Схевенинген (сборник) Шендерович Виктор

1

На самом деле все должно было быть не так.

Если бы этот придурок не попросил карту на шестнадцати очках, девятка пришла бы к моим двенадцати, дилер бы сгорел, и всем было бы лучше – и мне, и придурку, а дилеру все равно, потому что деньги не свои.

И я бы ушел из-за стола, и на улице встретил небесной красоты создание, и на весь выигрыш купил бы цветов, и черт знает чем занимался бы с небесным созданием всю ночь – вместо того, чтобы сидеть в «обезьяннике» после того, как, выйдя из казино, послал в даль светлую милиционера, приставшего с проверкой документов.

Короче, вечерок не сложился.

И все-таки, вспоминая ту девятку, приятно думать, что все могло быть совсем по-другому…

2

Царь Петр Алексеевич третий месяц жил под чужим именем в Амстердаме, изучая точные науки, фортификацию и корабельное ремесло. Не забавы ради он мозолил руки на верфях Ост-индской компании – была у него дальняя мысль по возвращении на родину поставить на уши златоглавую, выписать клизму дворянству, дать пендаля боярам – и, начавши с осушения чухонских болот, сделать Расею мореходной державой с имперскими прибамбасами. Чтобы боялись и на много веков вперед вздрагивали при имени.

Крови, знал государь, будет залейся, но как раз крови он не страшился. Привык с малолетства, что без юшки на родине обеда не бывает, а если гульба без смертоубийства, то вроде и вспомнить нечего. А тут целая империя.

Короче, были у Петра Алексеевича большие планы на жизнь. Но однажды… – впрочем, будем точны. Не однажды, а именно вечером пятого октября 1697 года, возвращаясь в посольство, государь проскочил нужный поворот – и еще минут пять, грезя о державе, мерил сапожищами амстердамские каналы, пока не очнулся в совершенно незнакомом месте.

Желая узнать, где он и как пройти до дому, царь заглянул в ближайший кабак – и остановился, пораженный незнакомым запахом, висевшим в помещении. Сладковатый запах этот шел от полудюжины самокруток, тлевших в узловатых моряцких пальцах.

Будучи человеком любознательным, царь прямо шагнул к народу и на плохом немецком попросил дать ему курнуть. Ему дали курнуть, и государь, выпучив глаза еще более, чем это организовала ему природа, в несколько затяжек вытянул весь косяк. Хозяин косяка попробовал было протестовать и даже схватил царя за рукав, но получил по белесой башке русским кулаком и, осев под стол, более в вечеринке не участвовал.

Царь докурил, под одобрительный гул матросни выгреб из карманов горсть монет и потребовал продолжения сеанса – ибо зело хорошо просветило ему голову от того косяка.

А именно: увидел царь город на болотах, мосты над рекой, львов у чугунных цепей, и дворец, и фейерверк над дворцом. Потом по широкой воде поплыли корабли, и уже на средине косяка выяснилось, что плывут те корабли не на чухонских просторах, а в каких-то субтропиках.

К концу первой закрутки вторично взяли Азов. Турки бежали, растворясь в районе кабацкого гальюна. Матросы с уважением прислушивались к ошметкам басурманской речи; иноземных галлюцинаций они не понимали, но масштаб разумели.

Когда, круша инвентарь, царь принялся собственноручно мочить Карла Двенадцатого, хозяин кабака попросил очистить помещение. Не рискуя тревожить детину, просьбу свою он обратил к соотечественникам. Матросы взяли детину под руки и осторожно, чтобы не помешать течению процесса, вывели на воздух. Шедший в беспамятстве бормотал, дергал щекой и вращал глазными яблоками в разные стороны – и один из матросов заметил другому по-голландски, что этот человек напоминает ему божию грозу.

Матрос тоже был хорош.

Так и не выведав у божией грозы адреса, по которому ее можно сдать соотечественникам, гуляки прислонили потерпевшего к парапету и пошли восвояси. Через минуту их путь в темноте пересекла группа иноземцев; иноземцы вертели головами и нервно переговаривались.

Они кого-то искали.

…Обрыскав с посольскими ребятами амстердамские полукружья, Алексашка Меньшиков царя нашел – тот спал прямо на набережной и был не то чтобы пьян (уж пьяного-то царя Меньшиков видал во всевозможных кондициях), а – нехорош.

Верный мин херц хотел устроить столяру Петру Михайлову выходной – и наутро не велел посольским будить государя, но государь проснулся сам и, посидев немного в размышлении, на работу пошел.

Работал он, однако, без огонька, не зубоскалил, товарищей не подначивал, в рожу кулачищами не лез – словом, был сам не свой. По колокольному сигналу воткнув топор в недотесанное бревно, Петр Алексеевич, отводя глаза, сообщил, что в посольство не пойдет, а пойдет к анатому Рюйшу – посмотреть, как в Европе режут мертвых.

Ни к какому Рюйшу он, разумеется, не пошел, а направился совсем в другую сторону. Встревоженный Алексашка тенью следовал за государем.

Пересекши три канала, царь остановился в сомнении, подергал щекой; повернул за угол; потом вернулся. Подкравшись к государю поближе, Алексашка всмотрелся и похолодел: царь принюхивался! Глаза его были прикрыты, ноздри ходили, как у собаки. Наконец Петр Алексеевич дернул щекой, зрачки блеснули в слабом свете газового рожка – и, нагнувшись, он вошел в какую-то дверь.

Меньшиков переждал на холодке с десяток минут и, перекрестившись, вошел следом.

Гомон оглушил его. Царя Алексашка увидел сразу: сидя среди какого-то сброда, тот курил, но не трубку, крепкий запах которой давно выучило царское посольство, а козью ножку. Сладковатый дым стелился под потолком. Царские глаза, блуждая, дошли до Алексашки.

Врасплох Меньшикова было не застать: он заранее изобразил лицом удивление, и даже руки раскинул: мол, надо же, какая встреча! Но вся сия театра осталась неоцененной: царь за Алексашку даже глазами не зацепился, и второй раз за вечер мин херца пробрало крупными мурашами по спине.

Кошачьим шагом подобрался он к лавке, с пардоном раздвинул сидевших, окликнул государя по имени-отчеству. На имя свое царь отозвался расслабленной улыбкой – и остановил таки взгляд.

– Это я, Алексашка Меньшиков, – сказал вошедший правду чуть ли не первый раз в жизни.

– Вижу, – сказал Петр. Мин херц обрадовался.

– А ты – видишь? – спросил государь, уходя взглядом мин херцу за плечо.

– Что? – озираясь, спросил Алексашка. Государь усмехнулся и наметанным движением – всякое ремесло схватывал он быстро – скрутил косячок. Поднеся к лицу огарок, Петр Алексеич косячок раскурил и рывком протянул его Меньшикову.

– На!

Через пару минут Алексашка тоже видел. Видел ларцы с золотом и камнями различной немерянной ценности, холеных лакеев в шитье, жратву на столах и сочных баб на полатях, и все это имел он задаром как царский фаворит, пока косяк не выгорел.

– Ох ты! – только и сказал Меньшиков, придя в себя.

– То-то и оно, – ответил государь, только что, не сходя с места, переказнивший пол-страны.

Более на верфях Ост-индской компании столяра Петра Михайлова не видели. Никто из посольских ни на какую верфь наутро тоже не пошел, и в другие ремесла также: в приказном порядке все были сведены в кабак. Царь лично раскуривал косяки и вставлял их в окаянные рты.

Посольский дьяк дьявольскую траву курить отказался, чем привел государя в ярость неописуемую, был связан и тут же, принародно, подвергнут излишествам. Четыре горящих косяка было вставлено в щербатый рот; бывший столяр лично зажимал дьяку нос пальцами, тренированными на гнутии пятаков. Вынужденный вдохнуть в себя содержимое косяка, дьяк вскоре увидал деву Марию и волхвов, причем лежащий в яслях был уже с бородой и тоже покуривал.

С оных пор ничего, кроме травки, дьяк уже не хотел – а царь, будучи человеком систематическим, приступил к опросу испытуемых.

Содержание видений оказалось столь многообразным и поучительным, что царь велел записывать их дословно. В бумагах, частично истлевших, частично тлеющих доныне (Zwollemuzeum, 117 единиц хранения), то рукой неизвестной, то рукой самого государя документально зафиксированы виденные в ту осень летающие рыбы, человекогуси в латах, одноглазые пришлецы из космоса и мир во всем мире.

Через месяц дорога от посольства в кабак была разучена россиянами, как «Отче наш». Обратный путь, правда, оказался не в пример длиннее. Так, боярский сын Долгоруков, будучи водорослью, лег в канал и утонул, чем привел государя в задумчивость. Результатом оной задумчивости стал собственноручный государев рескрипт относительно доз и порядка употребления зелья.

Настрого велено было не мешать курево с водкой, потреблять зелье коллективно и по выходе с сеанса связываться веревками, дабы пропажа отдельного человека невозможна была есть. Рескрипт был написан на обороте первых попавшихся под руку государю фортификационных чертежей.

Прочие бумаги и проекты лежали на столах нетронутыми с того дня, как государь заблудился по дороге с верфей Ост-индской компании.

Царский рескрипт был прочитан вслух. Затем собравшиеся помянули боярского сына Долгорукова, выпили за Родину – и под утро гурьбой повалили в зельный кабак.

Пока посольские во главе с Алексашкой практиковались до невозможного, государь погрузился в дальнейшее изучение вопроса. Он допытывал моряков, лично ходил смотреть выгрузку такелажей и торговался на пробу. Вскоре стало ему достоверно известно, что чудная трава сия, при горении дающая легкость и сбывание невиданного, растет в Индии и называется маригуана, что дорожает она после пассатов, когда в те края не доплыть, а в иное время в амстердамском порту, как стемнеет, сбывают ее бесперебойно, а если оптом, то и за бесценок.

Узнал он и немедля проверил на себе, что не токмо трава, а и некоторые грибы приносят знающему забвение от тревог и отрыв от имперской проблематики – и не токмо при курении, а и при натирании в пищу и добавлении в питье.

Государь взялся за дело крепко, как брался он за все, до чего доходили руки. Отложена была тысяча рублей на еду, веселье и транспортные расходы, а на остальные мин херц с ребятами, торгуясь, как цыгане, за неделю взяли в порту до сорока пудов грибков и семьдесят с малым мешков волшебной травы.

Деньги кончились раньше азарта, и пару мешков светлейший князь Меньшиков просто прихватил, по-тихому, напоследок, с собою – отчасти по невозможности удержаться, отчасти в воспитательных целях, дабы продавец греблом не щелкал, а наших знал.

Спустя пару дней посольство отбыло из Амстердама, но не в Лондон (даром он уже никому не был нужен, этот Лондон), а прямиком домой. Боярские и дворянские дети, с радостью забившие на фортификацию, точные науки и парусное ремесло, лично грузили в телеги драгоценную поклажу.

На голландщине оставлены были наивернейшие торговые люди с царскими письменными инструкциями.

Родина, как положено, встретила государя заговором – и некоторое время, вместо мирного употребления флоры, государю пришлось рубить головы госслужащим. Но все это уже как бы напоследок: к началу 1699 года дошли у Петра руки до европейских новаций, от которых зело много счастья отечеству приключилось, – ибо вместо походов во все края географии и пожизненного пьянства вперемешку с отрезанием бород государь сосредоточился на сельском хозяйстве.

Но не введением картошки озаботился Петр Алексеевич (сей корнеплод и поныне мало известен россиянам), а пропагандою индийской травы во всех видах.

Поначалу дворянство и боярство курило и нюхало с опаской, но втянулись. Не все, конечно, и не сразу – некоторых приходилось увещевать не на шутку: и ретроградские сусала царь кулаками охаживал самолично, и в нововведенные ассамблеи, бывало, доставляли людей под конвоем. В ассамблеи эти обязаны были являться теперь все уцелевшие от стрелецких казней – и цвет нации, под отеческим присмотром государя, ел и курил индийскую травку, с грибками и без, толченую и горящую, иногда по неделям безвыходно. Да и куда выйдешь в запертые ворота?

Уходить с ассамблей дозволялось только по слову государеву, но у того к началу восемнадцатого века наступили такие мессианские видения, что нарушать их реальностью не дозволялось никому. Пока государь не возвращался из нетей, остальные в сознание тоже не приходили.

Гвардейцы с сундуками зелья обходили столы – и горе было тому, кто пытался воздержаться. Специальные люди следили за ересью, и с воздержантами поступалось по примеру амстердамского дьяка.

Стоявшие на ногах за людей не считались. Шли годы, образуя десятилетия. Москва пропахла дурью насквозь, Петербурга же никакого, как вы понимаете, не было.

Население, сэкономленное на строительстве северной Пальмиры, было брошено на юга, где в бескрайних степях прижилась заветная маригуана не хуже Индии. Да и родная конопля, хотя отдавала немного маслом, настроение улучшала все равно, причем копейки не стоила.

Государь железной рукой вел страну к забвению бед и остаток дней своих положил на составление всяческих рецептов и плепорций. Последняя – «об употреблении поганки бледной толченой отнюдь не чересчур» – была продиктована им уже на смертном одре.

По смерти государя начались, как положено, раздрай и групповщина, но далеко дело не зашло, потому что светлейший князь вовремя роздал раздрайщикам неприкосновенный запас самолучшей травки (еще голландского развеса) – и через пару часов все претенденты на престол себя на этом престоле увидели и утихли. Жизнь пошла своим чередом, и где находится Берёзов, Меньшиков так и не узнал.

Вскоре благодарное Отечество воздвигло в Москве памятник покойному государю. Обошлись без иноземцев, сваяли сами: государь безо всякого коня, своими ногами, стоит на змее; во рту косяк, пальцы расставлены буквой V.

Тем временем в Нидерландах история не стояла на месте. Бумаги, оставленные на столах приезжим царем, по безмерной аккуратности амстердамского бургомистра, были снесены в архив и преданы изучению.

