Любовь – кибитка кочевая Дробина Анастасия

Настя задумчиво молчала. Варька, озабоченно косясь на нее, затянула было негромкое: «Не смущай ты мою душу…», но невестка так и не присоединилась к ней.

К Крутоярову приехали засветло: солнце едва-едва начинало клониться к закату и висело потускневшей монетой в блеклом от жары небе. Илья остановил лошадей на окраине деревни, на пологом берегу узкой речонки, лениво текущей между зарослей ракитника, распряг уставших гнедых, вытащил жерди для шатра.

– Выбрал место, черт… – пробурчала Варька, с сердцем ломая о колено сухие ветви для костра. – На самом конском водопое! Со всей деревни сюда, поди, гоняют!

– Ну и что? – удивилась Настя. – Мы же в сторонке… Разве помешаем?

Варька еще больше нахмурилась, но пояснять не стала. Не глядя, бросила брату:

– Сам огонь разожги, я в деревню пошла!

– Ну, дэвлэса[10]… Эй, Настя! – нерешительно позвал он. – Ты-то куда? Останешься, может?

– Нет, я иду, я тоже иду! Варька, Варенька, подожди меня! – Настя крепче затянула на груди тесемки кофты и побежала вслед за мелькающим на дороге зеленым платком.

У крайнего дома Варька осмотрела Настю с головы до ног. Вздохнув, сказала:

– Туфли бы тебе снять…

– Зачем?

– Ха! Да кто ж тебе подаст, если у тебя туфли дороже мешка с зерном?!

– Они ведь уже разбиты все… – неуверенно сказала Настя. – Ну, ладно, хорошо…

Она храбро сбросила туфли и зашагала рядом с Варькой босиком по серой пыли, но уже через несколько шагов споткнулась, сморщилась и схватилась за ногу:

– Ой-й-й…

– Не до крови?! – кинулась к ней Варька. Они тут же уселись на обочине и принялись рассматривать Настину пятку. Крови, к счастью, не было, но Варька распорядилась:

– Обувай назад! Покалечишься еще…

Настя расстроенно принялась обуваться. Из-за забора тем временем высыпала целая ватага крестьянских детишек: голоногих, чумазых, в холщовых рубашках, с растрепанными соломенными головками. Все они, как по команде, засунули пальцы в носы и воззрились на цыганок.

– У-у-у, всех в мешок пересажаю! – погрозила им Варька, и ребятишки с испуганным щебетом брызнули прочь. Варька рассмеялась и ускорила шаг. Из-за поворота донеслись звонкие детские крики:

– Мамка, тятя, цыганки идут! Одна красивая такая!

– Это про меня! – горделиво подбоченилась Варька, и Настя прыснула. Варька же со смешком показала ей вперед:

– Гляди – встречают уж!

Действительно, в одном из дворов толстая тетка, косясь на цыганок, вовсю загоняла в изгородь квохчущих кур. С соседнего забора молодуха проворно стаскивала сохнущее белье. Еще дальше сухая, вся в черном старуха, бранясь, волокла домой отчаянно орущего ребенка, минуту назад спокойно игравшего на дороге. Ребятишки вернулись и, выстроившись вдоль дороги, ели глазами Варьку и Настю.

– Э, красавица, красавица ненаглядная! – завела Варька привычную песню, заглядывая через забор. – Дай на судьбу счастливую погадаю! Денег мне не надобно. За красоту твою все расскажу…

Молодуха недоверчиво, зажимая под локтем сверток белья, подошла к забору – и вдруг всплеснула руками, чуть не уронив выстиранные рубахи в пыль двора:

– Ахти мне! Чудо-то какое! Ос-споди! Тетка Гапа! Нюшка! Ганька! Бежите смотреть, отродясь такой цыганки не видавши! Как с иконы сошла!

У Насти загорелись скулы. Она опустила ресницы и стояла неподвижно все то время, пока к ним с Варькой сбегался народ. Через четверть часа у дороги толпилось полдеревни. В основном это были бабы и ребятишки, тут же взявшие цыганок в плотное кольцо. Они бесцеремонно разглядывали Настю, смеялись, спрашивали: «Откуда ты такая взялась-то, касаточка ясная?»

– Вот какая у нас Настька! – расхвасталась Варька. – Она в нашем таборе лучше всех гадает, правду говорю! Молоденькая, ты ей руку-то дай, не пожалеешь!

