В тени горностаевой мантии Томилин-Бразоль Анатолий
Между тем здоровяк Ванюша оказался настоящим bon vivant’ом <Любитель поволочиться и пожить в свое удовольствие.>. Не довольствуясь увядшими прелестями повелительницы, он пасся и на соседних лужайках. Анна не решалась докладывать и об этом.
Впрочем, скоро она заметила, что государыня, обращаясь к фавориту, время от времени недовольно поджимает губы. Раз или два перед отходом ко сну, она хотела вроде бы о чем-то поговорить с Анной, но замолкала на полуфразе. «Неужто опять смена караула? – подумала фрейлина. – А не хочется-то как...» Выждав день, когда, по ее расчетам, государыня должна была дать ей очередное деликатное поручение, Анна сказалась больной и укрылась в своих покоях. Тут-то все и свершилось...
Решив в неурочное время посетить фаворита, императрица обнаружила в его спальне толстую, распутную Брюсшу. Видимо Прасковья время от времени требовала от своего протеже возвращения долга за оказанную услугу.
– Опять?!.. – воскликнула Екатерина, застигнув обоих в самый деликатный момент. Лицо ее покрылось красными пятнами, сердце забилось. Брюсша с визгом скатилась с постели, а фаворит, схватив в охапку панталоны, скрылся в соседних комнатах. Прасковья, сидя на полу и, оправляя юбки, затараторила:
– Не сердись, Катиш, я тебе все объясню... Ну, сама же понимаешь, что это просто...
– Вон!.. – Коротко приказала Екатерина. Она взяла вспотевшей ладонью трость, стоявшую в углу, огрела толстуху палкой и, не обращая внимания на ее вопли, пошла за куртизаном...
Вечером Анне доложили, что, найдя Ванюшу в дальнем покое, государыня так отходила его палкой, что любо посмотреть. Громадный кавалергард только вздрагивал да поскуливал, умоляя не лишать его расположения за дерзкий поступок.
Всезнающая Дуняша добавила:
– А когда оне уж больно сильно кричать начали, их императорское величество и скажи, мол, благодари Бога, что от моей руки порку приемлешь. Отдать бы тебя Степану Иванычу... – Анну передернуло. Горничная, внимательно наблюдавшая за нею, сразу все поняла. – Чай, поди на господина Шешковского намек давали?..
Фрейлина не ответила. О тайном застенке разжиревшего ханжи Степана Шешковского и о его подручных при Дворе ходили страшные рассказы. Рассказывали о пытках, которые там применяются. Будто есть у Степана Ивановича такой стульчик пред допросным столом, сделанный теми же мастерами, что смастерили подъемник из кухни для подачи блюд в Эрмитаже. Нажмет Степан Иванович на рычажок, и поехал стульчик вниз. Одна голова допрашиваемого над полом остается. А внизу его подручные каты со всем их арсеналом... Говорили о том за тайну, из уха в ухо. Анна еще раз вздрогнула, как от озноба, и отослала Дуняшу.
От ложа красавца-кавалергарда не отлучили, но в покоях заперли накрепко. Прасковья же была изгнана из Петербурга и уехала за границу. В связи со случившимся жизнь Анны крайне осложнилась. Не отказываясь от услуг Римского-Корсакова, императрица и ее непрерывно теребила, требуя новых любосластцев. Фрейлина сбивалась с ног. Их поиски и подготовка к предстоящей роли были утомительны, а в результате все оказывались не тем, что требовалось. Одни задерживались на два-три дня, другие – на ночь. А бывало, что Екатерина выгоняла приглашенного уже через час или два и яростно звонила в покои фаворита, требуя его к себе...
«Эко бабу хотенье-то разбирает, – ворчала верная d?gustatrice, передавая очередную табакерку или перстень, несостоявшемуся фавориту, – и как не изнеможится? Эдак-то и помереть недолго. Та ведь нет, знать того не хочет, что на хотенье быть должно и терпенье». Сама Анна с годами поуспокоилась, особенно после рождения дочери. И хоть вида не показывала, порой через силу принимала очередного кандидата. Как правило, большинство из них, с повышением в чине и с наградой исчезали в дальних гарнизонах. И потому самый факт такого легкого фавора вызывал немало завистливых оскорблений и ссор среди гвардейской молодежи. Произошло даже несколько поединков. Рассказывали, что один офицер из поляков, Федор Повало-Швейковский, после краткого визита, закололся под окнами государыниной опочивальни. Государыня раздражалась, плакала и еще более раздражалась. И весь Двор понимал, что нужен новый любимец и на более долгий срок. Понимала это и Анна, ловя на себе недоумевающие взгляды придворных.
Попробовала привлечь к делу генерала Архарова Николая Петровича. Ревностный служака, обладающий сметливым умом, он неплохо зарекомендовал себя во время чумы в Москве и весьма искусно провел следствие в деле «маркиза Пугачева».
В 1782 году был назначен московским губернатором, а в 1783 году произведен в генерал-поручики. Императрице нравились его способности в расследовании преступлений, доставившие ему славу великого сыщика даже за границей. Все бы хорошо, да вот фигурою Николай Петрович не вышел. Был коротконог и годы его перевалили уже на пятый десяток... Однако, несмотря на краткость «доступа к телу», карьера Архарова в столице не прервалась. И он получил назначение обер-полицмейстером.
На его место Анна привлекла Василия Ивановича Левашова – генерал-поручика, сопровождавшего императрицу во время ее путешествия в Тавриду. Ему покровительствовал и Потемкин. Но – тоже более пары месяцев он при государыне не задержался. Затем, совсем на короткое время – Василий Петрович Померанцев – комедиант. В молодости, готовясь стать дьячком, он завернул случайно в театр, да так и остался актером. Его дрожащий голос и яркая декламация часто заставляли рыдать зрителей. В 1785 году он был принят на казенную сцену. В опочивальню государыни попал случайно, помимо Анны. Были и другие. Имен их в памяти не осталось, хоть и проходили они почти все через нее, прежде чем попадали в спальню императрицы. Даже Безбородко, как говорили, побывал в этой роли. Анна с тревогой следила за развитием этой интриги. Безбородко был отчасти ее креатурой. Но, в отличие от прочих, изворотливый хохол вышел из ситуации не только без потери места, но и с весьма солидной прибылью. Он хозяйственно купил в Полюстрове имение, в коем завел себе гарем из девок. Ими он, время от времени, обменивался с Никитой Ивановичем Паниным, и ездил в Смольный собор замаливать грехи. Только те ли были-то прегрешения? После причисления к Коллегии иностранных дел Александр Андреевич, сохранив прежнюю свою должность секретаря императрицы, неутомимо копал под своего начальника, прибирая к рукам всю переписку по вопросам внешней политики. При сем деле проявлял он немалую дипломатическую ловкость.
По смерти Никиты Ивановича Панина первое место в иностранной коллегии со званием вице-канцлера занял Остерман, но именно Безбородко, произведенный в тайные советники, стал там главным действующим лицом. Он сопровождал императрицу в ее поездках во Фридрихсгам на встречу с Густавом III, в Вышний Волочек для осмотра строящегося канала и в Сестрорецк на оружейный завод.
В 1885 году государыня пожаловала ему Владимирскую и Александровскую ленты и 5000 душ крестьян в Малороссии. А 12 октября того же года вместе с рескриптом о введении его в графское Римской империи достоинство, получил Александр Андреевич и лестное собственноручное письма государыни. В нем она в частности писала: «Труды и рвение привлекают отличие. Император дает тебе графское достоинство. Будешь comes! Не уменьшится усердие мое к тебе. Сие говорит Императрица. Екатерина же дружески тебе советует и просит не лениться и не спесивиться за сим».
В «нервные» дни, когда все придворные шарахались от императрицы, лишь толстый и всегда веселый Безбородко да граф Строганов, воротившийся недавно из заграничного вояжа, без страха заходили в ее кабинет. Александр Андреевич всегда с делами, но и с улыбкой. С ним даже самые неприятные решения давались легко. Главным достоинством сего дельца явилось то, что он полностью усвоил политические взгляды повелительницы и всегда верно истолковывал их, исполняя все так, как она хотела.
Со Строгановым государыня была, как ни с кем, откровенна.
– Уймись, матушка-государыня, – говорил граф Александр Сергеевич, нюхая табак из табакерки, выточенной из цельного изумруда. – Что с тобой деется? Как мне успокоить тебя? Может, врач твой Роджерсон – дурак набитый, что не может помочь?..
– Роджерсон тут ни при чем, граф. Время мое проходит, а я не могу с тем смириться. Любить хочу безумно, хочу, хочу... А погляжусь в зеркало – эх! Да и где она любовь-то? Вокруг – один блуд, что фрейлины, что статс-дамы... Жен сенаторских кавалеры глазами раздевают... Все об сем токмо и думают...
– А ты не преувеличиваешь ли, матушка? Пойдем-ка ко мне, поглядишь, каки новы полотна мне намедни привезли из Италии. Порадуемся вместе...
И они отправлялись, рука об руку, ко дворцу Строгановых, что стоял неподалеку от Зимнего на берегу Мойки-реки, глядеть картины в галерее графа...
А потом случилась беда. Кто-то подбросил в покои императрицы письмецо. Там стояло: «Душа моя, радость, несказанная. Я опять сижу взаперти. Старуха как с цепи сорвалась. Губит все вокруг своим распутством. Когда-то, наконец, перебесится. Завтра, как поедет гулять, выберу момент. Отправь и ты своего...».
Подписи не было, но Екатерина хорошо знала почерк своего фаворита. Не составило большого труда выяснить и адресат письма. Он находился неподалеку в том самом доме, где она любовалась картинами...
Теперь не обошлось без «стульчика» Ивана Степановича. Изодранного кнутами Корсакова по излечении отпустили за границу, а княгиню Строганову, снисходя к просьбам ее супруга, отправили в деревню.
После истории с Римским-Корсаковым государыня приметила двадцатипятилетнего красавца Александра Ланского. Пожалуй, никто, кроме Орлова и Потемкина, не поражал ее так сильно, как этот болезненный молодой человек, предки которого переселились в Московию из Польши. В отличие от прошлых богатырей, Ланской был нежен и тонок. Когда после Роджерсона он попал к Анне Протасовой, та на утро сказала императрице, что мальчик неплох, но, вроде бы, слабоват и здоровьем не Геркулес...
Но Екатерину это не остановило. Со стороны могло показаться, что в этой женщине, лишенной материнского инстинкта, вдруг проснулись сии могучие чувства. Она лично учила и просвещала его, проявляя себя более заботливой матерью, чем возлюбленной. Но то был ритуал дня. К ночи «нежная мать» становилась требовательной и ненасытной любовницей, настоящим вампиром, исступленно высасывающим из своей жертвы её силы до последней капли. Как-то раз, после одной из оргиастических ночей, Ланской не удержался в седле и, упав с лошади, сильно разбил себе грудь... Императрица ходила за ним, баюкала на руках. Впервые Екатерина мирилась с недомоганиями любовника. Но ей так нравились его ласки, ласки мужчины, которые дарил юноша, почти мальчик. Ну как тут было удержаться...
Чтобы соответствовать желаниям и аппетитам государыни, Ланской вынужден был то и дело просить у лейб-медика бодрящие пилюли. Тот качал головою. Велел готовить их аптекарю и, отдавая, не раз предупреждал – «не злоупотреблять оными». Но молодой человек глотал их, не задумываясь, и «трудился», подрывая свое и без того далеко не богатырское здоровье.
Через полгода Анна обратила внимание государыни на то, что изящный красавец Александр Дмитриевич буквально тает на глазах.
– Я не понимать, ma ch?rie, чего ему не хватает? Он камергер, генерал-поручик и генерал-адъютант. Вы ведь были в его покоях – я велела убрать их с царской роскошью.
– Ваше величество, может быть ему нужен небольшой отпуск...
– Отпуск?.. Зачем?..
– Для отдыха, государыня...
– Но он же почти ничего не делать. Я сколько раз предлагать ему занятий... Должна тебе говорить, ma ch?rie, он и в постель уже не тот, что был...
«Конечно, – подумала фрейлина, – если бы она узнала, что недостаток сил ее красавец-дитя пополняет все увеличивающимися приемами сильных возбуждающих средств, которые получает уже не от Роджерсона, а от каких-то ворожей. Может быть, тогда она бы поостерегла его... А может и нет, как знать?..»
Императрица некоторое время молчала. Потом, повернувшись к фрейлине, сказала:
– Ты, наверное, права. Я собираться на встреча с король Густав III в Фридрихсгам [68] . Может быть, взять Александр Дмитриевич с собой?
– Как пожелаете, ваше величество. Но ежели вы меня спрашиваете, то я бы отправила его на время куда-нибудь подалее от Двора...
Императрица поджала губы и промолчала. Через несколько дней она выехала в Фридрихсгам. В составе свиты ее сопровождали Ланской и Безбородко.
Свидание двух монархов закончилось без особых успехов. Воспитанный с раннего возраста в преклонении перед французским Двором, честолюбивый Густав III во все дела вносил французский дух, забывая, что его страна – не Франция. Будучи о себе чрезвычайно высокого мнения, король проводил одну за другой реформы, совсем не вникая в то, как они воспринимаются дворянством и народом [69] . В Фридрихсгаме он пытался привлечь на свою сторону Ланского, но Александр Дмитриевич держал себя очень сдержано и своих взглядов не высказывал. Он вообще обладал большим чувством такта и, несмотря на молодость, умело избегал придворных интриг.
Однако после этой поездки силы его заметно ослабли. Императрица, наконец, сама поняла, что ее возлюбленный нуждается в некотором отдыхе. И по возвращении в Царское Село Ланской получил предписание с назначением его комендантом Ораниенбаумской крепости.
Екатерина не любила эту меншиковскую резиденцию, пожалованную императрицей Елисаветой Петровной своему племяннику. Зато великий князь Петр Федорович подолгу живал здесь. По его желанию вдоль русла речки Карость по чертежам и рисункам архитектора Ринальди была сооружена крепость Петерштадт. Любил Ораниенбаум и наследник Павел Петрович. Он велел распланировать Верхний парк, достроить Китайский дворец, грандиозную Катальную горку и множество китайских домиков, павильонов, беседок и мостиков.
Двор недоумевал. Что означало сие назначение? Кое-кто уже мучительно решал, куда перебежать из приемной фаворита, вдруг это было ссылка...
– Mon cher, – говорила Екатерина Ланскому, – в сей крепости через споспешество светлейшего обретается какая-то цыганка. Бог бы с нею. Но вот зачастил что-то в Ораниенбаум его императорское высочество... Так ты бы приглядел, что там и как? Узницу, ежели она еще в казематах, переведи во дворец, облегчи ей заключение елико можно. А то, гляди – помрет от скуки жизни. Одна бродяжка [70]уже и так без покаяния отдала Богу душу. Не хочу брать второго греха...
Позже, отпустив Ланского, говорила Анне:
– Все стращает светлейший. Говорит, не иначе, как его высочество в Ораниенбауме тенета заговора плетет. Вы как думаете, ma ch?rie?
– Разве я могу, ваше величество, супротив их светлости что сказать. У него шпионов да доносчиков кругом не счесть. Только, ежели вы моего понятия требовать изволите, то я в сомнении. Его императорское высочество, конечно, человек уже взрослый и без настоящего дела мается. Но чтобы заговор?.. Сие без партии – дело бездельно. Али они сами сего не разумеют? Думаю – вполне, они, чай, не без разума. А их светлость тоже понять можно – опасаются. Давно уж Александр-то Дмитриевич в верхних покоях обретается, да уму-разуму от вас набирается...
– В этом ты права – мальчик очень изменился за эти три года. Заметно, правда?
– Еще бы не заметно. Со временем вот какой государственный муж получится. Сие не токмо мои слова. Многие при Дворе так считают. И характер золотой – никому за это время зла не сделал, слова грубого не сказал.
– Да, мягок... Может даже излишне... Но мальчик умный и образован изрядно. Ведь как искусство любит – что театр, что словесность. Вирши по-французски слагает... Намедни мне благодарственное послание в стихах накропал. – Екатерина конфузливо хихикнула. – Я тебе как-нибудь дам почитать, как сама приостыну.
До самой осени пребывал Александр Дмитриевич в Ораниенбауме. Однако, привыкнув к заведенному порядку, государыня не желала его нарушать и покоя своей статс-фрейлине не давала. За это время Анна успела «сосватать» Екатерине несколько молодых офицеров, но это были все связи спешные и краткие. Дмитрий Мордвинов пробыл возле императрицы полтора летних месяца и получил в награждение чин камергера, а потом и сенатора. Затем появился некто Василий Левашов, проигравший светлейшему крупную сумму и едва не пустивший себе пулю в лоб; Николенька Высоцкий... Но каждый раз, обсуждая достоинства и недостатки очередного любимца, императрица вспоминала Ланского.
Как-то она сказала Анне:
– Мa ch?rie, ты бы не хотел поезжать в Ораниенбаум? Посмотреть свой глаз, как там наш молодец. Все ли ладно?
Анна посмотрела на Екатерину. Она знала, что к фавориту приставлены сопровождающие его служители, обязанные доносить о состоянии дел и о поведении Ланского.
– Ваше величество имеет основания для беспокойства?
– Не так, чтобы особый беспокойство... Просто я хотел бы, чтобы ты сама все доподлинно могла узнавать.
