Неон, она и не он Солин Александр

38

Ни одна женщина не способна чувствовать себя виноватой более двух дней, если любящий ее мужчина настаивает на том, что в случившихся с ними неприятностях виноват исключительно он. Именно так вел себя после их примирения восстановленный в правах жених, не в силах выносить ее до пугливости покорный, покаянный вид.

Материальную меру своей вины она ощутила наутро, когда решила поближе присмотреться к тому, чему не уделила должного внимание вечером, шаря по его телу и не находя тех излишеств, в которых ее рука утопала всего полтора месяца назад.

– Ну-ка, дай-ка я на тебя посмотрю… – с медицинским пристрастием потребовала она и, встав голая на колени, откинула с него одеяло так неожиданно, что он едва успел прикрыть руками свои избранные места.

«Глупый мальчишка – до сих пор стесняется!» – мелькнуло умиление, но тут же испарилось при виде его обнищавшей плоти. Несколько секунд она разглядывала его непривычную поджарость и, словно не веря, даже провела ладонью по наметившимся ребрам, а затем, охнув, навалилась на него грудью и простонала, заглядывая ему в глаза:

– Димочка, бедный, до чего же я тебя довела!

– Во-первых, не ты, а я сам! А во-вторых, я давно хотел похудеть, хотя, возможно, немного перестарался! – весело отвечал он, отправляя выспавшиеся руки в путешествие по ее телу.

– Бедный ты мой, бедный, связался со старой калошей с тараканами в голове! Ну, скажи, зачем я тебе такая заколдованная? – глядели на него подернутые серой печалью глаза.

– Все настоящие королевы заколдованы. Представляешь, какое сказочное сокровище мне достанется, когда я тебя расколдую!

Он перевернул ее на спину и поменялся с ней местами, глядя на нее расплавленными нежностью зрачками. Впервые она разглядела в их черной глубине пульсирующий свет, питающий неугасимым восхищением дымчатую желтизну короны и сероватый аквамарин радужной периферии.

– Я иногда думаю… – продолжала она истязать себя сладкой болью, – ведь ты с твоими деньгами вполне мог найти себе свежую, молоденькую, без всяких историй и комплексов…

– Молчи, глупая, молчи! – припал он к ее губам, не скрывая своего беззащитного обожания…

За завтраком она сурово сказала:

– Этот мерзавец Феноменко – теперь я просто обязана от него уйти…

– Вовсе не обязана! – ответил он, прекрасно понимая, что она ждет его разрешения продолжать работать с бывшим любовником. – Делай вид, что ничего не знаешь, а про себя посмеивайся, как он, такой умный, обманул самого себя…

Благодарное облегчение проступило на ее лице, и она, не скрывая радости, воскликнула:

– Спасибо, Димочка, ты не представляешь, как для меня важен твой совет!

Она привезла его в Парк Победы. Там они, перед тем как расстаться, укрылись зонтом и, помечая памятные места трогательными разноцветными бантиками милых воспоминаний, прошли тем же путем, каким шли год назад. Они шли по парку, как по музею, где случайные когда-то подробности приобрели, благодаря знакомству с ними, нетленность шедевров и жили теперь собственной жизнью. Ах, как много неожиданного и разного случилось за это время, а между тем узел их судеб затягивается все туже!

Он довел ее до подъезда, поцеловал и горячо пробормотал:

– Я люблю тебя, Наташенька! Люблю еще сильнее, чем раньше…

Да, конечно, она это знает, и молчаливое откровение его худобы для нее красноречивей его глуховатого, дрогнувшего голоса.

– Спасибо тебе, Димочка! Ты не представляешь, как я рада, что мы снова вместе! Можно сказать, я сверхрада! Мне тебя ужасно не хватало, ужасно… Теперь я это вижу, знаю… – отвечала она.

И все же странно, что не он, безумно влюбленный в нее мужчина, а она, чье вредное сердце медлит с взаимностью, спасла их отношения.

«Ты хоть понимаешь, что мы не расстались лишь чудом?» – хотела упрекнуть она его благородное бездействие, но пощадила свет его глаз.

Придя в бюро, она сразу же направилась к кабинету верховного правителя и без стука, с размахом туда вошла. Феноменко, откинувшись в кресле и скрестив на груди руки, снисходительно внимал блеющему вздору Лидии. Под их удивленными взглядами Наташа прошла к столу и уселась напротив фаворитки, поддельным влюбленным видом своим напоминавшей фальшивую купюру.

– Лидия Константиновна, мне нужно срочно переговорить с Алексеем Николаевичем, – сухо обратилась она к изумленной ее наглостью дублерше, которая тут же вскинула капризный взгляд на любовника, словно желая сказать: «Ну да, я знаю, что она твоя бывшая любовница, но минет-то тебе теперь делаю я!»

– Лидия Константиновна, позвольте нам переговорить с Натальей Николаевной! Я вас позову! – услышала она вежливую просьбу своего содержателя. Обнаружив ужимки оскорбленной кокетки, фаворитка выскочила из кабинета.

– Слушаю тебя, – сложил на столе волосатые руки Феноменко.

– Ты, оказывается, способен на подлость, – стараясь оставаться спокойной, сказала она.

– Ты о чем?

– О том, что ты наплел моему жениху!

– Ну, почему же! Все, что я ему сказал – чистейшая правда: я действительно готов развестись и жениться на тебе, – невозмутимо отвечал Феноменко.

– Но я-то с тобой ни о чем не договаривалась! – прошипела она, перекосив лицо презрением.

– Так давай договоримся! – улыбнулся Феноменко.

– Ты подлец, – взяла она себя в руки.

– Я знаю. Иначе бы я не имел всего этого, – обвел он рукой кабинет.

– Но меня ты никогда не будешь иметь! – встала она, поворачиваясь, чтобы уйти.

– Никогда не говори никогда! – с веселой угрозой произнес он ей в спину.

– А то что, выгонишь? – обернулась она, адресовав ему презрительную улыбку.

– Не дождешься!

– К твоему сведению – благодаря твоей подлости я помирилась с женихом!

– Ну, вот видишь – и тут я тебе помог! – мерзко улыбнулся Феноменко.

Она повернулась и пошла прочь.

– Наташа! – неожиданно просительно окликнул он ее.

Она остановилась и обернулась. Феноменко поднялся и направился к ней.

– Послушай, он не тот мужчина, который тебе нужен, – начал он внушительно, словно открывал ей необыкновенную тайну. – Ты посмотри на себя: ты холодная, бессердечная, деловая женщина с блестящим европейским будущим. Ты погубишь этого влюбленного чудака. Даже если ты выйдешь за него замуж, через год он тебе надоест! Тебе нужен другой – такой, как я, который защитит тебя от самой себя. Поверь, я знаю, что говорю! – встав напротив, приложил он к груди растопыренную ладонь.

Она взглянула на черного короткопалого паука у него на сердце и не удержалась от запоздалого отвращения:

«И этими ужасными руками он меня касался!!»

– Может, я и деловая, но не холодная и не бессердечная – тут ты отстал от жизни, – преодолевая отвращение, сказала она. – А он… Он самый лучший мужчина на свете, и между вами есть существенная разница: его я люблю, а тебя нет!

И вернув ему мерзкую улыбку, она вышла из кабинета – возлюбленная ученица прожженного негодяя…

Вечером она рассказала жениху, что не стала прятаться за молчанием, а сразу же прошла к Феноменко, обозвала его подлецом и презрительно с ним обошлась. Она утверждала, что готова была к уходу, но этот мерзавец остановил ее и просил остаться. Теперь она не знает, как ей быть и ждет его, жениха, решения. При этом она не стала цитировать свою заключительную победоносную фразу, сказанную ею в тактических целях, но отозвавшуюся в ней неожиданно сладостным замиранием, словно первая примерка свадебного платья.

– Конечно, оставайся! – сказал он. – Только будь осторожна: боюсь, он так просто не угомонится…

Далее последовали замечательные дни мятежного послевкусия, наполненные трогательной взаимной уступчивостью и предупредительностью. Годовщина их встречи, словно услужливый локомотив, вытягивала за собой из тоннеля прошлого пестрые веселенькие вагончики милых и трогательных пустяков.

Вот уж год, как они первый раз пили кофе на углу Благодатной и Московского, а перед этим она опоздала на свидание.

– Ты ужасно замерз, и у тебя были холодные руки!

Он со своей стороны вспомнил, как сознался в картавости.

– А мне твое произношение сразу понравилось! И еще мне сразу понравился твой голос – такой бархатный, волнующий. Да, да, волнующий! Теперь уже я могу это сказать…

– Сейчас ровно год, четыре часа и пять минут, как я первый раз сделал тебе предложение… – сказал он, взглянув на часы.

– А я тогда подумала, что мужчина напротив меня не в своем уме. Ты уж извини…

– И еще сегодня год, как ты дала мне номер твоего телефона…

– И первый раз весь вечер думала о тебе…

– А сегодня ровно год, как ты заставила меня бросить курить!

– И узнала про твою француженку…

Первое посещение ресторана, первый поход в театр, первая ревность – первый, первая, первое, первые… – и ни слова о той огромной яме, в которую почти два месяца назад угодил на полном ходу их деликатный экипаж, едва не рассыпавшись при этом на куски. Это было похоже на то, как если бы на свежую рану спешили нанести толстый слой просроченной мази, продолжая веровать в ее былую целебную силу. Словно сладкой истеричной пастой торопились замазать трещину, отделившую медовую часть их обручальной дистанции от нынешней горечи отрезвления…

39

Их воссоединение приветствовали друзья и подруги. Его мать, поплакав вместе с ней, вновь открыла ей свое сердце.

– Не знаю, что между вами случилось, но прошу тебя, не обижай Диму… – обратилась она к Наташе, почти как к иконе. – Никогда не видела его в таком ужасном состоянии, никогда… Не иначе ты его околдовала…

– Слава богу, наконец-то! – с радостным облегчением воскликнула Ирина Львовна, подставляя ему для поцелуя руку.

И вот уже, кажется, срослись разорванные сухожилия их сожительства, восстановилось питание онемевших тканей доверия, рассосались гематомы возмущения, ровно и сильно забился пульс влечения. Похоже, они вновь обрели друг друга, и жизнь их постепенно приняла довоенный вид. Но чем дальше уходил от них окаянный сентябрь, тем сильнее проступал внутри каждого из них едкий пот беспокойства, отравляя обоняние души назойливым запахом.

Пережив, как и в январе, очистительную эйфорию первых дней воссоединения, он, согласно тому же сценарию, угодил в лапы жестокого смятения: сбылись его худшие опасения – она, не успев его полюбить, увлеклась другим. И пусть она сделала это под влиянием каких-то там возвышенных сил – ему от этого не легче: страх его, до этого беспредметный и бесформенный, обрел фигуру и лицо. Отныне все лица мужского пола разделились на похожих и непохожих на ее покойного жениха, причем, похожие где-то тщательно скрывались, чтобы подло возникнуть в самый неподходящий момент.

Да, она смущена и, кажется, переживает. По-новому внимательна и предупредительна. Но так ведут себя изменив и пытаясь загладить вину, либо находясь в смятении по поводу будущей верности. Потому и вынужден он был назначить ей испытательный срок. Поздно становиться грубоватым ироничным властелином. Куда разумнее освободить ее и готовиться к худшему.

Конечно, он разгадал ее отчаянное намерение опуститься до положения наложницы, когда она, разгоряченная виной и коньяком, захотела доказать ему силу своего раскаяния. Остановилась на самом пороге, и когда он уже приготовился отпрянуть и отчитать ее за низкопробный порыв, передумала. При желании он мог бы подстегнуть ее смелость, чтобы унизительной непристойной лаской, как грубой веревкой привязать ее к своему потному кочевому седлу. Но тогда он способствовал бы ее отречению от королевского звания и превращению в очередную Ирину, которых у него и без того было предостаточно…

В один из последовавших дней он, пробуя себя в роли обездоленного влюбленного, попытался проникнуть за кулисы ее помешательства, для чего извлек из сундука памяти единственно подходящий для этого реквизит, а именно: изрядно помятый образ Мишель, и как мог, вообразил тоскливое нытье покинутого сердца. Далее попытался представить их внезапную встречу. Он рисовал ее и звуком, и краской, и утренним воздухом, однако воображение его дальше неприятного удивления и вялого любопытства заходить отказывалось. Возможно, он не стал бы даже с ней говорить. Самое большее, к чему он мог бы себя принудить – это выпить с изменщицей по чашке кофе со слабым привкусом былого и уже смешного отчаяния и вдогонку истаявшей грусти поцеловать ей на прощанье руку. Доведя мысленный опыт до такого простого, будничного исхода, он приготовился было адресовать невесте молчаливое укоризненное недоумение, как вдруг ему представилось невообразимое – будто кто-то невидимый, насмешливый и всесильный собирается в эту секунду отнять ЕЕ у него навсегда. И в ту же секунду воющая, рыдающая, душераздирающая тоска обрушилась на него и озарила высоким откровением – если он после этого выживет, то пойдет искать подобие своей любви в толпе равнодушных людей, а найдя, захочет быть рядом…

Улучив вечером момент, он подошел к ней, обнял и погрузил лицо в ее волосы.

– Что? – спросила она.

– Я сегодня вдруг представил, что делал бы, если бы… потерял любимого человека…

– И что? – подняла она на него глаза.

– Если бы я после этого выжил, то искал бы похожего на него, а найдя, захотел бы быть рядом…

Благодарное удовлетворение проступило на ее лице, и она необычайно серьезно сказала:

– Как хорошо, что ты меня, наконец, понял…

– Мне от этого не легче! – вымучено улыбнулся он. Как ей объяснить, что теперь он каждый вечер заглядывает в ее глаза, как моряк на горизонт – не появилась ли там тень новой беды!

В постели он продолжил:

– Последнее время я много думал о том, что случилось…

Она молчала, и он сказал:

– Конечно, если ты не хочешь об этом говорить…

– Нет, почему же, об этом надо говорить, – сухо отозвалась она.

Он помялся и продолжил:

– Знаешь, со мной в свое время произошла похожая история… После измены француженки я через три месяца встретил здесь необыкновенно похожую на нее девушку, необыкновенно! Можешь себе представить, что со мной было! Естественно, я с ней познакомился, ну, и все такое… Ты понимаешь…

Она молчала.

– В общем, я сделал из нее вторую Мишель, и мы прожили с ней три года…

– И? – подала она, наконец, голос.

– Я разочаровался, мы расстались, и я выздоровел… – закончил он.

– Забавно! – насмешливо откликнулась она. – То есть, ты советуешь мне найти похожего на Володю человека, прожить с ним три года, разочароваться и выздороветь? То есть, хочешь сплавить меня на перевоспитание?

– Наташа! – укоризненно отозвался он.

– Знаешь что, не трави душу, и так тошно! – неожиданно зло воскликнула она. После чего отвернулась и затихла. Примолк и он.

«Он прав: я до сих пор больна Володей… Это ужасно, но это так, – тем временем думала она. – Да, моя память – мой враг. Только поздно ее лечить таким варварским способом…»

Да, после краткого упоительного экстаза воссоединения жених сник, стал сдержан и пуглив, смущен и неспокоен. Как ни пытается он напускным весельем спрятать свой грустный страх, ему не скрыть ту мучительную неохоту, с какой он каждый день отпускает ее от себя. Он ей не доверяет, он ее боится. Вот и срок испытательный в четыре карантина назначил. Что ж, она не в обиде – сама виновата.

А между тем, после примирения он стал ей определенно ближе. Она жалела его, жалела охотно и обильно, испытывая от жалости тайное удовольствие, подкрепленное гордостью за его нерушимую любовь и верность. И было, между прочим, в ее жалости что-то новое, смущенное, материнское. Что касается его похудания, то если отвлечься от способа, каким оно было достигнуто, следовало признать его крайне полезным и своевременным. Его обновленная внешность обрела волнующую привлекательность, он казался ей стройнее, моложе, интереснее, мужественнее, наконец. И еще она подумала: «Может, следовало настоять, выйти за него замуж, родить ребенка, и вся моя дурь прошла бы сама собой?»

– Ну, не сердись, – повернулась она к нему. – Лучше расскажи, почему ты разочаровался…

И он с облегчением объяснил ей, что в противоположность бытующему мнению, будто сходство внешнее предполагает сходство внутреннее, здесь действует некий закон, согласно которому два человека, внешне похожие друг на друга, как майские жуки, содержанием отличаются, как два разных экзаменационных билета.

– Чем больше сходство, тем сильнее различия. Разочарование неизбежно, – вещал он.

– Я и сама это поняла… – обронила она и пожаловалась: – Знаешь, с некоторых пор я чувствую себя так, будто у меня внутри бомба замедленного действия…

– Так и есть. Но никто, кроме тебя, не сможет ее обезвредить. Если ты, конечно, хочешь ее обезвредить… – грустно заметил он.

– Хочу, Димочка, хочу! Ты не представляешь, как хочу! Только прошу – не бросай меня, помоги мне!

В ответ он стиснул ее так, что у нее перехватило дыхание.

– Возьми меня скорее в жены и давай родим ребенка! Вот увидишь – все пройдет само собой! – горячо бормотала она ему в плечо.

И он бы, наверное, согласился, если бы несогласная память не подсунула ему предостережением раннюю осень в купальнике цвета линялого апельсина и свое беспомощное недоумение, наблюдающее за счастливым бегством невесты к другому…

– Поверь, я делаю это ради тебя самой, – глухо ответил он.

– Но если я не вылечилась за шесть лет, как я смогу вылечиться за полгода? – воскликнула она.

– Тогда рядом с тобой не было меня…

– Лучше скажи, что ты меня больше не любишь! – обиженно вырвалась она из его объятий и укрылась на своей половине.

Что ж, весьма полезный и нужный разговор для тех, кто, собираясь в дальний путь, оценивает свой и чужой груз, чтобы решить, надрываться ли каждому в одиночку или считать его общим, а значит, брать с собой не две палатки, а одну.

40

Были у них и радости: ведь даже приговоренные к смерти имеют право на рассказы о загробной жизни.

– Что у вас со свадьбой? – спросила Светка довольную Наташу в середине ноября.

– Отложили до апреля! – беспечно отмахнулась та.

– Вот, ничего себе! А что так? – удивилась подруга.

– Решила назначить себе новый испытательный срок! – лучезарно отвечала Наташа.

– Ты уверена, что сделала правильно?

– Абсолютно! – лучилась Наташа. И вспомнив то, о чем давно хотела спросить, небрежно поинтересовалась: – Ты мне лучше вот что скажи – ты своего по-прежнему целуешь? Ну, сама знаешь, куда…

– Ну, бывает… А ты? Что, нет? Серьезно?! Неужели еще не пробовала?! Что, вообще никогда?!! Ну, Наташка, ну, ты даешь!! – оживилась Светка. – Нет, ну что ты – конечно, надо попробовать! Только имей в виду – это не всегда вкусно…

И дальше последовали липкие подробности и скользкие советы. Наташа слушала, ахала и переживала незнакомое возбуждение.

– Ну, ты, Наташка, даешь! – заключила подруга. – Все уже давно попробовали, одна ты у нас монашка!

Монашка, не монашка, но через неделю она, задернув шторы, потушив свет и заранее морщась, по собственной воле угостила его своим рокфором. Было так: получив после кровавой паузы долгожданное разрешение, он по привычке скользнул к своей любимой мишени, будто голодный пес к сахарной косточке, и она сразу почувствовала, как он насторожился. Совсем, как тот же пес, что обнюхав подаяние, останавливается перед несвежим запахом. Это было так красноречиво и забавно, что она улыбнулась в темноте, не забыв покраснеть. Он, ни слова не говоря, вернулся к ее губам, а оттуда к груди. Многозначительно и протяжно поцеловав их, он вновь спустился к бедрам и, растягивая удовольствие, долго кружил вокруг лакомства, раздувая ноздри и лаская кожу невесомыми, согретыми жаром дыхания поцелуями.

«Извращенец…» – на удивление снисходительно подумала она и почувствовала, что вопреки брезгливости возбуждается. И когда он, наконец, отправил свой челнок в плаванье, она, поначалу алчно и гадливо принюхиваясь к растревоженному духу плодородия, постепенно увлеклась и с жаром отдалась приготовлению любовного напитка, стесняясь того неспешного тягучего причмокивания, с которым он его смаковал. Ее жалобные стоны в союзе с призывным благоуханием молодой самки до крайности его возбудили, и он, отбросив нежности, широкими, крепкими движениями принялся взбивать содержимое ее лона. Впервые за все время их отношений он вспотел. Вспотела и она, и, распавшись, они лежали рядом, обессиленные и мокрые, вдыхая ее терпкий, бесстыжий запах.

– Димочка, это было что-то необыкновенное… – пробормотала она, укладывая голову ему на плечо и не торопясь идти в ванную…

В середине ноября они пригласили к себе Юрку с Татьяной. Принимая в расчет наихудший ход событий, она запретила ему дарить ей до свадьбы что-либо дороже цветов, отчего вся ее квартира была уставлена букетами, а воздух пропитан приторно-горьковатым запахом осени. Особенно она любила астры. Когда женщины удалились на кухню, Юрка захотел знать дату свадьбы. Услышав про апрель, он удивился и потребовал объяснений.

– Наташа попросила перенести, Что-то у нее там дома не в порядке… – неубедительно отвечал Дмитрий.

– А у вас у самих-то все в порядке? – усомнился Юрка.

– Абсолютно! – твердо и убежденно подтвердил Дмитрий.

Вернулись женщины, и Наташа, глядя на жениха, оживленно сказала:

– А мы с Димочкой в понедельник в филармонию идем! Он вам еще не говорил?

– Почему в понедельник? Почему так неудобно? Что-то особенное? – удивилась Татьяна.

– Да, особенное! Правда, Димочка?

– Да, да! – смутился он. – Исключительное и особенное: Нино Катамадзе и оркестр «Новая классика»!

– Никогда не слышала! – подозрительно глядя на хозяев, удивилась Татьяна, ожидавшая услышать имена более звонкие и привычные ее чопорному уху.

Ах, какой дразнящий, волнующий, понятный только им двоим намек скрывало ее сообщение! Из филармонии в кровать – именно такой исторической последовательностью решили они отметить годовщину их первой ночи, чем и будоражили друг друга на глазах непонятливых гостей. И пусть впереди две ночи репетиций, это будет особая ночь, без страхов и упреков и, возможно, с сюрпризами.

Так все и случилось: он приехал с букетом белых роз и, церемонно склонившись, поцеловал ей руку.

– Прошу вас, сударыня…

Она оступилась и не очень ловко, словно беременная, забралась в машину, и ему вдруг представилось, с какой особой осторожностью и умилением он станет подсаживать ее, когда все так и будет на самом деле.

Они повторили прогулку по Невскому, и он, как и год назад украсил босую голову купленной в Стокгольме клетчатой английской кепкой. Она, как и прошлый раз медленно шла рядом с ним в черном приталенном пальто, прикрыв голову беретом и плавно покачивая бедрами. Только в этот раз не он взял ее под руку, а она его. Все те же потупившиеся фонари приветствовали их проход.

Та же яркая торжественная анфилада, тот же высокий, светлый, отполированный звуками зал. Они уселись в красные королевские кресла и ждали начала, переглядываясь и улыбаясь. Это было именно то, что им хотелось – оказаться в магической реторте прошлого, разогреваемой умеренным ровным гулом в мелких трещинах покашливания; окунуться в нетронутый временем раствор матовых теней и красок; вдыхать чопорный пресноватый воздух, который здесь даже не воздух, а чуткий соисполнитель; наблюдать за сдержанным бурлением человеческого вещества, готового вступить в реакцию с благородной музыкальной субстанцией.

Он взял ее руку и сказал:

– В тот вечер я мечтал держать тебя за руку…

– А почему не взял?

– Ну, что ты! Я никогда так не робел, как с тобой!

– А мне тогда понравилось, как ты слушал…

Воспроизводя атмосферу памятного события, они заведомо не придавали значения тому, что услышат, однако сложный, выразительный строй джазовых хитросплетений увлек даже ее.

– Замечательно, мне понравилось! – расслабленно выразилась она после бурных оваций, в которых с удовольствием приняла участие.

И вот они уже в машине и в отличие от прошлого года знают, что с ними случится дальше. Однако она, рассеяно глядя в окно, знает, как и прошлый раз то, чего не знает еще он.

Дело в том, что с недавних пор она решила действовать. Не желая ждать, когда ее одолеет очередной приступ владимиромании, она сама пошла на приступ. Сегодня – великий день. Сегодня она окончательно покончит с целомудрием – совершит обряд, который в отличие от проституток всегда считала наивысшим доказательством любви, равным по значению потере девственности. Она выстрелит себе в голову из его нежного пистолета, и одноствольная жертва ее будет двусмысленной: с одной стороны она одарит своего жениха небывалой лаской, а с другой – водрузит на Володин образ монолит неимоверной тяжести, из-под которого ему, как из-под измены уже не выбраться. То есть, фигурально выражаясь, одним липким выстрелом убьет двух зайцев: авансирует будущую любовь и закажет прежнюю.

После церемонии чаепития она привела его в гостиную, усадила на диван и заставила целоваться, неловко изгибаясь. Следуя Светкиным наставлениям, она не допустила его до себя в предыдущую ночь, под разными предлогами заставляла пить апельсиновый сок, и теперь, скрывшись под джинсами и свитером, разжигала его аппетит, оставив его недоумению лишь прекрасную головку с горячими губами, шейку и запястья.

Почувствовав крепнущее нетерпение его объятий, она отправила его в ванную, приготовила постель, дождалась его возвращения и удалилась в неоновую прохладу кафеля за порцией дрожи, чувствуя себя как в свою первую брачную ночь. Стараясь не смотреть в глаза зеркалу, она облачилась в прошлогоднюю шоколадно-золотистую шелковую комбинацию. Между прочим, сегодня год, как она познала оргазм…

Подрагивая от волнения, она явилась в спальную с бутылкой коньяка и бокалами, и, забравшись под одеяло, прильнула к нему ледяными ногами.

– Давай, скорее выпьем! – простучала она зубами.

Он кинулся ее обхаживать, налил коньяк, и она, поймав губами край бокала, разом выпила всю порцию, после чего прижалась к жениху, чувствуя, как жаркий огонь разбегается по телу.

– Что с тобой, моя хорошая? Ты у меня случайно не заболела? – забеспокоился он.

– Нет, нет, все в порядке! Немного переволновалась! – отвечала она, подсовывая ему свои холодные ноги. И это была чистая и благородная, как коньячный спирт, правда.

Он тоже избавился от бокала, улегся и крепко прижал ее к себе, после чего попытался освободить от комбинации.

– Подожди, – сказала она, – хочу еще выпить…

Выпили еще. Через некоторое время телу вернули тепло. Пора было приступать.

– Выключи свет, – попросила она.

Он встал, исполнил ее просьбу и вернулся к ней. От того, что она предусмотрительно задернула шторы, в спальной в первое мгновение стало темно, как в задвинутом ящике комода, где даже белое становится черным. Постепенно едкий неон уличных фонарей нарушил герметичность их стильного комода и призрачным птом проступил через поры штор.

– Я хочу тебя поцеловать, – собравшись с духом, произнесла она и по короткому доверчивому отклику его тела почувствовала, как он, не догадываясь об истинной сути ее желания, потянулся к ней губами.

– Нет, ты не понял: я хочу поцеловать тебя ТУДА… – возблагодарив соучастницу-темноту, уточнила она рукой предмет своего вожделения.

– Наташенька, зачем тебе это? – спросил он, преодолев замешательство.

– Просто я так хочу! – занервничала она, радуясь, что он не видит, как полыхает ее лицо.

– А я не хочу, чтобы ты это делала.

– Почему? – растерялась она.

– Потому что люблю тебя.

– Вот и хорошо! Я и хочу это сделать, чтобы ты знал, как я тебе благодарна!

– Только поэтому?

– А разве этого мало?

– Мало, моя хорошая, мало…

Спасая свой план, она заторопилась:

– Димочка, ты просто не представляешь, что для меня это значит! Ведь мне даже говорить об этом стыдно, а не то что делать! Ведь я никого и никогда туда не целовала, понимаешь? Никого и никогда – даже Володю! Понимаешь?

– Тогда и начинать не стоит! – весело объявил он и порывисто стиснул ее в объятиях, выжав из нее легкий стон.

– Но почему ты не хочешь? Ведь ты же меня целуешь! – растерянно спросила она, не зная, как быть дальше.

– Потому что ты королева, а я раб!

– А если серьезно?

– Куда уж серьезней! – прижимал он ее к себе.

Она обмякла и затихла.

– Глупая! Глупая моя девочка! Какая глупая! – закачал он ее на груди, как ребенка и очень серьезно добавил: – У меня была целая армия кухарок и только одна королева… Неужели ты думаешь, что ради сомнительного удовольствия я позволю тебе стать кухаркой?

Она откинулась на спину и потянула его за собой:

– Иди ко мне и делай со мной все, что хочешь… Никакая я не королева, а обычная глупая баба…

– Неправда… – припал он губами к ее глазам. – Неправда… – шептал он ее ресницам. – Ты королева… Моя королева… И всегда ей будешь…

Он обошелся с ней чрезвычайно нежно, но достаточно убедительно, чтобы она лишний раз уяснила, кто у них в постели главный. Понимая, что следует как-то оправдать свое отвергнутое предложение, она пробормотала из его объятий:

– Димочка, я, правда, никогда этого не делала… Просто мне очень захотелось ответить на твою любовь чем-то особенным…

Он долго и прочувствованно целовал в темноте ее послушное лицо, а потом сказал:

– На любовь лучше всего ответить любовью…

– Я отвечу, Димочка, обязательно отвечу! – зарылась она виноватым лицом в мягкое основание его шеи.

– Только давай сразу договоримся: пока мы вместе, я не дам тебе сделать то, что ты хотела и сам не сделаю ничего сверх того, что мы уже делаем, – внушительно произнес он.

– Лучше так: пока ты сам этого не захочешь… – попыталась она изменить условия контракта.

– Не захочу… – сердито буркнул он и добавил: – Может, тебе со мной недостаточно хорошо?