Неон, она и не он Солин Александр

31

В пику расхожему мнению о любви, как о некоем божьем даре стоит указать на ее подручный аспект и инструментальное назначение, на ее обманчивую обезболивающую функцию и иллюзорную наркотическую сущность. Она словно запрещенный препарат, с помощью которого легкомысленное существо противоположного пола (оставим однополые связи Страшному суду), чьи деяния в этот момент неподсудны никакому праву, проникает нам под кожу, имея единственной целью отравить и разрушить наш организм. И это – божий дар?

Не правы ли те мужчины, что смотрят на женщину, как на относительно устойчивую башню, будь она из дикого камня, кирпича, слоновой кости или хрусталя, которую надо повалить, не заботясь о тех повреждениях, что могут возникнуть при ее падении? Или, что еще практичнее, иметь дело со шлюхами, коих тоже можно представить башнями, но только Пизанскими. И стоит ли усложнять геометрию любви излишними построениями, если она так или иначе сводится к вертикальному положению, которое женщина по мере возможности пытается сохранить, и горизонтальному, в которое мужчина стремится ее привести!

Таковы были те вялые выводы, с помощью которых он пытался перелицевать стертые до крови участки души. Однако в отличие от прошлого потрясения он не укрылся в загородной берлоге, а, напротив, иногда выходил на улицу и бродил среди людей. Он даже обзавелся грустной усмешкой, считая ее порождением мудрости. Правда, мудрость его, если принюхаться, заметно отдавала виски. Безнадежные дни цвета мрачного отчаяния сменялись полосатыми ночами из бессвязных нагромождений того, с чем ему не доведется встретиться и чему не суждено сбыться.

Он хотел возбудить в себе ненависть к ней и преуспел, возненавидев американского соперника. Как и в прошлый раз, он пытался возвыситься над ней и, кривя губы, спрашивал себя: «Ради чего страдать? Ради смазливого личика и складной фигурки? Да с какой стати? Ведь они не более чем привлекательные приложения к ее лону – главному предмету мужского вожделения! Да разве она одна такая?! Ирина в этом смысле мало чем ей уступала, а ласками и вовсе превосходила эту скупердяйку, которая экономила даже на поцелуях! Шлюха, вздорная ученая шлюха!»

Однако процесс унижения, как неисправный двигатель почти сразу же глох. Призрачное лицо невесты догоняло его одинокий, застрявший среди бескрайней тоски автомобиль и заглядывало через стекло. Стараясь не глядеть на нее, он спешил заправиться спасительным горючим и возобновить похожее на бегство движение вспять – туда, где он никого не любил и был любим другими. Только ведь любовь, как загар – ее невозможно смыть за один день даже бутылкой виски.

Он никого не хотел видеть и не желал ни с кем говорить, и никакой набор культурных ценностей не мог возвысить его в этот раз до высот светлой грусти, откуда так хорошо просматривается прощение. Он пил и курил, курил и пил, изгоняя из себя прилипчивый образ коварной невесты и пугая мать запущенным молчаливым видом. В этом глухом, слепом, бесчувственном состоянии он прожил две недели, всячески противясь соблазну позвонить ей и попытаться склеить разбитую чашку, осколки которой она ему с небольшим опозданием предъявила. Склеить для того чтобы если и не пить из нее, то хотя бы угрюмым созерцанием смягчить боль утраты. И он бы так и поступил, если бы желал ее тела, а не сердца. Но ему не заставить ее себя полюбить! Ей нужен другой, и она бессознательно будет искать его всегда, пожелай она даже выйти замуж за него. Так он думал, и такой вынес приговор, который, хватаясь за телефон, каждый раз зачитывал себе, подкрепляя его мысленной иллюстрацией ее с американцем достоинств. В глазах у него темнело, рука опускалась, и он, стиснув зубы, отступал, ужасаясь тому безнадежному положению, в котором очутился…

А между тем она продолжала носить его кольцо, преследуя в числе прочих практические соображения: во-первых, не дать Феноменко повод возобновить свои приставания, ибо его связь с Лидией есть не более чем вызов ей. Во-вторых, отпугивать любителей познакомиться и, в-третьих, во избежание лишних вопросов со стороны знакомых и подруг. Да, поссорились, но не расстались – вот о чем красноречиво сияло молчаливое, одинокое кольцо. Разумеется, она могла бы поменять его на Володино. Но напуганная своей безотчетной и разрушительной верностью покойному, она теперь старалась избегать всяких намеков на него, а носить в таком случае его кольцо – все равно, что наркоману носить с собой в кармане дозу и шприц.

На следующий день она захватила врасплох удивленную Светку и попросила зайти, пообещав объясниться при встрече. Светка явилась, и она, как на духу выложила ей курортную историю их общей знакомой по имени Наташа Ростовцева, на которую смотрела теперь со стороны вместе со Светкой с жалостью и изумлением. Светка непривычно серьезно выслушала ее, обняла, и, гладя по голове, сказала с необычайным сочувствием:

– Бедная ты моя, бедная! За что же тебе такое наказание!

– Светка, мне страшно! Я думала, что ОН меня отпустил, а ОН не отпускает! – бормотала Наташа у нее на плече.

– Но ты же не изменила жениху!

– Нет, но могла! Ты понимаешь – могла, и это ужасно! Ведь я совершенно потеряла голову! – воскликнула она, всколыхнув тошнотворную, свежую память о своем позоре, не желая, между прочим, замечать, что измена, кончаясь на плахе, начинается в голове. Верна, но не безгрешна, ибо прелюбодействовала с американцем в мыслях своих – следовало ей сказать.

Светка оторвала ее от себя и, глядя ей в глаза, истово посоветовала:

– Тебе обязательно надо съездить к НЕМУ на могилу и помолиться в местной церкви!

Наташа неожиданно воодушевилась:

– Да, да, ты права, завтра же поеду!

Разговор не мог не коснуться жениха, и Светка его пожалела – мол, каково ему теперь. Наташа никак не откликнулась.

– Конечно, он обижен! – подобрала губы Светка. – Мой на его месте меня бы просто убил!

Наташа молчала, и Светка сказала:

– Выходит, ты его все-таки не любила…

Наташа не отвечала, устремив взгляд куда-то вдаль – туда, где сейчас предположительно мог находиться ее бывший рыцарь.

– Ты понимаешь, он не ругался, не кричал, сказал только, что это он виноват, что не сумел меня удержать… – пробормотала, наконец, она.

– Ну, вот видишь! – оживилась Светка. – Настоящий хомо сапиенс!

– …И почему-то вбил себе в голову, что он не тот человек, который мне нужен, и должен отойти в сторону, чтобы не мешать…

– Вот ничего себе! Как это понимать?

– Как хочешь, так и понимай!

– Может, он просто захотел свалить под шумок? Может, ты ему надоела? – простодушно предположила Светка.

– Нет, Светка, не надоела… – скривилось Наташино лицо, и она заплакала. – Господи, какая я дура! – бормотала она сквозь всхлипывания, наблюдая, как мимо ее мысленного взора с реактивной скоростью мелькают избранные эпизоды их безмятежного сожительства.

– Ну, так бери телефон и звони – так, мол, и так, приезжай, мне плохо без тебя и все такое!

– Да?! А завтра встречу человека похожего на Володю, и опять все к черту? – бубнила Наташа сквозь слезы.

– Ну, не знаю! – развела руками Светка. – Тогда поезжай на могилу, а там видно будет…

Взяв с подруги слово, что та никому ничего не расскажет, Наташа после ее ухода позвонила в Подпорожье и предупредила, что завтра приедет.

32

Нетерпеливым утром она, знакомая с дальней дорогой лишь понаслышке, прыгнула в машину и понеслась через северную золотую осень в Подпорожье искать средство от владимиромании. С небольшими остановками она за четыре часа добралась до города, где не была уже четыре года. Подкатив к дому его родителей, она вошла в сонный, пропахший обедом подъезд, поднялась на второй этаж и позвонила в обшитую пожелтевшей вагонкой дверь. Ей тут же открыла мать Володи, и две женщины, обнявшись, зашлись в слезах. Вышел его отец и принялся их успокаивать. Последовали суматошные полчаса, в течение которых мать, выкладывая новости, порывалась накормить ее.

– Нет, нет! Сначала съезжу на кладбище, а потом посидим! – отказывалась Наташа, полагая, что на встречу с покойным надо являться пыльной, усталой и голодной.

Мать предложила ее сопровождать, но Наташа попросила дать ей побыть с Володей одной, пообещав поехать туда завтра всем вместе. Мать как могла, объяснила ей приметы Володиной могилы.

– Зачем? Ведь я и так помню! – отвечала Наташа.

– Ты долго у нас не была, дочка… – мягко обронила мать.

И верно: смущенная тем, с каким усердием неутомимая смерть осваивает выделенную ей территорию, Наташа нашла дорогую могилу в самом эпицентре смертельного землетрясения, накрывшего с тех пор добрый гектар поверхности. Она со стиснутым горлом проникла за оградку и, не замечая ничего, кроме его эмалевой фотографии, подошла, опустилась на колени, коснулась ее и тут же ослепла от слез:

– Здравствуй, Володенька, здравствуй, мой хороший…

Оплакав встречу, она села на скамейку и машинально отметила образцовый порядок, в котором содержалась могила. Тихое пасмурное небо нависло над кладбищем, усугубляя ее и без того слезливое настроение. Немного посидев, она поправила платок, сосредоточилась и приготовилась к общению, всей душой желая верить, что если духи существуют, то они не толпятся над спиритическими столиками, не гоняются по свету за родственниками, не надоедают чужим людям, а в ожидании, когда их навестят, мирно парят над сосудом, который им пришлось покинуть.

Сначала неуверенно, а затем с набирающим силу жаром она принялась рассказывать чистому внимательному воздуху, поверженному по буро-зеленым углам лету и обращенной к серому небу темной мраморной плите о том, что натворила за время разлуки.

– Прости, что связалась с плохим человеком… – повинилась она и попыталась в свое оправдание привести некоторые доводы, которые в голове у нее притворялись убедительными, а покинув ее, тут же обнаруживали свое сомнительное нутро. Далее поблагодарила за сон, которым он оторвал ее от этого человека и спросила, того ли мужчину, с которым она познакомилась в парке, он ей послал, и если да, то как понимать историю, приключившуюся с ней не без его, Володи, участия. Описав, как могла свое смятение, она перешла к самой важной части визита.

С умершими можно разговаривать, зарываясь лицом в их одежду, трогая их вещи или глядя на их фотографии; получив знамение их оккультного интереса или просто прогуливаясь с ними в парке под шорох серафимовых крыльев. Можно сказать, что само обращение к мертвым есть признание существования мира более могущественного, чем наш. Признавала ли она этот мир? Скорее нет, чем да, и если обращалась иногда к небесам, то лишь следуя, как и большинство смертных, запасливой предусмотрительности, именуемой суеверием. И если она решилась просить Володю оставить ее в покое, то только потому, что другого средства вылечиться не видела.

А между тем старинный дельный рецепт гласит, что поврежденный неистовой любовью лобный участок мозга замечательно лечится новой неистовой любовью. Но надо быть циничным и неотпетым атеистом, чтобы не думать при жизни о загробном пристанище, следовать старинным дельным рецептам, не рассчитывать на помощь мертвых и, некрасиво разлагаясь в соответствии с законами химии, подтверждать свою скучную правоту усмешкой голого черепа.

Обычное дело просить бога, богородицу, апостолов или святых, но попробуйте со всей серьезностью обратиться к душе дорогого вам человека без того, чтобы у вас по телу не побежали мурашки! Было вовсе не жарко, но она, сотрясаемая волнением, уже вспотела.

– Володенька, хороший мой, прошу тебя, отпусти меня, дай мне жить дальше, ведь он любит меня не меньше, чем ты… – уставившись глазами на могилу, умоляюще забормотала она, краснея и чувствуя себя скорее глупо, чем истово. Она что, всерьез верит, что он здесь и слышит ее? Она – современная, деловая, успешная, расчетливая и, если надо, циничная женщина, краса и гордость узкой питерской юридической общественности?

– Зачем ты послал мне сон, зачем разрешил любить? – бормотала она, ощущая, как с висков на щеки тронулись капли пота.

– Все равно как тебя я никого уже не полюблю… – торопилась она, ежась взмокшей спиной.

– Отпусти меня, Володенька, отпусти, если любишь… – не громче ветра прошептала она и, сорвав с головы платок, принялась им обмахиваться…

Там же, на кладбище она зашла в небольшую, не выше высоких сосен малолюдную церковь, где поставила свечку за упокой Володиной души.

Застыв возле кануна, она печально смотрела, как одиноко и тихо тает ее свеча, когда вдруг заметила батюшку, плечистым сутулым вороном направлявшегося к алтарю. Подхваченная неожиданным порывом, она устремилась к нему наперерез и предстала перед ним во всей своей грешной страдающей красе.

– Могу я спросить вас, батюшка? – обратилась она ангельским голосом.

– Спрашивай, дочь моя, – клубясь седеющей бородой, прогудел тот.

– У меня шесть лет назад погиб жених, которого я очень любила. Из-за этого я теперь не могу полюбить другого человека, который любит меня. Мне кажется, что мой покойный жених не хочет меня к нему отпускать. Что мне делать, батюшка?

– Не возводи напраслину на мертвых, дочь моя, – сверкая круглыми очками, загудел поп, – они уже предстали перед судом божьим и души их теперь пребывают в царствии небесном. Жених твой не может тебе мешать – ты сама себе мешаешь. Любовь человеческая – дело богоугодное, а сохнуть по усопшему – грех. Послушайся сердца и полюби…

– Тогда благословите меня, батюшка, на любовь! – воодушевленная, жарко произнесла она.

– Во имя отца, сына и святого духа… Аминь! – перекрестив, сунул ей руку поп.

– Спасибо, батюшка! – неловко припала она к пухлой руке.

Вечером к ним с трехлетним малышом на руках прибежала Вера. Отливаясь молочной материнской полнотой, она воскликнула, обнимая Наташу:

– А ты все такая же красавица!

Часов в восемь позвонила Мария и захотела знать, почему, придя кормить кошку, она обнаружила в квартире следы пребывания ее хозяйки. Наташа почти весело пояснила, что она немножко поссорилась с женихом, но что это дело временное и что завтра она будет дома.

Ночь она провела в их с Володей кровати и, засыпая, долго ворочалась и вздыхала. К счастью, призрак, всю ночь просидевший у ее изголовья, за все время ни разу ее не коснулся.

Наутро в первой половине дня они все вместе посетили могилу, и перед уходом она, глядя на Володину фотографию, произнесла про себя:

«Прощай, Володенька, и прости – больше я к тебе не приду: мне нужно жить дальше…»

Распрощавшись с его родителями теперь уже, кажется, навсегда, она тронулась в обратный путь – через изумрудные карельские холмы, сквозь густо-зеленую в желтых мазках природу, похожую на черноволосую матрону с первыми признаками седины. Весь путь воодушевление не покидало ее.

«Все будет хорошо, все обязательно будет хорошо!» – твердила она, собираясь позвонить жениху, что называется, с порога. Он услышит в ее голосе искреннюю искупительную дрожь и все поймет. Он обязательно все поймет и простит, мерещилось ей. Ах, каким прекрасным, каким бурным будет их воссоединение, думалось ей. «Прости меня, Димочка!» – скажет она. «Прости меня, Наташенька!» – ответит он, и очистительная, светлая влага покаяния прольется из их глаз.