В Ораниенбауме Анна застала ситуацию довольно пикантную. Новоназначенный комендант, представившийся узнице, тут же в нее влюбился и стал сначала «по службе» часто навещать Бажену, расспрашивать о жизни.
Ланской находил, что их судьбы очень похожи, о чем туманно намекнул девушке, вызвав ее сочувствие. Бажена не знала истинного положения дел, не знала, кем является молодой офицер. Истосковавшись в одиночестве, она с радостью открыла душу любезному молодому человеку. А его неудержимо влекло к этой красивой, молодой цыганке, такой непохожей на столичных дам. Немалую роль, наверное, в этом влечении играла и привычка к регулярной близости с женщиной, и последствия приема укрепляющих пилюль... В конце концов он признался ей в своей любви... Но та, узнав о его «службе», до смерти испугалась и в ответ горько заплакала. Так что статс-фрейлина застала во дворце весьма напряженную обстановку.
Ланской не мог не понимать причины ее приезда и встретил Анну с надутым видом.
Бажена, которой фрейлина, по поручению императрицы, привезла красивые украшения, была заплакана. Она со страхом смотрела на высокую незнакомую даму в придворном платье и на все ее расспросы отвечала лишь «да» и «нет». Хорошо что Анна взяла с собою горничную. Увидев Дуняшу, Бажена бросилась ей на грудь и зарыдала в голос. Анна тихонько вышла из комнаты, оставив девушек одних.
Вечером Дуняша пересказала своей госпоже все о чем поведала ей красавица-цыганка. Жизнь ее сложилась действительно невыносимой. С одной стороны – Потемкин, ее фактический владелец. Он дважды приезжал в Ораниенбаум, привозил подарки, даже плакал у ее ног и уезжал ни с чем. Бажена его больше не любила и, что гораздо важнее, не боялась. Разоряемый итальянской певицей, отвергнутый цыганкой, «князь тьмы» уезжал в Петербург с черным от злобы лицом.
А с другой стороны – «Поль», его императорское высочество Павел Петрович. В последний раз он пришел в бешенство от того, что Мария Федоровна мягко, но решительно отказалась взять цыганку в свой штат. Он бушевал, расхаживал по покоям Ораниенбаумского дворца, клялся, что заставит всех делать так, как он того желает. Успокоился он, лишь сделав смотр солдатам и устроив разнос командирам за недостаточно четкую выправку и дурное исполнение артикулов.
Бажена с помощью камеристки-француженки написала Павлу письмо, в котором умоляла простить ее за то, что подала повод для его влюбленности, и просила ее забыть. Она писала о том, какая прекрасная женщина Ее императорское высочество и какой величайшей несправедливостью по отношению к ней была бы его увлеченность другой. Бажена называла Марию Федоровну мудрой и великодушной, умоляла Павла вымолить ей прощение, а самому вернуться к супруге... Письмо свое она передала с человеком, который в тот же день уезжал в Петербург. Она умоляла Дуняшу сказать высокой даме, ее хозяйке, что никаких замыслов не имела и не имеет и что единственным ее желанием является уехать на родину и там принять постриг в одном из монастырей.
И, наконец, – Ланской...
Так Анна получила все сведения, за которыми ее посылала императрица. На следующий день, оставив на всякий случай с Баженой горничную, она отбыла в Петербург.
Потемкин, раздосадованный навалившимися на него неудачами, решил единым махом избавиться от всего. Он почти убедил императрицу в том, что между наследником и покойным графом Паниным существовал если не заговор, то сговор. И в этот сговор они с помощью чар цыганки, содержащейся в Ораниенбауме, втягивали офицеров охраны и даже пытались запутать в свои сети коменданта Ланского.
Трудно предположить, чем бы этот навет мог закончиться – Екатерина все-таки очень доверяла Потемкину. Но письмо Бажены великому князю попало не к Павлу Петровичу, а в руки императрицы.
Когда Анна Протасова вошла в кабинет, чтобы отчитаться о своей поездке, Екатерина была одна. Она держала в руках злополучное послание, подтверждающее полную непричастность наследника с его бывшим воспитателем и, тем более, с фаворитом и Баженой к какой-либо интриге. И это ее радовало.
– Вы были прав, мой королефф, когда говориль о том, что сей заговор не более чем des paroles enl’air <Пустые слова (фр.).>. Сие есть invention <Выдумка (фр.).> от Григорий Александрович. И я вас попросить посылать курьер в Ораниенбаум. Пусть Александр Дмитриевич привозит эта цыганская девица сюда.
Поворчав для вида, что вошло у нее в привычку, дескать сие не ее служба и что у нее своих дел невпроворот, верная статс-фрейлина, тем не менее, отправилась выполнять указание. На самом деле она была очень довольна собой. Задуманное удалось. Она не зря старалась выгородить Ланского, поскольку понимала, что любой другой на его месте может оказаться только хуже. Опыт у нее был...
За последнее время с характером Анны происходили заметные перемены. Она стала позволять себе то, чего никогда не допускала раньше. Вести себя надменно с придворными. Бывало, что она даже ловила себя на суетности мыслей и поступков, на глупом самодовольстве, ставящем себе в заслугу то отличие, которое оказывала ей императрица. Даже в разговорах с государыней Анна порою проявляла брюзгливость и вздорную воркотню. Екатерина же, понимая свою, все увеличивающуюся с возрастом, зависимость от наперсницы, пропускала ее пассажи мимо, тем самым, потакая развитию новых черт в характере статс-фрейлины.
Иногда по вечерам, оставшись наедине с зеркалом, и с грустью констатируя увеличение своих объемов, Анна задумывалась над тем, что с нею происходит. В глубине души она, конечно, понимала причину этих изменений – рухнувшие окончательно надежды. Но признаться в том даже перед зеркалом – было выше ее сил. И потому, сказавши своему отражению: «Экая вы спесивица стали, ваше высокоблагородие», она начинала примерять новые украшения, подаренные императрицей или кем-либо из ищущих заручиться протекцией. А то призывала племянниц, дочерей брата Петра Степановича, переехавших к ней, и они забавлялись, устраивая собрания, наподобие эрмитажных.
Уже на следующий день карета из Ораниенбаума остановилась у малого крыльца, и Ланской, поглядев по сторонам, галантно подал руку приехавшей с ним Бажене. Дуняша провела ее фрейлинским коридором в покои своей хозяйки. Анна еще раз была поражена прелестью смуглого лица цыганки, тонким станом, не нуждающимся в корсете, прекрасными руками...
Девушка была грустна и молчалива. Но, поскольку Дуняша многое рассказала ей о своей хозяйке, не дичилась и отвечала на все вопросы. Хотя сама в разговоры и не вдавалась. В назначенное время Анна проводила ее к государыне. Свидание состоялось без свидетелей. Бажена рассказала все о злосчастных перипетиях своей судьбы, прерывая рассказ лишь горькими рыданиями, и вызвала жалость Екатерины. Императрица обласкала ее и поручила своему духовнику присмотреть в Бессарабии обитель, в которую со щедрым вкладом она могла бы поступить послушницей.
На этом, собственно говоря, история цыганской красавицы Бажены и закончилась. Убедившись окончательно в том, что весь заговор – не более чем интрига светлейшего, императрица отправила его на юг, обговорив приезд в столицу только по ее личному разрешению. А Ланской так искренне каялся в своем заблуждении, так обещал еще более страстно и горячо любить ее величество, что был прощен...
Анна получила от государыни сто тысяч наградных на покупку собственного дома. И через некоторое время управляющий, все тот же Петр Тимофеев, донес хозяйке, что у Литейного двора на порожнем месте некий кровельный мастер Франц Осипович Егерер продает построенный им же каменный дом с двумя флигелями. Один из прихоромков – с тремя этажами – выходил на набережную [71] . В другом – двухэтажном флигеле, размещалась «лентошная фабрика». Сей повернут был к Пустому рынку [72] . Дом был последним в ряду, а понеже владелец уже лет с пять, как впервые объявил о его продаже [73] , то согласен был получить за свои хоромы не чересчур великие деньги. Так, в 1783 году Анна Степановна Протасова впервые стала владелицей собственного дома. После необходимых перестроек она въехала в него вместе с пятью племянницами, среди которых обреталась ее дочь и две девочки-воспитанницы, побочные дочери государыни и Григория Орлова. Все девицы воспитывались вольно, однако были весьма образованы: прекрасно говорили по-французски и изящно танцевали. Молодежь создавала обстановку непринужденности и веселья. Нередкой гостьей бывала здесь и императрица. И тогда, несмотря на ворчание Анны, все от души веселились, состязаясь в остроумии. Екатерина называла Анну не иначе, как «королевой острова Таити», а себя «осенним гонителем королевских мух», подразумевая под последними озорных девчонок.
Взойдя в возраст, девушки получали фрейлинские шифры, а затем, усилиями и покровительством императрицы и ее статс-фрейлины, составляли блестящие партии. Впрочем, здесь мы забежали, пожалуй, далеко вперед. До первой свадьбы в доме на набережной еще должно пройти немало времени.
Через год, по возвращении из Ораниенбаума, Александр Дмитриевич Ланской серьезно заболел. Лейб-медики разводили руками. Одни говорили о «злокачественной лихорадке», другие о дифтерите. Императрица заботливо меняла компрессы на его голове. Но, несмотря на все старания, больной таял и скоро наступил скорбный день его кончины.
Екатерина была безутешна. Ходили слухи, что происками Потемкина он был отравлен. Но гоф-медик, составлявший описание болезни, такую возможность отверг. Он не преминул отметить в своем заключении «крайнее истощение организма в виду обращения укрепительных средств во вред здоровью». В виду имелись возбуждающие снадобья, которые принимал несчастный фаворит.
Сразу же по смерти Ланского Екатерина уехала с его сестрой и статс-фрейлиной Протасовой в Петергоф, и целое лето не возвращалась в Царское Село. Итальянскому архитектору Кваренги был заказан проект церкви Казанской Божьей Матери, как мавзолея для перенесения туда праха усопшего. Анна особенно жалела доброго и уживчивого фаворита, который никогда не стремился вредить кредиту ближних, а многим старался и помогать.
Вернувшись в столицу, Екатерина пожаловала фрейлине Протасовой свой портрет, осыпанный бриллиантами и звания камер-фрейлины. Это еще более подхлестнуло те изменения в характере Анны, о которых говорилось выше. Она приобрела величественную осанку и стала сварливой, гоняя штат юнгфер и фрейлин, оказавшихся под ее началом.
Почти год государыня была в трауре, пока все тот же заботливый Потемкин не прислал еще одного Александра, на этот раз своего тридцатидвухлетнего адъютанта Ермолова. Молодой человек был начитан, умен и любил порассуждать, но, пожалуй, мог считаться и наименее красивым и хорошо сложенным из всех предшественников. Он откровенно страдал от своего положения мужчины, находящегося на содержании и скоро стал неуважительно отзываться о светлейшем. Это не могло не вызвать раздражения патрона, а затем сей «философ в теле Гектора» [74]перестал нравиться и Екатерине. В том же 1786 году он был отослан в Европу, потом вернулся, но скоро снова уехал и жил до смерти в Австрии [75] .
На смену ему Потемкин отправил своего дальнего родственника Александра Матвеевича Дмитриева-Мамонова, служившего у него адъютантом. История была забавной. Выбор сделали по переписке: Потемкин послал Мамонова с письмом, в которое был вложен листок с нарисованной во всех подробностях фигурой претендента. Условились, что критика рисунка будет означать оценку его подателя. И вот – ответ императрицы: «Рисунок недурен, но колорит плох»...
Тем не менее после апробации, Дмитриев-Мамонов был назначен флигель-адъютантом и произвел приятное впечатление при Дворе. Он оказался тактичен и прилично образован. Может быть, несколько излишне тщеславен и франтоват, но ведь молод – двадцать восемь, и впервые получил возможность надеть красный кафтан с галунами и позументами...
В то время при Дворе входили в моду костюмы по французской моде. И Александр Матвеевич заказал себе кафтан из малинового бархата. К поясу он цеплял шпагу, которая приподнимала талию и торчала концом вверх. Батистовый белый накрахмаленный галстук он подвязывал невысоко, чтобы видна была шея. Носил шитые золотом шелковые камзолы голубого, розового или зеленого цвета. Белые атласные штаны ниже колен застегивались серебряными пряжками с дорогими каменьями. Белые чулки и башмаки с серебряными пряжками были осыпаны стразами. А шелковые перчатки, часы с короткой золотой цепочкой с печатью завершали костюм. Добавим к этому тонкое белье, шитые или кружевные манжеты баснословной цены и напудренную прическу и мы получим полный внешний портрет нашего модника.
Эта-то слабость и послужила к появлению тайной клички «красный кафтанчик», которой молодые придворные наградили нового фаворита.
Екатерина знала об этом, но своей камер-фрейлине не сказала, когда та доложила ей о насмешливом прозвище. Правда, в разговоре Екатерина и сама не раз с усмешкой пользовалась кличкой для обозначения «предмета». Государыня не любила модничанье, но справиться с этим злом при Дворе было очень трудно, как она ни старалась. Однажды она велела столичному генерал-полицмейстеру Николаю Ивановичу Чичерину обрядить в модные наряды будочников и дать им лорнеты. Насмешка помогла, и особо вычурные франты на время исчезли.
Вообще же, надо сказать, что роскошь уходящего восемнадцатого столетия была настолько распространенной, что императрица издала даже несколько постановлений, регулирующих уровень показного богатства.
Отмечала государыня при многих благородных качествах Ивана Матвеевича и некоторую гордость и своекорыстие. Но последними свойствами тоже обладали многие при Дворе. Обнаружив любовь фаворита к словесности, Екатерина привлекла его к своим литературным занятиям, советуясь по поводу эрмитажных комедий. И Александр Матвеевич сам написал несколько пьес. Правда, злые языки говорили, что успех их обязан более секретарю Храповицкому.
Со временем Дмитриев-Мамонов стал вникать и в государственные дела. «Разумен, – говорила о нем императрица, – и будет присутствовать в Совете, чтобы нам иметь там свой глаз». При этом все отмечали, что Мамонов был, пожалуй, первым и единственным из фаворитов, кто с почтением относился к великому князю Павлу Петровичу, несмотря на досадования самой государыни на нелюбимого сына.
Был Александр Матвеевич и довольно молчалив. Это настораживало придворных, давало повод подозревать его человеком себе на уме. А он и был, как убедилась Анна, человеком весьма неглупым. Чтобы это проверить, императрица взяла его с собою в знаменитое путешествие в Тавриду. И, надо отдать должное, Александр Матвеевич показал себя за все время долгой поездки с самой лучшей стороны. Во всяком случае, иностранные спутники государыни с восторгом отзывались о его такте и находчивости.
Милости, сыпавшиеся на Александра Петровича, естественно вызывали зависть в окружающих. Екатерина, казалось, ничего для него не жалела – графское достоинство Священной Римской империи [76] , дорогие подарки, земли с крестьянами. Ордена и к ним – сто тысяч...
По возвращении Екатерина даже как-то спросила Анну, не считает ли та Мамонова способным занять высокую должность в иностранной коллегии? Анна ответила уклончиво. Но разговор их кем-то был услышан. Потому что буквально вечером того же дня и с тем же вопросом подошел к ней вице-канцлер граф Безбородко. Камер-фрейлина хотела промолчать, но, разглядев в маленьких глазках-щелках графа злые тревожные огоньки, попробовала отшутиться. Она сказала, что в случае ежели сие состоится, уж он-то, наверняка, узнает о том первым. Безбородко кивнул и, улыбнувшись весьма многообещающе, отошел к Потемкину, сидевшему в одиночестве у темного окна.
– Ваше величество, – сказала Анна императрице, – я думаю, что скоро нам следует ожидать атаку на Александра Матвеевича...
Екатерина улыбнулась.
– Это интересно. Посмотрим, насколько ты будешь прав, ma ch?rie...
Анна не ошиблась. Несмотря на все старания Мамонова как можно дольше удержаться в «случае», молодость брала свое. Он заметно выделял из молоденьких фрейлин княжну Дарью Щербатову. И Безбородко в доверительном разговоре намекнул о том Потемкину, которому давно перестало нравиться слишком большое значение, которое приобрел его ставленник. И он нашел способ под рукою донести о том Екатерине.
Императрица, несмотря на предупреждение камер-фрейлины, была страшно разгневана. Она выколола глаза на портрете медальона и вернула его фавориту со слезами. Александр Матвеевич пытался отпираться, лукавил, но куда там... Осыпанный справедливыми упреками своей увядающей пассии, он был тут же помолвлен с негодной фрейлиной, а затем и обвенчан. Богатые свадебные подарки сопровождались категорическим приказом государыни убираться в Москву и никогда более при Дворе не показываться [77] ...
В день отъезда новобрачных, государыня из покоев своих не вышла, и Анна застала ее у камина плачущей.
– Ах, ma ch?rie, я опять одна. Ну почему, почему они все меня покидают? Ты тоже считать, что я слишком старый баба?.. – Она подозрительно посмотрела на фрейлину. Анна, как могла, постаралась разубедить коронованную «брошенку». Но получилось ли это?.. Императрица вытерла слезы и отослала ее.
Глава девятая
Весной 1789 года Екатерина, выехав, как обычно, с внуками Александром и Константином в Царское Село, обратила внимание на то, что сопровождающим ее конногвардейским отрядом командует совсем юный незнакомый ей офицер. Она спросила у старого графа Салтыкова, ехавшего с нею в карете, кто это. Государыня с большим доверием относилась к графу. Находясь с 1773 года при Павле Петровиче, он, конечно, шпионил за великим князем, но делал это столь осторожно и искусно, что тот его почти не подозревал. В 1783 году императрица назначила графа Николая Ивановича воспитателем при великих князьях Александре и Константине.
Услыхав обращенный к нему вопрос, Николай Иванович, суетливо похихикивая, сообщил, что сие есть его дальний родственник – Платон Зубов, упросивший назначить его в столь ответственный караул. Государыня пригласила секунд-ротмистра отобедать (как это бывало и ранее с командирами караульных отрядов) и за столом отметила, что молодой человек очень хорош собою – среднего роста, строен, гибок и отлично сложен. Высокий и умный лоб, красивые глаза с пушистыми ресницами и яркие губы придавали юному лицу Зубова истинное очарование... Он неплохо владел живою речью и умел поддержать разговор.
В тот же вечер императрица велела фрейлине Протасовой узнать подробности о Зубове.
«Господи, – пробурчала про себя фрейлина, выходя от Екатерины, – да он же во внуки нам годится...» Но приказ есть – приказ. Annet’а прежде всего обратилась к Нарышкиной.
– Зубовы, Анна Степановна, сродники Салтыковых, и я думаю граф Николай Иванович просветит вас лучше других, – уклончиво ответила Анна Никитична.
Камер-фрейлина знала о тесном союзе Нарышкиной с Салтыковым и потому сразу поняла, что без Николая Ивановича та не проронит лишнего слова. Тем более что, как ей доложила Дуняша, Платона Зубова не раз видели выходящим по утрам из покоев статс-дамы...
Утром, часов в девять, до того как появятся первые посетители, Анна прошла через знаменитую Царскосельскую галерею на половину молодых великих князей. Она миновала переднюю графа Салтыкова, и в просторной гостиной, выходившей окнами в парк, встретилась с супругой Николая Ивановича – графиней Натальей Владимировной, урожденной Долгоруковой. Обе, конечно, знали друг друга, но не более. Сухая и желчная Салтыкова завидовала близости Протасовой к императрице и при случае не упускала возможность пройтись на тему «шутихи-сводни», как прозвал Анну «Красный кафтанчик». В своих разговорах Наталья Владимировна притворно вздыхала и сетовала на несложившуюся судьбу камер-фрейлины, на ее бедность и непривлекательность по причине слишком большого роста и громоздкости фигуры.
«Счастье Анны Степановны, – говорила она в кругу таких же ханжей, – что сердце ее величества мягкое, как воск. Из жалости держит Протасиху при себе. Из жалости к ней и к ее племянницам. Ну и конечно... – Тут она понижала голос до шепота. – Конечно, вы же знаете madame, о ее обязанностях. А уж горда-то, горда... Истинно – «черномазая королева острова Таити»».
Но тем любезнее встретила она камер-фрейлину. Слава Богу, Анна знала этому цену. О графине Салтыковой ходила молва при Дворе как о женщине бессовестной, вздорной и бранчливой. «Халда» [78]– одним словом охарактеризовала ее Анна, когда императрица передала ей часть разговоров Салтыковой. Однако сейчас ей нужен был супруг этой халды и Анна решила вести себя вполне светски. Она первой присела в вежливом реверансе. Салтыкова протянула руки, словно желая поднять неожиданную гостью.
– Любезная Анна Степановна, мы всегда рады вас видеть. Небось по делу. Нет того, чтобы просто зайти, выпить кофею, а вы все в бегах да в хлопотах. Истинно... – посланник богов. Позволю себе надеяться, что ваши вести окажутся добрыми...
Она нарочно сравнила камер-фрейлину с Меркурием, считая, что той не додуматься до ее тонкого намека [79] . Однако Анна поняла. У нее даже засвербело, так хотелось должным образом ответить этой сушеной стерве. Но тогда путь к выполнению поручения императрицы значительно бы удлинился. И она сказала кротко:
– На сей раз, ваша светлость, не я вестница, а, напротив, – к Николаю Ивановичу, аки к оракулу Дельфийскому, за советом.
– Опасаюсь, недосужно ему в сей-то момент, занят... Не смогу ли я пособить?
– Благодарствуйте, только не мой это вопрос. Дело конфиденциальное, и я обожду, ежели позволите.
Салтыкова поджала тонкие губы.
– В таком случае не взыщите. Покину вас, пойду распоряжусь, чтобы доложили, какой высокий гость ждет...
И, кивнув на прощание, она засеменила к выходу.
Анна с облегчением вздохнула. Тонкий слух ее уловил за дверью, ведущей, скорее всего, в спальню хозяина покоев, невнятное бормотание, прерываемое глухими стуками. «Поклоны бьет, – подумала она, – какие грехи отмаливает?»
За окном прозвякали бубенцы, подвешенные под дугой коренника тройки столичного обер-полицмейстера, уже успевшего прикатить и сделать обычный утренний доклад государыне. Анна знала, что грехи у Николая Ивановича были и немалые. Смолоду, снедаемый честолюбием, был он ради карьеры, ради монаршего благоволения, готов на все. И делал все: шпионил, наушничал, тайно и тонко интриговал... Что же, он и сделал карьеру, блестящую даже для представителя такого древнего рода.
Дальше Анна не успела додумать. Дверь скрипнула и из нее шаркающей походкой, припадая на ногу, вышел граф. Он зажмурился, попав в полосу яркого солнечного света и, как бы не заметил фрейлины. Но тут же приоткрыл глаза и, изобразив на сморщенной роже гримасу, которая должна была означать радостную улыбку, запел тонким голосом:
– Матушка, Анна Степановна, чем обязан удовольствию?..
Старый честолюбец терпеть не мог фрейлин, но Анну от остальных отличал и побаивался. Во всем же остальном относился к ней так, как и должен был относиться такой стручок к высокорослой и пышнотелой даме. Глазки его масляно заблестели, он ловко поймал руку фрейлины и с причмокиванием поцеловал. В общем-то Салтыков был вовсе не так стар, каким представлялся. Год, другой отделял его от императрицы, но, несмотря на постоянную заботу о своем здоровье, выглядел он куда старше.
– Вы, голубушка, как всегда – Минерва. Истинно Господь счастье послал начать день, вас увидевши, богиня... Ах, кабы годочков этак сорок долой...
Он захихикал, потом закашлялся. Анна перебила.
– Полно граф... Мне ли не знать о вашем здравии и сбыточности...
Маленькие карие глазки Салтыкова остро блеснули из-под полуопущенных век. Он замахал ручками.
– Ах, Анна Степановна, Анна Степановна, вам хорошо шутить. При такой-то телесности, красавица. А мы что, мы разве можем, на что надеяться...
Анна была прекрасно осведомлена, что в девичьей салтыковской усадьбы обреталось до двенадцати ладных крепостных девок. И что особенно любил Николай Иванович дев дородных, большегрудых с объемистыми post?riеures <задницами (фр.)>. К этой части тела граф питал нежность поистине благоговейную. Говаривали, что его успехи при Дворе великого князя в немалой степени были определены не токмо тем, что Салтыков оказался ниже Павла Петровича ростом, но и... одинаковыми пристрастиями. И хотя его сомнительным комплиментам была грош цена, они создавали некую приятную теплоту, которой многие женщины невольно поддавались... Анна усмехнулась.
– Ладно, ладно, все знают, какой вы известный flatteur и lovelase <Льстец и ловелас (фр..).>... Но я к вам по делу и за помощью.
– Боже мой, сделайте милость, поведайте. За счастье почту и в лепешку расшибусь, чтобы угодить вашему превосходительству...
– Ну, такой жертвы от вашего сиятельства я не потребую. А расскажите-ка вы мне про своего prot?g?...
– Свет очей моих, Анна Степановна, да какой такой протеж у меня быть-то может? Свят, свят. Оборони Господь от недостойных...
– Ну, почему же от недостойных? О таковых я бы и сама все знала и не спрашивала. А тут не по своему хотению да любопытству...
– А что, али смена караулу пришла? Красный-то кафтанчик, Мамона прегордый али съехал?
– Полно, Николай Иванович, поранее меня все сами изволите знать. Зачем спрашиваете...
– Ну да, ну да... Конечно, хотя ранее вас, ласточка вы сизокрылая, никто ничего не вызнает.
– Пусть так, ваше сиятельство. Не стану спорить. Мы ведь с вами знаем, кто чего стоит. Я нонче к вам с открытой душою, будьте и вы откровенны...
– Ага, ага. Я-то ведь вот он, весь как на ладошке, простота. – Он еще что-то пробормотал про себя, но Анна, обладавшая весьма тонким слухом, который еще обострялся в минуты возбуждения, разобрала: «Слава тебе Господи, стало быть, клюнуло». Она подумала: «Правильно Анна-то Никитична к его сиятельству направила. Вон оно из чьего гнезда птенчик-то выпорхнул. Про сие в герольдмейстерской не расскажут».
Между тем Николай Иванович, очевидно, перебрав в уме возможные варианты, решил, что с Протасихой он может особливо не скрытничать.
– А я, матушка вы моя, намедни думаю, что это грустна-то так лебедушка наша белая. Кругом молоды мужчины вьюнами вьются, а она и не глядит ни на кого. Глазки заплаканы. Его светлость из Преображенского полка отставного секунд-майора прислал. Видный мужчина секунд-майор Казаринов. Да только...
– Только секунд-майоры, вы хотите сказать, у нас уже бывали?
– Вот-вот, радость вы моя, Анна Степановна, именно уже бывали. Да и возрастом секунд-майор уже за тридцать, чай, а?
– Да. Ему уже минуло тридцать три.
– Вот-вот, вы, как всегда все до точности... Спасителя нашего года, так пущай и пострадает. – И Салтыков снова захихикал, глядя в глаза Анне. Она взгляд выдержала. – А ведь были и другие кандидаты, а?..
«Интересно, насколько же старый потатчик в курсе дела сего? – подумала Анна. – Нет ли и возле меня какого соглядатая? Неужто Дуняшу перекупил?.. Нет, вряд ли, скуп больно...»
Салтыков же, в восторге от того, что узнал о внимании императрицы к его ставленнику, продолжал:
– А разве там один Казаринов был?.. Безбородко-то, как родного, Милорадовича вперед продвигает. Курляндец Менгден хвостом метет...
«О! – простонала про себя фрейлина. – Много старая лиса вызнал. Очень много. Али я неосторожна стала?.. – Государыня ведь тоже не вечна, особливо при нонешней-то жизни. Все эти юнцы-офицерики... Самой-то уж за шесть десятков перевалило. И никакой кофей, никакой лед к щекам более не помогает. Потучнела. Телом стала рыхла. Ноги болят, пухнут... Полюбила тепло винцо, а оттого лик стал багров, губы синюшны. – В голову ей, ни с того ни с сего, пришла мысль о своем возрасте, тоже ведь за сорок. – Партия так и не составилась. Что далее-то будет?» Набежали слезы. Ей стало вдруг так жалко и государыню, и себя! Она опустила глаза долу, сморгнула. Но тут, слава богу, граф перешел к делу.
Узнав о том, что Платону Зубову едва минуло двадцать два, и слушая подробную его биографию и всю генеалогию зубовского семейства, фрейлина не могла отделаться от беспокойного чувства. Почему императрица выбирает все более и более молодых, незрелых офицеров, все ли с нею в порядке? – «Может, сходить к Роджерсону? Ведь уж сколько раз выручал... – За годы знакомства и тайного сотрудничества у нее с молчаливым шотландцем установились вполне доверительные отношения. – Вдруг что присоветует... Но это потом, пока же надобно запомнить все, что говорил Салтыков»...
Николай Иванович повествовал долго и подробно. Своего протеже он знал, как облупленного, и Анне на сей раз не пришлось обращаться в герольдию. Однако, прежде чем докладывать государыне, фрейлина выбрала свободный часок и незаметно перебежала в отдельный домик, где в одиночестве, с таким же как и сам молчаливым лакеем, жил лейб-медик...
Коверкая французские слова, перемежая их русскими и латынью, доктор Роджерсон уверил Анну, что ее беспокойство по поводу любострастия императрицы к молоденьким офицерам напрасно. Из беседы Анна поняла, что явление это естественное и известно с древнейших времен. Роджерсон с удовольствием рассказал ей о традициях, существовавших в Древней Греции. Там в те времена просто процветал содомский грех. И сие не токмо не осуждалось, но даже приветствовалось и входило в систему воспитания. Греки считали, что такая связь способствует передаче лучших черт и личного опыта от учителя к ученику.
– Так же и многие женщины, – говорил шотландец, – подвержены плотской любви к юношам. Сие явление имеет среди медиков даже специальное название – эфебофилия [80] ... Юноши с определенным складом характера охотно принимают предложения женщин значительно старше себя. Как правило, из эгоистических соображений: карьера, деньги. Пожилые матроны, обуреваемые похотью, с восторгом берут на себя роль «наставниц». При этом сам процесс обучения неумелого подопечного вызывает у них очень сильное половое возбуждение, которое усиливает эгоистическую привязанность к юному любовнику. Тут возможны любые трагедии. Любострастные женщины к старости бывают страшны своею ревностью...
Несмотря на то, что Анна не назвала имени нового кандидата в фавориты, тайной это для лекаря не являлось. Осторожно подбирая слова, он советовал Анне не вмешиваться в эти дела. И уж во всяком случае, не пытаться препятствовать.
– Ежели характер молодого человека замешан на сильном честолюбии, а способностей у него немного, – сказал Роджерсон в конце разговора, – то он легко может пойти на любое обострение отношений с тем, кто попытается ему воспрепятствовать в намеченном способе достижения цели... И тот, кого вы подразумеваете, мисс Протасофф, как мне кажется, может быть очень опасен.
Выяснилось, что молодой Зубов уже, помимо Анны, побывал у лекаря, приведенный к нему одной из ближних к государыне дам. «Конечно, – Нарышкиной», – тут же поняла Анна, хотя Роджерсон и не назвал имени. От врача он получил отменную характеристику, как по здоровью, так и по своим возможностям. Еще бы – в двадцать-то два года, да при открывающихся перспективах. А вот в отношении нрава господина офицера лекарь еще раз просил Анну быть поосторожнее. При этом шотландский врач как-то очень грустно посмотрел прямо в глаза Анны. И фрейлина все поняла. Он, наверное, мог бы рассказать ей немало и других подробностей, но молчаливый эскулап и так уж чересчур разговорился. Да и главное-то он уже сказал.
Дальше все покатилось по уже накатанной дороге, за исключением только того, что на сей раз все обошлось без вмешательства Анны. 19 июня А. В. Храповицкий записал в своем дневнике: «Захар (бессменный камердинер императрицы) подозревает караульного секунд-ротмистра П. А. Зубова, который <...> начал по вечерам ходить через верх». Кабинет-секретарь Гарновскоий также отметил: «С Зубовым, конногвардейским офицером при гвардейских караулах здесь находящимся, обошлись весьма ласково. И хотя сей совсем невидный человек, но думают, что он ко Двору взят будет, что говорит и Захар, по одним только догадкам, но прямо никто ничего не знает, будет ли что из г-на Зубова».
Однако события развивались стремительно. Уже 4 июля Зубов пожалован в полковники и флигель-адъютанты и поселился во дворце во флигель-адъютантских покоях, которые до него занимал Дмитриев-Мамонов. Еще через два дня Екатерина пишет письмо Потемкину, занятому подготовкой решительных действий в войне с Турцией: «При сем прилагаю тебе письмо рекомендательное самой невинной души, которое возможно в лучшем расположении с добрым сердцем и приятным умоначертанием. Я знаю, что ты меня любишь и ничем не оскорбишь». Эти строки касались Зубова.
Уверенный в своем положении и влиянии, Потемкин не обратил внимания ни на первое упоминание о «милых детях», как Екатерина постоянно называла братьев Платона и Валериана Зубовых, ни на строки из ее письма: «...по мне, перл семейства – Платон, который поистине имеет прекрасный характер и не изменяет себе ни в каком случае». Занятый на театре военных действий, он не обратил и должного внимания на тревожные донесения своих клевретов, оставленных для наблюдения в столице.
Между тем молодой офицер, руководимый опытными интриганами – Анной Нарышкиной и Николаем Ивановичем Салтыковым, – прекрасно усвоил их уроки. Выполняя прихоти престарелой Мессалины, он ни в чем не перечил императрице, проявлял нежнейшую внимательность и угодливость, предупреждал ее малейшие желания и не забывал показывать свое восхищение светлейшим. Платон Александрович оказался действительно очень способным учеником.
Старый пройдоха, граф Салтыков, которому на первых порах Зубов ежедневно докладывал о своих успехах, подсказал ему заручиться, не мешкая, расположением близких светлейшего князя.
– Особливо, Платошенька, старайся угодить верному псу «князя тьмы», Мишке Гарновскому [81] . Он ловок, каналья... Когда циклопа нет в столице, всеми его делами: домами, дачами и стеклянным заводом заправляет. От аглинской дуры какое богатство получил... Ноне к самой государыне вхож... Старатели его по всему Двору, как вши по гашнику порассыпаны. А ты, дружок, знай свое: угождай матушке, да хвали батюшку, вот и будет тебе власть да сласть...
Уже после первых, пока тайных встреч с молодым Зубовым Екатерина совсем потеряла голову. Анна даже не ожидала такого успеха от этого, в общем, ничтожного человека. Но старой и, увы, больной женщине, каковой была в это время императрица, более всего на свете хотелось слышать, что она сохранила свое обаяние, красоту и свежесть чувств. Ничего другого она не желала. Фрейлина поражалась: куда девался вдруг ее ироничный тонкий ум, ее недоверие ко всякой лести? А Зубов не скупился на альковные комплименты. И Екатерина, расплывшаяся, как перекисшее тесто, уже оказывалась неспособной отделить правду от наглой лжи. Государыня забыла и о своей наперснице и более не призывала ее в свою опочивальню для вечерних бесед.
Она снова и снова пишет Потемкину о Зубове: «У нас сердце доброе и нрав весьма приятный, без злобы и коварства... четыре правила имеем, кои сохранить старание будет, а именно: быть верен, скромен, привязан и благодарен до крайности».
И в следующем письме, посвященном чрезвычайным вопросам государственной политики, она делает приписку по-французски: «Мне очень приятно, мой друг, что вы довольны мною и маленьким новичком; это очень милое дитя, не глуп, имеет доброе сердце и, надеюсь, не избалуется. Он сегодня одним росчерком пера сочинил вам милое письмо, в котором обрисовался, каким его создала природа».
«Милое дитя» было очень не глупо во всем, что касалось карьеры, выпрашивания подарков и укрепления своих позиций при императрице. При этом Платон Александрович немало постарался, чтобы выплакать для всех своих родичей ближние и теплые места. И хотя на волчью хватку «дитяти» ей не раз осторожно указывала не только Анна, императрица не желала ничего ни слышать, ни видеть. Поздняя страсть затмила ей очи.
Уже в начале сентября она советуется с Потемкиным: «Платон Александрович очень скромен, которое качество, однако, нахожу достойным награжденья, как сам скажешь: ты шеф Кавалергардского гвардейского корпуса, не нужен ли тебе корнет? помнится ты запискою об сем докладывал; прежде сего, не пришлешь ли чего подобного? Дитяте же нашему не дать ли конвой гусарский? Напиши, как ты думаешь...
Дитяти нашему 19 лет от роду, и то да будет вам известно. Но я сильно люблю это дитя; оно ко мне привязано и плачет, как дитя...».
Восемнадцатый век был вообще слезлив. Мужчины, как и женщины, плакали легко и много, не считая это позорным проявлением слабости. Подчиняясь извращенным желаниям Екатерины, Зубов охотно играл наедине с нею роль маленького мальчика, капризничал и проливал слезы. Через месяц он выплакал себе назначение корнетом Кавалергардского корпуса с производством в генерал-майоры.
По-видимому, время от времени все-таки и расчетливого Зубова постигало отвращение в императорской опочивальне. Он попросил разрешения представить государыне брата Валериана, только-только разменявшего восемнадцать лет. Это «дитя» по телесной мощи, пожалуй, превосходило старшего. Договорившись, они полюбовно менялись, имея отдых от обязанностей во флирте и в развлечениях другого порядка [82] .
Вот как описывает эту мало аппетитную ситуацию уже цитированный выше Шарль Массон: «Между тем ее похотливые желания еще не угасли, и она на глазах других возобновила те оргии и вакхические празднества, которые некогда справляла с братьями Орловыми. Валериан, один из братьев Зубова, младший и более сильный, чем Платон, и здоровяк Петр Салтыков, их друг, были товарищами Платона и сменяли его на поприще, столь обширном и нелегком для исполнения. Вот с этими тремя молодыми развратниками Екатерина, старуха Екатерина проводила дни в то время, когда ее армии били турок, сражались со шведами и опустошали несчастную Польшу, в то время как ее народ вопиял о нищете и голоде, и был угнетаем грабителями и тиранами». В сноске автор «Записок» добавляет: «Развратниками можно назвать в особенности Валериана Зубова и Петра Салтыкова, которые вскоре предались всем возможным излишествам. Они похищали девушек на улицах, насиловали их, если находили их красивыми, а если нет, оставляли их слугам, которые должны были ими воспользоваться в их присутствии. Одним из увеселений младшего Зубова, который еще несколько месяцев назад был скромным и застенчивым юношей, было платить молодым парням за то, чтобы они совершали в его присутствии грех Онана. Отсюда видно, как он воспользовался уроками старой Екатерины. Салтыков изнемог от такого образа жизни и умер, оплакиваемый теми, кто знал его еще до того, как он стал фаворитом».
Впрочем, вскоре честолюбивый Платон постарался вытеснить брата из сердца императрицы, поскольку увидел, что тот слишком прочно стал там обустраиваться. «Очень уж смел стал, мальчик. Пожалуй, пора ему податься отсюда куда ни то подалее», – решил он. И через два месяца Валериан, снабженный инструкциями брата: «Глядеть, примечать и не лениться все замеченное отписывать», поехал в армию Потемкина. Наступал черед его подкопа под князя Тавриды...
– Не спеши, Платон Александрыч, не спеши. Спело яблоко само в руки свалится. – Николай Иванович Салтыков уже не рисковал называть нового фаворита уменьшительными именами. Более не приказывал, не наставлял, советовал. – Ты помни, друг мой бесценный, французскую-то поговорку: «Отсутствующие всегда не правы». Помнишь ли? Они доки сии лягушатники в истинах изреченных...
– Помню, ваше сиятельство, как не помнить. Только своим-то умом и не дошел бы. Спаси Бог, вы надоумили, как отец родной...
«Старый дурак еще может понадобиться, – думал про себя Зубов, – а у меня язык от лишнего комплимента не отсохнет».
– Господь с тобой Платон Александрович, скажешь еще – «отец»... Батюшка-то ваш, еще и меня уму-разуму поучит. Слыхивал, государыня его в первый департамент Сената обер-прокурором облагодетельствовала. Не по твоей ли просьбишке?.. А, голубчик?.. Ну, ну, помогай Бог. Только говорят, он тама и с мертвого осла три шкуры дерет. Гляди не заворовался бы... И сестричку охолонь. Узнает государыня, что она с Уайтвортом, послом аглинским махается, как бы не разгневалась...
Но Платон Александрович уже ничего не боялся. Поразмыслив, он добился удаления статс-дамы Нарышкиной, выразившей как-то недовольство его невниманием. Старая и верная подруга императрицы вынуждена была поехать «на отдых» в подмосковное имение. И теперь Зубов зорко следил, чтобы вокруг императрицы более не появлялись возможные претенденты. Конечно, для этого нужно было как-то обезвредить еще и камер-фрейлину Протасову. Императрица, хоть и охладела к ней, но ни за что не расстанется, значит, эту бабу надобно либо привлечь на свою сторону, что затруднительно и ненадежно, либо запугать. Но чем? И снова помог советом благодетель Николай Иванович. Рассказал про дочушку, что под видом племянницы живет в покоях Анны Степановны.
И в один прекрасный вечер, знакомой дорожкой, пришел Платон Александрович во фрейлинский флигель. В те комнаты, где жила Анна вместе с племянницами, милостиво принятыми государыней ко Двору. Камер-фрейлина сидела при свечах, и, надев очки, разбирала письмо от брата Петра Степановича. Визит фаворита ее озадачил.
– Bon soir, Анна Степановна, простите великодушно за нарушение вашего soir?e, кабы не крайняя нужда припасть к мудрости вашей, наставленья попросить. Господь свидетель, не осмелился бы беспокоить... – Зубов выразительно посмотрел на притихших девушек и те, не сговариваясь, поднялись и, сделав реверансы, побежали к себе. – Вот и хорошо, – продолжал фаворит, – так-то нам и говорить будет поспособнее.
Он даже не замечал, что, переходя на русский язык, перенимал манеру говорить своего наставника. «Ох, не иначе, как по наводке старой лисы графа Николая Ивановича пожаловал, – подумала Анна. – Что бы ему могло понадобиться? »
– Любите вы своих племяшек, Анна Степановна, вижу – любите.
– А как же не любить-то, Платон Александрович, кого мне еще любить после государыни. Женщина я одинокая. Вот они и скрашивают мои года...
– Какие ваши годы, голубушка Анна Степановна, пошто кокетничаете! А девицы ваши, так и впрямь розы с лилиями. Особливо Машенька... племянница ваша..
Он чуть заметно нажал голосом на последние слова и сердце у Анны оборвалось. При Дворе дочка Марьюшка, как и братние девочки Сашенька, Верочка, как Варюша и Катенька, считалась ее племянницей. Да и она любила их всех одинаково, как родных. Саша была уже в замужестве за князем Александром Голицыным. Веру сватал Илларион Илларионович Васильчиков, на Катеньку заглядывался воротившийся с князем Безбородко из Турции камер-юнкер граф Федор Васильевич Ростопчин. Машенька – доченька, единокровное дитя да Варенька пока партии не составили... Неужели государыня выдала ее тайну? А ему-то, чего ему надо-ть, чтобы, разве, не путалась под ногами, когда шагает?..
В ласковых словах фаворита Анна чувствовала скрытую, и если не прямую угрозу, то, во всяком случае, предупреждение. Либо она не мешается в его дела и тогда все будет хорошо и они остаются добрыми знакомыми. Либо...
– Машенька – умница, но молода... – Продолжал Платон. – Слушает разговоры глупые. А ведь господа офицеры, в казармах сидючи, чего не надумают и все фрейлинам в уши, а те юнгферам... Машеньке бы поосторожнее быть. Ну, как доложит кто да доложит-то как про болтовню грязную...
У Анны упало сердце. Знала она, о чем говорил Зубов. Намедни прибежала Маша в слезах и с криком: «Маменька, маменька! Неужто правда?..». Уже давно по Двору, как волны, ходили сплетни о страшных оргиях, которые устраивала государыня с молодыми развратниками. Выписала из Италии кабинет, резанный непристойными фигурами. По спинкам кресел, по дивану извивались в соитии фавны и кентавры с нимфами. И выставляли наружу срамные части, как бы хвастаясь их громадностью и силой. Помещено все было в отдельной комнате, ключ от которой был только у Екатерины... Но что такое ключ?.. Говорили, что Зубовы таскают туда фрейлин. Заставляют заниматься всякими гадостями. И что сама императрица будто бы, проиграв мальчишкам партию в покер, лежала там под жеребцом...
Вранье все, конечно, вранье. Но откуда Маше-то сие известно? Она с пристрастием допросила дочку, была ли та в заветной комнате. И девушка повинилась, что зашла с Катей Энгельгардт, которую зазвал туда Валериан, братец Платонов...
– ...Так я из уважения, предуведомить вас решил, Анна Степановна. Я-то, знамо дело – рот на замок. А ну, как кто другой...
На этом главная часть разговора и закончилась. После нескольких малозначащих фраз Платон Александрович встал и откланялся, улыбаясь яркими губами. А она осталась, недвижна, как скифская каменная истуканша. И ни мыслей в голове, ни желаний, один страх. Немного оклемавшись, стала себя уговаривать, спрашивать: «А что он может? – И тут же отвечала: – Все! Все, что захочет. Уж ежели он не токмо Нарышкину, а и светлейшего, почитай, в бараний рог свернул, то меня-то... Стоит пальцем, али чем другим шевельнуть. Очумевшая от последней страсти императрица ради плотской утехи с молодыми кобелями сделает все, что те ни потребуют. Старая кляча избавится от нее, как и от Анны Никитичны, в един момент. – Она горестно покачала головой. И вдруг всполошилась: – Господи, да об чем я... кого браню? Благодетельницу, Великую Екатерину?!! Но кто бы мог подумать, что из ласкового, легко плачущего цыпленка, каковым показался всем и ей, многоопытной, желторотый секунд-ротмистр, столь стремительно вырастет василиск...».
Последние годы правления Екатерины II не были спокойными. За время Второй турецкой войны в Польше укрепилось влияние Пруссии в ущерб России. Поэтому сразу же по окончании войны организовалась Тарговицкая конфедерация [83] , вслед за чем русские войска подошли к Варшаве. Пруссия и Австрия тотчас же заявили и свои притязания, и в 1793 году состоялся второй раздел Польши.
В том же году, несмотря на известное всем лихоимство отца Зубовых, все семейство было возведено в графское достоинство. Вот тут-то Платон Александрович и отплатил с лихвой всем, не исключая и своего благодетеля Салтыкова [84] . Если первое время он заискивал перед окружением императрицы, вплоть до камердинера Захара, то укрепившись в роли «последнего фаворита», Платон Александрович сбросил личину. По воспоминаниям современников, он стал «дерзким до наглости, спесивым до чванства», непомерно властолюбивым и высокомерным человеком. Обычная манера поведения ничтожества, обретшего власть. А уж самомнению фаворита не было предела.
Постыднейшие сцены разыгрывались по утрам в его передней. Толпы, казалось бы, достойных уважения людей подобострастно ожидали его пробуждения. Толкаясь, ломились в открытые лакеем двери и стоя ожидали, когда Зубов в шлафроке со всклокоченными волосами и в ночных туфлях войдет и сядет в кресло для утреннего туалета. Державин воспел его в стихах «К лире». Генерал Мелиссино, получив от него Владимирскую ленту, целовал Зубову руки. Генерал-лейтенант Голенищев-Кутузов, будущий победитель Наполеона, за час до пробуждения Платона варил ему кофе и был счастлив подать на глазах у многочисленных свидетелей... Перед ним заискивал цесаревич Павел Петрович, а великие князья Александр и Константин старались угодить и обращались за покровительством. Весь этот фимиам непрерывной лести заставил Зубова возомнить себя поистине великим человеком.
За глаза многие называли его кто «дуралеюшкой», кто «лакеем». Ростопчин уподоблял его «мальчишке, осмелившемуся представлять из себя Нерона, которому трепещущий Сенат воскуривает фимиам». Но все это было лишь шушуканьем по углам. Один лишь Суворов, дочь которого, графиня Наталья Александровна («Суворочка») вышла замуж за гиганта и силача Николая Зубова, отваживался вслух называть свойственника «болваном», впрочем, не исключено, что только по причинам родства.
Валериан Зубов тоже не страдал скромностью. Будучи генерал-майором он получил от прусского короля орден Черного Орла, и тут же напомнил императрице, что носить эту награду имеет право лишь тот, чей чин не ниже генерал-лейтенанта. Такого выпада ему не простил Платон, и между братьями произошла бурная ссора. Валериан был красивее и моложе Платона и последний это хорошо понимал. Он видел, какими глазами их общая престарелая любовница смотрела на брата. Но в результате Валериан должен был уехать от Двора в армию Суворова, стоящую в Польше. А Платон в утешение получил диплом светлейшего князя.
Граф Валериан Александрович был женолюбив не менее своего старшего брата. И это скоро почувствовали прекрасные польские дамы... Валериан задавал балы в Варшаве и крутил романы одновременно с несколькими красавицами.
Во время польских смут 1794 года, он в качестве генерал-майора получил под свою команду довольно значительный отряд и успешно участвовал в боях. Однажды, преследуя арьергард поляков, он попал под артиллерийский обстрел, и ядро раздробило ему левую ногу. Необходимо отдать ему справедливость, духа он не потерял. В лазарете ему ампутировали ногу по колено и Валериан вынужден был ковылять на костылях. Но руки у него были целы и голова варила хорошо. Он писал императрице письма и получал от нее весьма ласковые ответы. В них Екатерина упрекала «богомерзких поляков... которые не стоят тех храбрых людей, кои от них пострадали». Она прислала за ним в Варшаву покойный английский дормез и 10 тысяч червонцев на дорогу. В Петербурге Валериан был сразу же произведен в генерал-лейтенанты, получил орден Святого Андрея Первозванного и орден Святого Георгия Третьей степени. Плюс – сто тысяч на лечение и триста тысяч на покрытие долгов. Государыня пожаловала ему прекрасный дом на Миллионной улице, некогда принадлежавший Густаву Бирону, двадцать тысяч золотом и ежегодную пенсию в тринадцать тысяч рублей. По предложению самой императрицы, он поселился в Таврическом дворце и заказал себе протез. Но то ли пользоваться им так и не научился, то ли преднамеренно, но по выздоровлении явился ко Двору на костылях. Впрочем, это не убавило его жизнерадостности и женолюбия. В этот период он почти серьезно увлекся графиней Потоцкой, и эта связь примирила его с братом.
После подавления восстания Костюшки, кровавой резни в предместье Варшавы и сдачи польской столицы войскам Суворова, союзные державы в третий раз поделили Польшу, уничтожив Речь Посполитую как государство. Россия же получила оставшуюся часть Литвы и Курляндию. А ненавистные имена действующих лиц этой трагедии навсегда остались в памяти поляков.
Успехи русских войск всегда тревожили европейские державы. И теперь французские дипломаты едва не подняли султана на третью турецкую войну с Россией. Слава богу, удалось этого избежать. Зато персидский властитель Аги-Магомет-хан вторгся в пределы Грузии присоединившейся к России. Государыня распорядилась послать туда восьмитысячный отряд генерала Гудовича, а вслед за ним еще тридцатипятитысячную армию под командой Валериана Зубова. Кампания началась удачно. Без боя сдался Дербент. После трудного похода русская армия подошла к Баку, и хан вручил Зубову ключи от города. Правда, дальше все пошло не так гладко.
Читать бесплатно другие книги:
