ж, хоть не обругал. А то ведь она уже и к такому начала привыкать – засидятся в пабе и тянутся к их крыльцу помочиться, вон и вонять начало.
Как же быть, что делать, если заказов в кузнице и вовсе не будет? Все продать, поступить на фабрику? Или вернуться в прислуги? В ночной тьме будущее казалось ей таким призрачным, таким неопределенным, и все же она должна постараться схоронить в сердце слова Марты.
Все наладится, порядок вещей восстановится. Как же такое может быть? Жизнь их разбита, семья разрушена.
Сельма сидела у окна спальни и глядела на серую от пыли изгородь и веревку с выстиранным бельем. Дальше, за изгородью, виднелись покатые крыши и закопченные трубы, темные каменные дома светились окнами, а очертания холмов вдалеке успокаивали душу – казалось, в них таится какое-то волшебство. Сможет ли она когда-нибудь привыкнуть к почерневшему камню и беспорядочному нагромождению домов, дребезжанию трамваев по Мейн-роуд? Ей казалось, ее засасывает в пучину отчаяния. Оттого, что ей приходится остаться в этом чужом городе, она чувствовала себя совершенно беспомощной.
Да нет, Сэм и Рут – просто сама доброта, они так ласковы с ней. Спаленка ее малюсенькая, но очень уютная – и коврик на полу, чтобы босым ногам было тепло, и камин, и маленькая книжная полка, и комодик, и даже миниатюрное бюро с письменными принадлежностями… Вот только кому ей теперь писать?
Мэриголд ясно дала понять, что не будет по ней скучать:
– Ничуть не удивлена, что ты решила уехать. И на твоем месте я бы не торопилась возвращаться.
– Но почему? Что я такого сделала? – спросила ее Сельма, страстно желая хоть что-то понять.
– Не мое это дело – объяснять тебе. Да я уверена, ты и сама все прекрасно знаешь. Наша деревня не потерпит предателей.
– Предателей? Это кто же предатель? – растерянно спросила она, но Мэриголд лишь фыркнула и пошла прочь.
Сельма бросилась домой, надеясь, что мать объяснит, в чем дело.
– Почему мы предатели?
– Не обращай внимания, родная. Никто не предатель. Наши соседи просто, как обычно, сложили дважды два и получили пять. Бартли нечего стыдиться. Наоборот, мы можем держать голову высоко. И мы защитим нашу правду.
Мама говорила что-то невнятное, однако же это что-то заставило родителей отправить ее из деревни в город. Поэтому, едва приехав, она тут же набросилась на тетю Рут:
– Почему я здесь?
– Потому что тебе пора попробовать другой жизни, поглядеть, как живет город, отвлечься от тяжелой работы. Мы хотим, чтобы ты стала леди, чтобы ты больше увидела, чтобы у тебя появилось больше возможностей, – засуетилась вокруг нее Рут, не давая и слова вставить. – Ну, а сначала мы с тобой съездим в магазин, купим тебе несколько платьев, чтобы ходить в церковь, и я научу тебя ездить в трамвае. Покажу тебе все наши красивые дома. Потом отправимся на рынок в Киркгейт, потом в Свон-аркейд, погуляем в Листер-парке, там играет духовой оркестр. Тебе наверняка понравится!
Жили они в пригороде, совсем не таком богатом, как Хитон-парк, где красовались особняки богатых торговцев шерстью – настоящие каменные дворцы с башенками и железными воротами; нет, здесь была аккуратная улочка сдвоенных домиков с уютными комнатками и газовыми фонарями, отбрасывавшими вокруг себя теплый свет. У них был большой мраморный камин, в котором Элис, служанка, жившая в спальне на чердаке, день и ночь поддерживала огонь.
Рут любила домовничать, целыми днями что-то прибирала, протирала, каждой вещице было уготовано свое место, все, что может запылиться, заботливо поставлено на вязаные подставочки и прикрыто кружевными салфеточками. Она так гордится нарядными фигурками в буфете – пастушка и прелестные чашечки с блюдечками. Свадебный фарфоровый сервиз стоит только для украшения, чтобы не дай бог ни один предмет не разбился. Окна в гостиной занавешены кружевным тюлем и задрапированы бархатными портьерами тягуче-медового цвета с золотистой бахромой в тон.
Дядя и тетя были прихожанами Уэслейской церкви – это было кирпичное прямоугольное строение с галереей вдоль второго этажа и величественным органом посредине. Нравы в приходе были гораздо более вольными, чем те, к которым привыкла Сельма, – тут носили яркие шляпки и жизнерадостно улыбались, несмотря на то, что многие были в трауре. На территории церковного сада были теннисный корт и закрытое просторное помещение, в котором попеременно проводились концерты, занятия воскресной школы и разнообразные собрания. Все было совсем иначе, чем в шарлэндском приходе.
Иногда по воскресеньям сюда приезжали проповедники из других приходов, по вечерам их угощали чаем за обеденным столом, хрустящие белые скатерти были заставлены домашней выпечкой и чайниками с крепкой заваркой. Тетя Рут в поте лица развлекала их беседой, когда требовалось светское участие.
Дядя Сэм почти все время проводил в конторе по сортировке шерсти и пообещал Сельме устроить ей экскурсию на фабрику. У него был глубокий баритон, прекрасно звучавший в церковном хоре. Дядя и тетя так старались, чтобы она почувствовала себя как дома, но ей не хватало деревенского обихода, тишины, родной комнатушки, привычных очертаний пасущихся лошадей и даже ставшей привычной работы в кузнице. Слишком много времени оставалось здесь на раздумья. Ей хотелось быть полезной, но никому из кузнецов в округе и в голову не придет взять себе в подмастерья девицу. На прядильных фабриках и в магазинах было полно работы, но они почему-то пугали Сельму. И от тети Рут не укрылось, что племянница чахнет с тоски.
– Я знаю, как тебе трудно, но это для твоего блага, поверь. Твоя мама хочет, чтобы ты смогла начать все сначала.
– Зачем? – спросила Сельма и в ответ увидела растерянное лицо тети.
– Ну, та история с молоденьким офицером… Маме было так больно видеть, как ты расстроена. Но будет, мы не должны говорить плохо о мертвых.
– О чем ты? – не поняла Сельма, чувствуя, как сердце ее заколотилось.
– Я думала, ты знаешь… Писали в «Вашингтон пост». Капитан погиб. Мне твоя мама написала… Прости меня, неужели тебе не рассказали?
Сельма потрясенно покачала головой, стараясь не разреветься.
– Никто мне ничего не рассказывает! – резко дернулась она. – Я не верю этому. Гай погиб?
– Боюсь, что так. В битве при Пашендейле. Много там полегло, уж сколько вдов осталось. Ах, котенок, твоя мама знала, как ты была привязана к нему, она хотела смягчить удар для тебя. Хорошо, что ты здесь. Сможешь встретить кого-то своего круга, а эта история останется в прошлом.
– Так они отправили меня сюда на поиски мужа?! – затряслась Сельма. – Почему мне никто ничего не рассказывает после того, как погиб Фрэнк? Что-то еще произошло, я знаю! Мы что-то нарушили, сделали что-то не так?
– Давай я принесу чай. Ты не в себе, это шок. Прости, что сообщила тебе дурную весть. Знаю, ты дружила с ним. Не могу поверить, что мама ничего тебе не рассказала.
Читать бесплатно другие книги:
