Схевенинген (сборник) Шендерович Виктор
– А кто? – заинтересовался Дерюгин.
– Узник, – хмуро разъяснила Евтифьева и поглядела еще подозрительнее.
– Стишок-то чей? – Дерюгин был само терпенье.
– Пушкина.
– Вот! – обрадовался Дерюгин. – Значит – Пушкин. Александр Сергеевич. Стихотворение «Узник». Теперь понятно.
Сарказм распирал его. Чужая бездарность странным образом улучшала настроение. «Остановлю на второй строфе», – решил он.
Голос Евтифьевой быстро набрал расчетную высоту. Содержание «Узника» с самого начала показалось Дерюгину подозрительным: получалось у чтицы, что некий молодой орел сидит за решеткой, а какой-то грустный товарищ клюет под окном кровавую пищу.
«Уйду, – весело думал Дерюгин, – Мы вольные птицы – пора, брат, пора…»
Через пару строк он Евтифьеву остановил и для очистки совести попросил басню. Басни Евтифьева не знала и насупилась.
– Ну, садитесь, – добродушно сказал Дерогин. Он вдруг вспомнил, что вечером по телевизору футбол со «Спартаком», и обрадовался: «Спартак» играл хорошо, а главное – вечер заполнялся, и не маячила в нем сосущая душу пустота, вечный реквизит неудачника…
– Прошу! – сказал он.
Районный дом пионеров располагался в старом особняке с крутыми лестницами; окна его выходили в небольшой сквер, где на облупленных грязно-белых скамейках коротали дни женщины с книжками, колясками и вязаньем, процеживали время одинокие старухи…
Копя обиду на судьбу, Дерюгин работал здесь третий год.
…Листья падали сплошным потоком; с того места, где он сидел, не было видно ни неба, ни земли – листья появлялись из-за верхней кромки окна и исчезали за нижней; иногда порыв ветра срывал ветку, и она пролетала вниз, обгоняя мерное, невесомое, завораживающее течение.
Дерюгин заставил себя собраться и вызвал Катю Горбушкину, восьмой класс.
Дело шло к концу. За последние двадцать минут дерюгинский слух обласкали еще два «Паруса», два «Узника» и тютчевское «Люблю грозу…» без последней строфы (ветреную Гебу и Зевесова орла казнили составители хрестоматии). Дерюгин держался из последних сил.
Катя Горбушкина читала «с выражением». Какой-то доброхот уже научил ее нужным жестам и завыванию на драматических местах. «Боже мой, – думал Дерюгин, глядя, как, покачиваясь, падают за девочкиной спиной листья, – боже мой, кого ты читаешь, откуда вы выкапываете этих поэтов ("Чьи это стихи, Катя?"), а-а, понятно, уходить, уходить отсюда ("Достаточно, басню"), вот это другое дело, дедушку Крылова я послушаю, молодец, Катя, а ты симпатичная, оказывается, ну, ничего, с кем не бывает, давай вспоминай скорее, что там приключилось с вороной; знаешь, Катя, ты, конечно, не ахти, но тебя я в кружок запишу, тебя и вот этого Колю – тебя за то, что симпатичная, а Колю за то, что мальчик: с мальчиками, Катя, тут совсем плохо…»
– Достаточно, садитесь.
В наследство от прежнего руководителя Дерюгину досталась пьеска из псевдопионерской жизни и две недоброкачественные сказки. Мальчики в кружок не шли, девочки ничем, кроме дисциплинированности, не радовали. Мельпомена в упор не видела Дерюгина, и, подергавшись, он махнул на все рукой. Наступала осень, и, живя ожиданием неведомых перемен в судьбе, Дерюгин раскидывал на своих пионеров новый шедевр о дружбе и верности; боясь наткнуться на лица однокурсников, листал «Советский экран» и морщился, как от зубной боли, когда его хвалили на педсоветах за наполняемость групп.
Странной была его работа, но тоскливей всего он чувствовал себя в эти первые дни сентября, раз за разом слушая в комнате с огромными окнами «Узника» и «Парус», когда падали за двойными стеклами листья, потрескивала люминесцентная лампа, и особенно очевидным становилось, что жизнь проходит, проходит бездарно, нелепо – и переиграть в ней ничего нельзя.
Дерюгин посмотрел на часы: начало седьмого, а еще сдавать данные за день, нести ключи на вахту, и какая-нибудь мамаша обязательно остановит выяснить, почему не взяли дочку, – она так мечтает о театре, в школе играет сценки, а теперь из-за Дерюгина будет плакать, зачем он ломает девочке жизнь?..
– Что читать? – выйдя на середину, спросила Юля Полесина, пятый класс. Ушки-паруса, нос-картошка. «Ничего не читать», – поймал в горле Дерюгин, а сказал, еле заметно пожав плечами:
– Что хочешь.
– Кедрин, – подумав секунду, объявила девочка. – «Приглашение на дачу».
«Надо же», – успел удивиться Дерюгин…
– Итак, приезжайте к нам завтра, не позже! – пригласила его девочка и улыбнулась, как старому знакомому. – У нас васильки собирай хоть охапкой…
И раньше, чем что-нибудь понять, он почувствовал, что улыбается в ответ этой смешной пятикласснице. Комната и окно с осенью ушли куда-то, Дерюгин увидел вдруг и дачный лес, и грибной июльский дождик, очутился там, внутри светлой кедринской строчки, услышал гром, вдохнул промытый грозой утренний воздух – и засмеялся.
Девочка замолчала, сморщила носик и, чуть наклонив голову, лукаво и внимательно посмотрела на Дерюгина.
– Дальше, дальше! – крикнул он и замахал руками. Девочка кивнула.
Она стояла у подоконника, большеглазая, некрасивая, распрямленная какой-то тайной пружинкой, устремленная куда-то, куда ему, Дерюгину, уже вовек не дойти, никогда не дойти, никогда. И от этого годами копившаяся горечь хлынула в его душу, подступила к горлу, заволокла взгляд.
Девочка стояла на фоне листопада, ждала.
«Ну что же, – непонятно о чем подумал Дерюгин, – значит, так… И никто тут не виноват».
– Спасибо, Юля, – сказал он. – Спасибо, садись.
Последней в этот день выступила Настя Смирнова.
Настя прочитала стихотворение «Узник».
1986
Сливы для дочки
После дежурства – Еремин сторожил театр – надо было опять ехать на рынок.
С неба после суток дождя еще сеялась водица; июль, подумал Еремин, а лета нет. Троллейбус не шел, и настроение было поганое. В голове занозой сидели деньги: до конца сентября должно было капнуть два раза по тридцатке, но все съедал рынок, а впереди маячил ремонт. Говоря прямо, Еремин вылетал в трубу.
В довершение всех бед куда-то запропастился проездной билет, и теперь Еремин, свирепея, без конца кидал пятаки – ездить приходилось много. Это, с единым, раздражало особенно.
Из-за поворота выполз троллейбус, остановился посреди лужи и раскрыл двери – влезай как хочешь. Еремин, все проклиная, угнездился в чьей-то подмышке.
А еще раздражали всякие мелочи – в последний год мелочи эти таежной мошкой одолевали ереминскую жизнь, хоть стреляйся. Вот и сегодня должен был он что-то еще сделать, какая-то была епитимья, кроме рынка – не баллоны, баллоны он заправлял в прошлый раз, но что? А вот черт его знает, что, и вспомнится, конечно, только в электричке. Сколько раз заводил он ежедневник – и бросал, забывал вести, и вились над ним мелочи, не давая продохнуть. Эх, мечтал придавленный к дверям Еремин, недельку бы другую пожить стерильно, в мире идей…
Вкрадчивый женский голос попросил граждан приготовить билетики.
В груди у Еремина похолодело: взять билет он забыл. Вокруг зашевелились; контролерша – нехудая дама с черной сумочкой на руке, запеленговав Еремина, уже впилась охотничьим взглядом в его лицо.
– У меня нет билета, – сказал он голосом, полным безнадежного достоинства. Безнадежности, впрочем, было больше.
Несмотря на чистосердечное признание, дама немедленно схватила Еремина за рукав у локтя.
– Я не собираюсь убегать, – сказал он, чуть усмехнувшись. Он хотел понравиться публике, жадно наблюдавшей этот трехрублевый фарс. – Пустите руку.
– Скорый какой, – громко объявила контролерша, тоже стараясь понравиться публике и недвусмысленно намекая на ереминскую близость к двери. – Платите штраф!
– Послушайте, – раздражаясь, возразил Еремин, со стыдом чувствуя, как непоправимо смешон в эту секунду, но не имея уже сил остановиться – так глупо было отдавать трешку ни за что ни про что этой вот тетке, – послушайте, я потерял единый, честное слово, у меня был единый билет…
– Платите-платите, – оборвала контролерша и усмехнулась. – Потерял он…
– Да, потерял! – взорвался Еремин. – И пустите руку, вы что?
Контролерша держала уже не за рукав, а за мясо – убежать теперь можно было, только оставив ей на память трицепс.
– Люда! – пронзительно крикнула дама. – Скажи, пусть заднюю не открывает!
– Гос-споди… – простонал Еремин, предчувствуя падающий на его лысеющую голову гнев народный, – гос-спо-ди, да что же за…
И, раздирая кошелек, выдохнул:
– Нате, нате вам вашу трешку!
– А вы на меня не кричите, гражданин, – победно пропела дама, отрывая квитанцию. И, распираемая собственной правотой, с наслаждением добавила: – Не взяли билет, надо платить штраф, а кричать не надо. Люда! Пусть открывает заднюю.
Обратно в троллейбус Еремин не вошел; полыхая щеками, зашагал вниз по бульвару, а контролерши остались стоять на остановке – врозь, соблюдая конспирацию. Еремин хотел крикнуть им на прощанье что-нибудь обидное, но ничего не придумал, махнул рукой. Три рубля! И рука болит. Да черт с ней, с рукой, но трешка – шутка ли? Килограмм кабачков – или полкило слив, вон их как дочка уплетает… Что за жизнь, а?
У входа на рынок Еремин вступил в лужу, и это внезапно принесло ему какое-то злобное облегчение: уж пить чашу страданий, так до дна!
Сливы стоили уже девять рублей.
Сверкающий улыбкой сливовый князь нежно приподнял волосатыми пальцами иссиня-черный плод: красавцы, продавал за десять, но Еремину – только ему – уступит за восемь. Кило, два?
– Подождите… – пробормотал Еремин, ретируясь. Он прошел вдоль ряда – в одном месте сливы стоили семь, но вид был не тот.
– Дайте попробовать, – попросил все же Еремин. Сливы оказались кисловатыми, да и хозяйка их смотрела несладко: хочешь – бери, не хочешь – не мозоль глаза.
– Спасибо, – выдавил Еремин и нарочито прогулочным шагом направился к тому, первому. Стыдно экономить на дочке, уговаривал он себя. Но восемь рублей!..
– Дайте-ка попробовать.
Сливовый князь смотрел со спокойной жалостью.
– А, проходи, да?
– Почему? – опешил Еремин.
– Ты не покупатель, – лаконично разъяснил князь и улыбнулся.
– Как хотите, – по-детски обиделся Еремин – и страшно вдруг разозлился: на себя, на князя, на отдел труда и заработной платы, на весь свет!
– Шестьсот граммов взвесьте! – сурово потребовал он, повернувшись к пареньку, торговавшему возле.
Паренек лучезарно улыбнулся, сноровисто положил на весы огромный лист бумаги и бросил сверху две сизые пригоршни. Стрелка нервно и неуловимо замоталась по шкале.
– Ай, давай на пять! – весело крикнул паренек, словно приглашая Еремина покутить с ним на пару, кинул на тарелочку еще одну сливину и подхватил бумагу с весов. Вся процедура заняла у юного иллюзиониста несколько секунд. Еще через несколько секунд Еремин запихивал в кошелек сдачу, понимая, что его опять надули.
Кто-то тронул за локоть.
– Сынок…
Старушка стояла у плеча – платок, пальтишко, рейтузы, красные стоптанные тапочки на птичьих ногах. Похожая на детскую ладошка ее была сложена горсточкой.
– Дай сколько-нибудь, сынок.
Еремин не сразу понял, что у него просят подаяния. А когда понял, похолодел еще больше, чем тогда, в троллейбусе.
– Что же вы так-то, а? – с тоской выдохнул он, пряча глаза, а пальцы уже перебирали в тесном отделении мелочь; выскользнула и, звеня, покатилась к прилавку монетка. Сколько дать, мучительно соображал Еремин, сколько, полтинник? И тут же вползло в мозг готовое на случай: вот, побираются, потом в рестораны ходят…
Еремин оставил в пальцах двугривенный, и вздохнул, и укоризненно качнул головой, и прицокнул даже – вечно страдаешь из-за собственной доверчивости! Короткий всхлип пронзил его.
Еремин, повернувшись, увидел затравленные глаза, увеличенные крутыми стеклами очков, сморщенные ребеночьи ручки.
– Не кори ты меня, сынок. Не давай ничего, только не кори-и-и…
Старушка зарыдала, уткнувшись в ладони-горсточки, завыла тихо и безнадежно.
– Вы что… Ну не надо. Не надо плакать, – испугался Еремин, и умоляюще коснулся маленького плеча, и огляделся.
В глазах паренька за прилавком светился интерес юнната, изучающего жизнь низших. Сливовый князь, возвышаясь над товаром, смотрел мимо. Он ждал покупателя. Непокупатели его не интересовали.
– Не плачьте, – тихо и упрямо попросил Еремин. – Ну не плачьте, пожалуйста.
1987
Мероприятие по линии шефского сектора
1
– Ну почему я?
Дима Алямов заглянул в гладкое лицо Савельева, уже понимая: попался. И надо же было ему остановиться у этой стенгазеты! Шел бы сейчас домой по мягкому предновогоднему снегу и горя не знал… Но ничего изменить было уже нельзя, и оставался только этот беспомощный вопрос:
– Почему я?
– Ты у нас человек свободный, вот и будет тебе комсомольское поручение, – вальяжный Савельев развел руками: дескать, извини, дружба дружбой… – Сбор здесь, в десять утра. На собрании отчитаешься. – И ушел.
Только в метро Алямов сообразил, что мог придумать какие-нибудь семейные обстоятельства и преспокойно отбояриться. «А, черт! – Он снял шапку и зло стряхнул снег на эскалатор. – Целый день коту под хвост».
И конечно, вернутся они из этого детдома, или как он там называется, бог знает когда, и доставать колбасу придется в последний момент, и заехать к теще не успеют, и Настя будет дуться, и во всем будет виноват он, Дима Алямов, с его умением напороться на общественную работу тридцатого декабря и ехать хлебать детдомовского киселя, да не за семь верст, а подальше, часа два по Можайскому шоссе, будьте покойны…
«Шефский сектор, черт тебя дери, – раздраженно думал Дима, вспоминая освобожденного секретаря. – Вот сам бы и ехал, шефский сектор…»
В десять утра автобуса у институтских дверей не было, а возле коробок с игрушками стояла на снегу молодая женщина, совершенно Диме не знакомая.
– Вы Алямов? – улыбнувшись, спросила она, даже не спросила, а констатировала, словно это и так яснее ясного.
– Алямов, – ответил Дима и подумал, что, может быть, все не так плохо.
– Мне вас описали очень похоже, – объяснила незнакомка. – Сергей Петрович пошел в местком. Бензина не дают, вечная история. Подождем?
– Подождем, – согласился Алямов. – А вы, простите…
– Я – Лена, из восемнадцатой школы. Мы тоже шефы.
– Дима, – представился Дима и подумал: «Интересно, как ей меня описали?»
В Алямове было сто восемьдесят пять сантиметров, но в нагрузку к этому дефициту природа выдала Диме легкую сутулость и невнятный подбородок. Алямов много бы дал, чтобы махнуться подбородками с Грегори Пеком, но тогда Грегори Пека перестали бы снимать в кино.
– Вы первый раз туда едете? – спросил Дима, исподволь рассматривая девушку. Лицо симпатичное, а с фигурой, пока в шубе, полная неясность.
– Во второй, – ответила Лена.
– А-а, – непонятно к чему значительно протянул аспирант.
– А вы в первый? – спросила, в свою очередь, Лена.
– Я в первый, – ответил Алямов, подумав ядовито: содержательный разговор.
Тут к ним подкатил старенький институтский автобус, двери со скрежетом отрылись, и плотный лысоватый мужчина, не выходя, сказал вместо «здравствуйте»:
– Давайте скорей, только игрушки не забудьте. В автобусе было тепло.
Переднее сиденье занимали Сергей Петрович, его портфель и какая-то еще мадам. Петровича Алямов знал давно, портфель его был известен всему институту, а мадам имени-отчества не имела, Дима знал только, что она из месткома.
Проход был забит коробками. Алямов сел, придерживая рукой связку конструкторов. Перед ним у заиндевелого окна расположилась Лена. Под шапкой у нее обнаружилась мальчишечья стрижка, а под шубой – пара аккуратных холмиков. От накатившего волнения в Алямове разбежались нарзанные игольчатые пузырьки.
– Так, – сказал он, стараясь не смотреть на грудь новой знакомой, – и куда же нас повезут?
– А вы куда бы хотели? – живо откликнулась Лена.
– Я? – принимая игру, Алямов дурашливо свел брови. – Сначала, пожалуй, в Альпы… покататься… Потом пару недель в Париже… Ну и хватит на первый раз.
Месткомовская обернулась и внимательно посмотрела на Алямова. Лена вздохнула:
– Не выйдет.
– Почему?
– До Альп еще дотянем, а там автобус точно развалится.
– Неплохо, – оценил шутку Алямов.
– Правда? – Лена подняла брови. Глаза у нее были карие.
– Честное слово. – Алямов уже не жалел о поездке. – А вот разрешите вопросик. Что это за школа такая, где вы работаете? Что-нибудь спец?
– Угадали.
– А преподаете вы, Лена, что-нибудь романтическое… Литература?
– Слушайте, – заявила романтическая учительница, – раз мы с вами все равно разговариваем, может, пересядете сюда? А то у меня шея болит.
– Айн момент, – с готовностью сказал Алямов и начал перебираться через коробки, но автобус резко затормозил, и Алямов караморой растянулся на игрушках.
Тут Лена, Стрешнев и месткомовская работница среагировали по-разному. Стрешнев бросился на помощь Диме, месткомовская охнула и кинулась к конструкторам, и только Лена поступила как всякий нормальный человек, рядом с которым вступают в лужу или поскальзываются, маша руками: жизнерадостно рассмеялась.
– Ой, Дима, – сквозь смех повторяла Лена, – это я… это я…
– Хорошенький Париж, – хмуро заметил Алямов, отделившись наконец от игрушек и поправляя очки, дымчатые с наклейкой, предмет гордости. – Тут до Ховрино не доедешь… – И сел рядышком с учительницей.
– Ушиблись? – участливо поинтересовалась та.
– Пустяки, – ответил Алямов голосом Грегори Пека, только что уцелевшего в схватке с команчами…
Они заговорили: сначала о дорогах и шоферах, потом о зарплатах и нагрузках, потом еще о чем-то, и ниточка случайного разговора начала незаметно связывать их, досужих пассажиров старенького, пронизанного солнцем автобуса, летящего куда-то по утреннему Подмосковью…
«Фантастика, – думал Алямов. – Еду с красивой женщиной, лапшу ей на уши вешаю… Свобода!»
Алямов скосил глаза и обнаружил, что кольца у Лены нет.
Собственное кольцо Алямова не очень смущало. Не то чтобы он не любил жену – в общем и целом любил, но… Как бы вам сказать… Да вы сами все понимаете.
Алямов вспомнил одного знакомого, проходившего стажировку во Франции. Поедая салат, он рассказывал удивительное: у них там, мол, в порядке вещей подойти к незнакомой женщине и предложить ей провести вечер вместе, добавив по желанию слово «компле», что у этих французов, представляете ли, означает – полностью. Ни больше ни меньше.
Дожевывая веточку укропа, стажер погрустнел лицом: кажется, ему от мира чистогана ни одного «компле» не перепало…
– Дима! – Лена снизу заглянула в лицо. – О чем задумались?
– А? Да так… – Алямов взглянул ей в самые глаза, и Лена взгляда не отвела.
Алямову было двадцать семь лет, и большую часть своей молодой жизни он потратил на науку и возленаучные маневры. Положение надо было срочно исправлять.
– Простите, Лена, я больше не буду отвлекаться, – сказал он и накрыл ее руку своей.
Автобус катился через совхозные владения – вдоль белых волнистых полей, по кромке застывшего леса, и этот солнечный день тревожил в памяти какую-то строку из школьной хрестоматии. Алямов давно не читал стихов и уже не помнил, когда в его ладони лежала рука молодой незнакомой женщины.
Лена рассказывала про своих первоклашек, и руки по-прежнему не отнимала. Попутчики привносили в происходящее аромат интриги, но у них, слава богу, хватало своих забот. Стрешнев достал из портфеля какие-то бумаги и тряс ими, что-то горячо объясняя.
Месткомовская слушала внимательно, покачивала крашеной головой.
«Бедолаги», – подумал Алямов, прислушиваясь к женской ладошке в своей руке.
Но все хорошее быстро кончается. Автобус притормозил и нехотя свернул с накатанного шоссе на проселочную дорогу. Там его сразу зашатало, затрясло, и Алямов свободной рукой по-братски обнял Лену за плечи: дескать, держитесь за меня…
Девушка отреагировала с пониманием.
– Ничего, Дима, – сказала она, – уже недолго осталось.
– Я потерплю, – скромно ответил Алямов, поражаясь своему остроумию.
Тут к ним, цепляясь за поручни, отправился Стрешнев.
– Подъезжаем, – сообщил он. – До обеда не успеем, так что вы займитесь подарками, все приготовьте, а мы с Нинстепанной – сразу к директору…
Алямов кивнул; такой разблюдаж его устраивал. Месткомовская со своего места пристально смотрела на Диму, но убирать руку с чужого плеча было уже поздно. Стрешнев вдруг вздохнул:
– Директор у них – пройдоха. – Лицо у Петровича стало при этом такое серьезное, что Алямов чуть не рассмеялся. – И что с ними со всеми делать…
Стрешнев пожал плечами и, цепляясь за поручни, отправился обратно.
– Знаете, – шепнула Лена, – он ведь сюда каждую неделю ездит. Правда-правда… – Она смешно затрясла головой вверх-вниз, и Алямов тихо задохнулся от нахлынувшего желания.
Впереди показались длинные желтые пеналы школы-интерната. Когда двери автобуса со скрежетом распахнулись, навстречу ему, утопая по колено в снежной целине, бежали дети.
2
– Елена Игоревна!
Несколько девчонок вцепились в шубку алямовской спутницы, а одна повисла на рукаве. Мальчишки прыгали вокруг автобуса; без шапок, пальтишки распахнуты; на голых шеях торчали стриженые головы. Взрослых рядом не было.
Алямов выволок огромный картонный ящик с подарками и остановился: после трех часов дороги надо было прийти в себя.
– Давайте поможем! – К Диме подбежали двое ребятишек и теперь прыгали вокруг от нетерпения и любопытства.
– Потерпите, – покровительственно улыбался Алямов, – потерпите немножко…
– Пусть помогают! – обернувшись, крикнул Стрешнев. – Ну-ка взяли кто чего дотащит – и в актовый зал! Леночка, посмотрите там…
Вокруг Алямова закишели дети; Лена, уже у дверей интерната, обернулась и весело взмахнула рукой. Продолжая наделять маленьких носильщиков всякой всячиной, Дима отсалютовал в ответ. Как в многосерийном фильме, самым сладким теперь было ожидание.
Наконец около Алямова остался только большеголовый мальчуган в синем не по росту тренировочном костюмчике.
– Дядь, – сказал он без знаков препинания, – у меня день рожденья было в ноябре. А тогда не привезли ничего обещали потом привезут привезли?
– Чего? – спросил Альбертов. Он вдруг понял, что забыл дома сигареты. «Стрельнуть бы», – подумал Дима, озираясь, но шофер куда-то ушел и вокруг никого не было.
– Привезли? – большеголовый глядел в глаза не отрываясь.
«Чего ему надо?» – с досадой подумал Алямов и сказал:
– Раз обещали – значит, привезли. Идем, замерзнешь…
– Не! – Мальчишка расплылся в улыбке. – Я не мерзну! И поскакал рядом с Алямовым к актовому залу.
– Опять никого нет, – разводил руками Стрешнев, – одна уборщица. Увидела нас – послала детей за педагогами, в деревню. Вот безобразие, честное слово!
– Может быть, мы пока посмотрим школу? – Поджав губы, месткомовская посмотрела почему-то на Алямова. Тот почему-то – на Лену.
Школа была как школа, в классах – парты, в саду – крашенные под бронзу истуканчики… По сугробам между дорожек носилась ребятня, старшеклассники гоняли полусдутый мяч. Время от времени Алямов бережно поддерживал Лену – типа чтобы не поскользнулась, – но надолго обнимать не решался.
Когда они вернулись, у входа в спальный корпус рядом с Петровичем стоял высокий жилистый человек. Шапку человек держал в руке, другой рукой приглаживал ершистые волосы – и постоянно улыбался.
– Очень вас ждали, – услышал Алямов его блеклый голос. Лена стояла чуть позади; она нашла Димин взгляд и быстро указала глазами на говорящего: это и был директор школы-интерната номер семь. Не отвлекаясь от главной темы, Алямов улыбнулся Лене. Она невольно ответила ему и тут же опустила глаза.