Молодуха, первая увидевшая их, смущенно потерла руку о подол и дощечкой протянула Насте. Варька тут же скроила безразличную мину, уселась на траву и, глядя поверх головы Насти на солнце, вполголоса запела по-цыгански:

– Драбар, драбар… Пхэн: ром тиро матило, сакра тири злыдня… Ай, дале, пхарес тукэ пэ кадо кхэр…[11]

– Муж твой молодой пьяница… – неуверенно начала Настя. – Свекровь твоя – ведьмища… Тяжело тебе, милая, в этом доме живется…

– На гара тукэ лынэ, ай ясвэндыр дукхэна якха… – закрыв глаза, напевала Варька. Настя продолжала:

– Недавно тебя замуж взяли, а уже все глаза выплакала, по дому скучаешь. По матушке с батюшкой, по сестрицам малым…

– И по бра-а-атику… – вдруг всхлипнула молодуха, вытирая глаза тыльной стороной ладони. Бабы вокруг сочувственно покосились на нее. Настя погладила ее по ладони, покачала головой. Вздохнув, посоветовала:

– Терпи, родненькая. Бог терпел и нам велел. Совсем скоро ребеночка родишь, а через год – еще одного, а там еще девочку, и все живы будут и здоровья хорошего, ими и утешишься. Молись богу, все ладно будет.

Варька оборвала свою песню, изумленно посмотрела на невестку из-под ребра ладони. Та улыбалась всхлипывающей бабе, держа ее за руку.

– Тьфу, ворожка босоногая, всю душу раздеребанила… – пробормотала молодуха, трубно сморкаясь в край передника и нехотя вытаскивая руку из ладоней Насти. – Подождь, чичас вынесу что найду, пока свекруха в поле…

Она побежала в избу, нетерпеливо отгоняя путавшихся под ногами гусей и ребятишек. А Настю опять принялись вертеть из стороны в сторону:

– Какая чистая, светленькая! Ручки тонкие!

– Ой, глаза какие жгушшие! Ой, мой дурак не увидал бы!

– А что ты еще умеешь делать? Умеешь болести заговаривать?

– Болести я умею! – встряла Варька. – Все, что хочешь, даже дурные могу! Мужики ваши не страдают ли?

Грохнул хохот. Настя смутилась, сердито покосилась на смеющуюся вместе с бабами Варьку.

– Ты им спой лучше, – шепотом посоветовала та. – Без курицы не уйдем!

– Как «спой»? Без гитары? Я и не в голосе пока…

– «Не в голосе»… Что эти-то понимают? Не графья в ресторане небось… Давай «Ништо в полюшке», я подтяну. Эх, Ильи нету, дали бы сейчас жару на три голоса… Эй, люди добрые, вы послушайте лучше, как Настька наша поет! Слушайте, больше уж нигде такого не услышите, в раю разве что, и то если кому свезет…

Настя досадливо взмахнула рукой, обрывая Варькины зазывания. Спокойно, как в хоре, взяла дыхание – и высокая, чистая нота взлетела в меркнущее небо, где уже зажглись три еле заметных звезды. И тихо-тихо стало на дороге.

Чуть погодя мягко вступила вторым голосом Варька, и обе цыганки улыбнулись друг дружке, вспомнив одно и то же: теплый осенний вечер в ресторане, молчащие люди за столиками, хор, сидящий подковой на крошечной эстраде, девочка-солистка с длинными, переброшенными на грудь косами… Недавно совсем было это, а кажется – сто лет прошло…

Песня кончилась, и Варька, торжествующе обведя глазами слушателей, увидела, что большинство баб хлюпают носами и вытирают глаза углами платка.

– Еще! Дорогая, миленькая, еще спой! Уж так у тебя ладно выходит, любо-дорого слушать! Спой, цыганочка! – наперебой стали они упрашивать Настю. Но Варька замахала руками:

– Завтра, люди добрые, завтра еще придем! А сейчас вон смеркается уже, нам к шатру пора, не то Настьку муж прибьет, он у нее – у-у-у! Зверь зверущий!

– Вот так завсегда и бывает, – убежденно сказала необъятных размеров тетка с повязанным под обширной грудью серым передником и босыми грязными ногами, видными из-под края изорванной юбки. – Ежели жона – раскрасавица, так мужик – сущий каркадил! Для чего это так, а?

– Для порядка, – важно ответила Варька. – Для единого порядка, тетушка. Рассуди: если сама красивая – так тебе и в мужья красавчика подавай? Не много ль радости для одной? Бог наверху – он все видит… Давайте, кому чего не жалко, – кидайте в фартуки!

Накидали им довольно много – хотя курицы, как надеялась Варька, никто не дал. Зато принесли картошек, пшена, хлеба, а молодуха, воровато оглядываясь, вынесла из избы приличный шматок сала.