Посреди чертежей, интереса не представлявших, найдены были обширные записи на русском. Переводчика нашли не сразу, но орднунг есть орднунг – и через год к каждому царскому листку имелся немецкий текст. Толком прочли этот текст только через одиннадцать лет, при передаче городского архива новой канцелярии.

Русский государь излагал план государственного строительства. Писал он о необходимости морского господства, о расширении державы и благости сильной руки во главе оной; о пользе наук и военной дисциплины; о поколениях, которые лягут в топи строек и падут под всевозможными бастионами; о казнях во благо Отечества – и об элизиуме, который ждет уцелевших.

Новый бургомистр был крепкий хозяйственник, элизиумами не интересовался, но забавные казусы любил – и в виде анекдота, в застолье, стал пересказывать скифские фантазии. Многие смеялись, некоторые просили списать слова. Русский трактат быстро стал модным чтением, и наконец слухи о нем достигли ушей молодого штадтгальтера Голландии, как раз искавшего область применения своих несусветных сил.

Заинтригованный пересказом, принц затребовал первоисточник.

Текст взволновал его очень сильно. В бумагах, забытых при отъезде русским гостем, было нечто, на что хотелось потратить жизнь, причем не только свою. Об амстердамской находке была послана в Москву депеша с выражением восторга и восхищения силой государственной мысли брата Петра. По получении депеша была раскурена на ближайшей ассамблее, а впечатлительный принц, казнив для начала половину магистрата, приступил к строительству элизиума во всем мире, начиная с одних, отдельно взятых Нидерландов.

…Прекрасна Россия, маленькая задумчивая страна. Гостеприимная тихая конфедерация с трилистником на знамени издревле манит иностранцев покоем и свободой.

Завоеватели, время от времени заходившие сюда с разных сторон, безо всякого сопротивления отковыривали от матушки куски пространства, но приспособить население к оккупации так и не смогли: мало кто из местных оккупацию замечал, и завоеватели в сильном недоумении останавливались.

Большинству из них пришелся по вкусу здешний старинный обычай не отвлекаться на преобразование мира, а сворачивать косячки и пребывать в нетях, расположила к себе предсказуемая и вполне постижимая славянская душа, понравились здешние налоги; глянулись красавицы, в глазах и ленивых телах которых ждала своего часа гремучая евразийская смесь.

Под мелодичный звон курантов круглосуточно идет здесь жизнь половая и торговая, и красные фонари мерцающим пунктиром освещают вечерние переулки за роскошным храмом, построенным в честь взятия одним здешним древним варваром какой-то Казани. И зачем была ему Казань, многоженцу?

На цветочных развалах за копейки можно купить все, что растет из земли – левкои, гиацинты, розы, глицинии. И, конечно, здешние тюльпаны – гордость московитов. Народ тут богопочтительный без исступления; церковь ведет себя скромно, ибо еще тот, петровский, принародно прищемленный царскими перстами дьяк заповедал братии не соваться в государственные дела ни при каких обстоятельствах.

Тихая, счастливая провинция Европы, Россия не лезет в геополитику, довольствуясь сельским хозяйством и туризмом. Писателей своих нет, до космоса руки не дошли, да никому и не надо; из больших достижений – только тотальный футбол.

Традиционное уважение россиян к родине своего счастья, Амстердаму, делает необременительной гуманитарную помощь в регионы недавно распавшейся Голландской империи. В результате четырехвекового строительства элизиума там образовалась черная дыра, в которую сколько денег ни вбухай, все впустую. Ни дорог, ни законов – только ржавый ядерный боезапас, мессианская гордость и повальное пьянство с горя.

Россияне не понимают, как можно довести до такого свою страну.

3

…Если бы тот придурок не попросил карту на шестнадцати очках, все бы кончилось совсем иначе. Но он попросил карту – и вот я сижу в «обезьяннике», без бабок и с фингалом на роже.

Тоже, конечно, вариант. Грех жаловаться. Могло быть хуже.

…Вечером пятого октября 1697 года, в мечтах о будущей империи, государь проскочил поворот на посольство, но спохватился шагов через пятнадцать. Рассмеявшись, он втянул в себя гниловатый воздух канала с еле слышным сладковатым привкусом незнакомого происхождения, развернулся на ать-два, отмерил сапожищами обратный отрезок – и уже через полчаса был в посольстве.

Ночь застала Петра над баллистическими чертежами. Поняв наконец, что траекторий полета ядер голова более не принимает, он отодвинул чертежи – и, легши в постель, немедленно провалился в свой странный привычный сон. Город в чухонских топях, построенный назло шведу, странная птица о двух головах и казни во благо Отечества всю ночь мерещились государю.

Ужо ему.