В город вернулись отдохнувшие ветра. Они с воодушевлением носились по улицам, толкались на площадях и скверах, дружески трепали высокие липы и тополя, проверяли чердаки и крыши, громко хлопали дверьми, находя перемены, взвывали «Вау!» Когда она добралась, наконец, до дома и взялась за телефон, вся ее решимость внезапно испарилась. Что нового скажет она, кроме того, что уже сказала? Что нового скажет он, кроме того, что уже сказал? Наутро она и вовсе подумала:

«Если бы все было так просто – побывала на могиле и вылечилась!»

Батюшка прав – все дело в ней самой, и ей решать, кого любить, а кого нет. А любить она, к счастью ли, к сожалению ли, может только мужчин определенного типа, и жених ее ни с какой стороны под этот тип не подходит. Вернее, его любви, нежности и заботы недостаточно, чтобы занять место в ее сердце. Ее вредному, разборчивому сердцу нужны не только дары, но еще отмычка в виде внешнего образа. И получается, что все ее попытки полюбить жениха – не что иное, как насилие над собой, а значит, жених прав, когда твердит, что он не тот, кто ей нужен.

Выходит, чтобы оплодотворить тезис счастливой практикой, чтобы любить и быть любимой ей не хватает самой малости – второго Володи! Предположим, она отнесется к этому серьезно и предпримет хорошо оплаченные поиски человека, похожего на него (даже странно, как она не подумала об этом раньше!). Но даже если она поднимет на ноги все брачные конторы мира и найдет его физическую копию, это будет человек заданной потребительской ценности – этакий польщенный ее поклонением идол, о ноги которого она, закрыв глаза, станет тереться, как кошка. Только вот чем он будет ее кормить?

Можно предположить, что при самом удачном стечении обстоятельств и с помощью изнемогающего воображения она какое-то время будет счастлива, но потом неизбежные несовпадения эрзаца с эталоном заставят ее морщить нос, а там недалеко и до разочарования, как это случилось с ней несколько дней назад. Невообразимые перипетии, которые ждут ее на этом пути, могли бы стать сюжетом дамского романа, где, как известно, все возможно и все хорошо кончается, но не маяком для ее тридцатипятилетней бездетной яхты. Уж если она не сподобилась сделать этого раньше, то теперь, когда ей нужно торопиться, и вовсе поздно. Не практичнее ли иметь рядом с собой того, кто любит ее так же, как Володя и в этом смысле является его двойником? Такого, как ее жених, например? Безусловно, после Володи он – лучший.

Почему-то она была уверена, что вернуть его не составит труда, что он ее по-прежнему любит, и что стоит ей как следует покаяться, он обязательно вернется. Наташе казалось, что теперь, разоблачив свою ахиллесову пяту, ей будет легко избегать коварных приемов, способных оторвать ее от земли. Тогда что мешает ей позвонить первой? Не спеша искать его великодушия, она говорила себе:

«Да, я виновата. Но он тоже виноват – нельзя быть безвольной игрушкой обстоятельств и отказываться от любимой женщины из-за сомнительного прекраснодушия. Тоже мне, князь Мышкин нашелся!»

Иными словами, ее загробная психотерапия ничего не добавила к недостающей массе темной материи ее любви, а лишь еще более искривила то порочное пространство, в котором она находилась и вырваться из которого так желала. В таком состоянии она появилась в понедельник на работе и зажила давно забытой беспризорной жизнью.

А между тем со всех сторон возбуждался интерес к ее новому положению. Сначала Ирина Львовна простодушно удивилась, почему Дмитрий Константинович давно у них не появляется. Под молчаливыми взглядами Марии и Дины, знакомыми с делом в общих чертах, ей пришлось сослаться на его занятость. Затем Юлька с Московского проспекта, которую Наташа в качестве доброго гения их знакомства еще весной представила жениху, раскусила ее, заметив, что подруга снова села за руль «Туарега».

– А где жених? Почему перестал заезжать за тобой? – невинно спросила она.

Наташины объяснения были всего лишь правдоподобны, а ушлую Юльку не проведешь, и вот уже Феноменко, зазвав ее в кабинет, поинтересовался:

– Что у тебя с женихом? Неужели расстались?

– Не расстались, а поссорились! Чувствуешь разницу? – раздраженно отозвалась она.

– Извини, мне жаль, что у тебя опять проблемы… – покладисто отступил он. Ее раздражение сказало ему больше, чем слова.

– У меня нет проблем! – сказала она с расстановкой. – А тебе, я вижу, поездка в Париж очень понравилась!

Появившись в бюро, она тут же заметила изменения в поведении Лидии: из Парижа та привезла прогрессирующее нахальство и потрескивающее самодовольное излучение, которое теперь словно накипь покрывало ее ауру.

– Ты же знаешь – в Париже мне хорошо только с тобой, – сухо ответил он.

33

Через две недели первая боль утихла и наступила фаза ортодоксального замешательства – это когда светлые чувства, опамятовшись, торопятся освободить душевное пространство от залежей критического мусора, чтобы воздвигнуть на их месте памятник неистовой вере, раздирающей пасть сомнениям. Три соломинки – ее незамедлительное возвращение, смиренный, пропитанный виной, как вишневым сиропом тон и невозвращенное кольцо теперь воодушевляли его, подталкивая к поиску аварийного выхода из тупика добровольного отречения. Без сомнения, их нынешняя размолвка была куда отчаянней январской, и если в прошлый раз, исчерпав негодование, он с легким сердцем взял курс на примирение, то в этот раз все было слишком серьезно. Он восстанавливал ход окаянных событий, сопоставлял ее слова, интонации, прислушивался к ее молчанию и находил на всем явные следы растерянности и недоговоренности.

«У нас нет доказательств ее вины» – говорил адвокат и взывал к снисхождению.

«Какая нам разница, по какой причине она увлеклась другим!» – пожимал плечами прокурор и требовал ее высылки за пределы памяти.

Между тем он был доволен, как себя вел и какую позицию занял: уходя, не хлопнул дверью, а оставил ее слегка приоткрытой. От нее теперь зависит, захочет ли она проскользнуть в эту щель, если он снова ей понадобится.

Что же касается ее, то после двух недель взаимного молчания она уже не была так уверена в том, что вернуть его не составит труда, стоит ей лишь как следует покаяться. Больше того, возникли первые признаки беспокойства – разлад зашел слишком далеко. У всякой ссоры есть пора, когда благородное возмущение сторон сбраживает подгнившие плоды взаимного недовольства, чтобы насладиться затем молодым, пьянящим вином примирения и отметить им обновление чувств. Но если в процесс вовремя не вмешаться, вино скиснет, а с ним и отношения. Весь вопрос в том, кто из двух виноделов должен об этом позаботиться первым.

Если он и вправду считает себя не тем, кто ей нужен, то это ей надлежит убеждать его в обратном. С другой стороны, если влюбленный в нее мужчина не ищет с ней встреч, значит, он прекрасно может без нее обойтись. Тогда зачем он ей нужен?

Так по истечении двух недель после разрыва представляли они себе ситуацию и не желая прояснять чужие намерения, заняли, подобно неприятелям, позиции и затаились. К этому времени воздух вокруг них сгустился до такой степени беременности, что казалось, вот-вот родит трель телефонного звонка. Во всяком случае, в его снах он уже звучал.

Еще через неделю он решился на красивый и отчаянный жест: придя в обеденное время к подъезду офиса, стал ждать ее, чтобы объясниться глаза в глаза. Он не знал, здесь ли она – то есть, целиком положился на судьбу, придыхательное отношение к которой в такие моменты обостряется с особой силой. Но судьба, как известно, не любит игру в поддавки, и вместо невесты из подъезда появился прилично одетый человек с портфелем, в котором он сразу узнал ее шефа. Тот в свою очередь, скользнув по нему равнодушным взглядом и уже сделав пару шагов в сторону Кузнецовской, где, как и Наташа прятал свое авто, вдруг замер и обернулся. Несколько секунд оба оставались неподвижными, а затем шеф двинулся к нему, на ходу раздвигая улыбку. Последовали взаимные приветствия, давшие Феноменко повод заботливо заметить, что его собеседник заметно похудел, на что жених откликнулся в том смысле, что это как раз то, к чему он стремится.

– Что вы тут делаете? – дал, наконец, волю любопытству Феноменко.

– Да вот решил встретить Наташу! – беспечно отвечал жених.

– А у нас ее нет! – с легким удивлением посмотрел на него Феноменко. – Вы с ней что, не договаривались?

– Нет, – смутился жених, – решил сделать сюрприз!

Будучи прекрасно осведомлен своей лазутчицей Юлькой о затянувшейся ссоре, Феноменко гениальным чутьем своим мгновенно оценил ситуацию, взял жениха под локоть и сказал:

– Не желаете прогуляться?

И, не дожидаясь ответа, увлек податливого жениха с его поста.

– Раз уж я вас встретил, то давайте поговорим как мужчина с мужчиной… – заговорил он.

– О чем? – осторожно удивился жених.

– О Наташе…

– Интересно… – пробормотал жених.

– Возможно, вы не знаете, но я познакомился с Наташей в трудное для нее время и поддержал ее. Неудобно говорить, но я очень много для нее сделал…

Жених молчал. Феноменко продолжил:

– Не знаю, рассказывала она вам или нет, но до того, как встретить вас, она три года была со мной…

«Вот оно что! Да как же я раньше не догадался!» – озарила его тошная догадка и недостающим штрихом завершила картину ее прошлой жизни.

– Нам было хорошо вместе, и теперь, все взвесив, мы решили возобновить отношения. В ближайшее время я развожусь, и мы сразу же поженимся…

Про женитьбу Феноменко сказал убедительно и со вкусом.

– Я понимаю, вам неприятно это слышать… – сочувственно произнес он, останавливаясь и заглядывая молчаливому жениху в лицо.

– Ну, почему же! Я всегда желал Наташе только добра! – очнулся жених, вскинув на него потемневший взгляд. Затем, сглотнув ком и криво улыбнувшись, продолжил: – Я вас, конечно, поздравляю, только имейте в виду, что вы тоже не тот, кто ей нужен…

И круто развернувшись, скорым шагом покинул ее нового старого любовника, даже не задав себе вопрос: почему она бросила шефа, если им вместе было так хорошо?

Придя домой, он расчетливо и быстро напился. Проспав четыре часа, он, покачиваясь, вышел на кухню и полез за бутылкой. Вера Васильевна, за три недели так и не добившаяся от него вразумительного объяснения, поняла лишь одно: если одну беду помножить на другую, то получится беда в квадрате.

– Ты можешь объяснить, что происходит? – взмолилась она, торопясь, пока сын был еще способен вязать слова.

– Все в порядке, мать, – неожиданно трезво и угрюмо ответил он, – теперь все в порядке. Теперь заживем…

А через два дня из Кузнецка пришло сообщение, что умерла бабушка, мать его отца.

…С поспешной бесшумностью из Питера в Москву, а там с Казанского в измотанном, издерганном вагоне, в компании с мрачным недоумением, не отрываясь от окна, с густым стократным стаккато через города и веси, для того только, кажется, и созданные, чтобы запущенным видом бодрить пассажирскую неприкаянность – в места, где был когда-то молод и счастлив.

Последний раз он с отцом приезжал туда одиннадцать лет назад на похороны деда. Теперь вот едет один, чтобы закрыть последнюю страницу кузнецкой саги. После смерти деда не бывал там ни разу, старушке звонил редко. В нечастых письмах своих деликатнейшая бабушка не забывала упоминать про Галку: вчера встретились на улице, интересовалась здоровьем, передавала привет, выглядит хорошо, Санька пьет, дочка учится, мать ее, Катя, слава богу, здорова, и так далее. Провинциальная душа бабули новостями этими словно розовым стеклышком заслоняла его вину от совести. Только поздно теперь виниться – от вины, как от вина за двадцать лет разлуки остается одна философия. Вот и ему воздано, и ему теперь отказано от двора его черной королевой, как он отказывал другим, и рана его посвежее будет.

Он прибыл вечером накануне похорон и сразу навестил ближайших соседей. Это они сообщили ему скоропостижную весть. Выяснив подробности, он вернулся, растопил печь и тихо провел время в опустевшем доме, до трех часов ночи выталкивая из памяти былые видения, уснувшие голоса.

Наутро последовали горестные хлопоты. Собралась вся улица. К нему подходили, здоровались, соболезновали. Санька обнял его, прижал к тельняшке и утер красные опухшие глаза. Были еще трое из их компании – растолстевшие мужики с суровыми лицами и такими же женами за спиной. От компании жен, словно елочка отделилась Галка, подошла к нему и уткнулась в его кожаную грудь. Он взял ее за плечи, она подняла к нему лицо с покрасневшим носиком и поцеловала в щеку. В незабываемых, неунывающих когда-то глазах ее дрожали слезы.

Встречаясь с теми, кого давно не видел, убеждаешься, что время есть и оно против нас.

В полутемном морге спала в красной лодке бабушка – чужая, нездешняя, уже готовая плыть к мужу, чтобы затонуть рядом с ним. Он едва сдержал слезы, подошел и застыл перед ней, почти со страхом вглядываясь в малознакомые бескровные черты. На лице ее, руках и белом покрывале зеленела неоновая плесень мертвецкой.

Поехали в церковь, оттуда на кладбище, а там, топча виновато поникшую траву, к деду. Тот уже потеснился, и рядом с ним золотился свежий кубометр набухшего песка. Было тихо и ясно, и бабушка перед тем, как погрузиться в вечную тьму, навсегда прощалась с божьим светом и теми голубыми миллиметрами ртутного столба, что предстояло поменять на полтора метра сырого тяжелого песка. Когда он склонился к ней, в глаза ему бросился малюсенький кусочек грима, который тщетой земных ухищрений прилепился к крылышку носа. И тут он не выдержал, всхлипнул и непослушными пальцами полез за платком.

Пока хоронили – устали. На поминки вернулись грустные и негромкие, но постепенно отошли, разговорились, а Санька, быстро опьянев, даже попробовал запеть «Прощайте, скалистые горы». На него зашикали, и он отступил. Тетя Катя смотрела на зятя молча и грустно. Так же, впрочем, как и на внука покойной. Он столкнулся с ней взглядом и отвел глаза, но там, куда отвел, встретил такой же – все женщины смотрели на него молча и грустно.

Ближе к концу поминок все оживились, заулыбались, развели далекие от повестки дня разговоры. Галка сидела почти напротив него, и он впервые за весь день смог ее как следует рассмотреть.

Если считать, что разрушение женского лица начинается с глаз, а мужского – с печени, то оно, безусловно, ее коснулось. Отчетливые тенистые впадины образовались там, куда он любил когда-то прикладываться губами, ощущая, как трепещут под ними пугливые стрекозы ресниц. Лицо ее, не знавшее, к счастью, того ухода, которым конкуренция большого города заставляет женскую кожу задыхаться под боевым гримом, по-прежнему цвело, хранимое пружинистой триадой – солнцем, воздухом и водой. Правда, кожа была уже не так тонка, но на вид еще упруга, хотя складки у носа и рта, ранее появлявшиеся только в сопровождении улыбки, обосновались там на постоянное место жительства, да чуть морщинился лоб. Свои по-прежнему густые русые волосы она зачесывала назад и схватывала на затылке заколкой. Так же делала и ОНА, но у Галки выходило проще, будничнее. Она пополнела, но не настолько, чтобы потерять стройность. И, конечно, всё тем же невольным вызовом выпирала из-под кофты грудь. Никакого сомнения – она намеренно заняла место напротив, чтобы видеть его. Взор ее расчетливо скользил по его окружению, задерживался на секунду на его лице и уплывал дальше. Когда им случалось сталкиваться взглядами, глаза ее вспыхивали осторожной улыбкой.

Было около восьми, когда решили расходиться. В прихожей все по очереди долго с ним прощались, говорили, какой он молодец, что приехал, и как бабушка его любила, просили не забывать их и приезжать чаще, после чего неловким поворотом подставляли ему спину и удалялись.

– Ты надолго? – улучив момент, спросила Галка.

– Как получится, – отвечал он.

– Мы поможем тебе убрать. Только мужиков домой сведем…

34

Оставшись один, он принялся убирать со стола. Минут через двадцать на крыльцо взобрались легкие шаги. «Можно?» – ржавым голосом спросила сама себя уличная дверь и сама же себе ответила: «Можно…» Входная дверь распахнулась, и появилась Галка.

– Вот и я! – объявила она, глядя на него тревожно и радостно. – Дверь я закрыла на засов.

– А как же остальные?

– Сами управимся! – улыбнулась она, и он склонился над ней, освобождая от мягкой, фасонистой по местным меркам куртки.

Она поправила волосы, одернула серый свитер, который ей так шел, и они не без смущения принялись наводить порядок. Порхая по дому, она сообщила, что дочка Анжелка учится в пединституте в Пензе, как когда-то Тамара, что мать еще хоть куда, что у нее самой неплохая работа на швейной фабрике и что Санька тоже при делах, и хотя попивает, денег им вполне хватает. Он сопровождал ее рассказ безликими восклицаниями, украдкой наблюдая за проворными движениями, за изгибами и поворотами ее тела, обтянутого свитером и черной юбкой, и удовлетворенно замечая, как сквозь новый зрелый облик вовсю заиграли ее прежние черты. Когда закончили, он предложил ей чай. Она отказалась и сказала:

– Давай лучше посидим.

Он включил телевизор, и они уселись на диване напротив. Она поежилась, как от холода и попросила:

– Расскажи о себе. Я слышала, ты не женат? Почему?

Он собрал мысли и стал рассказывать какую-то путаную возвышенную историю надежд и разочарований, которую обязательно отыщет в себе всякий, не решаясь признаться в проигрыше. Она слушала, подперев грудь скрещенными руками, закинув ногу на ногу и глядя перед собой.

– Знаешь, о чем я жалею? – вдруг прервала она его, повернув к нему лицо. – Что не затащила тебя прошлый раз в постель. Очень жалею. Был бы у меня теперь от тебя ребеночек. Только очень зла я на тебя тогда была, очень. А как ты думаешь? Тоже мне – явился, не запылился! Столько лет ни слуху, ни духу! Очень злая была, очень… А теперь уже нет…

– Ты извини, меня, Галка… – покаянным голосом тихо произнес он, впервые, пожалуй, прикоснувшись к тому высокому оскорбленному чувству, каким, не в силах мстить, становится отвергнутая женская любовь. Он разомкнул ее руки, взял ту, что ближе и, склонившись, приложил к губам:

– Прости, Галчонок, прости…

Она другой рукой принялась гладить его голову – как когда-то.

– Куда же делись твои волосы, Димочка? – тихо и грустно говорила она. – Никак, на чужих подушках растерял?

– Выходит, так… – ответил он, не поднимая головы и не выпуская ее руку.

Мягкая рука пахла земляничным мылом.

– Какой ты большой стал… – сказала она, оглаживая его широкую спину. И неожиданно добавила: – Поцелуй меня!

Он поднял голову и вопросительно посмотрел на нее:

– Как – поцеловать? А… как же Санька?

– Спит твой Санька. Напился и спит.

– Но я не могу, это нехорошо…

– Что нехорошо? Пить?

– Ты понимаешь, о чем я…

– Понимаю. А никто и не узнает. А я… а что я? Я как была твоя, так и осталась!

Она ясно и просто смотрела на него через двадцать лет разлуки с твердой решимостью заполучить его тело, великодушно не замечая его случайных попутчиц, что отщипывали от ее заколдованного счастья сияющие кусочки, превращавшиеся, в конце концов, в их руках в кусочки тыквы.

Ну, а он? А что он? Он брошен, он отвергнут без надежды, что его снова призовут, он тоже нуждается в утешении. Теперь в ЕЕ доме хозяйничает другой, и как всякий победитель, спешит переименовать священные для него места – прихожую имени первого поцелуя, спальную первой добрачной ночи, диван вдохновений, кухню имени полезной и здоровой пищи, гостиную торжественного обручения. Победитель будет носить его халат и накрываться его одеялом. Какая незатейливая пошлость – спать со своим шефом! Шлюха, неразборчивая, бесчувственная шлюха…

– Но если мы начнем целоваться, то… я не смогу удержаться, а у меня… у нас… нет резинки… – заслонился он последним доводом.

– Теперь можно, я уже старая, – спокойно и просто сказала она. – Целуй. Не забыл еще, как я тебя учила?

Он нерешительно и осторожно подался вперед и коснулся ее горячих сухих губ, намереваясь нежной игрой обратить ее желание вспять, но тут всё переменилось, и она, обхватив руками его затылок, впилась в его рот жадным беспорядочным поцелуем, как он в нее первый раз. Не отрывая губ, она стала опрокидываться навзничь, увлекая его за собой. Зараженный ее жадностью, он навалился на нее и, ощущая под губами сухую горячую кожу, принялся покрывать ее лицо поцелуями подобно тому, как она наносила бы на него мягкой пуховкой пудру. Она просунула руки у него под животом, нащупала ремень и попыталась расстегнуть. Он отпрянул и сам задергал ремень, а за ним брюки. Она тем временем, лежа на спине, изогнулась, задрала юбку и, извиваясь и выворачивая ноги, принялась сдирать с себя колготки. Расправившись с одеждой, он помог ей и очутился на коленях между ее распавшихся ног.

Она лежала, отвернув бледное в красных пятнах лицо, закрыв глаза, закинув за голову руки и без стеснения подставив электрическому свету сдобную молочную наготу. Тогда он медленно склонился и заскользил губами от колена вниз по нежнейшему подрагивающему млечному пути, пока не добрался до ее животворящего источника и не припал к нему. Она замерла, и до него донесся тихий удивленный стон, а затем послышались звуки срывающегося царапанья, отдающего в ее оазис упругими усилиями живота. Постепенно сильнейшее волнение охватило ее бедра, ей стоило большого труда удержать их на месте. Сжав ладонями его голову, она судорожно отдергивала то, откуда небывалое возбуждение расходилось по телу, и тут же подставляла снова, мешая сдавленный стон с невнятным лепетом. Наконец она не выдержала и потянула его к себе, и он, задержав дыхание, погрузился в нее теперь уже не как начинающий водолаз, а как обнаженный искатель жемчуга. Погрузился и поплыл, омываемый теплыми скользкими струями. Он нашел на дне перламутровой раковины и извлек одну за другой две жемчужины и, аккуратно удерживая их крепкими руками, разглядывал со всех сторон, любуясь и наслаждаясь их игрой. Затем нашел еще одну, самую крупную, и она вдруг набухла и, вспыхнув миллионом огней, ослепила его…

Они лежали, обнявшись, укрытые по пояс одеялом, и он целовал ее голову у себя на груди.

– Тебя дома, наверное, ждут…

– Санька будет спать до утра, а мать и так все знает, – пробормотала она. – Подожди, Димочка, не гони меня, я сама скоро уйду…

– Галчонок мой хороший, я тебя не гоню, я просто беспокоюсь за тебя!

– Не надо за меня беспокоиться, я сама за себя побеспокоюсь…

И, помолчав, добавила:

– Я этого момента, можно сказать, двадцать лет ждала…

И снова помолчав, пробормотала:

– Как хорошо…

Что ж, он согласился бы, если бы не отчетливо проступившее пятно на совести от свершившейся кражи – как теперь он будет смотреть Саньке в глаза?

Время проникало в дом и, ступая на цыпочках, неслышно обходило их стороной, не забывая дотрагиваться до маленького круглого будильника на комоде. Он повернул голову и посмотрел:

– Галчонок, уже пол одиннадцатого…

– Да что уж теперь… Теперь уж все равно увидят… – с притворной покорностью отмахнулась она.

– И… что же будет? – напрягся он.

– Что будет, что будет… Стыд и позор будет на всю деревню! Да не волнуйся ты так! Скажу, что сначала помогла убрать, потом вещи разбирали, потом ты меня чаем поил, сладким тортом угощал (в этом месте она прыснула), про Петербург свой рассказывал, про заграницы всякие… У нас так – если бы я ночью от тебя ушла, значит, переспала. А если до двенадцати – это нормально. Так что время у нас еще есть. А про Саньку не беспокойся – будет спать до утра. А утром будет прощенье просить и спрашивать, что вчера было. Вот такой у тебя друг…

Он прикоснулся губами к ее волосам и задержался там.

– Хочу тебя… – сказал он, чувствуя новый прилив сил.

– Подожди, я сейчас…

Она выбралась из-под одеяла и скрылась за дверью. Немного погодя он услышал приглушенный плеск воды. Вернувшись, она вышла, нагая, на середину комнаты и повернулась к нему.

– Ну, как тебе старушка? – спросила она без малейшего стеснения.

Аппетитная статуэтка стояла перед ним, сверкая легкой здоровой полнотой и устремив к нему жертвенно-языческие бедра, живот, грудь. Забросив руки на затылок, она вытащила заколку и тряхнула головой – волосы сухим электричеством рассыпались по плечам и груди. Она опустила руки, отвела назад плечи и, вздернув грудь, глядела на него с девчоночьей дерзостью, словно бросая вызов своим бывшим и будущим соперницам.

– Ты хочешь, чтобы я ослеп? – откинул он одеяло.

Она скользнула к нему и прильнула:

– Любимый мой Димочка!

Так ласкаются в небе облака, так тает в горячем воздухе солнечный крем, так изгибаются во влажной истоме радостные радуги…

Он лежал на спине, и она прижималась и обнимала его так тесно, так крепко, словно не желала возвращать миру.

– У тебя кто-нибудь есть? – вдруг спросила она его в плечо.

– Уже нет… Только ты… – поцеловал он ее в русый пробор.

– А у меня всегда был только ты…

Последовало молчание, в конце которого он ощутил влагу на своем плече.

– Не плачь, – попросил он, целуя ее душистые волосы и гладя налитую сладким соком спину, до которой ему, пятнадцатилетнему, когда-то мучительно хотелось дотронуться.

– Это я от счастья… – пробормотала она, шмыгая носиком.