– Держи, красивая… Да прячь, прячь, а то еще свекрухе кто нажалится… Продали бы вы мне сулемы, траванула бы я ее, холеру… Да шутю, шутю, чего глаза распахнула? Бежи к своему каркадилу… Да смотрите приходите завтра!

– Ну, курицу завтра возьмем, – загадочно сказала Варька, когда они медленно шли по затянувшейся росой траве через поле к речушке.

– Как это? – удивилась Настя, незаметно потирая одну о другую гудящие от усталости ноги.

– Увидишь… У, какой туман, завтра жарко будет! Вон огонь Илья развел, видишь? Заворачивай!

В темной воде реки, невидимые, бродили, плескались, тихо пофыркивали лошади. Тонкий месяц медленно всплыл над ракитником, и конские спины в воде реки казались залитыми серебром. Костер еще не прогорел, метался жаркими языками среди наваленного хвороста, и две высокие мужские тени стояли возле огня рядом, негромко разговаривая.

– Господи, что ж ты не уберег… – с горечью пробормотала Варька. Настя, идущая впереди, обернулась.

– О чем ты?

– Ни о чем, – буркнула Варька. – Может, обойдется еще…

Но, подойдя к огню, она уже точно знала: не обойдется. В реке рядом с гнедыми Ильи бродили две чужие лошади, и Варьке, всю жизнь проведшей среди лошадников-кофарей, хватило одного взгляда на них, чтобы понять: порода… Это были конь и кобыла, вороные трехлетки-ахалтекинцы, с подобранной грудью, с тонкими изящными ногами, с сухими, словно выточенными из кости, головками. Они лениво переступали в серебряной от лунного света воде, клали головы на спины друг другу, и жеребец все порывался нежно куснуть подругу, а та жеманно отводила круп и косилась из темноты блестящим глазом.

– Ох, красота… – пробормотала Варька, перекрестившись. И тут же громко, нараспев заговорила, ускоряя шаг и кланяясь на ходу: – Доброго вам здравия, барин, на многие лета! Илья, что ж гостя на ногах держишь?

Молодой человек в распахнутой на груди косоворотке, стоящий у самой воды, добродушно рассмеялся, отошел в сторону, похлопывая хлыстом для верховой езды по шевровому сапогу, и Варька увидела брата, стоящего по пояс в реке возле вороных коней.

– Дэвла, красавцы мои, невестушка моя милая… – услышала она сто раз слышанный, дрожащий от страсти шепот, сопровождавшийся ловкими перемещениями под мордами лошадей. – Дай-ка ножку… Ах ты, моя ненаглядная, ах ты, ласточка моя… Ой, бабки у нас какие, ой, золотенькая, покажи зубки…

– Ровно бабу уговаривает… – буркнула Варька. – Илья, вылезай! Ужинать будем! Барин, изволите с нами кушать? Настя, сядь к огню, не то комары сожрут.

Илья остался где был – казалось, и не слышал ничего. Настя молча поклонилась гостю, подошла к костру и опустилась на смятую рогожу. Варька убежала в шатер, загремела там посудой. Молодой человек сел на корточки у огня, внимательно посмотрел в лицо Насти. Та, подняв голову, сначала нахмурилась было, но тут же улыбнулась.

Гость был совсем молод, не старше двадцати, – рослый темноволосый юноша с широкими плечами и заметной военной выправкой. Костер бросал мечущиеся рыжие блики на его крутоскулое, немного татарское лицо с тонкими усиками.

– Не александровец ли, батюшка? – наугад спросила Настя. Юноша изумленно рассмеялся:

– Твоя правда, красавица. Полозов Алексей Николаевич, Александровское юнкерское училище. Так ты, стало быть, московская? Как тебя звать?

– Была московская, ваша милость, пока замуж не вышла. Настасьей звать. Да вы садитесь хорошо, сейчас ужинать будем. Варька, со мангэ тэ кэрав?[12]

– Ничи, поракир райеса,[13] – отозвалась Варька от шатра.

Поняв, что больше занимать гостя некому, Настя снова обернулась к Полозову. Вскоре они разговорились, нашли каких-то общих московских знакомых, и Полозов немедленно начал рассказывать взахлеб о московской цыганке Насте («Вот как тебя, милая, звали, и лет твоих же!»), в которую до смерти влюбился некий князь и даже чуть было не женился. Настя, слушая, только улыбалась и кивала головой.

– Вы сами-то эту Настю видали когда?

– Нет, не довелось, не те доходы были, – честно и со смехом ответил Алексей Николаевич. – Ей, видишь ли, наше купечество под ноги золото горстями метало, а откуда же у бедного юнкера… Впрочем, твой муж говорил, что ты тоже неплохо поешь, правда ли?