Алямов глубоко вдохнул морозный воздух, расправил плечи и подумал, что возвратятся они в Москву часов в семь-восемь вечера, и будет еще совсем не поздно пригласить Лену куда-нибудь провести вечерок, не исключено, что и «ком-пле» – черт побери, живем один раз!
Обедали вместе с детьми. Гвалт стоял невообразимый.
– Ну, Дима, как впечатление? – поинтересовался Сергей Петрович, раскладывая по тарелкам гречневую кашу из кастрюльки.
– Да-а, – неопределенно протянул Алямов и соорудил соответствующее случаю лицо, – интересное место…
– Вы из комитета комсомола? – Месткомовская смотрела изучающе.
– Нет, – ответил Алямов. Что любви меж ним и месткомовской не будет, он понял давно. «Еще вякнет чего-нибудь Савельеву насчет морального облика, – прикинул Дима. – Ну и что? Я поехал? Поехал! Что я им тут должен – деятеля изображать?»
Компот они пили молча. Рядом дети, с грохотом вставая из-за, кричали по слогам «Спа-си-бо!». Невесть откуда появились педагоги: востроносая девушка в очках и крепкий парень в вишневом костюме, с сержантским голосом и золотой печаткой на пальце. Пару раз Дима поймал на себе взгляд «вишневого» – короткий взгляд, фиксирующий чужого.
«Ну вот, – облегченно вздохнул Алямов, выходя на воздух, – теперь – подарки и нах хауз…»
Мимо быстро прошел Петрович, на ходу бросил:
– Я должен с ним поговорить, потом подойду…
«Шебутной он все-таки, – добродушно подумал Алямов, – носится и носится…» С Леной, вцепившись в ее шубку, шли две девчушки: под пальтишками у них виднелись все те же линялые «треники».
Алямов притормозил и пошел рядом. По дороге их, чуть не толкая, обгоняли возбужденные детдомовцы. Сегодня в школе-интернате номер семь был день рождения у всех, кто родился в декабре.
– Саша Мишин!
Налысо стриженый мальчик вылез на сцену под овации зала. На место он сел в обнимку с пластмассовой клюшкой в целлофане. Его сразу затеребили со всех сторон, а по ступенькам уже поднималась следующая именинница.
Месткомовская выкликала фамилии, Петрович отдавал кукол, мишек, конструкторы и наборы; зал, заполненный разновеликими обладателями линялых костюмов, громко торжествовал. Директор посматривал за порядком.
– Дисциплин-ка! – напоминал он, дежурно улыбаясь. Воспитатель в вишневом костюме без перерыва играл туш на аккордеоне, но глядел тяжело: он был не вполне трезв. Лена сидела рядом, Дима посматривал на нее и изо всех сил ждал конца мероприятия. Иногда она ловила его взгляд и улыбалась одними глазами.
Без курева после еды было плохо; промаявшись еще с минуту, Алямов не выдержал и пробрался к директору:
– Простите, у вас закурить не будет?
– Найдем. – Директор почему-то подмигнул и, встав, широким шагом направился к выходу. Алямов, пригибаясь, пошел за ним, шепнув Лене «извини». На ты они перешли еще на улице, после обеда.
Затянувшись, Алямов с наслаждением выпустил дым и благодарно кивнул директору, а тот, разминая узловатыми пальцами сигарету, вдруг заговорил о недостатке фондов, о трудностях с кадрами и еще о каких-то не очень близких Алямову материях. Дима рассеянно слушал, пытаясь угадать время отъезда. Он уже устал от всего этого.
– Вы уж повлияйте на Сергея Петровича, а то… – директор развел руки, выдавив из себя еще одну улыбку, – больно он с меня требует. Мы ж люди подневольные…
Алямов опять кивнул, что можно было расценить двояко: повлияет – или просто понял смысл просьбы. Это у Димы получилось как-то само собой, он даже не очень понял, о чем речь. «Интересно, что там с него Петрович требует?» – спросил было себя Алямов, но мысль эту до конца не додумал: раздача подарков завершилась. Месткомовская поздравила всех с Новым годом, детдом заулюлюкал в ответ, и кто-то крикнул «ура».
– Так! – директорский голос мгновенно снял все звуки. – Строиться по классам – и на самоподготовку! Восьмой класс убирает зал!
Читать бесплатно другие книги:
