Игра в кино Тополь Эдуард

1. Сорок рублей Феликса Миронера

Еще честнее назвать эту главу «Любовь с первого взгляда» за сорок рублей Феликса Миронера».

Дело происходило в то рекордно сухое лето 1972 года, когда вокруг Москвы горели леса и болота. И копотью неудач дымилась моя биография. Два с половиной провала – один на «Мосфильме» с «Длинной зимой», второй в Одессе с «Морем нашей надежды» и полупровал в Свердловске с «Открытием» – истощили даже мою упрямую душу. Я окончил ВГИК в 65-м, все мои сокурсники уже либо состоялись как кинематографисты, либо ушли из кино в журналистику и редактуру. А я и через семь лет был никем и даже хуже, чем никем, – теперь я был неудачником. Причем Неудачником с большой буквы – то есть без всяких надежд выкарабкаться из киношной обочины. Три неудачных фильма – можете сами представить мою репутацию! Вадим Трунин, автор «Белорусского вокзала», с которым мы должны были на основе моего замысла писать сценарий «Юнга Северного флота» для студии имени Горького, сказал мне, что студия хочет расторгнуть со мной договор, чтобы сценарий писал он один.

– Но это я пригласил тебя в соавторы! Я придумал этот фильм! – изумился я.

– Старик, у жизни волчьи законы, – ответил Вадим. – Пять лет назад на «Мосфильме» со мной сделали то же самое, а теперь авторы того фильма – лауреаты всех премий!

Да, у жизни были волчьи законы, и я был загнанным волком, которого оставалось догрызть. Ни жилья, ни денег, ни высоких покровителей, ни московских родственников, ни столичной прописки, чтоб устроиться хоть на какую-нибудь работу.

Впрочем, последняя проблема решалась тогда стандартным путем – фиктивным браком. Но и тут были подводные камни. Мой друг, подающий надежды режиссер-документалист из Средней Азии, назовем его просто Яшей, фиктивно развелся со своей женой, а фиктивным браком с какой-то москвичкой заполучил эту вожделенную московскую прописку. Но не то соседи новой жены настучали на него в милицию, не то в загсе кому-то не понравилась Яшина фамилия, а только по решению райсуда каждый вечер, после одиннадцати, и по утрам, в семь ноль ноль, к Яшиной фиктивной жене стал приходить участковый милиционер и проверять, живет ли тут ее муж. И несчастному Яше приходилось спать в ванной у этой своей законной, но фиктивной жены, а утром бежать к действительной (но уже разведенной) жене, в квартиру, которую они незаконно снимали где-то в пригороде.

Конечно, это был прекрасный сюжет для комедии Леонида Гайдая или Эльдара Рязанова, но только вряд ли даже им разрешили бы сделать такое кино. А я прожил в окружении таких веселых сюжетов семь послевгиковских лет и, «несгибаемо честный», оказался у разбитого корыта.

Правда, можно было вернуться в журналистику – уехать из Москвы в Баку и восстановиться в «Бакинском рабочем», где я в юности, еще до ВГИКа, работал фельетонистом. Или начать так активно и много писать в «Комсомолку», чтобы меня взяли в штат редакции. Но возвращаться в Баку, на место, с которого я двенадцать лет назад уехал завоевывать мир? Нет, я был слишком самолюбив! А в «Комсомолке»… Да, был момент, когда я дрогнул, пришел к Григорию Оганову, заместителю главного редактора газеты, и попросился в штат. Я сотрудничал с «Комсомолкой» уже десять лет, я летал от них в заполярные и памирские командировки, и мои статьи всегда шли в газету, что называется, «с колес». Только дважды цензура снимала их из номера – репортаж о бакинских наркоманах и статью об Одесском КГБ и капитане Кичине. Но эти статьи лишь прибавили мне веса внутри редакции, и Григорий Оганов радушно сказал: «Конечно, старик! Давно пора! Заполняй анкету!» Но через несколько дней милейшая N., зав. отделом кадров редакции, остановила меня на шестом этаже издательства «Правда», в редакционном коридоре «Комсомолки», и сказала тихо, доверительно, по-свойски:

– Эдуард, я хочу вам что-то сказать. Но только это между нами, хорошо?

– Конечно, – легко согласился я.

– Я получила вашу анкету, и вы, безусловно, подходите нам как журналист. Но с вашим пятым пунктом ЦК комсомола вас не утвердит. Только это строго между нами, ладно?

Я смотрел ей в глаза, и она смотрела мне в глаза – чистым и открытым взглядом откровенной стервы.

– А вы попробуйте, – сказал я ей. – Отправьте туда мою анкету.

Она повернулась и молча ушла по коридору прямой офицерской походкой.

Ее не для того держали в должности, чтобы она ставила начальство в неудобное положение, заставляя их отказывать в работе лицам еврейской национальности, крымским татарам, чеченцам, цыганам, немцам и другим людям второго сорта.

Короче, возврата в журналистику для меня не было. Разве что с закрытыми глазами ткнуть пальцем в карту Сибири и уехать в какую-нибудь тмутараканскую газету простым литсотрудником. Вот только – на какие деньги? и где там жить? на что? В моих записных книжках той поры через каждые две-три страницы попадаются такие записи:

Отдать до 1-го:

Мережко – 8 рублей.

Гребневу – 10 рублей.

Маневичу – 26 рублей.

Лосото – 3 рубля.

Трунину – 6 рублей.

Ришиной – 2 рубля…

Ну, и так далее.

Отдавать эти долги было нечем, а обращаться за новыми скоро стало не к кому. И проситься на постой к друзьям, раскладушками и диванами которых я пользовался уже семь – семь! – лет, было тоже немыслимо. К тому же почти все приличные люди, у которых можно было «стрельнуть» трояк или к которым можно было попроситься на ночлег с завтраком, сбежали от московской жары – кто на дачи, кто в дома творчества, кто в турпоездки. Москва была пуста, и я не знал, что мне делать. Снова, как после ВГИКа, ночевать через ночь то на Казанском вокзале, то на Белорусском, то на Ленинградском, чтоб не попадаться на глаза одним и тем же милиционерам? Но – зачем? Ради чего? Ведь уже для всех киностудий страны я – неудачник и бездарь…

Именно в это время я встретил Феликса Миронера, замечательного сценариста, фронтовика, автора фильмов «Весна на Заречной улице», «Городской романс», «Был месяц май», «Лебедев против Лебедева», «Увольнение на берег» и многих других. Феликс сказал:

– Старик, ну что ты пишешь эти производственные сценарии – какие-то геологи, нефтяники, моряки! Писать нужно о любви. Вот если бы у тебя был сценарий о любви, я бы послал его на «Ленфильм» Фриже Гукасян.