– Все цыгане поют помаленьку…

– Не осчастливишь? Я, конечно, не князь, но… – Полозов полез в карман и тут же смущенно вытащил руку. – Ох, да у меня и ни гроша с собой. Я ведь поехал купать лошадей, а тут – шатер, огонь…

Настя покачала головой.

– Оставьте, ваша милость. Вы гость наш. Что вам спеть, песню или романс?

– Ты знаешь и романсы?! Ну, спой, пожалуй… Нет, это ты, верно, не знаешь. Не обижайся, но он только этой весной начал входить в моду в Москве, – «Твои глаза бездонные»…

– Жаль, гитары нет, – посетовала Настя. И, полуобернувшись в сторону реки, где похрапывали и плескали водой кони, вполголоса запела:

Дым от костра летел в лицо, и Настя пела, закрыв глаза. И не видела, как Варька медленно подошла к костру, зажимая под мышкой котел, и опустилась на траву поодаль. Не видела, как весь подается вперед Полозов, по-детски вытянув трубочкой губы. Не видела, как выходит из реки весь мокрый Илья, на ходу отжимающий подол рубахи. И вздрогнула, и грустно улыбнулась, когда Илья вступил вторым голосом:

Не переставая петь, Настя смотрела на мужа в упор. Он тоже не отводил глаз, и ни разу за все полгода, которые Илья провел в хоре, Настя не слышала, чтобы он пел так, и не видела у него такой улыбки. «Пустили сокола на волю! Ах, слышали бы наши, отец, Митро…» Сильный мужской голос разом покрыл реку, улетел в темное небо, к луне, задрожал там среди звезд, которые, казалось, вот-вот посыплются дождем на землю, закачаются в реке… Варька не пела. Молча, без улыбки смотрела в лицо брата, сдвинув брови, думала о чем-то своем.

Песня кончилась. Илья, улыбаясь, подошел к гаснущим углям, сел рядом с Настей.

– Хороша моя молодая, а, барин? Тебе такая и во сне не приснится!

Это была уже дерзость, и Настя обеспокоенно взглянула на Полозова: не обиделся ли, – но тот по-прежнему сидел, весь вытянувшись вперед. В его широко открытых глазах бились блики огня, он восхищенно смотрел на Настю.

– Боже правый, да ведь такой… такого… Да ведь тебе в Большом императорском театре место, а не в этом шатре! Как же… Куда же вы едете?! Откуда?!

Настя не удержалась от улыбки. Уже открыла было рот, чтобы ответить, но Илья опередил ее:

– Изо Ржева в Серпухов.

– Что же вы такого крюка дали?

– С дороги сбились, не местные мы. Первый раз тут едем.

Настя удивленно посмотрела на мужа, понимая, что он лжет; перевела взгляд на Варьку, но та чуть заметно помотала головой: молчи, мол. Лицо у нее при этом было мрачнее тучи, и Настя почувствовала, как в душе зашевелилось ожидание чего-то дурного. Ей больше не хотелось сидеть у огня и болтать с барином о прошлой московской жизни, и она, поклонившись, встала и отошла к Варьке.

– Куда же ты, Настя! Посиди с нами! – привстал было следом Полозов, но она откликнулась из темноты:

– Прости, господин, некогда.

Варька у самой реки чистила при свете месяца картошку. Настя села помогать. Наугад нашла Варькины холодные, мокрые пальцы:

– Что стряслось? На тебе лица нет! Почему Илья говорит, что мы в Серпухов едем?

– Отстань! – сердито бросила Варька, вырывая руку. – Держи вот картошку! Да не эту, чистую держи… И иди к огню, сиди с ними! Пой, улыбайся! Богу молись, чтоб из Ильи этот бес к утру выскочил! И не спрашивай меня, бога ради, ни о чем!

Ничего не понимая и совсем растерявшись, Настя ушла в шатер и сидела там у самого полога, жадно прислушиваясь к разговору Ильи и Полозова. Говорили о лошадях: Илья без умолку нахваливал вороных, интересовался, хороши ли они под седлом, какого завода и сколько пройдут, не задохнувшись; барин со знанием дела отвечал. Под конец они даже вдвоем полезли в реку, чтобы рассмотреть какие-то необыкновенные впадинки под бабками у жеребца. И понемногу Настя начала понимать, и по спине забегали морозные мурашки.

Илья никогда не скрывал того, что он конокрад. Его таборное занятие даже прибавляло ему уважения среди хоровых цыган, среди которых было много страстных лошадников. Настя сама не раз в шутку спрашивала у него: «Неужели ты коней воровал?» – «Было дело…» – так же смеясь, отвечал он. Но одно дело – шутить и смеяться там, в Москве, и совсем другое – здесь, когда ты уже жена таборного цыгана, и у него горят глаза, и ничего, кроме пары барских вороных, он уже не видит и знать не хочет… Так вот почему Варька так сокрушалась, что они разбили шатер у конского водопоя… Она не хотела, чтобы брат даже видел чужих лошадей.

– Настя, выйди к нам! – От голоса мужа, донесшегося снаружи, она вздрогнула. – Иди, спой для барина!

Настя закрыла лицо руками, с отчаянием чувствуя, что не только петь, но даже просто смотреть на Илью она сейчас не сможет. Но муж позвал снова, и Настя различила в его голосе жесткую нотку и поняла: надо идти.

– Здесь я, Илья. – Она откинула полог, улыбнулась широко, как в ресторане, перед выступлением. – Что же петь? Как ваша милость прикажет?

Засиделись до полуночи. Месяц уже закатился за деревню, и пустое поле сплошь затянуло седым туманом, когда гость собрался уезжать. Угли догорели и подернулись пеплом, от реки потянуло холодом. Настя, уставшая после целого дня дороги, не успевшая даже поесть, едва держалась на ногах и уже из последних сил желала сидящему верхом Полозову:

– Будьте здоровы-счастливы, Алексей Николаевич! Рады были вам петь!

– И тебе счастья, красавица! Скажи своему мужу: тебе в кибитке не место, пусть в город, в хор везет тебя! – Полозов улыбнулся Насте, чуть склонившись с седла, тут же выпрямился, гикнул – и вороной легко тронул с места. Кобыла помчалась за ним. Вскоре силуэты всадника и лошадей слились с черной полосой дороги.

Илья сидел возле углей, поджав под себя ноги, и жадно уплетал картошку из остывшего котелка.

– Принесла же нелегкая гаджо…[14] – пожаловался он с набитым ртом. – Ни пожрать, ни поспать по-людски. Настька, сядь поешь, пока я все не подобрал… Да что с тобой?

– Ничего. Устала.

– У, глупая, ну так спать ложись! Варька, ты где там?

– Здесь, – послышался глухой голос. Варька, не поднимая глаз, тащила из шатра свое потертое одеяло и подушку. Настя заметила, как брат и сестра обменялись взглядами, после чего Илья резко отвернулся, бросил ложку в траву и ушел в шатер. Варька в сердцах сплюнула, легла на рогожу и с головой накрылась своей шалью. Настя осталась одна. Рядом тоненько звенели комары, на лугу сонно гукала какая-то птица. Настя нашла в темноте ложку, брошенную Ильей, собрала посуду, сложила ее в таз, отнесла к реке, кое-как помыла, борясь со сном. И, оставив таз у кибитки, полезла в шатер.

– Настя, ты? – раздалось из темноты. – Иди ко мне. Скорей, девочка…

Уже в полусне она нырнула под руку мужа, прижалась, вдыхая знакомый запах крепкого лошадиного пота, колесной мази, дегтя и полыни, обняла Илью, – но он уже спал. «Может, обойдется еще… Наутро забудет…» – успела подумать Настя. И тут же заснула тоже.

Настя проснулась оттого, что кто-то тряс ее за плечо:

– Вставай! Вставай! Уезжаем!

Она вскочила, выползла из шатра. Снаружи было еще темно, поле тонуло в тумане, реку с ракитником тоже словно затянуло молоком, утренние звезды неохотно таяли над дальним лесом. Со стороны деревни сонно проорал петух, ему отозвался другой. Над крышами едва-едва розовело. Полотнище шатра, примятая трава, откинутое в сторону Варькино одеяло были покрыты мелким бисером росы. Сырой холодок заполз под кофту, Настя поежилась. Поискала глазами мужа.

Тот запрягал гнедых: быстро, без обычных ласковых слов и поглаживаний. Варька собирала в узел посуду, скатывала рогожу. Заметив Настю, сквозь зубы буркнула:

– Помогай.

Вдвоем они сняли шатер, убрали в кибитку жерди, свернули полотнище. Увязывая перину и подушки, Настя еле-еле подавила желание ткнуться лицом в пухлый узел да и остаться так. Минувший вечер разом встал в памяти, и теперь уже было понятно: Илья не забыл о вороных.

Когда она справилась с собой и, глотая слезы, поволокла подушки к бричке, Илья уже стоял рядом с сестрой и вполголоса говорил:

– Гнедых не жалей, гони. Доедете до Баскаковки, там только придержишь. И целый день чтобы!

– Угу.

– Тяжело будет, но потерпи. Не вздумай напоить посреди пути!

– Знаю.

– Лучше всего вам до Серденева доехать. Там переждете, дашь коням отдохнуть, а ночь опять проедете. Все поняла?

– Все.

– Ежели чего – знаешь, как быть.

– Да.

Варька отвечала, не поднимая глаз, Илья тоже смотрел в сторону. Небрежно хлопнув по шее одну из лошадей, он обернулся, посмотрел на Настю.

– Садись в бричку, девочка, застудишься.

– Илья… – задохнувшись, начала она. – Что ж ты делаешь?..

Настя не договорила: Илья подошел к ней вплотную, сжал запястья. Сжал несильно, не желая причинить боли, но Настя невольно охнула: тяжелый, незнакомый взгляд мужа испугал ее.

– Молчи, девочка, – глядя в упор, спокойно сказал Илья. – Не серди бога. Лучше за мою удачу молись.

– Но…

– Езжайте.

Илья даже не повысил голоса, но Настя не пыталась больше возражать. Он отпустил ее руки и, не прощаясь, шагнул в туман, разом скрывшись в нем с головой.

– Дэвлэса! – крикнула ему вслед Варька. Подождала, пока Настя заберется в бричку, вскочила на передок и, закрутив кнутом над головой, с ненавистью закричала:

– Да пошли вы, проклятые, шкуру сдеру!!!

Гнедые сорвались с места, и бричка полетела.

Варька гнала лошадей до полудня. Мимо Баскаковки, нищей деревеньки из двух десятков покосившихся хат, пронеслись как на крыльях, доскакали до большого села на обрыве реки, вымчались на большак – и только там Варька немного отпустила вожжи. Повернулась и зло сказала:

– Ну, что ты воешь? Сколь можно-то? Всю бричку залила!

Настя приподняла с подушки мокрое от слез, вспухшее лицо с налипшими на него волосами. Хотела что-то сказать, но сквозь стиснутые зубы опять прорвалось рыдание, и она снова тяжело упала вниз лицом. Варька с досадой отвернулась, еще ослабила вожжи, и кони пошли шагом. Глядя на их спины, Варька медленно проговорила:

– Знаешь, что я тебе скажу? Илья мне брат, как он сказал, так и будет… Но ведь и я свое разумение имею! Сейчас я коней заверну, и поедем обратно на Москву. Через три дня прибудем, довезу тебя до заставы, и вернешься назад в хор. Не робей, Яков Васильич покричит да и примет… Таких солисток все равно больше нигде не возьмет. Не потянешь ты нашу жизнь. А с Ильей я сама объяснюсь. До смерти небось не убьет, других-то сестер у него нету…

– Оставь… – раздался придушенный, хриплый голос. – Не поеду я никуда.

– А как же ты дальше собираешься? Глянь, четвертый день замужем, а уж слезами умываешься. Что же дальше-то будет? Не серчай, сестрица, я дело говорю. Илья такой, какой есть, другим уж никак не будет. Значит, зачем-то богу такой дух нечистый понадобился на свете… И знала ты про него все еще в городе. И что таборный, и что вор лошадиный, и что никакой другой жизни ему не надо. Вспомни, как он в Москве на стену лез, даже среди ночи во сне коней требовал! Если бы не ты с красотой твоей – месяца бы мы с ним в хоре не просидели!

Настя села. Притянула к себе висящий на ржавой цепочке и мерно раскачивающийся из стороны в сторону чайник, неловко, то и дело проливая на юбку, начала глотать воду из носика. Варька, держа в руках вожжи, молча смотрела на дорогу. Через некоторое время, не оглядываясь, сказала.

– Не сердись на меня, Настька. Мне ведь тебя жалко. Пропадешь ты с ним, поганцем…

– Не пропаду, – подавив горький, тройной вздох, отозвалась Настя. – Одно ты верно сказала: знаю я, за кого пошла. И никого другого не хочу. Погоняй лучше. А хочешь, я тебя подменю?

– Ты?.. – невольно усмехнулась Варька. – Да они тебе руки повыворачивают. Илья потом с меня голову снимет… Сиди уж, нос вытирай. Скоро Серденево проедем, там отдохнем. А плакать захочешь – пой. Помогает.

– Варька, скажи… – Настя запнулась. – Ты не бойся, я реветь уж больше не буду, но мне знать надо. Если его поймают – тогда что?

– Убьют, – коротко сказала Варька. Настя зажмурилась. Варька закусила губы; подумала о том, что, наверное, ни к чему рассказывать невестке о том, что пойманных конокрадов бьют всей деревней, бьют люто, долго, до смерти, и ни разу не было случая, чтобы крестьяне, понадеявшись на власть, послали за урядником.

– Не думай о таком. И говорить про это не нужно: удачу спугнем. Лучше молись. Я тебе еще вот что скажу: Илья с двенадцати лет при таких делах. И до сих пор везло. Знает он, что делает, к нему даже старые цыгане за советом подходили. И я так думаю, что ты ему еще больше удачи принесешь. Красота – она всегда к счастью.

Настя не отвечала, но и всхлипов из брички больше не было слышно. Протяжно вздохнув, Варька положила на колени вожжи, потерла уже начавшие ныть плечи, осмотрелась. До Серденева оставалось не больше трех верст.

Остановились за селом, на берегу неглубокого пруда. Измученная Варька распрягла гнедых, которые тут же пошли в воду, собралась было сразу же завалиться спать в тени под бричкой, но Настя уговорила ее выкупаться. На берегу пруда не было ни души, все село, от мала до велика, работало в поле, и обе цыганки вдоволь наплавались в прогревшейся зеленой воде. После купания захотелось есть, они разделили пополам холодную картошку и хлеб, запили теплой водой из чайника, и Варька заснула, едва опустив голову на подушку. Настя прилегла было тоже, но, провертевшись с боку на бок около часа, поняла, что спать все равно не сможет. Она помыла опустевший котелок, разложила на солнце свою и Варькину рубашки, пробралась сквозь заросли репейника и лебеды к дороге и долго-долго стояла под горячим солнцем, вглядываясь в даль, все надеясь – вот-вот покажется… Но на дороге не было ни души. Вздохнув, Настя вернулась к бричке и до вечера сидела у края воды, обхватив колени руками и глядя на веселую игру быстроногих водомерок.

Варька проснулась, когда уже смеркалось. Позевывая, выбралась из-под брички, почесала растрепанную голову, поискала глазами солнце:

– Ого, уже закатывается… Пойду-ка я в село. Там сейчас хорошо, пусто…

– Кому же гадать будешь? – удивилась Настя. Варька ничего не ответила, только хитровато подмигнула, повязала голову платком и, загребая босыми ногами пыль, широким шагом направилась в сторону Серденева.

Вернулась она быстро, бегом, запыхавшаяся и довольная. Настя, ожидавшая ее не ранее чем через два часа, испуганно вскочила:

– Что стряслось? Илья?..

– Нет! Держи! – улыбаясь во весь рот, Варька встряхнула подвязанный узлом фартук – и к ногам Насти вывалились две пестрые курицы со свернутыми головами.

– Прячь! И скатывай одеяла скорей! А я запрягу!

Настя заметалась вокруг брички. Варька, гортанно гикая, подогнала гнедых, ловко и быстро разобрала шлеи с постромками, укрепила дышло, затянула упряжь – и через несколько минут цыганская колымага опять катилась по пыльной дороге.

– Ух, какой у нас к вечеру навар будет! – Варька, сидя на передке, передавала Насте одну за другой четыре луковицы, восемь картошек, три сморщенные прошлогодние моркови и несколько черствых горбушек.

– А это откуда? – По поводу кур Настя даже не стала спрашивать: и так было понятно.

– Да нашла там девку-невесту хромоногую, мужа военного ей нагадала к этой осени… Ну, наварим супа, Илью накормим! Кнута этой ночью нам точно не нюхать! – Варька залилась смехом, но Настя, хотя и видела, что та шутит, не смогла улыбнуться в ответ.

Ночью, как велел Илья, не останавливались, ехали неспешным шагом. Выспавшаяся Варька тихо понукала гнедых, поглядывала на вставший над дорогой месяц. Повернувшись, шепотом спросила:

– Настя, не спишь? Так я запою.

Настя не ответила. Варька причмокнула в последний раз. Положила кнут себе на колени. Негромко запела:

– Ах, пропадаю, погибаю, мать моя… – вполголоса подтянула ей Настя. Она лежала в бричке на спине, закинув руки за голову; сквозь прореху в полотнище смотрела на низкие звезды. Не хотелось уже ни плакать, ни молиться, и даже отчаянное ожидание притупилось, напоминая о себе лишь скребущейся болью под сердцем. Вот только заснуть Настя не могла никак и знала, что до рассвета будет лежать на спине, смотреть на звезды и подтягивать Варьке. Права она: если хочешь плакать – лучше всего запеть. Легче не станет, но хоть не разревешься.

Час шел за часом, небо бледнело, звезды таяли. Близился рассвет. Варька уже клевала носом на передке, и вожжи то и дело выпадали из ее рук.

– Настька, спой веселое что-нибудь… – сонно пробубнила она. – Не могу боле…

Настя задумалась, вспоминая песню пободрее, но неожиданно в монотонный перестук копыт и мерный скрип брички вплелись другие звуки: дробные, частые, стремительно приближающиеся. Настя приподняла голову, прислушиваясь. Резко села.

– Варька! Скачут!

– Слышу, – отозвался изменившийся Варькин голос. – Двое скачут.

– Это из деревни! Из-за куриц твоих!

– Станут они из-за куриц, как же… – неуверенно сказала Варька, приподнимаясь на передке. Послушав еще немного, вскрикнула:

– Один скачет, а другая лошадь – порожняя! Это…

Но Настя уже не слышала ее. Путаясь в юбке, она выскочила из брички, упала, вскочила и помчалась по светлеющей дороге сквозь туман навстречу приближающейся дроби копыт. Варька, остановившая гнедых и тоже выпрыгнувшая на дорогу, напрасно кричала ей вслед:

– Стой, дурная, они же затопчут тебя!

Бешеный визг и храп лошадей, вставших на дыбы, отчаянная ругань, изумленный возглас – и Илья, спрыгнувший со спины взмыленного вороного, рявкнул:

– Ты с ума сошла?!! В последний минут сдержал!!!

– Господи, живой… Слава богу, живой… – простонала Настя, неловко опустившись на обочину. Вороной, роняя хлопья пены с морды, подошел и ткнул ее в плечо. Кобыла коротко и удивленно заржала.

– Знамо дело, живой! А как еще-то? Ты взгляни, ты посмотри, какая красота! – Илья поднял жену с земли, подтолкнул ее к лошадям. Он еще не остыл после долгой скачки и сейчас дрожал всем телом, счастливо улыбаясь и блестя черными, чуть раскосыми глазами. От него знакомо пахло лошадиным потом и горькой степной травой, взмокшая рубаха потемнела и прилипла к телу, в волосах надо лбом запутался колючий репейник, но Илья не замечал его.

– Взгляни, глупая! Да за этаких коней полжизни не жаль! Взял! Один взял! И бог помог! И не гнались! Варька! Варька! Варька-а-а!

Варька выбежала из тумана, на ходу стягивая на груди шаль. Сдержанно сказала:

– Вижу, с удачей. Всю ночь гнал?

– Да! День-то возле усадьбы просидел, повысмотрел все, что надо… Глупые там господа, таких лошадок почти без смотра держат! В ночное выгоняют вместе с мужицкими! Я до полуночи в овраге провалялся, а там уж совсем просто было. Мужичье и не проснулось даже! Господи, спасибо, родной! – Илья упал на колени прямо в дорожную пыль, поднял сияющее лицо к еще темному небу. – Приеду в Смоленск – вот такую свечу в церкви поставлю! Кобылу продам, а жеребца Мотьке на свадьбу подарю, он со дня на день ожениться должен!

– Царский подарок будет, – одобрила Варька, обтирая рукавом спину вороного. – Что ж, едем? Настя, где ты?

– Здесь, – коротко отозвалась та. – Едем.

Не глядя больше ни на мужа, ни на Варьку, она медленно пошла к бричке. Илья вскочил на ноги, повернулся к сестре, вопросительно посмотрел на нее. Та пожала плечами.

– А чего ты хотел? Перепугалась девочка… Но, знаешь, она молодцом держалась. Хорошей женой тебе будет. Хоть и…

– Что?

– Ничего.

– Договаривай!

– Будь у тебя ума побольше – не стал бы ты ее мучить.

– Да чем я ее мучаю?! – взвился Илья. – Ей же лучше! Продам кобылу, деньги будут! Нам жить надо! С твоей ворожбы много ли толку? Или Настьке до седых волос в твоей драной юбке скакать?! Да я ей теперь шаль персидскую куплю, весь табор от зависти сдохнет!

Варька только отмахнулась. Не оглядываясь, сказала:

– Полезай в бричку, поспи. Доедем до Деричева, тут всего две версты, а там распряжем. Точно знаешь, что не погонят вслед?

– Может, и погонят… в Серпухов. Даже если кто вас и видал – ты же с большака свернула, а там ищи ветра в поле… – Илья, догоняя бричку, говорил все медленнее, то и дело зевая: напряжение уже отпускало, наваливалась усталость после целой ночи, проведенной в седле. Вороные послушно шли за ним в поводу. Илья привязал их позади брички. Подошел к сестре, уже сидящей на передке и молча разбирающей вожжи. Немного виновато спросил:

– Взаправду посидишь до Деричева? Я б тебя подменил, но, боюсь, так кулем под колеса и свалюсь.