Игра в кино Тополь Эдуард
А через два года на экраны США вышел первый фильм о жизни русских эмигрантов, это была комедия Пола Мазурского «Москва на Гудзоне», она собрала все лавры и пенки, которые могли собрать мы с Фруминым, и принесла своим создателям пятьдесят миллионов чистой прибыли.
3. В Голливуде
Но все-таки я побывал в роли голливудского сценариста!
Ведь Америка не любит грустных финалов, должен и у моей истории быть хэппи-энд.
Так вот, господа, действительно, я был голливудским сценаристом.
Ровно четыре дня.
И произошло это так.
В декабре 1983 года ранним утром в четверг в моей квартире все в том же Вашингтон-Хайтсе раздался телефонный звонок:
– Mister Topol?
– Yes…
– Говорит корреспондент лондонской «Санди таймс». Я звоню из Вашингтона, чтобы взять у вас интервью.
– У меня? Зачем?
– Вы автор книги «Красная площадь»?
– Я…
– Вы знаете, что она только что вышла в Лондоне?
– Уже вышла? Нет, не знаю…
– Неужели не знаете? Ваша книга появилась в лондонских магазинах, и мне позвонили из редакции, чтобы я срочно взял у вас интервью. Сейчас я сажусь в «шаттл» и в 9.30 буду у вас. Дайте ваш адрес.
Я в это время жил на пособие по безработице и как раз по четвергам обязан был в девять утра являться в Social Security Office, то есть в контору Социальной помощи, за очередным чеком. А там были очереди безработных часа на четыре, поэтому я сказал:
– А вы не могли бы прилететь после двух дня?
– Почему?
Но не мог же я сказать ему, что живу на пособие по безработице! Я сказал:
– Потому что раньше двух я вас принять не могу.
– Но у меня срочное задание редакции!
– Извините, приезжайте после двух.
Конечно, он явился после двух, но к этому времени я успел «окешить» свой чек и теперь встречал своего архангела славы во всеоружии: на моем столе стояли черная икра и прочие деликатесы из русского магазина.
Но это было только начало! Еще через неделю новый звонок:
– Mister Topol?
– Yes…
– Меня зовут Эндрю Брумсберг, я продюсер фильмов «Почтальон всегда звонит дважды» и «Being There», а до этого я десять лет был продюсером Романа Поланского…
Хотите – верьте, хотите – нет, но тут у меня мурашки пошли по телу! Фильм Скорсезе «Почтальон всегда звонит дважды» с Джеком Николсоном и Джессикой Ланж – моими самыми любимыми актерами американского кино – и фильм «Being There» – это, без всяких натяжек, настоящие шедевры, просто золотой фонд мирового кинематографа. И вдруг мне – мне! – звонит продюсер этих фильмов и говорит:
– Позавчера в Лондоне я начал читать вашу «Красную площадь», а дочитывал ее уже в самолете, по дороге сюда. Потому что это master-peace, мастерская работа, первый класс, и я хочу делать это в кино. Я прилетел подписать с вами контракт. Меня еще никто не опередил? Мы не могли бы пообедать сегодня? Я остановился в отеле «Ридженси» на Парк-авеню…
Вот это был класс! Ради этого момента можно было жить на пособие по безработице, терпеть идиотизм Незнанского и маразм Лирдена, Взорова, Фрумина. Мы гуляли с Эндрю по Нью-Йорку, мы обсуждали кандидатуры режиссеров и актеров, и я уговаривал Эндрю отказаться от самых громких режиссерских имен и пригласить Скорсезе, а на главную роль, конечно, Джека Николсона. Как раз в это время в Нью-Йорке шел «Приговор» Сиднея Люммита, и мы вместе пошли смотреть эту картину, а после нее я на своем жутком английском два часа отговаривал Эндрю звать Люммита в постановщики нашего фильма, потому что в «Приговоре» все выстроено «железно», «ремесленно», а я хотел вдохновенного и нервного полета пластики Скорсезе. Короче говоря, это были две недели настоящего медового месяца, точно как с Резо Эсадзе, а через две недели Эндрю – рафинированный, изысканный, стильный и преуспевающий сорокалетний интеллигент, знающий пять европейских языков, – улетел в Голливуд искать сорок миллионов долларов на постановку фильма «Красная площадь».
Этих денег он не нашел и сгинул с моего горизонта.
Но, видимо, пришел мой день и час, и удача, как цыганка, наконец увязалась за мной и ворожила мне all the way, всю дорогу! Слава Цукерман, который 8 мая 1979 года, то есть в день моего прилета в США, первым показал мне Нью-Йорк, Слава Цукерман, который поставил тут в 1982 году «Жидкое небо» и прославился тогда этим фильмом так, как Мадонна и Тайсон, искал сценарий для своей новой постановки и – совершенно случайно – встретил меня на Пятой авеню.
