Брачный контракт с мадонной Степнова Ольга

Челюсти

— Так говоришь, ветеринар ты, мимо шёл, ключи на пальце крутил! — хохотал профессор, закинув голову назад, как ребёнок.

Они уже двадцать минут сидели в так называемой летней кухне и потягивали вино из огромной бутыли, стоявшей прямо на полу. В бутыль была вставлена длинная прозрачная трубочка, и они по очереди прикладывались к ней, засасывая тёмно-красную жидкость.

— Ага, ветеринар, ага, ключи, ага, крутил, — долдонил, как заведённый Гранкин. Настала его очередь, и он надолго присосался к трубочке. Вино было сладкое, вкусное, и совсем не крепкое. Сок, а не вино. Профессор первым делом похвастался, что сам его делает и прячет от жены в летней кухне.

— Ха-ха-ха! — снова загоготал профессор, и Виталя опять подивился его идеально ровным зубам. — Ключи крутил! — воскликнул Иван Терентьевич и тоже надолго присосался к трубочке.

— Букет? — спросил он, наконец, оторвавшись.

— Помилуйте, профессор, какой букет?! — возмутился Виталя. — Стал бы я на чужую клумбу за букетом лезть! Да никогда! — Тут Гранкин слегка покраснел, вспомнив историю с сиренью и жучками.

— Я говорю, винище у меня — букет! Да ты и впрямь, видать, ветеринар!

— Ага, ветеринар, — Виталя перехватил губами трубочку и долго не отрывался, чтобы уйти от трудного разговора. — Сколько здесь литров? — спросил он профессора.

— Десять. Было десять. Слушай, я двадцать лет в этом доме живу, двадцать лет по ночам не сплю, но ни разу, слышишь, — ни разу! — тут ветеринары ночью не ходили и ключи на пальцах не крутили и по клумбам не лазали!

— Всё когда-то случается первый раз, — пробормотал Гранкин и уступил трубочку профессору, чтобы тот заткнулся. Пока профессор с наслаждением тянул вино, Виталя огляделся.

Летней кухней называлась пристройка к дому, в которой было всё необходимое для жизни, кроме отопления. В «холостяцком логове» стоял диванчик, кресло, столик, и висела ситцевая шторка, делящее пространство на две половины. Вот тут, за шторкой, и скрывалась огромная, десятилитровая бутыль с вином.

Всё в комнате было увешано, уставлено какими-то черепками, косточками, масками, вазочками с отбитыми краями, потрескавшимися кувшинчиками. «Трофеи из экспедиций», — сказал про них Иван Терентьевич, когда они с Виталей зашли в каморку. «Трофеи» сильно смахивали на хлам, и, собственно, хламом в глазах обывателя и были. Нужно было иметь «массу образования», как выражалась Галкина мама, чтобы в этих черепках и косточках рассмотреть интересные, полезные для человечества вещи.

Виталя потрогал один черепок и покачал головой.

— Нет, ну я на дурака похож?! — заорал вдруг профессор, отлепившись от трубочки.

— Что вы, профессор, — испугался Виталя. — Разве дуракам Государственную премию дают? Разве дурак столько… — он театральным жестом обвёл рукой черепки и маски, — столько для отечества-человечества накопает? И вино у вас… букет, а не вино! Маковые головки отдыхают. Из чего оно?

— Черноплодка с вишнёвым листом, — отмахнулся профессор. — Ну, а раз я на дурака со своей Госпремией не тяну, то зачем ты мне врёшь?

— Врёшь?

— Врёшь! Ты не ветеринар, хоть тебя собаки и слушаются!

— А кто?

— Детектив! Частный! У тебя ж на морде… лице то есть, это написано!

— Не может быть, чтобы написано…

— Точно тебе говорю. Тебя, Эльза наняла, да?

— Нет. — Гранкин был почему-то твёрдо уверен, что факт его найма должен оставаться в тайне.

— Врать ты не умеешь, — ухмыльнулся довольный профессор, — то краснеешь, то бледнеешь, глаза всё время прячешь. Значит, человек ты хороший, правильно Джерри тебя слушается. Только я одного не пойму, зачем тебе от меня скрывать, что ты детектив, ведь тебе же со мной поговорить надо, побеседовать, а?

— Надо, — вдруг согласился Виталя. Иван Терентьевич был абсолютно прав. Как утаить то, что он занимается расследованием и при этом провести это самое расследование, Гранкин не подумал. Чтобы скрыть смущение, Виталя схватил губами спасительную трубочку. Сок, а не вино. Такого можно высосать бутыль и не захмелеть.

— Ведь тело-то я нашёл, — продолжил профессор, — вернее, Джерри. Мы с ним гуляли. Мы с ним всё время гуляем. Слушай, а сколько Эльза тебе пообещала заплатить?

— М-м-м…

— Понял, некорректный вопрос. Лучше не ври, у тебя не получается. В любом случае, я с Эльзой согласен — история эта подозрительная и на несчастный случай не тянет.

— Не тянет. Слушайте, а у вас нет второй трубочки, а то с одной как-то неудобно?

— Нет, второй нет. Не было надобности, батенька. Вы… так сказать, первый мой собутыльник. Факт нахождения здесь этой бутыли — страшная тайна.

Если моя Маргарита узнает…

— Я вам катетер подарю, профессор. Это удобная, резиновая, абсолютно стерильная трубка.

— Буду признателен. А откуда у вас катетер?

— Я, видите ли, в некотором роде, всё-таки ветеринар…

— Что ж, буду рад ответить на ваши вопросы, батенька ветеринар!

Виталя вдруг почувствовал прилив сил и даже эйфорию. В происхождении последней он заподозрил вино из черноплодной рябины.

— Скажите, профессор, эта туфля принадлежала погибшей? — Гранкин вытащил из-за пазухи туфлю и повертел ей перед носом Ивана Терентьевича.

— Не знаю, — пожал плечами профессор. — Во всяком случае, когда я обнаружил Аду на клумбе, она была обута. На ней были лёгкие босоножки на высоком каблуке и с завязками на щиколотке. Потому-то они и не слетели, что были завязаны на манер древнегреческих сандалий. Я понятия не имею, её туфля это или нет. Размер, вроде бы подходящий. Но как и почему она оказалась на клумбе?

— А…

— Окурок, который вы нашли, тоже не мог принадлежать Аде. Она никогда не курила лёгкие дамские сигареты. Она курила только «Парламент» и, кстати, недокуренную сигарету нашли рядом с телом. Так, что, батенька, вы нашли интересные вещицы, хоть и ветеринар!

— Кажется, это называется улики…

— Ну, уликами им ещё предстоит стать! — ухмыльнулся профессор.

Они посидели немного молча, по очереди присасываясь к трубочке. Виталя подумал, что профессор очень приятный собеседник, и если б не особые обстоятельства, с ним было бы здорово просто так посидеть за бутылочкой, поболтать за жизнь. Впрочем, если б не эти обстоятельства, вряд ли они оказались бы когда-нибудь в одной компании. Виталя сидел в кресле с отломанной ручкой, Иван Терентьевич — напротив, на низенькой табуреточке. Бутыль располагалась между ними, и по мере того, как убывало вино, сквозь бутылочное стекло Гранкин видел искажённое, смешное лицо профессора. Иван Терентьевич, когда снял бейсболку, оказался лыс, как коленка.

Виляя лохматым хвостом, к ним подошёл Джерри и понюхал воздух, словно определяя, нельзя ли присоединиться к развлечению с трубочкой.

— Джерри, баиньки, — с умильной улыбкой сказал профессор собаке. Пёс послушно ушёл на свою подстилку и даже закрыл глаза, выполняя приказ.

— Расскажите, профессор, как вы тело нашли.