У меня перехватило дух. Фрижетта Гукасян, главный редактор легендарного Первого творческого объединения «Ленфильма», которым руководил Иосиф Хейфиц, сама была в то время легендой, эдакой бесстрашной Жанной д’Арк кинематографа семидесятых годов. Это у нее работали Алексей Герман, Илья Авербах, Виктор Трегубович, Игорь Масленников, Виталий Мельников, Владимир Венгеров, Резо Эсадзе, Наум Бирман. А из сценаристов – Анатолий Гребнев, Юрий Клепиков, Валерий Фрид и Юлий Дунский, Эдуард Володарский, Юрий Нагибин, Феликс Миронер – то есть вся высшая лига нашего сценарного цеха. Попасть в Первое объединение «Ленфильма» было в то время то же самое, что в олимпийскую сборную.

– Ну что? – сказала Мила, жена Миронера. – Ты можешь написать сценарий о любви?

– Ребята, – ответил я им в небрежной манере тех лет. – Лучше одолжите мне десять рублей.

– Мы дадим тебе сорок, – вдруг сказала Мила, жена Феликса. – Но если ты дашь слово, что сядешь и напишешь сценарий о любви.

Я глянул на Феликса:

– И ты действительно пошлешь его на «Ленфильм»?

– Даже не читая! – ответил он твердо, и я понял, что это не треп и не случайное, а продуманное предложение.

Я протянул руку за деньгами:

– Давайте!

Феликс сунул руку в карман пиджака, достал кошелек и извлек из него все, что там было, – четыре новенькие красные десяточки. И протянул их мне! Судя по взгляду, которым проводила эти деньги Мила, то были деньги, далеко не лишние в их бюджете. Но это был их семейный поступок, они видели мое состояние и – дали мне последний шанс.

Сорок рублей! Я не сомневался, что это действительно последние деньги, на которые я либо выживу, выкарабкаюсь, вырвусь из трясины своих неудач, либо… Впрочем, у меня не было времени на второе «либо». Я ринулся искать себе какое-нибудь жилье – квартиру, комнату, угол, где я мог бы поставить пишмашинку и сесть за работу. К тому времени у меня уже был свой эффективный метод таких поисков, я спрашивал буквально у всех – от секретарей Союза кинематографистов до вахтеров «Комсомольской правды»:

– Вы не знаете, кто сдает комнату?

И – сорок рублей Миронеров начали работать: комната нашлась буквально через два дня! Причем какая! Огромная светлая комната на четвертом этаже в громадном, с толстыми стенами, каменном доме, что на углу Васильевской и Горького. И – с окном на улицу Горького! И – всего за пятнадцать рублей в месяц! Правда, в ней не было никакой мебели, кроме маленького испорченного холодильничка «Газоаппарат». А в соседней, через длинный коридор, комнате обитала хозяйка квартиры – тяжелая, усатая, гренадерского роста женщина шестидесяти пяти лет, бывший инспектор гороно и бывшая жена какого то специалиста по авиадвигателям, от которого на стенах квартиры остались лишь его фотографии с Чкаловым, Микояном и еще с кем-то в летном шлеме. Всю остальную мебель из «моей» комнаты хозяйка не то продала, не то вывезла на дачу.

Но я не унывал. Я сложил свою одежду и нижнее белье в холодильник «Газоаппарат». А на соседнем Тишинском рынке за три рубля купил у каких-то алкашей стул и немыслимо продавленный диван с пружинами, выпирающими из него, как крокодильи зубы. Лежать на этом диване можно было, только изгибаясь меж этих пружин в форме скрипичного ключа. Но какое это имело значение?! У меня были своя комната, свой диван и свой стул, на который я поставил пишмашинку! И у меня оставалось 22 рубля – месяц жизни, по восемьдесят копеек на день! А самое главное – у меня была идея для сценария о любви! Да еще какой любви! Сумасшедшей, чистой, романтической – история замужества моей сестры Беллы.

Поскольку во второй части этой книги вы можете прочесть эту историю сами – она так и называется: «Любовь с первого взгляда», – я не стану ее рассказывать, а скажу только, что все (ну, или почти все), что там написано, – документальная правда. И вообще с годами я вдруг запоздало начинаю понимать, что отнюдь не обязательно гоняться за какими-то уникальными, головоломными сюжетами и экзотическим антуражем. Самое интересное, сильное, яркое можно найти буквально в двух метрах от себя, а то и еще ближе…

Но в то время я как бы не знал таких элементарных вещей, и короткая фраза Миронера «писать нужно о любви» была для меня, как божественное откровение. Я пришел в кино из газеты и, весь пропитанный газетным багажом, упрямо держался за юбку госпожи Журналистики: я писал свои сценарии, как большой и разыгрываемый актерами очерк, стараясь показать жизнь так, как это делают журналисты, то есть снаружи, видимую, надводную часть людских поступков. И вдруг Феликс одной фразой освободил меня от этой зависимости, снял шоры, отрезал пуповину, и я ринулся в сюжет о любви так свободно, как начинает дышать астматик, выйдя из самолета где-нибудь в Аризоне или в Салехарде.

Между тем вся Москва валялась в солнечном обмороке, как волжские раки, брошенные в крутой кипяток. Горели леса вокруг города. Плавился от жары асфальт мостовых. Каменные дома на улице Горького накалялись за день, как мартеновские печи, – к ним нельзя было даже притронуться, а не то что жить в них. Ветра не было, и июльское пекло было пропитано тяжелым настоем бензиновых паров, гари и городской пыли. Москвичи передвигались по городу, как сомнамбулы, больницы были полны задыхающимися астматиками, гипертониками, сердечниками. Днем моя хозяйка лежала в своей комнате, плотно завесив окна, включив вентилятор и держа на голове мокрое полотенце. А по вечерам, когда жара чуть спадала, к ней приходила маленькая пятидесятилетняя и худенькая, как одуванчик, экс-балерина Большого театра, и всю ночь, часов до пяти утра, они занимались любовью с таким темпераментом, стонами и криками, каких я никогда не слышал ни до, ни после этого. По утрам в ванной я натыкался на их скомканные и слипшиеся простыни…