– Старик, – сказал он, – я слышал, ты написал какую-то книгу. Может, дашь почитать?
Я дал, а сам укатил под Нью-Йорк, в Катскиллские горы, писать «Чужое лицо». Но через неделю Слава по телефону отыскал меня в горах и сказал:
– Старик, ты дома? Сиди и жди звонка. Сейчас тебе позвонят из Голливуда, со студии «Юниверсал». Продюсера зовут Барри Геллер, он поставил знаменитые «48 часов». К сожалению, он не может дать мне ставить твою книгу – эта постановка должна стоить не меньше двадцати миллионов. Поэтому я буду делать там другую картину, за шесть миллионов, а тебе они найдут американского режиссера. Короче, никуда не уходи, сейчас я скажу ему, что ты дома и ждешь звонка.
И действительно, через пять минут позвонил голливудский продюсер, сказал с ходу:
– Мистер Топол? Рад тебя слышать! Ты написал замечательную книгу, и я покупаю у твоего британского издателя права на ее экранизацию. Но он говорит, что сценарий должен писать ты, это твое условие продажи. Так?
– Да, – сказал я горлом, враз пересохшим от моей собственной наглости.
– Это нормально! Я вижу по книге, что она написана профессиональным сценаристом. Кто твой адвокат? И когда ты сможешь прилететь сюда обсудить проект? Через неделю сможешь? Через две недели? О’кей, скажи моей секретарше дату, и в аэропорту тебя будет ждать билет. Пока, до встречи!
Я положил трубку – «бинго»! Я лечу в Голливуд! Кто сказал, что Америка дает лишь один-единственный шанс? Кто сказал, что я буду подметать тут улицы? Я сам это сказал? Ну так я ошибся! Привет!
Билет Нью-Йорк – Лос-Анджелес, который ждал меня в аэропорту, был воистину голливудский – он стоил 1200 долларов! Впервые в жизни я летел первым классом, в роскошном кожаном кресле, просторном, как у зубного врача, и впервые в жизни все пять часов полета за моим плечом практически неотлучно стояла роскошная и вышколенная стюардесса, единственной работой которой было не допускать, чтобы мой бокал опустел.
– Еще коньяк, сэр? Еще шампанское? Еще джин с тоником? Еще ростбиф? Еще мороженое?
Через три часа она добилась своего – я уснул, а она отправилась отдыхать. Я проснулся при посадке в Лос-Анджелесе и почувствовал себя свежим, бодрым и готовым немедленно завоевать Голливуд и всех голливудских звезд от Мадонны до Джессики Ланж. Не зря две предыдущие недели я провел в «Берлиц-скул» – лучшей в мире, как сказано в их рекламе, школе иностранных языков, где я каждый день занимался английским с индивидуальным учителем, готовившим меня к общению с интеллектуальными сливками Голливуда – продюсерами, режиссерами, актерами. Каждый урок в этой школе стоил мне пятьдесят долларов – даже теперь это деньги, а тогда это были большие деньги! И вот после двухнедельного курса я прилетел в L.A. В аэропорту меня встретил прекрасно одетый джентльмен с табличкой «Mr. Topol» в руках. Я пожал ему руку и душевно, по-русски обнял, как Брежнев Картера. Он хотел взять у меня чемодан, но я не отдал, а понес его сам. Он подвел меня к черному лимузину двадцатиметровой длины, похожему на ракету СС-20, и открыл мне заднюю дверцу. Но в России, где нет эксплуатации человека человеком и все люди братья, я не привык садиться на заднее сиденье даже в такси. Поэтому я сказал на своем «высоком» английском:
– Forget it! Прекрати! Я поеду рядом с тобой, нам есть о чем поговорить, не так ли?
И я сел на переднее сиденье, и мы покатили в Голливуд, и по дороге я продолжил:
– О’кей, у тебя есть какие-нибудь идеи насчет режиссера-постановщика? А главные роли? Я бы хотел, чтобы главную роль у нас играл Джек Николсон…
– Сэр, – сказал он. – Я не продюсер, я шофер «лимузин-сервиса».
Я заткнулся – я понял, что даже за 500 долларов в «Берлиц-скул» не купишь знание американской жизни. Но это не охладило моего пыла завоевать Голливуд. Тем паче что «Красная площадь» волной катила по миру, став, что называется, instant international bestseller – мгновенным международным бестселлером, ее купили уже все европейские страны и даже Япония! Тем временем лимузин привез меня в отель «Шератон» прямо на территории Голливуда, и через полчаса за мной примчалась в открытой машине роскошная секретарша продюсера Геллера и укатила меня на студию «Юниверсал», а там хипповый, в джинсовом костюме Барри пересадил меня в свой открытый «мерседес» и повез кормить обедом в голливудский ресторан кинозвезд. Короче – жизнь закрутилась, как в роскошных фильмах о голливудской жизни, но в коротком промежутке этой карусели я все-таки успел позвонить своему давнему московскому другу Яше – тому самому Яше, который одновременно со мной жил в Москве без прописки и даже фиктивно женился ради нее, тому самому Яше, который на три года раньше меня уехал из СССР в США и присылал мне и другим своим друзьям редкие в СССР книги-каталоги Дали, Шагала и т. п., чтобы мы сдавали их в букинистические магазины, а деньги отвозили его старенькой маме на Большую Грузинскую. Но наконец после шести лет разлуки мы встретились!
– Старик! – сказал я горячечно. – Постучи по дереву, но, кажется, я прорвался! И я хочу помочь тебе – немедленно, пока я на коне. Ты же знаешь это кино – пока им нужен сценарий, они для тебя все сделают, а как только они получат от меня сценарий, они забудут мой телефон! Что в России, что здесь – это один мир! Но пока я им нужен и пока мой продюсер возит меня по кабакам, я хочу заставить его взять тебя в нашу киногруппу. Пусть консультантом по русскому быту или помощником режиссера – это не важно! Важно, чтобы ты попал на студию!
– Спасибо, – растроганно сказал Яша, он уже шесть лет прожил в Лос-Анджелесе, но так и не смог получить работу в кино. – Но я могу сделать куда больше. Я же пишу сценарии по-английски. Не один, конечно, а с соавтором-американцем. Он профессиональный сценарист, так почему бы нам не перевести на английский твой сценарий? Ты же все равно будешь писать по-русски, а студия будет искать переводчика…
И уже назавтра я представил Яшу Геллеру:
– Знакомьтесь, это мой московский друг и замечательный режиссер. Я хочу, чтобы он перевел на английский сценарий, который я напишу по своей книге.
– Нет проблем! – легко согласился Геллер и тут же, при мне, подписал с Яшей контракт на перевод сценария – по десять центов за каждое слово.
– Эдик, – растроганно сказал Яша, – я тебе этого никогда не забуду!
И действительно, не забыл!
Сценарий, который я послал ему для перевода через три месяца, состоял из ста страниц – что-то около 50 000 слов. А перевод сценария, который я через год, да и то с помощью адвоката, вытребовал из архива студии «Юниверсал», насчитывал в два с лишним раза больше! То есть, накручивая десятицентовый счетчик, мой милый друг, маму которого я выручал из нищеты в Москве, этот самый Яша растянул мой сценарий больше чем вдвое, и делал он это так. Там, где у меня герой говорил, к примеру: «Пошел вон!» – в его переводе это выглядело: «Я вас убедительно прошу: выйдите, пожалуйста, из моего кабинета, иначе я буду вынужден позвать милицию». Но и это не все! Буквально из каждого эпизода Яша старательно выбросил кульминацию – те несколько строк, ради которых выстраивается завязка эпизода и после которых выстреливает развязка. Именно этих ключевых строк не было в каждом эпизоде, в каждой сцене! И когда я увидел это, я понял, почему Геллер, который раньше подходил к телефону в любое время, когда бы я ему ни позвонил, вдруг – едва Яша отдал ему свой перевод – оказался для меня совершенно недоступен! Когда бы я ни позвонил, секретарша говорила холодно: «Он на съемках! Он в отъезде!» и даже: «Он в Египте!»
Заработав на этом переводе свои десять или не знаю сколько тысяч долларов, мой друг Яша одновременно убил и второго зайца – выбросил меня из Голливуда!
Я позвонил Яше и сказал:
– Старик, ты знаешь, что за это убивают?
– Пошел в жопу, бездарь! – сказал мне мой старый друг. – Ты написал бездарный сценарий, который даже я не мог спасти! Тебе нечего делать в Голливуде! Я буду делать кино в Голливуде, а ты умрешь в безвестности!
Не скрою, я несколько ночей обдумывал планы мести этому мерзавцу. В этих планах я садился в самолет, летел в Лос-Анджелес и расстреливал там Яшу в упор из автомата Калашникова. Или топил его в канализационном люке. Или разбивал его голову его же ядовитой пишущей машинкой.
Но не зря именно в таких случаях японцы говорят: «Расслабься, сядь и подожди, пока мимо тебя пронесут труп твоего врага». Я никуда, конечно, не полетел и не поехал, я сел писать следующий роман.
А Яша, который когда-то спал по ночам в ванной своей фиктивной московской жены, а утром бежал к своей разведенной, но эффектной жене, с 1974 года и по сию пору живет в Лос-Анджелесе на иждивении все этой жены и никакого «кина», конечно, не делает – ни в Голливуде, ни рядом с ним.
Вы хотите резюме? Вывод? Нравоучение? Пожалуйста! Примерно в одно время со мной в Америку приехало еще несколько бывших советских кинематографистов: Слава Цукерман, Михаил Богин, Борис Фрумин, Юра Нейман, Генрих Габай, тот же Яша, еще кто-то. Но в то время, когда вся кинематографическая Америка говорила о захвате Голливуда «венгерской мафией», мы старались попасть в американский кинематограф только в одиночку. И не попал никто.
Глава 6
23 мая 1996 года
23 мая 1996 года в Москве, в вестибюле Центрального дома кино, оркестр играл мелодии песен «Тополя, тополя…» и «Я спросил у тополя…», вдоль стен расположились выставки зарубежных изданий моих книг, а также российских – пиратских и легальных. Это по случаю презентации издательством «АСТ» семитомного собрания сочинений вашего покорного слуги я отчитывался перед московской публикой за семнадцать лет, проведенных в эмиграции.
Вечер открылся приветом из прошлого – десятиминутным бапслеем из моих фильмов, в который вошли самые памятные сцены с участием Баниониса, Печерниковой, Соломина, Ивашова, Кононова, Прохоренко, Чеханкова, Ланового, Нееловой, Жданько, Караченцова, Евдокии и Любы Германовых и других кинозвезд. Затем актриса театра «Шолом» Марина Голуб сыграла сцену из спектакля «Четыре чемодана в Шереметьево-2», поставленного по роману «Любожид». После чего Юлий Гусман, директор Дома кино и знаменитый, как говорят в США, «телеперсоналити», поведал залу об интимных деталях нашей с ним биографии – о том, что мы оба бакинцы и даже жили на одной улице. И наконец, «железным голосом» диспетчера Шереметьевского аэровокзала радио объявило:
– Объявляется посадка в самолет, следующий рейсом 220 Москва – Вена! Пассажиров просят пройти на посадку…
И – Гусман выпустил меня на сцену. За несколько дней до этого он уговаривал меня позвать на этот бенефис моих друзей-актеров, чтобы они раскрасили вечер своими скетчами, песнями и конферансом. Но я не согласился. «Это мой вечер, – сказал я самонадеянно, – и я буду на сцене один». «Весь вечер? – ужаснулся Юлик. – Ты с ума сошел! Ты не знаешь этот зал! Это же киношники – самые жуткие зрители! Их не проймешь ничем! Даже Жванецкий не смог удержать их в зале весь вечер!» «Юлик, – повторил я упрямо. – Ты дал мне на вечер этот зал, и это будет мой вечер. Точка».
Но теперь, когда я оказался один на один с огромным, на 1200 мест, залом и со всех мест на меня свысока смотрели глаза привередливых московских кинозрителей, – тут даже моя отстоявшаяся в эмиграции российско-еврейская наглость и приобретенная за рубежом американская самоуверенность покинули меня. Я сказал:
– Дорогие друзья! Добрый вечер! Вот уж не думал семнадцать лет назад, уезжая, что когда-нибудь буду снова стоять на этой сцене. Последний раз я стоял тут… дай Бог памяти… да, ровно двадцать лет назад на премьере фильма «Несовершеннолетние»! А еще говорят, что жизнь – лучший драматург. Ей-богу, я бы себе никогда не позволил такого примитивного драматического хода – выгнанный с позором «предатель родины» возвращается преуспевающим юбиляром. Бр-р-р, какая пошлость! Но ладно. Раз уж судьба вернула меня в этот зал, я должен сказать о ней несколько слов. Впрочем, еще до всех слов о судьбе я хочу сделать одно признание. Я должен наконец публично объявить, кто заставил меня уехать из СССР. Правда, при въезде в Америку я во всех анкетах писал, что причиной моей эмиграции было отсутствие в Советском Союзе творческой свободы и присутствие государственного антисемитизма. Мол, два моих фильма положили на полку, а комиссия старых большевиков при Моссовете отказала мне в московской прописке только потому, что им не понравился пятый пункт в моем паспорте. Но теперь, спустя столько лет, настало наконец время для момента истины. Ведь, положа руку на сердце, два запрещенных фильма не были для сценариста концом биографии. А скорее создавали ему эдакий ореол фрондера и элитарного художника. И с пропиской тоже можно было что-то уладить – ну, жениться на москвичке. В конце концов в Москве и в то время были замечательные девушки – верно, Гусман? Ты помнишь? Не всех, конечно, всех твоих красивых девушек упомнить нельзя, но хоть некоторых… Так почему же я уехал?
