Другая судьба Шмитт Эрик-Эмманюэль

– Кто хочет быть ангелом, обернется чудовищем. Пока страдаете вы сами. Но если не одумаетесь, скоро заставите страдать других.

– Ваша сигара потухла, – простонал Адольф.

– Я знаю, – холодно ответил доктор.

Возмущение в атмосфере. Эмоции прорываются, летают, мечутся и бьются между врачом и пациентом.

– На третьем этаже доктор Блох приводит вас к почти нагой женщине. Из-за вашей матери, которая так мучилась при жизни, вы не можете не связывать женственность и болезнь: женщина спит при свете единственной свечи, никак не реагируя на внешний мир. Доктор Блох, раздев ее, объясняет вам, что пришел час стать мужчиной: она ваша. Он заставляет вас коснуться ее. Когда вы трогаете грудь, происходит важнейшая вещь: женщина открывает глаза и улыбается вам. Это значит, что она вас принимает. Но главное, это значит, что вы не причинили ей боли.

– Боли? Но я не боялся причинить ей боль.

– Боялись! Это вызвало в вас такую бурю эмоций, что вы проснулись. Вас выкормили грудью?

– Простите?

Адольф диву давался, до чего трудно ему бывает общаться с врачом. Вопросы раздражали и удивляли до такой степени, что он заставлял их повторять, чтобы уложить в голове.

– Да.

– А вашу младшую сестру мать тоже выкормила грудью?

– Нет.

– Почему?

– Не знаю. Сестру отдали кормилице. Моя мать… устала.

– Да, так устала, что через некоторое время заболела раком груди, от которого и умерла. С тех пор вы чувствуете себя виноватым. Вы убеждены, что это вы, Адольф, кормясь грудью вашей матери, высосали ее жизненную силу. Это не так! Слышите, Адольф, не так!

Адольф испытал странное облегчение. Незнакомая мощь наполнила его. Он задышал свободнее.

– Адольф, вы не убивали вашего отца, пусть даже, как всякий мальчик, желали его смерти. И вашу мать не убивали. Они оба умерли естественной смертью. Никакое чувство вины не должно отягощать и отравлять вашу жизнь. Вы имеете право на счастье.

Слезы текли по лицу Адольфа, но он их не замечал. Они отмывали его от прошлого, от страхов, от мучений. Словно обмывали новорожденного.

А Фрейд был добрым восприемником второго рождения юноши. Без скальпеля, без разреза, не терзая плоти и не проливая кровь, он вылечил отчаявшегося человека; на диван лег подросток, а встал с него мужчина. Исчезал призрак, призрак того, чем мог бы стать Адольф Гитлер без терапии. «Несчастным человеком наверняка, – подумал Фрейд, – а может быть, и преступником. Кто знает? Полно, не будем слишком себе льстить».

Фрейд посмотрел на зажатую в пальцах потухшую сигару, и ему пришли на ум две мысли: первая – он ни за что на свете не сменил бы профессию; вторая – надо бы все-таки бросить курить.

Он взял длиннющую спичку и попытался разжечь «гавану», она воняла остывшим пеплом и не желала разгораться.

И тогда Фрейда осенила третья мысль:

– А что, если попробовать «Ниньяс»?

– Это правда, Дольферль, то, в чем вы признались мне в тот вечер?

– Что сказано, то сказано, Ветти!

Гитлер продолжал набрасывать портрет Ветти своим мятежным карандашом.

– Вы находите меня красивой?

– Это же очевидно, боже мой.

– Вы меня вожделеете?

– Что сказано, то сказано.

Он прежде не замечал за собой этой жесткой военной манеры, которая приходила сама собой, когда он говорил о любви. Его интонации становились резкими, категоричными, безапелляционными, в чем, конечно, недоставало романтики, зато с избытком хватало властности и мужественности. Ветти мечтательно колыхалась под его словесными атаками.

– Но вы же знаете, что это невозможно, Дольферль.

– Невозможно? Что может помешать мне любить вас?

И он яростно перечеркнул рисунок: заговор карандаша, резинки и бумаги не давал ему запечатлеть это лицо в блокноте.

– Это невозможно, Дольферль, я не могу отдаться вам, вы это прекрасно знаете.

Конечно, он знал, ведь Ветти пережевывала свою историю каждый вечер.

– Я не могу отдаться вам, потому что я… я поставила крест на мужчинах.

За этим неизменно следовала скорбная эпопея ее неудачного брака. Мужчина, полнокровный и волосатый, за которого ее выдали насильно. Его поцелуи, от которых ее тошнило в пору помолвки. Потом ужасная брачная ночь, когда тело орангутанга терзало ее, хрипя, извиваясь, разбрызгиваясь. Ее стыд поутру, когда загаженную простыню вывесили напоказ в окне. Ее решение как можно скорее разделаться с этим мужчиной, да и со всеми мужчинами. Собственное тело, которое она возненавидела с тех пор, как закон передал его в руки ее палача. Отчаяние. И наконец, облегчение в то утро, когда ей сообщили, что она овдовела.

– Поймите, Дольферль, слишком поздно. Я очень вас люблю, но вы пришли слишком поздно.

Ветти так ненавидела мужское вожделение, что якшалась теперь только с гомосексуалистами, зная, что они не по «этой части». Они превозносили ее женственность, не марая ее.

– Вы понимаете, Дольферль, я им немного мать, хотя не так уж и стара.

Эта часть рассказа нравилась Гитлеру меньше. Ему было трудно смириться с близостью извращенцев и тем более с тем фактом, что его приняли за одного из них.

– Ветти, я испытываю к вам большое и чистое чувство. Это не имеет отношения ни к вашему мужу, ни к светским комплиментам ваших дружков. Я…

– Замолчите! Я не хочу больше вас слушать! – томно протестовала она.

В ее притворной ярости присутствовало скорее не кокетство, а смущение. Она тянула фразу, не щелкала бичом отказа, отягощала сказанное недомолвками, давая понять: «Я прекрасно слышу, что вы говорите, и в глубине души мне это даже нравится».

Такое положение вещей вполне удовлетворяло Гитлера. Неопытный юнец, он сильно затруднился бы ее согласием и не знал бы, что с ним делать. Тем более что в его желании было больше позы, чем истинного чувства. В то роковое воскресенье он счел нужным признаться в любви, чтобы его не путали с извращенцами. Он добился этого, так что не было нужды идти дальше. В собственных глазах он был официальным любовником Ветти. Он был им в глазах всех постояльцев пансиона в доме номер 22 по улице Фельбер. Был им по воскресеньям в глазах извращенцев. И возможно, был им даже в глазах самой Ветти…

Тысячей знаков внимания она хотела заставить Гитлера забыть о том, чего не дала ему. Он не преминул использовать это к своей выгоде и давал ей понять преувеличенным выражением своего пыла, до какой степени любит ее, чтобы сносить отказ. Мало-помалу Ветти стала ему матерью и прислугой.

Накормленный ею, обстиранный ею, он все меньше носил чемоданы на вокзале, только чтобы платить за комнату и выкроить несколько спокойных часов для себя, пока Ветти продолжала верить в сказочку про Академию художеств.

Гитлер считал, что все идет отлично: он был молодым многообещающим художником и любовником красивой вдовы, которая его содержала. Этой видимости ему хватало, и он бы очень возмутился, вздумай кто-нибудь поскрести ее и показать, что художник не пишет, любовник не спит с любовницей, а прижимистая вдова все же требует с него квартплату. Вся действительность была укрыта его взглядом на нее, точно снежным покровом.

Единственной неразрешенной проблемой оставался окаянный портрет.

– День, когда я увижу портрет, станет одним из лучших дней в моей жизни! – часто восклицала Ветти с наивным лиризмом, почерпнутым из «вокзальных» романов.

Гитлеру было все труднее защищать свой блокнот. Ветти осмелела: она приближалась, донимала его, преследовала: ей хотелось знать, какой ее видит «милый» Дольферль.

У Гитлера сработал инстинкт выживания. Воспользовавшись моментом рассеянности, он стянул фотографию Ветти, лежавшую в ящике стола, и побежал на Пратер, где художники и студенты предлагали свои услуги туристам. Выбрав самого старого – это было менее унизительно, – он протянул ему фотографию Ветти и свой блокнот для эскизов.

Час спустя, за несколько геллеров, предмет вожделения оказался у него в руках.

В тот же вечер он начал сеанс словами:

– Кажется, я почти закончил.

– Правда?

– Возможно…

Для отвода глаз он попытался еще немного поработать, нанося штрихи на уже готовый портрет, и через три минуты с ужасом обнаружил, что чуть не испортил так дорого доставшееся сокровище.

– Ну вот!

Он вскочил, припал к ногам Ветти и подал ей рисунок.

Ветти оторопела. Она залилась краской, тоненько взвизгнула, глаза ее наполнились слезами.

– Какое чудо!

Она узнала себя.

Обезумев от радости, она не отпускала своего поэта до позднего вечера. Приготовила ему ужин, сходила за сигарами, заштопала белье, попотчевала ликером из семейных запасов, а около полуночи даже взялась начистить ему ботинки. Благодарная, убежденная, что запечатлена для потомков, она кипела энергией и расходовала ее на единственное, что умела, – хозяйственные дела.

В половине первого она закончила наводить глянец и, усталая, тяжело переводя дух, подлила ликера Гитлеру, удобно развалившемуся в кресле, и снова восхищенно взглянула на портрет, занявший почетное место на буфете.

– Скажи мне, Дольферль, я ведь немножечко твоя муза?

Гитлер, разомлевший от спиртного и сытости, кивнул:

– Ты моя муза, Ветти. Моя муза.

Она права.

«Муза» звучит куда красивее, чем «раба».

Адольф Г., в припорошенном снегом пальто, прятался за узловатым стволом дерева, ожидая, когда выйдет женщина. Он приплясывал на месте и время от времени говорил сам с собой – как делают, похлопывая себя по бокам, чтобы согреться.

Как только она появится – набрасывайся. Просто объясни ей, в чем дело.

Сыпал снежок. Сонные хлопья лениво кружили у лица, словно не решаясь упасть. Они мешали видеть, цеплялись за ресницы, сковывали движения, но, коснувшись земли, тотчас растекались черной жижей, и темная дорога блестела.

Как только она появится, слышишь? Если промедлишь секунду-другую, все пропало. Значит, ты сдрейфишь и никогда этого не сделаешь.

Адольф мужественно стучал зубами. Он выполнит свою миссию во что бы то ни стало, это жизненно необходимо.

Покинув кабинет Фрейда, он испытывал чувства противоречивые, но всегда бурные. Сначала его три дня распирала радость; исцелившись от чувства вины, столь же давнего, сколь и его зрелость, он казался себе узником, вырвавшимся на свободу; мир был наконец открыт ему. Потом он понял, в каком чудовищном одиночестве жил до сих пор: ни родни, ни друзей, ни невесты, ни одного близкого человека, которому можно довериться, ни одного взрослого, который служил бы ему образцом. Защищая свои комплексы и тайны, Адольф годами жил в изоляции, он построил неприступную башню и смотрел на все сверху – башню, откуда говорил, башню, откуда он молчал, башню, где никого с ним не было и откуда он теперь хотел выпрыгнуть.

Наконец из Академии вышла женщина, затянутая в черное бархатное пальто. Она шла, покачиваясь в высоких неустойчивых ботинках, с трудом сохраняя равновесие, и все время проверяла, не обледенела ли дорога. Это успокоило Адольфа: в натурщице не осталось и следа лихой надменности, исходившей от нее, когда она позировала голой.

Он выскочил из-за дерева:

– Фрау, фрау, можно вас кое о чем попросить?

– Мы знакомы?

– Я тот студент, который всегда падал в обморок на уроках рисования. Можно вас кое о чем попросить?

Лицо натурщицы просияло, юноша напомнил ей о хорошем. Она много лет раздевалась при полном равнодушии тех, кому позировала, и была довольна, когда ее нагота произвела эффект разорвавшейся бомбы. Каждый обморок юноши становился ее личной победой. Ей было жаль, что он больше не приходит, и она вернулась к прежней рутине, неудобным позам, глупым требованиям преподавателей и грубым шуткам прыщавых сопляков.

Она улыбнулась, готовая его выслушать, и даже пожелала на секунду, чтобы юноша снова сомлел.

– Вот. Я должен вернуться на уроки обнаженной натуры – это необходимо для моей учебы, – а все надо мной смеются. Поэтому мне надо поупражняться.

– Я не понимаю…

– Я заплачу вам сколько скажете, чтобы вы позировали для меня одного, прежде чем я вернусь рисовать вас на уроках.

Женщина задумалась. Она готова была согласиться на дополнительные часы за хорошую плату, но вспомнила такие сильные, близкие к оргазму чувства, которые испытывала благодаря обморокам молодого человека, и не захотела лишать себя удовольствия.

– Я могу тебе кое-кого порекомендовать.

– Не себя?

– Нет, мою…

Она прикусила губу на этом слове, чуть не сказав «мою племянницу», и поправилась:

– Мою кузину Дору. Она натурщица.

Женщина живо представила себе будущий триумф: пусть мальчишка пишет эту дурочку Дору и возвращается в Академию, думая, что излечился, а потом она – женщина, настоящая женщина, роковая женщина – скинет кимоно, и он рухнет как подкошенный. Какая сцена! Какой пассаж!

– Согласен, – сказал Адольф, у которого все равно не было запасного плана.

На следующий день в кафе «Моцарт», где стоял тошнотворный запах кислого молока с орехом пекан, состоялась встреча с Дорой. Он удивился: она оказалась его ровесницей.

– Ты привыкла позировать?

– Да, конечно.

– Сколько берешь?

Девушка назвала скромную сумму, что не внушило Адольфу доверия. Слишком молодая, слишком дешевая: у него появилось ощущение, что его надули.

Между тем Дора была хорошенькая, с белоснежной кожей и золотисто-рыжими волосами, но говорила со странным акцентом, причмокивала. Нос у нее покраснел от холода, пальто было курам на смех, а митенки безбожно рваные.

Провести ее в комнату, чтобы не заметила фрау Закрейс, оказалось так трудно, что Адольф поначалу просто забыл о своем страхе. Страх вернулся, только когда он запер дверь на ключ и понял, что сейчас девушка разденется перед ним. Он подбросил дров в печку, чтобы стало теплее.

– Можешь заплатить сейчас? – спросила она, снимая пальто.

Еще одна маленькая отсрочка, подумал Адольф, нашаривая в кармане монеты.

Оставшись в одном белье, она взяла деньги, сунула их в сумочку и посмотрела на Адольфа со смущенным видом.

– Я хотела тебе сказать… У меня есть одна проблема.

– Что? – вырвалось у Адольфа.

Он выкрикнул это слово. Потом, опомнившись, повторил тише, как будто девушка могла не слышать его крик:

– Что?

Он сразу догадался, что ему подсунули дрянной товар; он так и знал, что эта девушка с изъяном.

– Так вот…

Она колебалась.

В мозгу Адольфа одна за другой рождались догадки: у нее короста на теле, деревянная нога, это в первый раз, она не хочет позировать голой… Какая катастрофа его ждет?

– Я засыпаю, когда позирую.

Он не поверил своим ушам. Она указала рукой на дымящую печку:

– Это от тепла. Когда жарко, мне становится так хорошо, что я засыпаю.

И она как ни в чем не бывало скинула рубашку и осталась совсем голой.

Смущение парализовало Адольфа. Девушка дивной красоты смотрела на него умоляюще, как провинившийся ребенок, и за разговором почти не сознавала, что уже сняла с себя все. Не было никакой связи между этой грудью, ягодицами, животом, ляжками, лобком и встревоженным личиком, ничего общего между совершенным, женственным, складным телом и молящими глазами.

– Ну?

Она ждала ответа.

Адольф потерял нить разговора. Он вздрогнул и понял, что врач был прав: он не упал в обморок. Он улыбнулся, радуясь своей победе.

– Ну?

Лоб Доры морщился от беспокойства.

– Так все отлично! – воскликнул Адольф Г. – это относилось к его собственному состоянию.

Дора довольно вздохнула:

– Какую позу мне принять?

Адольф запаниковал. Даже в мечтах он никогда не представлял, что зайдет так далеко.

– Любую, выбирай сама, – промямлил он.

– Давай сначала лежа, тогда, если я засну, тебе это не помешает.

Она легла на кровать Адольфа и оперлась головой на руку.

Он устроился в углу и начал рисовать.

Всю жизнь я буду рисовать, писать и лепить женщин, думал он. Я нашел свое призвание.

– Не возражаешь попозировать сидя?

Дора не ответила. Она спала.

Адольф присел в изножье кровати и стал ее рассматривать. Как в своем вещем сне, он был рядом со спящей женщиной.

Как в своем вещем сне, он хотел коснуться спящей женщины.

Его рука как-то сама собой потянулась к телу, которое просило ласки: округлое плечо призывало ладонь, пухлая спина жаждала прикосновения, узкая талия требовала объятия, бедра хотели неги, ягодицы напрашивались на поглаживание. Его пальцы легли на затылок, и Дора вздрогнула.

– Ты меня трогал? – проснувшись, спросила она недовольным тоном. – Этого нельзя.

– Я тебя не трогал. Я тебя будил.

– О, прости, – сказала она, опустив глаза.

Адольф вдруг увидел, что это лицо, которое поначалу, в кафе «Моцарт», показалось ему хорошеньким, но банальным, было частью целого; оно придавало округлость и добротность надменно удлиненному телу.

Дора улыбнулась:

– Хочешь, я переменю позу?

– Э-э…

Она перекатилась по кровати к нему. Глаза Адольфа были в двадцати сантиметрах от ее груди.

– Да, отлично… Я нарисую тебя так. Не двигайся.

Она и не двигалась.

Но не двигался и Адольф.

Он пришел в ужас, почувствовав, что его тело отреагировало на мысли. Если он встанет, Дора увидит бугор под ширинкой.

– Что ты делаешь? – спросила она.

– Думаю.

Она серьезно кивнула, словно мирясь с роковой неизбежностью.

Шло время. Адольф сосредоточился на проблеме, и она лишь усугубилась.

– И что же ты думаешь?

– Что в жизни не видел ничего красивее тебя.

Щеки, шея и грудь Доры порозовели. Девушка давно привыкла, что ее разглядывают во всех подробностях, но восхищение так ей польстило, что она застыдилась, словно только сейчас обнаружила, что голая.

– Знаешь, если ты мне заплатишь, я могу остаться на ночь.

Адольф посмотрел на нее озадаченно. Решив, что шокировала его, она поспешила поправиться:

– Ладно. Если хочешь, я остаюсь, и никто не платит.

Только теперь Адольф понял, что она ему предлагает. Он залился краской и отвернулся: как быть? От паники перехватило дыхание.

Дора подошла к нему, отвела упавшую на лоб прядь волос и, прижавшись губами к его губам, опрокинула на кровать.

Адольф, на грани апоплексического удара, отдался ласкам Доры.

Все было впервые. Он не знал женского тела и не представлял, как реагирует на любовь мужское. В своем теле ему было неудобно. Слишком многое в нем выпирало, в том числе ноги, колени, локти, бедра. Он боялся сделать больно и еще больше боялся оплошать.

Терпение и опыт Доры преодолели все ошибки. Она быстро поняла, что имеет дело с девственником. Но девственник этот был австрийцем и художником, что впечатляло бедную юную чешку, простую натурщицу по случаю. Она как будто легла в постель с Империей и Академией. Повинность превращалась в священную миссию, которая облагородит ее. Поэтому она приложила все силы, чтобы превратить испуганного малого с его пылкой глупостью в почти сносного любовника. И в очередной раз убедилась в превосходстве женщины: они были ровесниками, но она руководила их играми, учила его любви. Она находила это приключение не лишенным приятности, оно дарило ей самоуважение.

Адольф учился, пытаясь сделать вид, что уже все знает. После шестого соития он устало вытянулся рядом с ней. Ему казалось, что два последних раза он был на высоте, и его потянуло на откровенность.

– Ты знаешь, что у меня это в первый раз?

– Не может быть! – притворно удивилась Дора.