— Я, видите ли, редко сплю по ночам. Мне хватает трёх-четырёх часов сна на рассвете. В ту ночь я играл в шахматы сам с собой, здесь, в летней кухне. Вдруг прибегает Маргарита, моя жена, и говорит:

— Что случилось? Джерри воет.

Я смотрю, собаки действительно нигде нет, и откуда-то вой раздаётся. Джерри очень спокойный и весёлый пёс. Что могло вогнать его в такое уныние, я ума приложить не мог. Я отправил Маргариту домой, а сам отправился на поиски собаки. Звал его, звал, но он не прибегал. Дело в том, что Джерри носится по территории двора, как ему заблагорассудится. Он в семье на положении любимого ребёнка, и мы никогда его не привязываем. Но он никогда не убегал, никогда! Он очень боится потеряться! Поэтому я удивился, что вой раздаётся с соседского участка. Впрочем, между нашими дворами даже забора нет, только зелёная стена из кустарника. — Профессор замолчал, с удовольствием припав к трубочке.

— Я понял, дело неладно, — продолжил он. — Взял ружьишко, фонарик, и пошёл на соседский участок, продравшись через кусты. Смотрю, Джерри сидит возле клумбы и заходится печальным воем. Подошёл к клумбе и сразу увидел тело Ады Львовны… То, что это уже только тело, сомнений не оставалось, так страшно, так неестественно была вывернута у неё шея. Из окна второго этажа на неё падал свет, оттуда же неслась тихая музыка. Я сбегал домой, вызвал на всякий случай «Скорую», потом милицию. Вот, в сущности, и всё. Я думаю, вы всё это знаете.

— Знаю, — не стал отпираться Гранкин. — А скажите, профессор, не видели ли вы, чтобы к вашим соседям приезжал кто-нибудь на «Порше»?

— Нет, батенька, не видал. «Порше» приметная машина, я бы заметил.

— А в тот вечер у соседей было всё тихо? У вас же общая стенка!

— Абсолютная тишина! Андрей, муж Ады Львовны, был в командировке. Ада женщина не загульная. Я, честно говоря, очень и очень удивился, обнаружив её в вечернем наряде и в босоножках на каблуках. Ну, скажите, зачем замужней женщине в одиночестве так наряжаться? Значит, она куда-то собиралась? Или кого-то ждала? Не понимаю. Мы со Львом Давыдовичем Аврориным, её отцом, хоть и служили в одной Академии наук, но особой дружбы не водили. Просто были добрыми соседями — такими, которые в дела друг друга не лезут. Лев Давыдович умер давно, Марта Ильинична, жена его, тоже. В той половине дома живёт… жила Ада Львовна с мужем, но отношения невмешательства и нелюбопытства к делам друг друга между нами остались, несмотря на то, что сестра Ады, Эльза, вышла замуж за моего сына и стала моей невесткой. Я, знаете ли, батенька, один только раз позавидовал своему соседу Льву Давыдовичу Аврорину — когда у него родились девчонки-двойняшки. Я так о дочке мечтал! А родился… сын. Ну, вы знаете… Перов Роман Иванович, офис у него в городе как… как… Кафедральный собор.

— Кто ж не знает, — вздохнул сочувственно Гранкин.

При упоминании о сыне, настроение у профессора явно упало. Он надолго присосался к вину, уставившись в какую-то точку на противоположной стене.

— Эх, была бы у меня девка, — вздохнул он наконец, — была бы девка, ближе была бы к дому, к родителям, отца бы любила, по хозяйству шуршала… Я бы её баловал, наряжал. А тут… бабки, бабки, бабки и власть — одно на уме. Тьфу! Пальцы веером и офис как Кафедральный собор. Тьфу! А ведь я его на Достоевском и Толстом воспитывал! Я его на раскопки брал, к древней культуре приобщал. Я… Слушай, у тебя дети есть?

— Есть! — Виталя почувствовал, что сердце дало сбой, и срочно присосался к спасительной трубке.

— Девочка или мальчик?

— Дев… маль… девочка, — не выпуская трубки из губ, пробормотал Гранкин и уставился в ту же точку на стенке, куда до недавнего времени неотрывно смотрел профессор.

— Счастливчик, — вздохнул Иван Терентьевич. Он встал, распрямился во весь свой невысокий рост и с наслаждением потянулся.

Он был складный такой, бравый профессор — без лишнего веса, с седой бородой, удивительно гладкой лысиной, голубыми глазами, и невероятно белыми зубами. Очки бы ему не подошли. Только трубка.

— А как тебя, батенька, зовут? — спросил он, похлопав себя по бокам, будто убеждаясь в наличии у себя крепкого, мускулистого тела.

— Виталя.

— Вить, а Вить, можно без церемоний?

— Да запросто.

Профессор вдруг запустил руку в рот, пошуровал там и вытащил на свет божий вставные челюсти. Облегчённо вздохнув, он заботливо опустил свои красивые зубы в стакан с водой, стоявший на столе. От неожиданности Виталя поперхнулся вином и закашлялся.

— Твут ошень, — пришепётывая, пожаловался Иван Терентьевич. — Никак пвивыкнуть не могу. В экшпедициях жубы потефял. Питание там, жнаешь, не ошень… Хвеновое там питание.

— Иван Терентьевич…

— Ваня.

— Вань, а Вань, можно без церемоний?

— Жа не фиг делать.

Гранкин встал и, подняв огромную бутыль, с наслаждением сделал два больших глотка прямо из горла. Заинтересовавшись его манипуляциями, Джерри громко залаял.

— Джерри, баиньки, — приказал Виталя, и Джерри быстренько плюхнулся на подстилку, закрыв глаза.

Эйфория расправила крылья. Теперь уже Гранкин нисколько не сомневался, что в её происхождении виновато вино из черноплодной рябины.

Как бы то ни было, эту ночь он провёл не зря. У него в руках улики, правда, ещё предстоит понять, что они значат, но…

Виталю вдруг сильно качнуло, и если бы не услужливо подставленный локоть профессора, он свалился бы на пол плашмя. Странно, но пьяным себя Гранкин не чувствовал. Только очень удачливым и сильно умным.

— Вить, — зашептал профессор, — Вить, а давай чевез чевдак залезем на ту половину дома и там… пошукаем! Чевдак-то общий! — Дикция у профессора никуда не годилась, но Виталя прекрасно его понимал. — Может, чего интевесненького найдём, а? Пойдём, я ход знаю!

— А муж?

— Што муж?

— Ады Львовны муж же там спит! Он же наверняка из командировки вернулся, раз тут такие события… Не, Вань, хватит с меня твоего ареста! Я больше не выпью.

— Вить, ну я ж не дувак, ты ж сам сказал! Адкин муж в гостиницу на вгемя певеехал. Говогит, што не может пока жить там, где всё напоминает ему о жене!

— Где ход, Вань? — заорал Гранкин и полез вверх, на кресло, на стол, на какую-то полочку. С неё упали и покатились какие-то черепки. «Трофеи», — припомнил Гранкин.

— Стой! — закричал профессор. — Это ж летняя куфня! Тут нет чевдака!

Виталя нехотя слез. Эйфория подсказывала ему, что на чердак можно попасть и отсюда.

Иван Терентьевич повторил манёвр с бутылкой — поднял её, запрокинул, сделал пару больших глотков и с сожалением посмотрел на то, что осталось: на дне болтался густой, синюшный осадок.

— Пойдём, — потянул он Гранкина за рукав. Джерри, обрадовавшись открытой двери, вскочил, собираясь пойти вместе с ними, но Виталя с профессором в голос крикнули «Баиньки!». Пёс улёгся, грустно вздохнул и закрыл глаза.

Выходя, Виталя помахал челюстям в стакане рукой.

— Без цевемоний, — поторопил профессор.

Следственный эксперимент

— Тс-с-с! Мавгавита пвоснётся, мало не покажется, — прошептал профессор, прижимая палец к губам.

Они зашли на половину дома профессора, тихонько пробрались на второй этаж, заботливо придерживая друг друга, и тут Виталя обо что-то споткнулся.

— Тс-с-с!!! — повторил профессор. — Она у меня женщина фумная, не любит, кохда я ночью с кем-нибудь выпиваю.

— Моя тоже не любит, — пожаловался Гранкин. — Моя тоже шумная…

Тут профессор обо что-то запнулся, и это «что-то» звонко поскакало по лестнице.

— Тс-с-с! — захихикал Гранкин и обхватил профессора вокруг туловища обеими руками. — Тс-с-с! Маргарита проснётся!

Они постояли немножко в обнимку, слушая тишину. Где-то умиротворённо тикали часы, и Витале захотелось вдруг спать. Прямо здесь, на уютной и тёмной лестнице.

— Пойдём, — профессор потянул его в сторону, — тут кладовочка есть, там лестница на чевдак, люк никохда не заквывается, я думаю, на той половине дома тоже.

Он щёлкнул выключателем, и они оказались в маленькой, тесной комнатёнке, заставленной старой мебелью, ящиками, бидонами, и даже бочками. Наверх, очень близко к стенке, действительно шла лестница, которая упиралась на потолке в люк с никелированной ручкой.

Первым полез Иван Терентьевич. Он почти добрался до люка, но на последней ступеньке покачнулся, оступился, и кулем свалился вниз, издав странный деревянный звук.

— Чёвтов пвотез, — ругнулся профессор.

— Какой протез, Вань? — Гранкин безошибочно научился разгадывать, утратившую чёткость речь профессора.

Иван Терентьевич чуть приспустил голенище резинового сапога, задрал штанину и постучал по ноге, которая издала глухой звук старого полена.

— Пвотез у меня до колена. В экшпедициях ногу потевял. Очень хвеновые там условия, Вить. Давай, ты пелвый полезай!

— Жуткое дело, эти экспедиции, — вздохнул Гранкин и полез наверх. Лестница повела себя странно под ним. Она была как живая — сопротивлялась, увиливала, дразнила и не давалась, как девушка, которая корчит из себя недотрогу. Виталя всё же добрался до верха, схватился за ручку люка, но ноги тут же сорвались со ступенек, и Гранкин повис под потолком.

— Висит гвуша! — захохотал профессор. — Неловкий вы, батенька, хоть и с ногами! Пвыгай!

Гранкин попытался ногами нащупать ступеньку, но ступенька заартачилась. Всякий раз, когда Виталина нога её почти доставала, она увиливала в сторону и, кажется, даже подхихикивала при этом. Наконец, Виталя разжал пальцы и спрыгнул на пол, приземлившись на задницу.

Прохохотавшись, профессор начал опять штурмовать кокетку-лестницу. Витале вдруг пришло в голову, что градус в вине всё-таки был. Впрочем, с десяти литров, да через трубочку, и от кваса крыша поедет.

Иван Терентьевич всё-таки справился с задачей: одолел все ступеньки, взялся за ручку люка и изо всех сил стал толкать её внутрь. Крышка нехотя поддалась, издав кряхтение, словно старуха. Видно было, что её давно никто не открывал. На Виталю посыпались хлопья пыли, кусками повалилась какая-то грязь, и даже что-то закапало.

— Есть! — закричал профессор, скрываясь на чердаке. — Ставая гвавдия не сдаётся! Ставая гвавдия не чета моводой! Ува! Давай сюда, сыщик!

— Вань?!

— Вить!

Как водится, на чердаке пахло голубиным помётом, пылью, и сухим старым деревом. Как водится, темень там стояла такая, что вытянутой руки не было видно.

— Вить, у тебя там где-то фонавик был!

— Был, — Гранкин вытащил из кармана джинсовки фонарь и долго возился, включая его: кнопка почему-то выделывала такие же кренделя, как и лестница. Когда слабый свет разрядил темноту, профессор вдруг начал безостановочно громко чихать.

— Я всевда, ковда выпью, чихаю, — сообщил он Витале и, пригнувшись, пошёл вперёд.

— Тс-с-с! — панически зашептал Виталя. — Тише, Вань!

— Вить?!

— Что?

— Люк задваен! — Иван Терентьевич со всех сил стал дёргать за металлическое кольцо крышку в полу, но она никак не поддавалась. Гранкин оттеснил профессора, сам схватился за кольцо и вдруг представил, что там, за этим задраенным чердачным люком находится сразу подвальное помещение, а там — голодная, несчастная сидит его Галка с младенцем, и что хоть Галка ничего не боится, кроме маленьких чёрных жучков, но холод, голод и неволя кого хочешь сломают… Зря он купил такие красивые, такие пушистые носки. Ведь не отдадут же их Галке, себе замылят! Или тот, кто охотится за сотнями тысяч долларов, не позарится на чужие носки?.. Виталя не знал ответа на этот вопрос и от отчаяния так рванул на себя крышку, что она, крякнув, сорвалась с петель и отлетела вместе с Гранкиным в пыльную темень чердака.

— Ува! Попета!!

— Ура. Победа, — перевёл профессора Гранкин.

Иван Терентьевич скрылся в образовавшейся чёрной дыре. Послышался шум, грохот, знакомый деревянный стучок и такие выражения, в знании которых профессора трудно было заподозрить.

— Вань?! — осторожно поинтересовался Виталя.

— Вить, тут лестницы нет! Ты лучше сразу группируйся и прыгай!

Виталя не умел группироваться, поэтому он просто прыгнул. Приземлился он на четыре конечности и может быть, ему было бы больно, но нет лучше анестезии, чем большое количество выпитого вина. А ещё Гранкин с восторгом вдруг понял, что с удовольствием бы так и ходил — на руках и ногах одновременно.

— Встафай, — распорядился профессор. — Свет не пудем включать, фонавика хватит. А то вдлуг Андвюха, муж Адкин, дома!

— Как дома? Как дома? — засуетился Виталя. — Как дома? Ты же сам мне сказал, в гостинице он, трудно ему одному в этом доме, больно, рана душевная не зажила, воспоминания замучали. Как это дома?

— Не двейфь, пофутил я! — захохотал профессор.

— Не дрейфь, пошутил он, — сам себе перевёл Виталя и тоже захохотал во всё горло, чтобы доказать себе и профессору, что он не боится.

Они стояли точно в такой же кладовочке, как на половине профессора, заставленной всяким хламом. Виталя задел плечом какое-то сооружение, и оно развалилось с кастрюльным звоном.

— Вань, скажи мне как археолог археологу, а что мы ищем?

— Истину! — провозгласил профессор не ошибившись в фонетике. — Истину, двуг мой Витя! Мы пвоведём с тобой следственный эспевимент!

— Надеюсь, этот Крылов всё же в гостинице, — пробормотал Гранкин. Он обнял Ивана Терентьевича за талию, и они пошли потихоньку в глубину дома. Фонарик выхватывал из темноты самые разные предметы и вещи. Они казались зловещими — вот ужасная, гнусная, уродливая напольная ваза, вон на стене висит картина, кажется, она ожила, и кто-то корчит с неё гримасы, перила почему-то кривые, ступеньки покатые, пахнет нежилым помещением, и ведь здесь где-то бродит неприкаянный призрак Ады Львовны…

Виталя покрепче прижался к Ивану Терентьевичу. Никогда в жизни ему не было страшно и весело одновременно. Это походило на посещение комнаты страха, только на входе не сидел кассир, взимавший с посетителей плату.

— Сюда, — шепнул профессор и потянул Виталю в какую-то дверь. — Здесь гостиная, где находится тот балкон, с которого Ада на… упала, в общем.

Они оказались в просторной и неожиданно светлой комнате. Большое окно, занавешенное лёгкими, полупрозрачными шторами, пропускало слабый предутренний свет. Гранкин выключил фонарик и сунул его в карман.

В комнате царил полный разгром. Профессор громко присвистнул.

— Однако… — пробормотал он, перешагивая через перевёрнутые стулья и разбросанные вещи. — Скажи мне, Вить, как сыщик сыщику — что это?!

— Шмон, — ответил поражённый Гранкин. — Здесь кто-то что-то сильно искал. Другого объяснения я дать не могу.

Диван был отодвинут от стены, сервант лежал на боку, а горы перебитой посуды мозаикой осколков блестели под ногами. Журнальный столик был перевёрнут, на полу валялось много глянцевых женских журналов, даже ковёр был содран со стены — он чудом удержался на одном гвозде, повиснув уродливой хламидой.

— Ну и ну! — сказал Гранкин. — А ты говоришь, Вань, что у соседей была абсолютная тишина.

— Когда Аду Львовну нашли, этого не было, — прошептал профессор. — Это вот, кто-то недавно… когда Андвюха уже в гостиницу съехал… — Иван Терентьевич подошёл к балконной двери и стал открывать её, резво подпрыгивая, чтобы дотянуться до шпингалета. Шпингалет оказался тугой, и профессору пришлось прыгать бесчисленное количество раз.

Виталя тем временем встал на четвереньки и пополз по полу, ощупывая предметы, которые попадались под руки. Журналы, журналы, битая посуда, вспоротая подушка, ощерившаяся холофайбером, разбитый телефонный аппарат — старый, дисковый, и снова глянцевые журналы с картинками, от которых хотелось зажмуриться — такие бесстыдные бабы смотрели с обложек. «Тьфу!» — сказал про себя Гранкин и повторил снова: «Тьфу!» В женщине должна быть загадка, а не откровенное приглашение. Вот в Галке… В Галке масса загадок и море недосказанности. Никогда не знаешь, что стукнет ей в голову. Никогда не поймёшь, какая муха её… Под руку попалась шкатулка. Виталя открыл её, перевернул, и в руку ему хлынули золотые цепочки, колечки, серёжки. Их было не очень много — так, стандартный набор среднестатистической женщины, но одна вещица была необычная. На каучуковом шнурке болтался кулончик странной геометрической формы. В центре блестел красный камень. Кулон сильно выделялся среди прочего штампованного золотишка, и Виталя сообразил, что именно его имела в виду Эльза, когда заявила, что у Ады завёлся богатый любовник.

— Смотри-ка, Вань, — сказал он прыгающему профессору, — а золотишко-то и не тронули! Значит, не простые грабители. — Виталя ссыпал золото обратно в шкатулку и пристроил её на краю дивана. Он пополз дальше по полу, пока не уткнулся носом в чугунную батарею. Батарея почему-то пахла сырой землёй, и за ней что-то темнело. Гранкин засунул руку между чугунными зубьями, уцепил пальцами какой-то картон и потянул на себя. Это оказалась обычная ученическая тетрадь объёмом девяносто шесть листов. В такой он вёл на работе запись приёма клиентов, в такой Галка коллекционировала кулинарные рецепты. Виталя достал из кармана фонарик, включил его и лучом света пошарил по тетрадным листам.

«Мне было страшно. Я боялась воды. Шаткая лодочка под ногами ходила, будто я стояла на спине строптивой и скользкой акулы. Рука, мне протянутая…»

Может, ему повезло, и он нашёл личный дневник Ады Львовны?!

Гранкин сунул тетрадь за пазуху. Пожалуй, он ничего не скажет о находке профессору.

— Отквыл! — заорал от балконной двери профессор. — Иди сюда! Я пведлогаю пвовести следственный экспевимент!

— В смысле? — Виталя прыжком очутился на просторном балконе. Тут царил идеальный порядок, тот, кто учинил разгром в гостиной, балкон почему-то не тронул. Впрочем, тут и громить было нечего — на балконе ничего не было, кроме маленького низкого столика и плетёного кресла.

— Смотви, я пьяная Ада, — сказал вдруг Иван Терентьевич и перевесился через невысокие перила.

— Вань, — заорал Гранкин, — осторожнее!

— Я кувю, — продолжил профессор и исполнил пантомиму курения сигареты. — А тепевь я типа тевяю вавновесие и падаю…

Виталя и пикнуть не успел, как Иван Терентьевич кувыркнулся через перила, полетел вниз и со знакомым деревянным стуком упал на клумбу.

— Вань! — Виталя так испугался, что почувствовал, как холодная испарина выступила на лбу. — Вань, ты жив?! — голос с крика сорвался на шёпот. Профессор лежал на краю клумбы, почти на гравийной дорожке, и не подавал признаков жизни.

В гибели лауреата Государственной премии обвинят его, Гранкина. Президент жал лауреату руку, Виталя по ящику видел. А ещё Гранкина обвинят в проникновении в чужую квартиру, в наведении там беспорядка, а может и в воровстве.

— Ва-а-а-ня!!!

Иван Терентьевич зашевелился и сел, оперевшись на руки.

— Не ови, — сказал он Витале.

— Не ори, — перевёл себе Гранкин. — Жив! — облегчённо выдохнул он. — Как твой протез?

— А чего ему сделается? — буркнул профессор и постучал кулаком по ноге. — Я, между пвочим, даже не очень ушибся!

— Да? — обрадовался Виталя. Он низко свесился через перила, пытаясь удостовериться в том, что профессор действительно невредим.

— Вить, обвати внимание, куда я упал!

— В клумбу!

— Нет, Вить, я ведь на довожку упал, клумбу только чуть-чуть задел! А Адку я нашёл почти в севедине клумбы! Фто это значит, а, сыщик?!

— Её кто-то толкнул, да, Вань?

— Вевно! И шею она не могла сломать! Здесь высота — тьфу, не убьётся даже вебёнок! Фто это значит, сыщик?

— Не знаю, — растерялся Виталя.

— Не зна-аю, — передразнил профессор. — А это значит, Вить, фто кто-то сначала свевнул ей шею, а потом помог свалиться с бавкона!

Осмыслить услышанное Гранкин не успел. Сзади него произошло какое-то неуловимое движение — вроде как кто-то зашевелился, и балконная дверь чуть скрипнула. И хоть в мозгу настоятельно присутствовали градусы от вина, там же мелькнула вполне трезвая мысль: сейчас ему свернут шею и столкнут с балкона. Виталя не стал додумывать мысль, он сиганул с балкона, не думая как удачнее приземлиться.

— Бежим! — заорал он, не долетев до земли. Бежать он тоже начал ещё в воздухе и очнулся, когда они с профессором уже продирались через кустарник, разделявший территорию коттеджа на две половины.

— Ты чего? — спросил Иван Терентьевич, когда, запыхавшись, они забежали в летнюю кухню и захлопнули за собою дверь.

— Там кто-то был, Вань! Он дышал мне в спину!

— Я ничего не заметил, — покачал головой профессор. — Навевное, тебе почудивось!

— Там кто-то был! Может вызвать милицию? — спросил Гранкин.

Иван Терентьевич достал из стакана челюсти и стал их вставлять. Гранкин деликатно отвернулся.

— Ну уж нет, — с нормальной дикцией ответил профессор. — Разбирайся сам, сыщик. Там раскордаж в комнате, люк в кладовке открыт, вернее, вырван с мясом, а ход через чердак ведёт только на мою половину! Догадайся, на кого подумают, если из гостиной Крылова что-то пропало? Да будь я трижды лауреатом, мне не отмазаться. Попробуй, объясни людям в форме, что мы следственный эксперимент проводили! — Он безнадёжно махнул рукой, и Виталя понял, какую глупость он сказанул.

— Давай я тебя домой отвезу, Вить. Светает уже. Я думаю, на сегодня хватит.