Но мне было плевать даже на это! Я отгораживался от их шумной любви коридором и своей комнатой – я перенес свою пишмашинку на кухню. Здесь – по ночам – был мой кабинет, потому что днем я спал. Да, я нашел способ спастись от одуряющей дневной жары – я просто сменил своему организму биологические часы и заставил себя спать в самое жаркое время – с десяти утра до семи вечера. В семь вечера я варил пачку пельменей (28 копеек), на первое съедал юшку от них с куском хлеба или с городской булкой (8 копеек), на второе – пельмени, а потом заваривал себе на ночь кофейник с кофе (эдак копеек на двадцать) и, положив возле машинки пачку «ТУ-134» (еще 20 копеек), отправлялся в работу, как в морское плавание. Примерно в одиннадцать Москва затихала, накрытая ночной душной теменью, гасли огни в соседних окнах, и моя пишмашинка стучала все быстрее, как рыбацкий баркас двухтактным моторчиком. Во влажной ночной мгле я уплывал на этом баркасе по московским крышам назад, в свою юность, в Баку, к его пронзительно светлым и шумным, как восточный рынок, улицам. Там четырнадцатилетний соседский пацан без памяти влюбился в мою семнадцатилетнюю сестру – студентку музучилища и стал ее тенью и не давал ей возможности даже шагу ступить без его надзора…

Иногда – словно с далекого берега крики чаек – долетали до меня из-за стены обмирающие стоны моих старушек лесбиянок, но я упрямо плыл дальше, игнорируя их, спеша в свой собственный, почти гриновский сюжет. Бутылка кефира, кусок хлеба, чашка кофе и сигареты держали меня до утра.

Сценарий «Любовь с первого взгляда» был придуман за трое суток и написан за четырнадцать ночей (13 рублей 60 копеек).

Еще две ночи ушло на то, чтобы перепечатать его начисто, под копирку, в четырех экземплярах.

На двадцатый день Миронер дал мне адрес «Ленфильма» и короткую сопроводительную записку для Фрижетты Гургеновны Гукасян, я положил ее в конверт вместе со сценарием, пошел на Центральный телеграф и отправил свою «Любовь…» в Питер, это стоило еще рубль.

У меня оставалось десять дней права проживания в «моей» комнате и 4 рубля – на всю последующую жизнь.

И в это время хозяйка, не выдержав жары и темперамента своей любовницы-балеринки, уехала за город, на дачу. Я остался один в пустой квартире.

Делать мне было нечего, судьба моя укатила в Питер в грубом желтом конверте стоимостью 12 копеек.

Вечером, около семи, когда я привык садиться за работу, я, за неимением работы, выполз из жаркой духовки своего дома на улицу, как улитка из раскаленной на огне раковины. Впрочем, идти мне тоже было некуда, и я бездумно зашагал вниз по Горького, на Центральный телеграф – последние семь лет это был мой единственный постоянный почтовый адрес: «Москва, К-9, до востребования». Здесь, в окошке с табличкой «С – Я», я получал всю свою корреспонденцию.

Она стояла у метро «Маяковская» – маленького росточка, ну – метр пятьдесят, с глазами печальной фиалки. Вокруг бурлила толпа меломанов, истекали последние минуты перед началом какого-то концерта в соседнем Зале имени Чайковского – не то Гилельса, не то Рихтера, не помню, но что-то совершенно незаурядное. Впрочем, меня это абсолютно не касалось, у меня не было денег на концерты. Но десятки людей в отчаянии взывали к спешащим мимо них счастливчикам:

– У вас нет лишнего билетика? У вас нет лишнего?!.

А она стояла, никого и ни о чем не спрашивая, потому что и так было ясно – лишних билетов на такие концерты не бывает! И такая печаль, такое горе были в ее голубых глазках, что я подошел к цветочному киоску, купил за рубль букетик фиалок и вернулся к ней:

– Девушка, не отчаивайтесь! Билета на концерт у меня нет, но, может быть, вас утешат эти цветы?

Она посмотрела на меня так, словно вынырнула из омута, – еще не понимая, что жива.

– Ну! – сказал я. – Улыбнитесь – и они ваши!

Она глянула на цветы, потом опять на меня и осторожно, крохотной своей ручкой взяла у меня букетик.

– Спасибо… – сказали ее детские губки.

Господи, никогда и никто не был влюблен в меня так, как эта Ветка – студентка Московского музыкального училища! И вообще никогда и никто не любил меня столь самозабвенно и бескорыстно, как эта девочка, – тогда, в те дни, когда я был абсолютно нищим и загнанным рыжим волком и когда у меня оставалось всего три рубля на всю мою последующую жизнь!

На жестком полу… на продавленном диване… на моем единственном стуле… на ночном подоконнике… в удушающей московской жаре… питаясь только кефиром и пельменями…

Честное слово, я знаю, почему мне так повезло – и с комнатой, и с замыслом сценария, и с этой девочкой. Потому что сорок рублей Феликса Миронера перешли ко мне от всей его души – с его аурой, с его теплом и щедростью. И каждый рубль, каждая копейка этих денег оборачивались теперь удачей, везением, выигрышем. Я даже не удивился, когда через восемь дней, то есть за два дня до того, как мне нужно было съезжать с квартиры – куда? на Белорусский вокзал? – и когда на кухне я подъел буквально все, даже случайно забытую скрягой хозяйкой банку с остатками засохшего варенья, – когда именно в этот день вдруг раздался телефонный звонок и женский голос сказал:

– Эдуард? Это Фрижетта Гургеновна Гукасян, здравствуйте. Мы на студии получили ваш сценарий, и он нам очень понравился. Когда бы вы могли приехать познакомиться с нами и подписать договор?

– Завтра, – сказал я.

– Завтра? – удивился голос. – Что ж, замечательно, приезжайте завтра. Сейчас я скажу, чтобы вам заказали гостиницу. Вас устроит «Астория»?

– Фрижетта Гургеновна, извините, – сказал я. – А студия может выслать мне десять рублей на билет? Телеграфом, на «К-9», до востребования…

2. Режиссер на коленях

Стенографический отчет

ЛЕНИНГРАДСКАЯ ОРДЕНА ЛЕНИНА КИНОСТУДИЯ «ЛЕНФИЛЬМ»

ЗАСЕДАНИЕ ХУДОЖЕСТВЕННОГО СОВЕТА 1-го ТВОРЧЕСКОГО ОБЪЕДИНЕНИЯ

21 февраля 1973 года

Повестка дня:

Обсуждение литературного сценария

«Любовь с первого взгляда»

Председатель – Ф.Г. ГУКАСЯН

Стенограф – Шарова Н.И.

Ленинградское бюро съездовых стенографов

Выдержки из выступлений:

А. БЕССМЕРТНЫЙ (редактор сценария): Мне легко представлять этот сценарий потому, что в нем удалось выписать то авторское представление о будущем фильме, которое так сложно записывается словами. Это романтическая история, но построена она на самом житейском материале, что придает ей принципиальный смысл. Ведь любовь с первого взгляда – это то, что часто иронически воспринимается молодыми людьми, от чего мы отвыкли и чего часто стесняемся. Но если прочитать эту историю, как поэтическую, которая вырастает из простых вещей, то она приобретает огромный смысл… И еще одно качество сценария – его юмор, его доброта. Сценарий удивительно добрый, мягкий, человечный, написан с улыбкой…

Л. РАХМАНОВ (драматург): Автор сумел написать талант любви своего героя. Нас ни на минуту не оставляет сочувствие Мурату, вера в его азарт, в его победную целеустремленность. Хотя ситуации, в которые он попадает, часто смешны, курьезны, а его мальчишество порой сверхнаивно…

Н. БИРМАН (режиссер-постановщик фильмов «Хроника пикирующего бомбардировщика», «Учитель пения» и др.): Я прочел этот сценарий залпом. Меня захватила эта история. Сначала своей парадоксальностью, а потом истовостью героя, и – хотя он ничего не строит в тайге, не играет в шахматы, не служит на границе, а только любит – мне показалось, что он имеет на это право, ибо в данном случае не важно, что он делает, а важно – как. Тут хочется вспомнить слова Энгельса о том, что «личность характеризуется не только тем, что она делает, но и тем, как она это делает». А любить, и любить чисто, горячо, страстно, с первого взгляда и на всю жизнь, с какой-то вертеровской одержимостью – это так не похоже на современных мальчишек, а с другой стороны, так похоже по внешним проявлениям бог весть откуда нахлынувшего чувства… Так случилось, что этот сценарий я читал как раз тогда, когда по радио передавали мелодию фильма «Лав стори» – «История любви». И одно наложилось на другое, и я представил себе будущий фильм о первой любви, о трогательной, всепоглощающей любви, фильм, не менее нужный нашей молодежи, чем «Гранатовый браслет» или «Любить человека».

Ю. КЛЕПИКОВ (сценарист, автор фильмов «Пацаны», «Не болит голова у дятла», «Я служил в охране Сталина» и др.): Сценарий начинается не просто с первой строки текста, а с названия. Название отлично характеризует предлагаемую зрителям историю. Характер героя обеспечивает популярной теме – первая любовь – свежесть и оригинальность. Отлично написаны драматургом быт и нравы бакинской улицы, ее обитатели. В простых житейских коллизиях автор находит поэзию и юмор. Я за то, чтобы принять этот сценарий к постановке.

И. МАСЛЕННИКОВ (режиссер-постановщик фильмов «Зимняя вишня», «Шерлок Холмс» и др.): На первый взгляд может показаться, что сценарий лишен крупномасштабных тем. Но это ложное представление. Сценарий дает возможность режиссеру сделать фильм о выдающихся событиях в жизни человека, о любви, о максимализме чувств, которого сегодня так не хватает нашему кино. Разве «Машенька», «Баллада о солдате» или «Сорок первый» – фильмы о страстной любви – не стали одновременно портретами того времени, в котором эта любовь горела?..

И. ХЕЙФИЦ (режиссер-постановщик фильмов «Дама с собачкой», «Плохой хороший человек» и др.): Сценарий «Любовь с первого взгляда» написан талантливым человеком, отлично чувствующим поэтику кино. Из множества вариантов «Ромео и Джульетты», которые были и которые будут, автор нашел свежий и современный мотив. Мне также понравилось и то, что лиризм, поэтичность, какая-то особая приподнятость сценария рождаются жестким реалистическим бытом…

В. ВЕНГЕРОВ (режиссер-постановщик фильмов «Рабочий поселок», «Балтийское небо» и др.): Речь идет о любви, о любви в 1001-й раз, но сценарий сразу занимает, ведь мальчишке пятнадцать лет, а девушка уже взрослая, и это интригует, потому что интересно, каким образом автор в условиях нашей советской этики развяжется с этими странными возрастными отношениями.

В. ТРЕГУБОВИЧ (режиссер-постановщик фильмов «На войне как на войне», «Старые стены» и др.): В сценарии есть очень дорогой для режиссера сплав отношений, которые заставляют верить во все происходящее. Здесь на подробностях быта построено романтическое здание. Я никогда не был в Баку, но поверил, что все действительно должно быть так, что так все там и происходит. Мне кажется, что это тот случай, когда стиль автора помогает точному решению картины. Он хорошо подсказывает, как авторскому сценарию найти экранное решение.

И. АВЕРБАХ (режиссер-постановщик фильмов «Чужие письма», «Фантазии Фарятьева» и др.): В тот день, когда я читал сценарий, я первый раз пошел на «Ромео и Джульетту» Дзеффирелли, которая, на мой взгляд, восхитительна! Под этим впечатлением я и читал сценарий Тополя. Довольно трудная ситуация, и тем не менее сценарий я прочел не отрываясь. Да, открыл я его с неохотой, я вообще не люблю читать чужие сценарии, но тем не менее прочел я его не отрываясь, с первой до последней страницы. Прелестно написано, особенно первая половина. Очень точный диалог, точные характеры и очень хорошо, что это фильм о любви. Я вдвойне обрадовался, когда узнал, что его будет ставить Резо Эсадзе, это для него необычайно удачно. Мне кажется, что Эсадзе с его тенденцией к поэтическому кино может сделать из этого сценария прекрасную картину.

Я. МАРКУЛАН (киновед): Я хочу выступить в защиту второй половины сценария. Тут, как и в «Ромео и Джульетте», есть один хороший сюжетный ход: с начала сценария появляется абсолютное доверие к психологии героев, к их характерам и их любви, а после этого разрешаются некоторые вольности. Во второй части «Ромео и Джульетты» идут поединки, смерти, невероятная кутерьма, и места на психологию почти не остается. И здесь то же самое. Здесь грубо, кинематографически переведено все в динамику, а остальное подчинено необходимости действия. И есть все оправдания, чтобы произошли недоразумения, неожиданные случайности и т. п.

Р. ЭСАДЗЕ: Когда я прочел сценарий, первое, что пришло в голову: Господи, сколько материала! Я понял, что первая любовь у людей любой национальности одинакова. Первая любовь слепа и ослепляет, она не подчиняется никакой логике, она завораживает окружающих, и счастлив тот человек, который соприкасается с этим чувством. Когда я вспоминаю свою первую любовь, мне не стыдно, мне приятно. От глупости своей становится хорошо, и хорошо, что вся жизнь освещается этим светом. Я взбирался на самое высокое дерево, вырезал там ее инициалы и сидел там. Я помню, как я загадывал: если она меня любит, то здесь, на дороге будет больше двадцати камней. И считал! Как дурак – идешь и считаешь! Или: перепрыгну через ров или нет? Ради нее! А потом оглянусь: Господи, как я перепрыгнул? Человек от первой любви доходит до состояния Дон Кихота!.. Если меня спросят, что мне нравится в этом сценарии, я отвечу – все нравится! Многое тут грубо и – как это красиво и поэтично можно сделать! Если мы будем загипнотизированы внутренним состоянием героя, если мы ему поверим, если попадем под ритм его существования, то все грубое заговорит, как поэтическое. Я рад, что буду делать этот сценарий.

Э. ТОПОЛЬ: Говорят, что каждому человеку заранее определено, какое количество вина ему в жизни выпить, сколько выкурить сигарет, съесть мяса и так далее. Курить я бросил на вашей студии в свой первый приезд, потому что дал себе зарок, когда писал этот сценарий: если примут его на «Ленфильме», брошу курить! А сейчас я сидел и думал: все! тут такое количество добрых слов сказано в мой адрес, что лимит на комплименты, который мне отпущен в жизни, тоже, наверно, исчерпан. Большое всем спасибо…

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Оценка нашей редколлегии и моя совпадают с мнением худсовета. На наш взгляд, это талантливая работа, поэтичная, выигрышная тем, что вами дан одержимый, неистовый характер, дана чистая первая любовь, имеющая свой адрес – молодежь. О любви мы делали много картин, но невысокой температуры – 36,4, 36,3. А нужна высокая температура, и в этом сценарии такой температуры достаточно. Я думаю, что мы можем записать следующее: «Художественный совет Первого творческого объединения одобряет литературный сценарий Эдуарда Тополя „Любовь с первого взгляда“ и рекомендует дирекции студии принять его и запустить в режиссерскую разработку». Нет возражений против такого решения? Нет. Принимается.

(Заседание совета закрывается)

Дополнение:

Члены худсовета подходят к счастливому автору, хлопают его по плечам, жмут ему руки, говорят новые комплименты и зовут в буфет отметить триумф. И тут сквозь их веселое и шумное кольцо маленьким тараном пробивается к автору кругленький Эсадзе и красиво, по-грузински становится на одно колено, говоря:

– Старик, я влюблен в твой сценарий! Я слышал, что его хотят переманить на «Мосфильм» и что есть другие режиссеры, которые его хотят! Я тебя на коленях прошу: подожди меня три месяца! Через три месяца я закончу в Тбилиси свою картину и сразу начну снимать твой сценарий! Клянусь, я сделаю гениальную картину, ты мне веришь? Прошу тебя, верь!

Да, это был мой день – 21 февраля 1973 года. Стенограф Н. Шарова тому свидетель.

Назавтра, получив гонорар, я вылетел в Баку к героям своей киноповести. Мурат – мальчишка, о котором столько говорили на худсовете – давно отслужил в армии и работал теперь вальцовщиком Сумгаитского трубопрокатного завода, а героиня сценария Соня – моя родная сестра Белла – преподавала музыку в детской музыкальной школе. Они жили под Баку, в Сумгаите, в пустой квартире на втором этаже заводского дома, и их дочке Асе было уже полтора года. Я притащил ей самую большую куклу, какую смог найти в московском «Детском мире». Эта кукла была метрового роста, она умела ходить, открывать рот и говорить по-русски «мама» – она была нашего, отечественного производства. Когда я поставил ее на пол и она пошла на Асю, топая прямыми ногами, щелкая пластмассовыми губами и говоря «ма-ма! ма-ма!», Ася разревелась от ужаса. А сестра сказала:

– Дурак! Где ты взял это чудовище! Если ты хочешь сделать ребенку подарок, спустись вниз, в радиомагазин и купи за двадцать рублей проигрыватель. А то она часами стоит в этом магазине и слушает музыку, а у нас на проигрыватель денег нет…

3. Медовый месяц

Режиссерский сценарий «Любви с первого взгляда» мы с Эсадзе писали под Ленинградом, в Репино, в Доме творчества кинематографистов. Это была легкая и упоительная работа. Стояла зима, Репино утопало в снегу, по утрам вокруг нашего коттеджа мы находили лосиные следы и мелкие строки беличьих пробежек. По этому снегу мы с Резо уходили гулять – далеко, к репинским «Пенатам», к скованному льдом Финскому заливу. Но мы не замечали ни мороза, ни снега, ни ледяных торосов. Два кавказца, окруженные питерскими снегами, мы увлеченно сочиняли пылкую и романтическую кавказскую любовь, соревнуясь в изобретении смешных реплик, эпизодов, сценок грузинского и азербайджанского быта. Резо тут же, на снежной тропе играл – за Мурата, за его родителей и соседей. Он делал это гениально! Это был театр и фильм одного актера, и я думаю, что именно так показывал своим актерам Михоэлс. Да, Резо был гением актерской и режиссерской импровизации – подхватив идею какой-нибудь крохотной жанровой сценки, он тут же нырял в нее, как голубь в теплый песок, и купался в ней, и извлекал из нее все новые и новые сияющие брызги юмора, колорита, страсти! Это было так здорово и так смешно, что я валился в снег от хохота и восхищения своим замечательным режиссером. Господи, если бы у меня была тогда видеокамера и если бы я снял на пленку то, что показывал мне Резо, – не нужно было бы никаких последующих съемок, это был бы мой самый лучший фильм! Никогда, никогда – ни до, ни после этого месяца работы с Резо Эсадзе я не был так счастлив от совместного творчества. Если кто-нибудь помнит гениальную сцену из фильма Глеба Панфилова «Начало», сцену, где Куравлев и Чурикова, позабыв обо всем мире, вдохновенно поют дуэтом за обеденным столом, кайфуя от каждой музыкальной фразы, пропетой друг другом, и подхватывая друг у друга мотив, и переливая его из голоса в голос, – вот так мы работали с Резо. И даже то, что Вета-Ветка-Веточка почему-то не звонила мне из Москвы, не омрачало моего настроения.

Режиссерская разработка сценария «Любви с первого взгляда» была написана на едином дыхании, как песня, которую мы с Резо влюбленно пропели дуэтом. И я не сомневался, что не зря я ждал Резо, не зря не отдал сценарий Вите Титову или другим претендентам: вдвоем с Резо мы сделаем замечательную картину!

Когда мы дописали последнюю сцену, Резо сказал:

– Спасибо, старик! Вот увидишь, я сниму гениальный фильм! Но я тебя прошу: никогда не приезжай на съемки. Гений на площадке должен быть один!

Я вздохнул и уехал в Москву, в свою комнату на улице Горького. Вета – без всякого телефонного звонка – появилась в ней только дней через десять. Она выглядела испуганной и жалкой, словно воробей, влетевший в вашу форточку с сорокаградусного московского мороза. Отогрев ее чаем с коньяком, я услышал совсем иную, куда более прозаическую историю любви с первого взгляда.

4. Лужина, Шендрикова, Теличкина, Русланова и Удовиченко

Да, жизнь, словно дразня нас, драматургов, выстраивает порой самые пошлые и банальные любовные треугольники. Конечно, мне льстило, что в меня влюблена эта девочка. Оглядывая свою жизнь, я даже не могу припомнить, кто еще одарил меня такой именно по-девичьи беззаветной и самозабвенной влюбленностью. И надо же было случиться, что именно в это время в нее, Вету, маленькую и на первый взгляд невзрачную фиалку, тоже кто-то влюбился. И – как! До исступления и даже – до преступления! Впрочем, и этому есть, наверное, объяснение. Как говорил Резо Эсадзе на худсовете, первая любовь пронизывает вас каким-то волшебным светом! И влюбленная девушка – пусть даже самая невзрачная – вдруг озаряется этим светом изнутри, словно лампа, с которой стерли пыль и которую включили. Чем сильнее она влюблена, тем ярче свет, сияющий из нее, и тем больше летит на этот свет мошкары.

Он, мой конкурент, влюбился в нее с первого взгляда и – по уши! А она, чтобы охладить его пыл, сказала ему, что сама влюблена, занята. Но это его не остановило. Он был молодым инструктором райкома партии – той самой партии, которой принадлежала власть в этой стране. Вся власть, над всеми! И, как армейский ефрейтор, который, как известно, самый главный начальник в армии, он – инструктор райкома партии – тоже считал, что его власть равна власти Брежнева и Андропова, вместе взятых. Поэтому он просто выследил Вету возле ее училища, уговорил сесть в райкомовскую черную «Волгу» и увез на какую-то подмосковную дачу, где трое суток держал взаперти и насиловал. А через две недели, когда выяснилось, что Вета беременна, он поехал к ее родителям и красиво – с цветами и вином – попросил у них руки их дочери.

А Вете сказал, что, если она ему откажет или сделает аборт, он с помощью своих друзей в КГБ и в прокуратуре посадит в тюрьму и ее отца, и меня – за нарушение паспортного режима…

Скажу вам честно, я не поверил ни одному ее слову! Женщина, уходя к другому, порой способна выдумать историю почище Шекспира! И вообще мне было 35 лет, и я к этому времени уже выслушал больше женских отказов, чем знал сюжетов по учебникам мировой драматургии. Но когда через несколько дней раздался телефонный звонок и мужской голос, представившись следователем милиции, велел мне зайти в районное отделение с паспортом, я понял, что это уже не романтическое кино о любви с первого взгляда, а суровая советская жизнь, где правят бал вовсе не Феликс Миронер, не Резо Эсадзе и даже не Фрижетта Гукасян, а рядовой инструктор райкома партии. В моем паспорте не было московской прописки, и за нарушение паспортного режима мне грозил – ну, не тюремный срок, конечно, но… Впрочем, при большом желании инструктор райкома и его друзья могли сделать что угодно.

Как сказал поэт, «любовная лодка разбилась о быт».

А тем временем фильм «Любовь с первого взгляда» только отплывал от бумажных берегов сценария – на «Ленфильме» начинались кинопробы.

И именно в эти дни я, заглянув зачем-то во ВГИК, наткнулся там на Ларису Удовиченко.

Однако – стоп! Прежде чем идти дальше по фабуле своей жизни, я должен сделать одно признание: я всегда столбенею перед незаурядной женской красотой. У меня отнимается речь, я теряю голос, разум и пульс. Впервые я испытал это, проживая абитуриентом во вгиковском общежитии на Яузе. Там, на пятом этаже, в южном конце коридора висит телефон-автомат, и как-то днем я пришел туда позвонить. И увидел нечто совершенно немыслимое, фантастическое, дух захватывающее и разум отшибающее, – двадцатилетнюю Ларису Лужину. Это стройное длинноногое чудо с валаамскими озерами глаз и распущенными, как у русалки, волосами еще не было известно стране по фильму «На семи ветрах», а совершенно запросто, буднично стояло у телефона-автомата в одном ситцевом халатике на фоне июльского заката, пламеневшего за окном. Но я – обмер. Мало того, что яростное, пробивающее даже ситцевый халатик солнце обнажало передо мной эту богиню юности, женственности и ветрености до каждой жилки на ее высокой шее и даже персиковой опушки ее подмышек, но плюс к этому я как-то враз, всем своим существом углядел и ощутил в ней еще и талант красоты. Впрочем, я не знаю, какими словами передать это чувство. Мне кажется, за годы учебы во ВГИКе и работы в кино я видел немало красивых женщин, но того особого качества, которое является ДАРОМ, ТАЛАНТОМ красоты, – нет, это крайне редкое сочетание. Лариса Лужина была первой, чей талант красоты зазвенел в моем пульсе, крови и поджилках так громко, что там уже не осталось места ни для каких земных помыслов. Я просто стоял и смотрел на нее, как африканский туземец на спустившуюся с небес нимфу. И, наверное, это было написано на моем лице таким крупным шрифтом, что Лариса, глянув на меня, расхохоталась от всей души. Много-много лет спустя я рассказал ей в ресторане Дома кино, как катился тогда за мной по лестнице ее смех – звонко подпрыгивая, словно тугой и яркий детский мяч…

Да, а вторым таким потрясением была восемнадцатилетняя Валя Шендрикова, сказочная русская дива и студентка Вахтанговского училища еще в ту пору, когда Козинцев и не думал снимать «Короля Лира». Но в период между двумя этими встречами я уже окончил ВГИК, пообтерся в Москве и обнаглел до такой степени, что стал назначать Вале свидания. Однако ничего путного и земного из этого выйти не могло – сказочная Валина красота держала меня в столбняке даже тогда, когда я, превозмогая свою немоту обожания, пытался что-то говорить ей, шутить. Нет, даже когда Валя приходила ко мне на свидания, ничего, кроме облака оторопи, не было в моих штанах. Но зато я первый привел ее в кино! Это было в 1967 году, когда на «Мосфильме» запустили в производство мой первый фильм «Эта длинная зима». В моем сценарии были две женские роли, на одну из них режиссер тут же пригласил Валю Малявину, знаменитую в то время по фильму «Иваново детство», а на вторую – на роль юной поварихи в геологической партии – я привел к нему еще никому не известную Валю Шендрикову. Но режиссер сделал кислое лицо:

– Эдуард, ну кого вы мне привели!

Я смолчал, но затаил в душе некоторое упрямство, поехал во вгиковскую общагу и назавтра привел к нему Валю Теличкину – она в то время заканчивала сниматься в «Журналисте» у Герасимова, никто не видел ее на экране, но мы с ней дружили еще с третьего курса, и я знал, печенью чувствовал ее актерский дар.

Однако режиссер забраковал и Теличкину – все с тем же кисло-насмешливым лицом.

От обиды я закусил удила и через день притащил на «Мосфильм» совершенно бесспорную для меня жемчужину – да что там жемчужину! просто Божий дар в застиранной юбке! – восемнадцатилетнюю Нину Русланову.

Черт знает, каким шестым чувством я угадывал в этих золушках будущих звезд и королев экрана, но это было, обе Вали и Нина не дадут мне соврать!

Однако когда мой режиссер забраковал и Русланову, сказав: «Эдуард, я вас прошу: перестаньте водить сюда ваших девиц!» – мне пришлось отступить. И только потом, когда Козинцев взял Шендрикову на роль Корделии, а Теличкина стала звездой «Журналиста», а Русланова стала сниматься у Киры Муратовой, – я не забывал первым сообщать ему об этом. Однако урок я усвоил: никогда и ни при каких обстоятельствах не рекомендовать режиссерам никаких актрис! Потому что есть что-то сугубо мужское, самное в том, кого отбирает режиссер на женские роли, – даже тогда, когда он и не помышляет ни о чем земном, а думает только об искусстве…

Я усвоил этот урок и три года и три картины не нарушал этот закон.

Но когда я увидел Ларису Удовиченко – никому не известную юную первокурсницу ВГИКа, одну из двух десятков новопринятых во ВГИК девчонок, – что-то снова екнуло под селезенкой с такой оглушительной силой, что я просто забыл все свои зароки. Я взял Ларису за руку, отвез на Ленинградский вокзал, посадил в «Красную стрелу» и привез на «Ленфильм», в свою киногруппу «Любовь с первого взгляда». Честно говоря, меня поразило, что никто в киногруппе – ни оператор, ни второй режиссер, ни художник – меня как бы и не узнали. Мы сидели с Ларисой в режиссерской комнате, в углу, и я с изумлением слушал, как они – все! – дружно и вдохновенно сочиняли какие-то сценки и эпизоды, не имеющие никакого отношения к фабуле моего сценария. И обсуждали, кто из актеров будет играть в этих эпизодах…

Затем пришел Резо Эсадзе.

– Вот, – сказал я ему, показывая на Ларису и гордясь своей находкой. – Это будущая русская Катрин Денев! Она должна играть нашу Соню!

Резо посмотрел на Ларису, потом на меня и – вся его творческая группа воззрилась на меня, как на недоразвитого. И дело было не только и не столько в том, что я нарушил негласную режиссерско-авторскую конвенцию о выборе актеров и актрис, а в том, что, судя по моему выбору актрисы, я вообще ничего не смыслю в их совместном гениальном видении будущего фильма.

Конечно, я в тот же день уехал в Москву и никогда больше не появлялся в этой киногруппе – ни на съемках, ни на монтаже. Да меня и не звали. И только в июне 1975-го Фрижетта Гургеновна Гукасян вызвала меня телеграммой на заседание худсовета «Ленфильма».

5. Развод по-киношному

Стенографический отчет

«ЛЕНФИЛЬМ»

ЗАСЕДАНИЕ ХУДОЖЕСТВЕННОГО СОВЕТА

23 июня 1975 года

Повестка дня:

Обсуждение кинофильма

«Любовь с первого взгляда»

Стенограф Кучурина Л.А.

Ленинградское бюро съездовых стенографов

Резо ЭСАДЗЕ (режиссер фильма): Мы сейчас покажем вам вещь, которую с волнением делали на протяжении года – в спешке, в мучениях. У нас еще нет титров, не успели их сделать, и песня записана не очень хорошо. За те огрехи, которые сделали, простите. Приступаем к показу фильма.

(Просмотр фильма)

Ф. ГУКАСЯН (после просмотра): Кто желает выступить?

В. МИХАЙЛОВ (режиссер): Мне чрезвычайно понравилась картина, она меня взволновала, и я уверен, что мы имеем дело с самобытным произведением искусства. Актеры создали новое ощущение того братства, того удивительного сплава, который олицетворяет собой наш народ, состоящий из многих национальностей, и то отсутствие границ между людьми, которое свойственно Тбилиси особенно. Мне дорога эта картина, хотя у меня к ней есть претензии. В ней есть сцена уличного актера, который пересказывает «Отелло», но эта сцена инородна, эта сцена физиологична, а картина поэтична. Кроме того, система титров себя не оправдывает, она лишняя. А в остальном это произведение искусства, которым мы будем гордиться.

Н. КОШЕВЕРОВА (режиссер-постановщик): Что Резо талантлив и изобретателен – это известно, но в картине много затянутых сцен, например, сцена резания барана, которая сама по себе – может быть, а может и не быть. В картине есть повторы, и тогда она становится скучнее, длиннее, ослабевает интерес. Прекрасны актеры, я влюбилась в грузин! Но нужно посмотреть, чтобы не было длиннот, чтобы не уставать от интересной работы художника и оператора.

А. АБРАМОВ (режиссер): Эта картина очень талантлива, интересна, я ее горячий поклонник. Но эту картину нужно смотреть, настроившись на ее волну, ее нужно смотреть с детской непосредственностью, то есть верить в то, что там происходит, сопереживать и влюбляться в нее так, как влюбляется в Соню этот парень. Для меня эта картина – огромный эскиз… тут берутся цвета неожиданные, очень интересные. Посмотрите, как взят цвет, – нахально в самом хорошем смысле слова: деревья расписаны под Ван Гога! А как организованы эти шумные актерские композиции! Они создают образ веселого, доброго, многонационального Тбилиси!

Я слушал выступления членов художественного совета так, словно они доносились до меня из-за стен пустого аквариума. Я сидел раздавленный, мертвый, с пустым сердцем. То, что я только что увидел в просмотровом зале, было всем чем угодно, кроме моего фильма, снятого по моему сценарию или хотя бы по режиссерскому сценарию, написанному мной и Эсадзе. Там было все, кроме этого: там были деревья, прекрасно расписанные под Ван Гога и Матисса; там в жарком котле кавказского города кто-то двадцать минут тащил с рынка барана, и еще столько же времени все вокруг очень талантливо дискутировали, как его резать; там уличные мальчишки, гениально – по цвету – одетые художником, стаей неслись по изумительно выкрашенным улицам – от реалистически серого колорита стен в светлые, яркие, красно-малиновые – к любви! Там сиятельной мозаикой, как в калейдоскопе, как в детских снах Гогена или Пиросмани, озвученных грузинским Равелем, жил, переливался, хохмил и скандалил южный город, но… дальше этого ничего не происходило! Та история, которую я написал, утонула в творческом кураже всех остальных моих «соавторов» – оператора, художника, актеров, ассистентов и даже гримеров. Они упражнялись на моем сценарии, как эквилибристы на подкидной сетке, они ввели в мою историю новых героев с их смешными и драматическими параллельными судьбами, банальными фокусами и бездарными репризами. Да, каждый из них нашел тут возможность продемонстрировать миру свой оригинальный, свежий талант: оператор снял картину так, что плоское полотно экрана обрело перископическую глубину картин Коро и Мане, художники сочинили замечательную цветовую сюиту о первой любви, актеры, дорвавшись до творческой свободы, городили один актерский экспромт на другой, но вся эта детская резвость гениев требовала себе места, экранного времени и вытесняла, выдавливала из фильма его суть, его сюжет и смысл. И если бы это было сделано на известном сюжете – скажем, по «Ромео и Джульетте» или по «Гамлету» – ладно! Зная фабулу, зритель развлекался бы и кайфовал от режиссерских импровизаций. Но тут… Тут историю, фабулу утопили, тут вытерли об нее ноги все, кому не лень, тут принципиально снимали не по сценарию. А когда выяснилось, что из этих гениальных лоскутов-импровизаций не сшить не только полного костюма, но даже детских штанишек, позвали Булата Окуджаву, чтобы он своими песнями и дикторским комментарием прикрыл сюжетные дыры и объяснил зрителю, что же в конце концов происходит на экране.

О, конечно, я давно знал и даже трижды испытал на своей собственной шкуре, что любой фильм – это кладбище сценария. Но такого талантливого убийства и таких веселых похорон со мной еще не совершал никто!

Поглядывая на мое мертвое лицо, члены художественного совета пытались подсластить эту пилюлю…

Д. МЕСХИЕВ (кинооператор): Это очень хорошая картина! Здесь убедительный сплав достоверности и живописности. Может быть, это идеи нескольких людей, может быть, они набросали какой-то лук, какой-то бурак и все это сварили, но получилось – хорошо, хочется есть, смотреть! Я родился в Тбилиси, хорошо знаю Кавказ, но здесь не только Кавказ, здесь много юга, Одессы, здесь именно интернационализм. Основная моя мысль: нужно без страха и оглядки бросать свой талант на алтарь искусства, как делает это автор, и в этом случае он выигрывает…

И. МАСЛЕННИКОВ (режиссер): В данном случае мы имеем особый случай, это – авторское кино. Режиссер сумел так выстроить роль главного героя, что появилась удивительная, замечательная актерская работа этого мальчика… Мне вспоминается и другая сторона создания этой картины: как вся бухгалтерия измывалась над группой за каждое ведро израсходованной краски, как они считали эти ведра, известку. Теперь по поводу титров и диктора. Мне не хватало диктора, я ждал этого диктора, ведь редактор фильма так ярко и страстно рассказывал нам раньше, сколько было придумано Булатом Окуджавой…

…И только Виктор Мережко, с которым мы учились во ВГИКе, а после его окончания вместе обивали пороги «Мосфильма» и всех остальных студий, – только Виктор сказал то, что не могли или не хотели сказать остальные.

В. МЕРЕЖКО: Здесь говорили: это авторский фильм. В силу своей профессии я должен выразить сожаление по отношению ко второму автору – Тополю. Я знаю сценарий, он мне нравился, это был тонкий, грустный, с прекрасным юмором, его лучший сценарий! Конечно, эта картина – Резо Эсадзе, им сделано так много экспромтов, эскизов, и получился разнообразный борщ, который позволил сделать интересную картину. Но тем не менее больно за автора сценария, его здесь не видно. Ведь самое главное – взаимоотношения молодого человека и девочки, а все остальное должно этому аккомпанировать. А здесь, к сожалению, произошла перестановка, здесь главное – жизнь двора – как режут барана, ссорятся, любят и т. д.

Но члены худсовета тут же ринулись исправлять Витину «тактическую ошибку»:

С. ШУСТЕР (режиссер): Мы не вправе говорить, что это картина только авторская, Резо, потому что отправной точкой был все-таки сценарий. Другое дело, что нельзя от Резо требовать супа с гренками, когда он хочет сделать харчо. Он сделал фильм по-своему. Сравнение того, что было и что есть, не всегда на пользу делу. Иногда повторяется буквально сценарий, и это приводит к положительному результату, а иногда и наоборот. Группа, которая решала, как делать этот сценарий в кино, победила. Великолепно сделаны двор и вся атмосфера, в которой проявляется любовь с первого взгляда. А соотношение частностей – дело автора.

Л. РАХМАНОВ (драматург): Здесь Мережко сожалел, что сценарий весьма изменен. Но ведь зато появилось много нового, раскрылись актерские данные. Я полностью за эту картину, я получил от нее художественное наслаждение. Это счастье, что есть на студии Эсадзе!

А. БЕССМЕРТНЫЙ (редактор фильма): Во-первых, картина очень жизнерадостна, что дефицитно в нашем кинематографе. Выведена галерея народных типов, их много, но они характерны с разной степенью подробности, и поэтому картина получилась содержательной при всей ее пестроте. Во-вторых, сценарная история и экранная история – они нисколько не противоречат друг другу. Я против разговоров о том, что это неплодотворная постановка сценария. Это несправедливо по существу. Лучшее, что было написано в сценарии, – история первой любви, свет этой любви – полностью вошло в эту картину.

Ф. ГУКАСЯН: Мы смотрели очень своеобразную картину, новаторскую, экспериментальную, потому что таких картин мы не делали. Эта картина со своим выражением лица, и своей непохожестью на другие она взрывает наш будничный поток фильмов, и некоторые из нас становятся в тупик – ведь она не похожа на все, что мы видели на экране. В ней действуют трудносоединимые вещи: лирика, романтика и народный юмор. Это действительно талантливая работа всех, кто принимал в ней участие. Но начало всему – конечно, сценарий. Хотя картина внешне не похожа на сценарий, произошел просто сдвиг: из прозрачно и прелестно написанной лирической истории первой любви она превратилась в народную картину. И все же в основе лежал сценарий, характеры героев, которые дали заряд, а как это сделано – дело режиссера. Есть много соображений, которые касаются частностей, но главное – мы должны поздравить режиссера и авторов: все очень интересно в картине и обещающе…

Э. ТОПОЛЬ: Я имел возможность на год отойти от своего сценария и теперь смотрел фильм глазами зрителя, то есть чужими глазами, не изнутри. И, представляя и чувствуя задачу режиссера, потому что был некоторым образом посвящен в первичную сущность фильма, могу сказать, что в нем состоялось и что не состоялось. Но я не хочу ни критиковать картину, ни хвалить. Я считаю, что эта картина не моя, это картина людей, которые делали ее после меня. Поэтому я прошу снять с авторских титров мою фамилию.

Гул возмущения был мне ответом. Из этого гула в стенограмму вошла только одна реплика.

Страницы: «« « 12345678 » »»