– Да.

Пожалуй, в нем сработала не искренность, а гордыня.

Дора, лежа с рассыпанными по подушке волосами и глядя в потолок, спрашивала себя – без особого, впрочем, любопытства, – станет ли Адольф теперь нежным, как иные мужчины после любви, заменит ли жесты словами, часами нашептывая ей ласковые и пылкие фразы.

Вряд ли это в духе Адольфа: он впадает то в восторг, то в уныние. Однако же это было сексуальное крещение, а откровение всегда делает девственника словоохотливым. Посмотрим, решила она. Подождем.

– Завтра я куплю цветов, – пробормотал он.

«Надо же, я ошиблась, – подумала она. – Он, оказывается, из деликатных. Приятный сюрприз».

– Да, куплю большой букет цветов.

Ну просто прелесть! Ни один из ее любовников – а она начала в четырнадцать – ни разу не подумал подарить ей цветы.

– И подарю их доктору Фрейду.

– Что?

– Доктору Фрейду. Это врач-еврей, мой знакомый. Я обязан ему тем, что сейчас пережил.

Дора отвернулась к зеленоватой стене и бессовестно присвоила всю подушку. Она закрыла глаза, желая поскорее уснуть. Нет, в самом деле, врач-еврей – такого номера с ней еще никто не откалывал.

Ветти теперь могла говорить только об одном:

– Дольферль рисует днем, вечером, даже ночью. А когда не рисует, читает Ницше и Шопенгауэра, представляете? Вот это ум!

Гитлер действительно хотел свести свои отношения с Ветти к необходимому минимуму. Спускался он теперь только к обеду и быстро заметил благотворное действие такой тактики: чем меньше он давал Ветти, тем больше она расточалась для него. Коротая ожидание, она готовила ему все более изысканные блюда, с восторгом соглашалась со всеми теориями, которые он излагал ей за тушеной телятиной и шоколадными помадками, ничего не жалела, лишь бы то недолгое время, что они проводили вместе, было приятным. Доев последнее лакомство, он всегда говорил, что пойдет в свою комнату почитать; тогда она умоляла его остаться, предлагая кирш, грушевый ликер и сигару, усаживала в подушки, в лучшее кресло в гостиной, подставляла под ноги собственную скамеечку. Гитлер ворчал, отказывался для вида, давал понять, что время, которое он посвящает ей, простой смертной, отнято у богов Искусства и Мысли, но в конце концов соглашался, приносил книги и читал, развалившись в кресле и покуривая, под отчаявшимся взглядом Ветти. Вправду ли он читал? Его взгляд блуждал, скользя по словам; он не будил их, они мирно спали в стаде абзаца. Он был скорее хранителем книг, чем читателем. Страницы редко оживали и говорили с ним. Когда же это случалось, Гитлер входил в некое подобие транса. Он трепетал. Не идеи, но страсти разделял он. Он не любил умных авторов – он любил авторов заразительных. Ницше и Шопенгауэр заражали его своим презрением к заурядным людям, чувством превосходства, критицизмом. К чему расширять круг познаний? Открывая эти страницы, он знал, что найдет там основополагающие эмоции, задрожит от возмущения, затрепещет от сомнений. Он духовно мастурбировал на них, как любой задержавшийся в развитии юнец все время возвращается к непристойным картинкам, рассматривая которые он впервые возбудился.

Ветти, сидя напротив Гитлера с рукоделием в руках, клевала носом в свой обширный корсаж; Гитлер, замечая это, всякий раз укоризненно покашливал, и она просыпалась, лепеча извинения под его гневным взглядом. В те вечера, когда ему самому хотелось спать, он говорил, что накануне она не раз мешала ему медитировать. Так он поддерживал миф о собственной недоступности, подчеркивая исключительный характер этих вечеров у Ветти, хотя расчетливо принимал шесть приглашений из семи.

Теперь у Ветти не оставалось никаких сомнений: Гитлер – гений. То он слишком много говорил. То слишком долго молчал. Чрезмерность казалась ей признаком гения, а полная невозможность понять его – доказательством не ее ограниченности, но его недосягаемости.

На вокзале, между прибытием поездов, он размышлял о своей живописи. В замешательстве от трудностей с портретом Ветти – удалось же ему в тот вечер в приступе гнева нарисовать Гвидо, – он заключил, что вдохновение лучше искать в архитектуре, чем в людях. Вот почему он всегда грезил о монументальности! Он будет художником городов, фасадов, храмов, соборов. Это откровение занимало все его мысли.

Как обычно, он больше убеждал себя, чем пытался. Гитлер вообще больше мечтал, чем жил, мечта была для него превыше дела. Сидя на металлической тележке, он выстраивал в голове легенду своей жизни, шелестящую тысячей похвал, тысячей упоительных комплиментов, многими почестями и всемирной славой.

Порой было тяжко переходить от мечты к действительности, словно без конца прыгать с поезда на ходу. По свистку, по выбросу пара он падал с олимпа и был вынужден взваливать на спину унизительно тяжелые чемоданы. Он злился на пассажиров, не сознававших, чему они мешают. Проявляя великодушие, он не стыдил их за суетливое неведение и улыбался, изображая славного парня, особенно когда получал чаевые.

Началась забастовка железнодорожников. Гитлер не пытался понять, законны их требования или нет; у него вдруг стало слишком много свободного времени; он не мог вернуться в пансион, не рискуя возбудить подозрений Ветти, и даже мечты не могли больше заполнить долгие пустые дни. Ему ничего не оставалось, как рисовать, сидя на перроне.

Он начал с набросков вокзала. К несчастью, получалось у него не очень хорошо – хромали пропорции: Гитлер плохо владел перспективой. Он решил, что вокзалы – неподходящая тема, и переключился на почтовые открытки. С помощью кальки он копировал главные памятники Вены, потом переносил их на картон, обводил тушью линии и раскрашивал гуашью.

Гитлер не брался судить о результатах. Он постановил раз и навсегда, что он – гений живописи, хотя еще ничего не написал. Если обычно идут от картин к художнику, выводя гения из его произведений, то Гитлер о себе рассуждал наоборот: он гений – по божественному праву, в принципе; быть может, это еще не заметно в его рисунках, но однажды о нем узнает весь мир.

Он трудился, копируя почтовые открытки, и ценил себя все выше. Отмечая старательность на своих кальках, он принимал ее за требовательность к себе, а неловкость в расположении цветов считал оригинальностью.

Ветти восторгалась. Гитлер не обращал на это особого внимания. Она для того и существовала.

Однако он очень удивился, когда однажды в пятницу, в черный и пустой день забастовки, какой-то человек склонился через его плечо, посмотрел на дворец Траутсон, который он заканчивал рисовать, и задумчиво произнес:

– Очень, очень хорошо. Меня зовут Фриц Вальтер, я галерейщик и хотел бы выставить вас в моей галерее.

Адольф Г. познал горький вкус победы. Радовался только он – другие студенты злились, что он разрушил свою легенду, отнял у них одну из самых богатых тем для любопытства, для разговоров, для шуток: свои знаменитые обмороки. Только Нойманн и Бернштейн, преодолевая барьер равнодушия, продолжали вести теоретические беседы с Адольфом или, вернее, при Адольфе, потому что он, соглашаясь с одним или с другим, сам особо не высказывался.

Он не чувствовал себя одиноким, потому что никогда не думал, что ему кто-то нужен. Он понял, что некоторые радости – наверно, главные в жизни – не могут быть ни разделены, ни даже рассказаны; они – исконная часть нас самих, как наши глаза или позвоночник. Они – суть то, что мы есть. Адольф больше не боялся женщин, но этого он не мог сказать ни женщинам, ни мужчинам.

За деревом, где он однажды вечером ждал натурщицу, на сей раз ждала его она.

– Минутку… Надо поговорить.

Адольф испугался. С той самой минуты, когда он увидел ее голой и не сомлел, она обливала его враждебным презрением. Казалось, ей было невыносимо, что он на нее смотрит. Вынужденная замечать, что он здесь, она досадливо поджимала губы.

– Поздравляю, – произнесла она резким тоном, свидетельствовавшим об обратном. – Кажется, ты уже не так неловок с женщинами.