Друзья мои, вот перед вами стоит человек, который выгнал меня из этой замечательной страны! Да, да – вот он, Юлий Гусман, мой лучший друг и земляк. Причем тогда он еще не был ни директором Дома кино, ни даже народным депутатом. И, насколько я помню, он и сам тогда еще не имел московской прописки. Конечно, я к тому 1978 году поставил рекорд – тринадцать лет прожил в Москве без прописки. Сначала на Белорусском и Казанском вокзалах, потом – по каким-то углам, а потом, когда появились деньги, в Болшево, в Доме творчества. И вот именно Гусман сказал мне тогда: «Что ты живешь тут этой волчьей жизнью? Ни кола ни двора! Уж если жить волчьей жизнью, так в волчьем мире капитализма! Давай, вали отсюда, из нашей страны! Проваливай в Америку!»
И я уехал. А вы бы остались?
Спасибо, Юлик, я тебя там часто вспоминал. Незлым русским словом.
Не зря же в России говорят, что во всех наших бедах всегда виноваты гусманы. А я считаю – и женщины. И поскольку с Гусманом я уже разобрался, перейду к женскому полу. Я имею в виду: судьба – она ведь тоже женского рода. Так вот, в моей жизни было несколько судьбоносных женщин, и, если говорить совсем честно, без них моя карьера просто не состоялась бы. Да, представьте себе провинциального бакинского мальчика, которого железно не принимают ни в какие высшие учебные заведения. Я окончил среднюю школу в 55-м году и, конечно, тут же сдавал экзамены в Бакинский университет, на филфак. Сочинение написал в стихах, по устной литературе получил «пять», по географии «пять», но на истории СССР меня, ясное дело, срезали. На следующий год снова поступаю, историю знаю наизусть вплоть до дат и докладов всех партийных съездов и конференций и поименно – каждого из двадцати шести бакинских комиссаров. Но результат – тот же самый. Дома на меня махнули рукой, ведь все мои одноклассники поступили в вузы – в медицинский, в политехнический, в нефтяной, и даже Толя Брескин, наш неисправимый двоечник, за которого я писал в школе все сочинения, поступил в физкультурный! Вот тут сидят мои одноклассники, они не дадут мне соврать. Ладно, на следующий год еду в Питер поступать в Ленинградский университет, на журфак. Потому что я к тому времени уже в «Юности» печатался и в других журналах. Но в Питере, оказалось, с пятым пунктом церемонились еще меньше, чем в Баку. «Двойку» мне влепили сразу, на первом экзамене – за сочинение. И ушел я в армию петь песни «Броня крепка, и танки наши быстры!». Почти на два года, да. Вернулся из армии, поступил на работу в бакинскую газету и послал свои сочинения на конкурс в Литературный институт и во ВГИК. Прошел. И туда, и сюда. Еду сдавать вступительные экзамены – опять та же история! В Литинституте мне вернули документы даже до экзаменов! Там с пятым пунктом было все просто. А во ВГИКе – как дошел до экзамена по истории – кафедра марксизма-ленинизма бдительность проявила: опять «трояк», выше они нашему брату отметок не ставили, предел! Ну, все ясно даже ребенку, верно? Пять раз провалить человека – куда уж ясней? Не желает советская власть подпускать меня к высшему образованию. Иду в приемную комиссию забирать документы, а мне говорят: идите на кафедру драматургии. Ладно, иду на кафедру драматургии, а там говорят: зачем вам забирать документы? Пусть у нас полежат, а вы приезжайте на следующий год, попробуйте еще раз. Я говорю: да не приеду я никуда, и так все ясно! А они говорят: вы не расстраивайтесь, оставьте нам ваши документы, пусть полежат, вам они до будущего года все равно не нужны. Я говорю: да они мне вообще не нужны, я никуда больше поступать не буду, обойдусь без вашего высшего образования! Повернулся и уехал домой, в Баку. Работаю себе в газете – месяц, второй, третий. Между прочим, республиканская газета, «Бакинский рабочий», мне 22 года, и я в ней фельетонист – печатаюсь каждую неделю, получаю известность местного масштаба, зарплату и гонорары – двести рублей каждый месяц, это в то время были большие деньги. Так что еще нужно? Месяца через три сажусь и пишу письмо во ВГИК: мол, так и так, ни в какие вузы я поступать больше не буду, это мое твердое решение, верните мне мой аттестат зрелости. Проходит две недели, получаю письмо. От руки написано и на трех страницах. «Дорогой Эдуард, мы вас помним и ждем. У вас, несомненно, есть литературные способности…» – ну, и еще три страницы всяких комплиментов и материнских утешений. Мол, не надо поддаваться отчаянию, а надо обязательно приезжать и поступать, и даже не нужно присылать новые работы на конкурс – мы считаем, что вы уже творческий конкурс прошли! И подпись: «Кира Константиновна Парамонова, зав. кафедрой драматургии». Ну, вы можете представить, что со мной было! Я с этим письмом бегал по всем знакомым, хвастался. Я его своему дедушке вслух шесть раз прочел. И я от этого письма так обнаглел, что учебник истории просто не открывал!
Думаю: захотят принять – примут, а не захотят – никакая зубрежка не поможет! И прав оказался – приняли. И вот я хочу сказать с этой сцены: Кира Константиновна, дорогая моя судьбоносная женщина!..
Тут в первом ряду поднялась восьмидесятилетняя красавица – Кира Константиновна Парамонова. И зал грянул аплодисментами. А я продолжал:
– Кира Константиновна! Любимая! На ваше письмо наросли небольшие проценты. От того наглого и рыжего бакинского абитуриента 1960 года примите, пожалуйста… – И, повернувшись к кулисам, попросил: – Девочки, вручите.
Оркестр грянул туш, и две «девочки» – знаменитые Люба и Евдокия Германовы – пошли через сцену в зал. Люба несла Кире Константиновне букет самых лучших цветов, какие я только смог отыскать накануне в Москве, а Дуся сгибалась от тяжести семи томов моего собрания сочинений.
Зал прослезился и встал, аплодируя в ритм музыке оркестра.
Я понял, что отыграл у судьбы первый раунд – за провал фильма «Там, где длинная зима». И сказал:
– Дорогие друзья! Поступить во ВГИК и даже окончить его – это еще не значит прорваться в кино. Как я уже сказал, я прожил в Москве тринадцать лет без прописки, но последние пять или шесть не в счет – у меня уже были деньги, я мог жить в болшевском Доме творчества. А самыми трудными были первые годы, когда я целыми днями ходил по студийным коридорам «Мосфильма» и студии Горького со своими сценариями, а вечером по пожарной лестнице проникал во вгиковское общежитие и искал по комнатам свободную койку, чтобы переночевать. Или спал на вокзалах – слава Богу, их в Москве девять, можно было менять каждую ночь, чтобы дежурные по вокзалам милиционеры не запомнили твою физиономию. Так что летом и даже осенью еще можно было перебиться ради высокого нашего киноискусства. Но московскую зиму не одолели ни французы, ни немцы, что уж говорить о бакинском парнишке? К тому же зимой во вгиковской общаге были заняты все койки, в них ночевали даже попарно, то есть с девушками, приглашенными (для согрева, конечно) со стороны соседней ВДНХ и парка «Сокольники». А на вокзалах собирались все бездомные, алкаши и проститутки со всех пригородных электричек – Петушки, Раменки, Мытищи, Шатура, Кунцево и т. д., и там шла борьба уже не за то, чтобы прилечь на скамейку, а присесть рядом с ней. И вот тогда, когда московские морозы должны были окончательно выморозить меня из Москвы и кино, на моем горизонте возникла еще одна судьбоносная женщина – Инесса Семеновна Брудник. Мы даже не были как следует знакомы, просто она услышала от кого-то о том, что я живу на вокзалах, подошла ко мне и сказала: «Слушайте, если вам правда негде жить, можете пожить у нас. Конечно, у меня не хоромы, а только комната и кухня, но в комнате я живу с мужем и сыном, а вам мы поставим на кухне раскладушку. И поживите, пока устроитесь…» Дорогие друзья! Скажу вам как на духу: я пользовался гостеприимством этой семьи с типично бакинской щедростью – я прожил у них два года! Инесса, золотая моя…
Семидесятилетняя Инесса Брудник тяжело поднялась в первом ряду под овацию зала. Я сказал:
– Золотая моя, милая! Я не могу вернуть тебе мужа и сына, которых трагически унесла от тебя эта жизнь. Я даже не могу вернуть тебе ничего от той щедрости души, которой так богат был твой дом в самое трудное для меня время. Ту простую раскладушку, то тепло в московские зимы и те завтраки и обеды в самое голодное для меня время не оплатить ничем. Но когда тебе будет одиноко или холодно, пожалуйста, открой мои книги. Девушки, внесите…
И снова – под музыку и овацию зала – Люба и Дуся Германовы понесли через сцену цветы и книги. И честное слово – это было красиво, это был второй гол, который я отыграл у судьбы за провал моего второго фильма в этом же зале в 1972 году.
– Внимание! – сказал я, когда зал осел и утих. – Сейчас самая трудная часть: автор будет читать свои произведения. Испугались? И правильно сделали. Потому что вот, на ваших глазах, автор достает «из широких штанин» свою новую рукопись, она называется «Любовь с первого взгляда», или еще точней: «Любовь с первого взгляда за сорок рублей Феликса Миронера»…
И я прочел со сцены третью главу этой книги – не всю, конечно, а те страницы, где описана горящая от жары Москва 1972 года, нищая и голая комната над магазином «Динамо» на улице Горького, четырнадцать ночей полуголодной работы над сценарием «Любовь с первого взгляда», бурный роман с девушкой по имени Вета и телефонный звонок с «Ленфильма» от еще одной судьбоносной женщины – Фрижетты Гургеновны Гукасян, которая сказала: «Эдуард, нам нравится ваш сценарий…» Эта фраза открыла мне двери на «Ленфильм» и в «высший свет» драматургии – в Первое объединение «Ленфильма», которое вела эта легендарная Жанна д’Арк советского кинематографа. И которой достались потом все шишки и выговоры за мои два запрещенных фильма – за «Ошибки юности» и «Любовь с первого взгляда».
А когда отшумели аплодисменты в честь Фрижи Гукасян, я продолжил:
– Следующая женщина, которая определила мою судьбу, находится не здесь. Она не смогла приехать, она слишком велика для этого. Но семнадцать лет назад она приняла меня с двумя чемоданами зимней одежды и восемью долларами в кармане, и я хочу сказать о ней несколько слов. Конечно, сейчас у меня в России появилась определенная известность. Я бы даже сказал, что эта скромная оценка звучит как кокетство – особенно если посмотреть на выставку пиратских изданий моих книг в вестибюле. И на всех встречах с российскими читателями я постоянно слышу одни и те же вопросы: «А вы считаете себя русским писателем или американским? А вы собираетесь вернуться в Россию?» И я всегда вспоминаю при этом короткую сцену на канадско-американской границе. Так случилось, что после пяти первых лет жизни в Америке я на пару лет переселился в Канаду, в Торонто. Но каждые два-три месяца наезжал в Нью-Йорк к своему литературному агенту, в издательство или по другим делам. А там процедура въезда из одной страны в другую простая. Люди подъезжают на своих машинах к американскому КПП возле Ниагарского водопада, дежурная американская пограничница говорит: «Were a’ you goin’?», вы отвечаете «New York», и все – она дает вам дорогу. Фокус только заключается в том, что слово «Нью-Йорк» нужно произнести так, как произносят его натуральные американцы. А если вы произносите чуть иначе, она говорит: «Предъявите документы». Казалось бы – ну что тут такого – сказать «Нью-Йорк»? Я еще за десять миль до границы начал себе язык выворачивать, повторяя это слово на все лады так, чтобы «скрасть» наше проклятое русское «р-р-р». Но как я ни старался, у меня ничего не вышло! Мало того! Хотя документы у меня были в полном порядке, мой английский вызвал у нее такое подозрение, что она указала мне в сторону таможенного контроля:
– На проверку машины!
Чертыхаясь, я покатил на таможенный осмотр машины – сколько времени я тут потеряю, пока таможенники будут искать в моей машине наркотики и прочую контрабанду!
Два офицера американской таможни вышли из своего офиса, подошли ко мне, приказали:
– Открой все двери и багажник и отойди от машины.
Я открыл и отошел. Один из них заглянул в багажник, увидел там ящик с книгами, стал рыться в нем, а потом повернулся ко мне с книгой в руке:
– Это что? Твоя книга? – Ну, сам видишь! Если моя фамилия на обложке и фотография…
– Я вижу, вижу. Значит, ты писатель? А какие это книги, о чем?
– Это политические триллеры. О России.
– Правда? Ну хорошо, поезжай. – Он поставил штампик в мою бумажку, и я укатил в США, в Нью-Йорк, и начисто забыл об этом эпизоде ровно на три месяца, до следующей поездки из Торонто в Нью-Йорк. Но через три месяца, подъезжая к американской границе, я вновь стал выворачивать себе язык, пытаясь освоить американское произношение слов без употребления буквы «р». Однако и на сей раз у меня ни черта не вышло! Стоило мне открыть рот, как уже не пограничница, а другой пограничник, мужик, сказал бесцеремонно:
– На проверку машины!
И ругаясь теперь уже чуть ли не вслух, я, взбешенный, снова покатил к таможне, досадуя на себя – черт возьми, теперь у меня при себе даже книг моих нет! Тут из таможни появился какой-то мужик-таможенник, направился к моей машине, но вдруг остановился и воскликнул:
– O, Mister Topol! Welcome home! Добро пожаловать домой! Я взял в библиотеке твои книги и прочел! Мне понравилось! Так что добро пожаловать домой!
Я вспомнил, как трясли меня советские таможенники при выезде из СССР, как они сломали мне пишущую машинку, отняли какое-то барахло, и – чуть не прослезился. И теперь каждый раз, когда я прилетаю в Россию и прохожу паспортный контроль в Шереметьево, я тоже каждый раз вспоминаю того американского таможенника. Конечно, у меня в России есть кое-какая известность. Я даже подозреваю, что тем пограничникам, которые в Шереметьево проверяют мой паспорт, не нужно идти в библиотеку за моими книгами, – они их уже читали, я вижу это по их глазам! Но с 1989 года, за все двадцать с лишним раз, что я пересекал российскую границу, ни один русский пограничник не сказал мне: «Добро пожаловать домой!» И потому я хочу сейчас попросить вас поприветствовать эту судьбоносную женщину – Америку, которая стала мне домом. Ведь даже ее пограничники говорят мне при возвращении из России: «Welcome home!» Конечно, Америка не смогла прилететь сюда, но ее представляют здесь культурный атташе американского посольства госпожа Розмари Дэ Карло и первый министр-советник нашего посла господин Джон Ордвэй. Девочки, внесите…
И «девочки» внесли и вручили американцам цветы и книги, и счет стал четыре – ноль. И вечер заканчивался, и пора мне было закругляться. Но в зале сидела еще одна судьбоносная женщина. Правда, она просила меня не устраивать ей никаких сюрпризов и даже не упоминать ее имени. Но я не мог выполнить эту просьбу, я сказал:
– А теперь последняя и самая главная судьбоносная женщина. Но прежде чем я назову ее, я хочу признаться честно, как на духу: я человек слабый, в Америке я сломался. Да, я прошел неплохую, как мне казалось, закалку в Советской Армии и в моей бездомной московской жизни. Я пробивал цензуру в журналистике и в кино. Я сделал пару фильмов, которые не стыдно смотреть и сегодня. Я в сорок лет уехал из России в свою вторую жизнь и начал все сначала – без языка, без денег и без всякого блата. И меня – безъязыкого – издали в двадцати странах, мои книги выдержали на Западе больше ста изданий, а кое-какие даже стали бестселлерами. Но жизнь полосата, и у каждого бывают свои срывы. Пять лет назад судьба достала и меня – я пошел, как говорят американцы, down. Семья разрушилась, издатели разбежались, литературный агент от меня отказался – я был в депрессии такой тяжелой, что не только не писал два года, но и вообще задумывал совершить главную глупость. Я заболел, постарел, опустился… Короче – что говорить? Джек Яблоков, на кладбищах которого всегда есть место для эмигрантов, уже готовился оказать мне свое гостеприимство. И тут случилось чудо, которое редко, но все-таки бывает. И произошло оно так. Глядя из-за облаков на этого идиота, который сначала так темпераментно цеплялся за жизнь и с остервенением еврейского упрямца прорывался в кино и литературу, а теперь с тем же остервенением отталкивает от себя эту жизнь, – я думаю, что мама моя там, наверху, поняла: удержать этого осла от последнего рокового шага не сможет в Америке никто! И она отправилась в Россию, облетела ее всю и буквально силой и чудом выбросила оттуда в Америку самую красивую и самую русскую русскую женщину, какую не смог ни выдумать, ни найти ее сын за все годы своей огромной жизни. Эта женщина стала моей возлюбленной и женой, и она вынула, то есть буквально за вот эти ослиные уши вытащила меня из депрессии, и я снова сел за машинку и стал писать, издаваться, летать и ездить. Друзья мои, мой творческий вечер заканчивается, но он мог бы и не состояться, если бы не эта юная и красивая женщина – моя любимая жена Юля. Девочки, внесите!..
«Девочки» внесли два букета цветов и вручили их моей жене, которая, конечно, плыла от удовольствия, но втихую показывала мне кулак.
Тут на сцену вышел Юлий Гусман, а радио объявило «железным голосом» диспетчера Шереметьево-2:
– Заканчивается посадка в самолет, отбывающий рейсом 220 Москва – Вена! Пассажира Эдуарда Тополя просят срочно пройти на посадку. Па-авторяю…
Я направился за сцену, но дорогу мне заступила группа артистов из театра «Ромэн».
– Не уезжай ты, наш голубчик! – пели они.
Мне кажется, мой скромный творческий вечер все-таки удался.
А жизнь?
Жизнь мы еще не доиграли.
Читать бесплатно другие книги:
