В тени горностаевой мантии Томилин-Бразоль Анатолий
Анна протянула руку
– Рада познакомиться, хотя и в несколько необычных обстоятельствах. Протасова Анна Степановна.
Зорич схватил пожалованную руку, прижал к губам.
– Без провожатого немудрено и заблудиться... – Анна заметила горящий взор майора и постаралась прикрыть ворот. – Вы, наверное, с самого начала свернули не в ту сторону и попали во фрейлинский флигель... Сейчас Дуняша вас проводит...
Офицер шаркнул ногой.
– Бесконечно вам признателен. Надеюськогда-нибудь доказать преданность. Спасти от разбойников или...
– Merсi bien! Я хотела бы надеяться, что сие не случится...
«Господи, – подумала она, когда за неожиданным посетителем закрылась дверь, – откуда такой bel homme <Красавец (фр.).>». Майор был действительно хорош: длинные волосы до плеч, горящий взор под густыми бровями, орлиный нос. А усы, боже мой, какие усы!.. На его атлетическую фигуру в доломане под ментиком, трудно было не заглядеться. Он являл собою образец того южного обаяния, перед которым отступают даже самые упорные стоятельницы строгих нравов. К тому же был он совершенно незнаком Анне. А уж казалось бы, она наперечет должна знать всех интересных мужчин при Дворе... Размышляя, Анна чувствовала некоторое волнение. Мелькнуло сомнение: не зря ли послала Дуняшу? Может быть следовало самой пойти проводить... Но тут же одернула себя: «Статс-фрейлина ея величества! Об чем мыслишь?..».
Вернувшись в комнату, села за прерванное письмо, но мысли были далеко, и перо не слушалось. На каминной полке звякнули часы. Анна взглянула на циферблат. Пора ложиться, завтра дежурство в Эрмитаже. И тут же снова: – «А чего же Дуняши-то так долго нет?..». Она даже себе не хотела признаться, что ждет горничную с известиями о гусаре. А та все не возвращалась... И прошло еще немало времени, прежде чем в коридоре послышались ее торопливые шаги.
Дуняша вбежала растрепанная, шумно дыша, и сразу, чтобы не слышать упреков, затараторила:
– Не серчайте, барыня, блукала, блукала в потемках с энтим пристальцем, ну – кобель, прости Господи... Ну, кобель...
– Ай, приставал?
– Сперва все про вас спрашивал. Кто, да чо... Я, конечно дело, говорю: «Их высокопревосходительство статс-фрейлина их императорского величества». Ну, он приосекся... А потом... Ой, барыня. Сил нету сказывать.. Ровно пес голодный. Ручищи-то, как клещи. А темно. Я говорю: «Погодите, чо делаете-то, я ведь закричу»...
Анна нетерпеливо перебила:
– А он что?
– Он – то... Ну, кобель же!..
Дуняша подняла голову, поглядела на госпожу, и обе женщины, не сговариваясь, захохотали. Ночью Анна долго не могла уснуть. Вертелась с боку на бок. Мысли какие-то обрывками лезли в голову. Наконец, под утро, подумав, что надо наказать Дуняше, чтобы не топила так жарко, забылась коротким сном.
Анна как в воду глядела, когда решила разузнать подробности о чернявом гусаре Зориче. Прежде всего родовое имя его было Неранчич и происходил он из шляхетского, но сильно обнищавшего сербского рода. Вместе с двоюродным дядею своим, премьер-майором Максимом Зоричем, переехал в Россию, где дядя усыновил его, выхлопотал дозволение переменить фамилию и устроил в военную службу. Уже в Семилетней войне Семен Зорич показал себя отменным рубакой. Был несколько раз ранен, побывал в плену и закончил кампанию в чине поручика. Но особенно отличился он в первую турецкую войну, когда под началом генерала Штофельна, а потом и самого князя Репнина, командовал передовым отрядом. Третьего июля 1770 года после жаркого боя окруженный турками Зорич получил удар копьем, рану саблей и оказался в плену... Не сносить бы лихому гусару головы. Янычары, злые за гибель многих товарищей, единогласно требовали его смерти. Спасла его жадность военачальников. Зорич назвался капитаном-пашой, что соответствовало у турок полному генералу. Раз генерал, значит – знатен, а коли знатен, стало быть, богат. С богатого, по азиатским обычаям грех не взять выкуп. И пленного отправили в Константинополь, где он и просидел четыре года, деля заключение с нашим послом в Семибашенном замке. Лишь убедившись, что за самозванным капитаном-пашой ничего нет, его обменяли на кого-то из турецких пленников.
Ореол героя мог бы сделать образ Зорича неотразимым. Но при Дворе его никто не знал, кроме Потемкина. А тот, услав гусар в Швецию, о нем позабыл... Не до майора было.
Анна втихомолку искала встречи с турецким героем. Воспоминания о ночном визите будоражили ей кровь, заставляли биться сердце и лишали сна. Напрасно тискала она коленями подушку. Напрасно смеялась над собой. Ничего не помогало. «Влюбилась, опять?.. Смешно!» Увы, смешно не было. Да она и не влюбилась. Это было другое... Чтобы избавиться от наваждения, отпросилась у императрицы в Москву, повидать дочку перед царскосельским сезоном.
Трудно сказать, чего больше принесло свидание с семейством брата в родном имении – радости или грусти. В сопровождении дочери и ватаги племянниц Анна обошла знакомые с детства места. Потом, на лодках через озеро отправились в Нилову пустынь. Там Анна каялась, истово молилась, просила об отпущении грехов и внесла щедрый вклад. Успокоенная и умиротворенная, она остановилась на несколько дней в уездном Осташкове, посетила воспитательный дом, радетельницей коего себя считала. Не без труда добилась у исправника и городового магистрата грамот с указанием привилегий, предоставленных указом императрицы воспитательным домам. И за это доброе дело получила живейшую благодарность осташковских обывателей.
Надо сказать, что в России сиротские дома существовали издавна. Правда, до начала XVIII столетия находились они в ведении патриаршего приказа. Отменив патриаршество, Петр I определил для их содержания доходы с монастырских вотчин. А в 1715 году велел в Москве и в других городах строить подле церковных оград госпитали и «объявить указ, чтобы зазорных младенцев в непристойные места не отметывали, но приносили бы к вышеозначенным гошпиталям и клали тайно в окно чрез какое закрытие дабы приносимых лиц не было видно». Однако, после смерти императора, воспитательные дома стали один за другим закрываться. И лишь Екатерина II, вскоре по воцарении, утвердила «генеральный план Императорского Воспитательного дома в Москве», составленный Бецким. Тогда же, чтобы упрочить благосостояние новых учреждений и поставить дело призрения на широкую ногу, указаны были и специальные источники доходов воспитательным домам, в том числе ряд налогов на городскую торговлю. Им разрешено было устраивать лотереи, получать четвертую часть доходов с театров и других общественных развлечений, а также с домов, где играли на деньги. Дозволялось учредить собственную сохранную и ссудную казну.
Воспитательные дома со временем получили значение самостоятельного ведомства со своей собственной юрисдикцией, освобождением от пошлин, с правом покупать и продавать недвижимость, заводить мастерские, фабрики и заводы, не испрашивая на то ни у кого разрешения. Все это было, конечно, известно на местах, но, как всегда, местная власть не торопилась с опубликованием указов... Одним словом, эта поездка имела хороший результат и фрейлина была довольна собою.
В Петербург Анна Степановна Протасова вернулась в конце мая, где ее уже ждало новое поручение императрицы.
Несмотря на правильный в основном образ жизни, время от времени государыня прихварывала. Она уже перенесла операцию по женской части и стала более внимательно относиться к своему здоровью. По этой причине, когда в Петербург приезжал кто-либо из заезжих лекарей, она всегда живо интересовалась подробностями. И Анна добровольно взяла на себя обязанности дозорщицы.
– Я вас слушаю, мой королефф, – Екатерина повернулась к Анне, тихонько вошедшей в кабинет. – Какой новость вы приносить?
– Вы велели узнать, ваше величество, про пожаловавшего в столицу испанского лекаря, полковника графа Феникса.
– Да, да. Сие очень меня интересует. Среди посланники и наши любомудры ходят разные слухи. Мне доносили, что он близок с Елагиным и что князь Григорий Александрович побывал у него. Кто же он таков и какой недуг лечит?
– Того точно никто не знает. Говорят, что даже имя, под коим он известен в Европе – граф Калиостро [65] – вымышленное. Последнее время он жил в Митаве, в семействе графа Медема, который занимается тайными науками. Там он будто лечил больных и вызывал духов... Испанский посланник маркиз Нормандес посылал запрос своему правительству. Ответ пришел, что ни графа Феникса, ни Калиостро в испанской армии никогда не было...
– Ах, обманщик! Господи, да что они к нам, как мухи на мед... Ну, так погоди же, я тебя на весь свет выставлю посмешищем... В комедии прославлю. Давно руки чешутся. Что там про него известно у нас?
– По приезде своем в столицу, нанес он визит барону господину Гекингу...
– А, масон, ученый, как же, как же... И что?
– Я была в тот день у супруги господина барона, и потому оказалась свидетельницей сей встречи.
– Ах, Annete, вы, поистине, неоценимый человек!
– Спасибо, ваше величество, вы очень добры... Так вот, этот господин Калиостро, довольно мелкорослый и весьма полный итальянец, имел рекомендательные письма к господину барону. Прибыл он с супругой, кою представил как принцессу Санта-Кроче, гроссмейстерину ордена и после первых же слов, когда господин барон ответствовал ему на итальянском языке, закричал ей: «Обними, обними брата сего именитаго, он из нашего ордена»...
– А что его графиня?
– Да, как сказать? По мне, так особа довольно перезрелая. Смугла, нос крючковат. Глаза в молодости должно красивы были, ноне же в красноватых веках...
– Так чего же Гришефишенька-то туды ездил?
– Думаю, на новину польстился. Про интересы его любовные все наслышаны...
– Ну, ну... Что же дальше-то было?
– Далее сей господин сказать изволил, что приехал повидать великую Екатерину – Семирамиду Севера, а также для того, чтобы распространить свет великого учения египетской ложи в России, понеже сам он мастер сокровенных наук и великий Кофта....
– Обойдется эта «кофта» без аудиенции и науки свои пущай при себе оставит. Не люблю я все эти кудесники да маги. Только зря смущают умы наши верноподданные.
– Не все обладают вашей проницательностью, ваше величество.
– Ладно, ладно, это ты оставь. Дальше рассказывай...
– Далее показал господин Калиостро знаки своего звания, вытащив оные из саквояжа. Сие были: чалма красной материи и звезда. Когда господин барон звезду сию рассмотрел, то сказал, что знак сей не что иное, как орден Станислава. Только вместо королевского шифра на его место вставлена красная роза. Господин Калиостро слегка смутился и замешался, но скоро оправился и сказал: «Я не сержусь на ваше неверие. И апостол требовал вложения перстов своих в раны Господни... Так и вы не первая крепкая голова, которую я подчиню и обращу в прах. Скажите, кого из своих покойных родственников желали бы вы увидеть?» Господин барон подумал и сказал: «Дядю моего, но под одним условием». «Каким?» – спросил граф. «А таким, что, когда призрак появится, вы дозволите мне выстрелить в него из пистолета. Духу, я полагаю, сей опыт вреда принесть не может?»
Екатерина засмеялась.
– Молодец барон! Надо его пригласить на малый Эрмитаж. Позаботьтесь, душенька. И чем же закончился сей разговор?
– Господин Калиостро замахал руками и закричал, что господин барон есть подлинное чудовище и недостоин его великих опытов. После чего быстро откланялся.
– Прекрасная сценка, Annete. Я ее непременно вставлю в свою комедию, которую так и назову – «Обманщик»...
В Царском все было по-старому. Двор веселился, фрейлины влюблялись и сплетничали. Кавалеры пили на «мальчишниках», дрались на запрещенных дуэлях. Как-то раз поздно вечером, пользуясь свободными часами и светом белой ночи, Анна возвращалась со своим манежным берейтором Францем после верховой прогулки. Лошади шли шагом. По дороге от мызы всадников привлекли крики, доносившиеся из-за деревьев. Анна первой направила, было, свою лошадь, но вскоре остановила ее, натянув поводья. У озера, неподалеку от дороги, шла потасовка. Трое вооруженных напали на четвертого. Этот последний изо всех сил отбивался саблей, но нападающие явно теснили. Анна поворотилась к сопровождающему:
– Man muss etwas zu tun. <Надо что-то делать (нем.).>
Берейтор Франц вытащил из седельной кобуры пистолет.
– Немедленно прекращайт! – закричал он и выпалил в воздух.
Увы, его приказанию подчинился только оборонявшийся. Он на мгновение опустил саблю и в ту же минуту, получив удар по голове, упал на траву. Нападавшие, погрозив кулаками в сторону всадников, удалились в кусты, за которыми, видимо, ждали их лошади. Потому что вскоре Анна услыхала топот копыт. Она подъехала ближе, соскочила с седла, бросив поводья берейтору, и подбежала к поверженному.
– Боже милостивый, да это же господин Зорич!..
Действительно, перед нею на изрытой и истоптанной траве, неловко подвернув под себя руку с саблей, в рассеченном доломане и в лопнувших рейтузах, в разодранной рубахе лежал красавец-гусар. Лицо его было в крови. Длинные густые волосы спутаны и сбиты...
Франц, который, также спешившись, осмотрел лежащего и поднял глаза:
– Man muss die Hilfe vorladen. <Нужно вызвать помощь (нем.).>
В этот момент раненый открыл глаза.
– Lassen sie mich in Ruhe. Ich benцtige mich nicht in der Hilfe... <Оставьте меня в покое. Я не нуждаюсь в помощи... (нем.).>
– Ja, aber Sie sind verwundet. <Да, но вы ранены (нем.).>
– Das ist ihre Verdiеnst. <Это ваша заслуга (нем.).>
Он снова закрыл глаза и лишился чувств.
Франц озадаченно посмотрел на Анну:
– Was wollen wir machen? <Что будем делать? (нем.)>
Из-за кустов раздалось ржание.
– Они оставили его лошадь! – сказала Анна. И, поколебавшись немного, добавила: – Отвезем его ко мне.
Дня два Зорич пролежал в покоях фрейлины почти без сознания. Анна пригласила доктора Роджерсона, и попросила до времени никому не рассказывать о нем. Впрочем, об этом шотландца можно было и не предупреждать. Врач внимательно осмотрел гусара, сказал, что все заживет, и обещал вечером принести микстуру и мази. Горничная Дуняша, сменяя хозяйку, преданно ухаживала за неожиданным постояльцем. То ли благодаря уходу и микстурам, то ли собственному богатырскому здоровью, но на третий день Зорич пришел в себя. Он поблагодарил Анну за заботу, попросил прощения за доставленные хлопоты и спросил, где его одежда.
– Лежите, лежите, господин Зорич, – ответила фрейлина, улыбаясь. – Дуняша выстирала и починила, что было можно. Пожалуй, я давно не видела свою горничную столь прилежной...
Зорич засмеялся, обнажив крепкие, как у жеребца, желтоватые зубы. Анна отвела глаза. Он по-прежнему волновал ее. Сейчас, пожалуй, даже больше, чем раньше. Слишком близко находилось это здоровенное, заросшее черной шерстью, мужское тело. Оно так восхитительно пахло, что способно было свести с ума... Надо полагать, что и гусар не остался в неведении по поводу тех чувств, которые он внушал хозяйке покоев. Но... виду не подал.
Во всяком случае, когда она на следующий вечер вернулась с дежурства, печальная Дуняша встретила ее в одиночестве.
– Я им сказывала, погодите мол, барышня придут, тогда и пойдете. Да куды там. Как с печи сорвался. Идтить, говорит, надоть, а барыне передай еще раз нашу благодарность и тебе тож. Мол увидимся опосля – все расскажу... С тем и ушедши...
Анна подивилась несколько необычной форме благодарности, но виду не подала. Императрица была последние дни не в духе, и забот у фрейлины прибавилось. Екатерина дважды посылала ее в Петербург за Завадовским и беседовала с ним при закрытых дверях. Потемкин, убедившись, что прежних отношений с Екатериной ему не вернуть, и что все его усилия тщетны, решил любым путем избавиться от соперника. В душе он побаивался, что «Петруша», несмотря на свою робость, способен занять его место в делах. Уж больно положение в государстве была тяжким...
Август всегда начинается на Руси большим церковным праздником Происхождения Честных Дерев Креста Господня, слывущего в народе под именем «Первого Спаса». «Спас – всему час!» – говорит русская пословица. Когда-то этот день означал и первый сев озимого хлеба, и первый медолом. Из ржаной муки нового урожая, замешанной на первом, выломанном из лучшего улья меду, пекли жертвенный каравай...
После ранней обедни и к столу государыни было доставлено блюдечко «новой новины», янтарного меда в сотах, благословленного в церкви. С некоторого времени императрица укрепилась во мнении, что необходимо добрыми примерами исправлять придворные нравы и потому, как это часто бывало, летом на какое-то время проникалась истовой любовью к русской старине.
Время в Царском Селе проходило в тихом благочестии и всеобщем умилении. В последние дни перед Спасом, по деревенскому обычаю, ездили на пруды купать лошадей. Анна знала, что в народе с давних пор бытовало мнение: «После Первого Спаса лошадь выкупаешь – не переживет зиму, кровь застынет»...
Вечерами, также не шумно, играли в синем кабинете в карты, договорившись, что весь выигрыш пойдет в церковную кружку. Императрица рано отослала дежурных фрейлин. И девушки ушли к себе.
Анна еще с утра отпустила горничную, и в покоях было темно и пусто... Она зажгла свечи, сняла тяжелое форменное платье, корсет и нижние юбки, и облачилась в пеньюар. Распустила волосы. Взяла с этажерки журнал Новикова «Кошелек», вызвавший столько неудовольствия своими статьями против галломании, процветавшей при Дворе. Впрочем, государыня и сама с интересом читала статьи о строгих нравственных началах старорусских обычаев, «о великости духа предков, украшеннаго простотою», которые ставились в противовес модному французскому воспитанию...
Толстый, обильно потеющий, bon vivant, статс-секретарь Яковлев, постоянный переписчик и правщик литературных упражнений императрицы, дал Анне, по дружбе, список одной из последних комедий государыни – «Именины госпожи Ворчалкиной». Директор придворного театра обещал вот-вот представить ее на сцене.
Анне надо было заранее познакомиться с написанным, чтобы следить за актерами, а потом что-то дельное сказать государыне, которая весьма ревниво относилась к оценкам своего творчества.
Не так давно Анна уже допустила в этом отношении нечаянный промах. В деревянном манеже, сооруженном еще во времена императрицы Елисаветы Петровны на Царицыном луге, давал свои спектакли театр Книппера [66] . И, наряду с немецкими и французскими пьесами, актер Иван Дмитревский поставил комедию Фонвизина «Недоросль», в которой сам же и играл роль Стародума. В спектакле заняты были также Шумский и Плавильщиков – актеры хорошо известные при Дворе.
Екатерина всегда досадовала большему сценическому успеху чужих пьес. Фонвизин, приведенный однажды Потемкиным на малое собрание в Эрмитаж, произвел на нее приятное впечатление. А прочитанные им несколько монологов из комедии заставили от души посмеяться. Надо сказать автор великолепно их читал... И вот, узнав о подготовленном спектакле, императрица загорелась желанием посмотреть его. Но как? В придворный театр труппу не пригласишь и в Манеж не поедешь – много чести... Как быть? Решила поехать с небольшим сопровождением инкогнито, облачившись в офицерский костюм. Анна должна была быть дамой, и еще предполагались два-три спутника – все в масках... Подготовка к походу проходила в величайшей тайне. Но... шила в мешке не утаишь. И буквально за день до спектакля Никита Иванович Панин задал Екатерине вопрос, действительно ли она идет в театр Книппера, о чем все говорят? Разгневанная императрица заявила, что никуда не собирается и что ей вполне достаточно придворной сцены.
Вечером она долго плакала в спальне и жаловалась на свою судьбу Анне, сетуя на то, что шагу не может сделать, чтобы это не явилось поводом для обсуждений при Дворе. Анна, как могла, успокаивала императрицу, и в конце концов договорились, что в театр инкогнито и с сопровождающими поедет Анна, которая, посмотрев спектакль, расскажет о своих впечатлениях. Тогда можно будет решить, не пригласить ли господина Дмитревского в Эрмитаж...
Вечером следующего дня старое деревянное строение на Царицыном лугу буквально содрогалось от дружного хохота зрителей, и, по выражению современников, «театр был переполнен и публика аплодировала пиесу метанием кошельков». Анна тоже не удержалась и бросила свой вязаный кулек с золотыми монетами на сцену.
Вернувшись, уж как ни была она осторожна, а не смогла удержаться от восторга, пересказывая свои впечатления от спектакля и от поведения публики. Опомнилась, только заметив, как закусила нижнюю губку ее слушательница, и как скучно отвела глаза... Фрейлина осеклась, но было поздно. Екатерина сухо поблагодарила ее, пожелала доброй ночи и отпустила раньше обычного. На казенную сцену Эрмитажного театра «Недоросль» так и не попал.
Повторить подобную промашку Анна не хотела. Она читала и представляла себе забавные сцены с дурно воспитанным слепым приверженцем французской моды петиметром Фирлюфюшковым и прожектером Некопейкиным. Но основательно углубиться в чтение на сей раз не удалось. В коридоре послышался какой-то шум, бряканье и глухое неразборчивое бормотание. Затем кто-то сильно постучался. Анна подошла к дверям и спросила:
– Кто там?
От ответа у нее перехватило дыхание:
– Секунд-майор Зорич имеет честь засвидетельствовать свое почтение и выразить всю полноту благодарности за оказанное внимание и помощь...
Голос секунд-майора отдавал явной нетрезвостью. «Открыть, нет?» – вихрем пронеслось в голове фрейлины. «Конечно, нет! Он пьян, а я – полураздета...»
– Ваше высокопревосходительство, я вас не задержу надолго, только вот-с... – Он что-то там еще бормотал, а ее рука уже отодвигала засов и распахивала навстречу неожиданному гостю высокую дверь...
М-да, Зорич был, мягко говоря, во хмелю. Он тяжело вошел, не очень уверенно переставляя ноги, и протянул фрейлине большую охапку цветов, которые, скорее всего, сам же и нарвал где-нибудь в саду на увядающих августовских клумбах. Анна взяла букет, разделила его, наполнила водой вазы из кувшина, приготовленного Дуняшей, и поставила цветы на стол и каминную полку.
Все это время гусар молча стоял посредине комнаты и озирался по сторонам, словно разыскивая нечто в сумраке покоя. Когда хозяйка закончила хлопоты и повернулась к нему, он произнес только одно слово:
– Вина...
Анна послушно открыла дверцу поставца и водрузила на стол бутылку и два фужера. Расплескивая вино, Зорич налил бокалы и, не произнося ни слова, выпил их один за другим. Как ни странно, это подействовало на него проясняюще. Он схватил руку молодой женщины и прижал к губам.
– Простите великодушно... Не хотел бы показаться хамом. Но искренне, искреннейше благодарен за заботу вашу. И ваш навеки слуга...
Он хотел шаркнуть ногой, но пошатнулся. Анна схватила его за плечи, чтобы гусар не упал. Пеньюар ее распахнулся. И Зорич, как ни был пьян, не смог не оценить открывшейся картины.
– Боже, – проговорил он, – какая грудь...
Он шагнул вперед и прижал фрейлину к себе. Анна вдохнула крепкий мужской дух, и у нее закружилась голова.
– Подождите... – Она вышла в гардеробную и когда вернулась, Зорич сидел за столом без ментика и сабли, в расстегнутом доломане, под которым вместо рубахи видна была его волосатая грудь, и снова наливал себе бокал за бокалом. Тем не менее, когда женщина вошла, он твердо встал на ноги, крепко обхватил ее и... швырнул на кровать...
Тело его было тяжелым. Он грузно навалился на нее и давил, дыша в лицо запахом выпитого. Руки его больно терзали грудь, доставляя страдание и... невыразимое наслаждение. Это ощущение не то, чтобы совершенно не известное и не испытанное ранее, но каждый раз новое и сладкое, пришло неожиданно быстро. Оно поднялось волной из темных глубин души и затопило все остальное в чувстве блаженства. Не осталось ничего, кроме страстного желания продолжения этой муки. Она вздрогнула всем телом, скрипнула зубами и застонала. Обхватив его за шею, Анна сильно подалась вперед, словно желая слиться с ним, растворясь без остатка в том чувстве, которое расплавляло ее, как огонь свечи плавит холодный воск... Горячий животворный ток вызвал новый пароксизм такой силы, что она на мгновение потеряла сознание. А когда очнулась, сладостное чувство покоя широкой рекою медленно разливалось по всему ее телу, она лежала обессиленная, наполненная до краев и удовлетворенная...
А он?.. Всякий другой на его месте, вероятно, был бы глубоко тронут ее состоянием и преисполнился бы благодарности и нежности к ней... Гусар же просто встал и, не глядя на женщину, сказал:
– Расскажешь обо мне царице.
Потом привел в порядок одежду... и ушел.
Но самое неожиданное во всем этом приключении было то, что она совершенно спокойно смотрела на то, как он одевается и даже как уходит. Ни малейшего признака возмущения не поднялось в ее душе. То успокоение, которое она обрела, оказалось гораздо значительнее, больше всего, что было: больше мимолетного наслаждения, которое испытало ее тело. Она только теперь поняла, что обрела то, к чему стремилась всегда, что мучило ее, портило характер, заставляло быть нетерпимой к тем, кто заискивал перед нею или боялся, или даже любил. Господи, как ей не хватало, чтобы пришел вот такой сильный, грубый, бросил бы ее на постель, истерзал, измучил, а потом, по-хозяйски распорядившись, ушел...
Странные радость и удовольствие от пережитого унижения переполняли ее. И когда входная дверь внизу хлопнула, пропуская того, кто только что был здесь, она засмеялась... Над кем, почему – Анна не отдавала себе отчета. Она смеялась легко и счастливо. А потом заснула.
На другой день вечером, оставшись наедине с государыней, Анна подробно, как говорится – с картинками, описала свое приключение, начиная с первой встречи с Зоричем. Она улыбнулась, услыхав глубокое возбужденное дыхание Екатерины. Императрица отвернулась к стене.
– Потушить, мой королефф, свеча и можете идти...
Фрейлина исполнила приказание и была уже у двери опочивальни, когда ее догнал голос государыни:
– Гусар – к Роджерсон и передавайт Брюс, пусть приводить его ко мне.
Как разыскивала Прасковья Александровна Зорича, в каком трактире – неведомо. Известно лишь, что предстал он «пред ясны очи» опять же нетрезв и не мыт. И тем не менее был оставлен на ночь. А утром императрица впервые за много лет опоздала к назначенной в Кабинете встрече с Безбородко. Выглядела она не лучшим образом. Не помогли ни лед к щекам, ни кофе невероятной крепости. Отворачивая лицо в сторону от вошедшего статс-секретаря, сказала:
– Напиши, голубчик, указ – секунд-майору Зоричу – чин полковника и шефство над лейб-гусарский эскадрон. Он – мой новый флигель-адъютант. И распорядись, чтобы отвели ему покои во дворец... Ну, сам знаешь... где комнаты Петр Васильевич были... Да еще, пусть обошьют его и... баню сготовят...
Говорили, что к полудню из тех же покоев государыни вышел, как ни в чем не бывало, Зорич. Сбежав по ступеням, он, насвистывая, отправился на конюшню проведать арабского скакуна, подаренного ему утром императрицей, и у ворот встретился с благодетелем, светлейшим князем...
Далее среди придворных долгое время ходил рассказ о том, как, после нескольких фраз, Зорич вдруг отпихнул светлейшего плечом, похлопал остолбеневшего Потемкина по спине и пошел, не оборачиваясь, дальше... Трудно сегодня восстановить, о чем был у них разговор. Известно лишь, что в окне второго этажа Царскосельского дворца в этот момент видна была высокая фигура фрейлины Протасовой. Она улыбалась...
Глава восьмая
Служба Анны Степановны Протасовой продолжалась и дальше без особых перемен. Сосредоточенная на странной должности оказывать тайные услуги императрице, она не имела личной жизни. Ее побаивались, перед нею заискивали и не любили. Был ли в том причиной промысел ее или резкий характер, прикрывающий хорошо понимаемую двусмысленность вынужденного посредничества, однозначно определить трудно. Может быть, для понимания характера придворных, стоит отметить, что при русском Дворе уважительные отношения, при которых признавались бы просто достоинства личности, а не должностные или иные возможности, были вообще редкостью. Уважение требует развитой нравственности в обществе, предполагает духовное равенство каждого, доверия друг к другу и душевной заинтересованности. Ничего похожего, традиционное, русское общество не знало, как не знает и по сей день. Особенно во властных, как принято говорить, структурах...
Чем старше становилась Екатерина, тем больше проникалась ролью «Великой Правительницы», призванной Провидением для установления мудрого и просвещенного порядка уже не только на дикой российской земле, но и во всей Европе, на просторах которой шла очередная война. На этот раз сферы влияния делили Франция с Англией. А поскольку обе державы обладали сильными флотами, то мировая торговля несла от этого весьма чувствительные потери.
К этому времени относится единоборство двух проектов, представленных императрице партиями Панина и Потемкина. Никита Иванович предложил создать союз нейтральных держав, согласившихся силою оружия защищать право свободного плавания у берегов воюющих государств и торговли с ними. При этом все товары, находящиеся на нейтральных судах, объявить неприкосновенными.
К союзу присоединились сначала Дания и Швеция, затем Пруссия, Австрия, Португалия и королевство обеих Сицилий. Но хотя практическое значение вооруженного нейтралитета было невелико, принципы, впервые изложенные в декларации, легли впоследствии в основу международного морского права. И в этом его не следует недооценивать.
Потемкин же с помощью Безбородко разработал грандиозный проект полнейшего разрушения Оттоманской империи и возрождения Византии, на престол которой предлагал возвести второго внука государыни Константина.
Предложение Потемкина чрезвычайно нравилось Екатерине. Но сначала нужно было покончить с Крымским ханством, бывшим с давних пор подобно бельму на российских очах. Его история шла еще от тех пор, когда Крым считался владениями золотоордынских ханов. Собственно же крымский юрт образовался веке в XIII, с приходом татар из войск Батыя. Великий московский князь Иван III, воспользовавшись смутами среди татар, первым заключил союз с ханом Менгли-Гиреем, пообещав ему на случай нужды убежище в русских землях. Исторически же отношения между Московским государством и Крымским ханством всегда носили противоречивый характер. С одной стороны, это была мирная, обоюдно выгодная торговля, с другой – внезапные опустошительные набеги крымцев. Татары уводили с собой толпы русских пленников, которых продавали в проклятой Кафе и на рынках Леванта. Мужчины шли на галеры, женщины пополняли гаремы и женскую прислугу у мамелюков Сирии и Египте. Кроме того, крымские татары были непременными союзниками Порты в ее нескончаемых конфликтах с Россией. После Кучук-Кайнарджийского мира Крым номинально получил независимость от Турции, а 9 апреля 1783 года Россия объявила его своей территорией, присвоив ему название Таврической губернии [67] .
Вряд ли имеет смысл подробно перечислять итоги царствования Екатерины II. Они описаны и воспеты многократно. Часто – справедливо, поскольку совершено было немало. Да и сама правительница являлась человеком незаурядным. Трудно представить, по какому пути пошла и в какой форме существовала бы империя, не случись переворот 1762 года... Впрочем, сослагательное наклонение для истории, как известно, – форма бессмысленная.
На российском престоле, как и во всех монархиях мира, побывало множество правителей самого разного рода. Были среди них разумные не злые люди, умевшие подбирать в соратники не ловких пройдох, жадных до наживы, а достойных сотоварищей по трудам, возложенным званием и занимаемым местом. А были и дураки, убежденные в своем высшем предназначении и не способные отличить придворного льстеца от подлинного работника. Порою здоровых правителей сменяли патологически неуравновешенные люди. Кого было больше – трудно сказать. Все они были только людьми, хотя занимаемое место и наделяло их возможностями, в обыденном понимании, поистине божескими...
Возможности! Вот чему поклоняются все. Для одних это – власть, а с нею и вечный страх потерять ее, часто вместе с жизнью; для других – свободное избрание образа жизни, своего окружения и занятий. Что лучше – однозначно не скажешь. Jedem des seine, – как любят повторять немцы – каждому свое.
Гусар оказался азартнейшим игроком. Это могло бы быть неплохо, поскольку императрица любила карты. Но Семен был игроком неудачливым и не чуждым шулерства. А поймать его за руку и отколотить канделябрами, как испокон веку расправлялись с шулерами, боялись. Фаворит! Поэтому кое-кто старался увильнуть от игры за одним с ним столом. К сожалению, чаще всего это был стол государыни... К концу года Зорич стал генерал-майором и получил шефство над Изюмским и Ахтырским гусарским полками. Но, будучи человеком без всякого порядочного образования, он никогда не знал, чем занять себя. А отсюда – частые встречи с гусарами, ставшими вдруг из товарищей подчиненными, беспорядочные попойки и любовные интрижки. Как и большинство его собутыльников, Зорич был пошл и отличался ветреностью. Исполняя свои обязанности при императрице, он старался не пропускать и ни одной юбки вокруг. И странное дело: Екатерина, абсолютно уверенная в себе во всех предыдущих случаях, вдруг стала ревновать... Правда, ей шел уже сильно шестой десяток... В один прекрасный день она вообще запретила Зоричу отлучаться из покоев без ее ведома. Гусар пробовал протестовать. Екатерина пригрозила отставкой, и он смирился. Но шло время и фаворит стал утомлять Екатерину. Это тут же подметила Прасковья Брюс, которую Семен Гаврилович иначе как «коровою» не называл. А это, как известно, дамы прощают с трудом. И в один из тихих вечеров в Царском, Прасковья издалека показала императрице молодого гвардейского офицера, охарактеризовав его как «самого большого злодея дамских сердец нынешнего сезона».
– Римский-Корсаков. Ты себе не представляешь, Катишь, какой это донжуан. – Брюсша делала круглые глаза, манерно закатывала их. – Изящен и певец. Ну чисто Орфей...
– Один музыкант уже был, на арфа упражнялся. Не много ли искусства, ты же знаешь, что я к музик равнодушна... Каков он в деле?
– Ах, Катишь, при всем при том, я полагаю, Иван Николаевич... непорочен.
– Was? <Что? (нем.).> – От неожиданности Екатерина поперхнулась и, расхохотавшись, даже перешла на немецкий язык. – Знается с тобой und bleibt unberuhrt? Das ist sehr komisch, entschuldigen Sie mir bitte. <И остается девственным? Это очень смешно, извини меня, пожалуйста (нем.).>
Статс-дама надулась:
– Как вашему величеству будет угодно.
Про себя же она подумала, что это, наверняка, опять Annet’а Протасова, фрейлина ненавистная, вызнала, что красавчик и певун Ванюша Римский-Корсаков уже не первое утро просыпается в ее алькове. «Она, она – гадина, все вызнала и, конечно, доложила. Боже правый, как я ее ненавижу». Впрочем, Прасковья Александровна чувствовала, что ее связь с молодым кавалергардом непрочна и явно выдыхается, а потому решила попробовать получить напоследок хоть какую-то для себя пользу.
– Хочешь в «случай»? – спросила она своего любовника. Иван Николаевич поглядел заспанным, но сторожким глазом на веселую статс-даму, обильные прелести которой только по крайней молодости вызывали в нем ответное рвение, и в свою очередь спросил:
– А много ль возьмешь?..
После состоявшегося разговора и заключения союза Брюсша подумала: «Неужели Протасиха-стерва снова все разрушит?». Возможно, так бы и случилось. Гусар держался в спальне императрицы во многом благодаря увещеваниям Анны. Екатерина уже не в первый раз заводила разговор о том, как избавиться от опостылевшего ветреника. Обоих беспокоил взрывной южный темперамент гусара. Государыня рассуждала: «Зорича, как тихого Петю Завадовского, из покоев не выкинешь. Может быть, отослать его к Румянцеву на войну?.. Но тогда снова, неизвестно на какое время придется остаться одной в опочивальне и пробавляться случайными связями. Или вызвать Завадовского из Ляличей? Прилетит, конечно, как на крыльях. Но скучен, холоден – „бухгалтер“, – вспомнила она прозвище, данное Потемкиным. Императрица поглядела на свою молчаливую фрейлину. Высокая, с прямой спиной Протасова, молча, сидела у постели и, не мигая, смотрела темными глазами на пламя свечи. – Тоже уж не девочка и темперамент не тот. О чем она думает?».
А думала Анна о том, что из Таврии только что приехал светлейший и встречен милостиво. Конечно, страсть их перегорела. Да и трудно Потемкину в его-то годы тягаться с двадцатилетними гвардейцами... Пусть уж забавляется с девицами Энгельгардт. Ей рассказали, что он уж и младшую племянницу не обходит вниманием, даром, что той еще и тринадцати нет...
– А что, мой королефф, вы не знайт ли господин Римский-Корсаков?..
– Как не знать, ваше величество: petit-maitre <Петиметр – щеголь, фат (фр.).>, лет двадцать пять, красавец. Дамы вздыхают, глядя на него, а мужья боятся как огня. В обществе слывет «негодяем»...
– Это может быть интересно. Вы не испытайт его?
– О его отменных достоинствах весьма осведомлена графиня Брюс.
– Так это сокол из ее гнездышко? – в голосе императрицы прозвучало разочарование. – То-то она суетится и хвостом метет...
– Так говорят, ваше величество... Может быть, отправить его к господину Роджерсону?
– Пожалуй... Нет, еще подождем. Надо посмотреть, что предпринимать наша подруга.
Прасковья Александровна времени зря не теряла. После неудачной, как ей казалось, беседы с государыней она опрометью побежала к Потемкину и после первых же комплиментов выпалила:
– Князь, голубчик, есть дело...
Хотя Григорий Александрович и недолюбливал толстую проныру, но порою нуждался в ней. Кроме того, понимал, что близкого к императрице человека лучше иметь в друзьях, нежели врагом. Ему достаточно было и одной Протасовой.
– Слушаю, графиня...
И та поведала об охлаждении императрицы к Зоричу и о возможности его замены.
– Ты только подсоби маненько, Григорий Александрович. А уж в долгу я не останусь. Да и Протасихе охота нос натянуть. Зорич-то ее креатура...
Это был правильный ход. Толстуха знала о глухой ненависти Потемкина к Анне. По привычке она грациозно повела плечиком, тряхнув складками жира, выпирающими из декольте. Потемкин отвернулся и поморщился.
– Да чего надоть-то?
– Возьми Ванюшу Римского-Корсакова к себе в адъютанты и представь матушке.
– Ваньку, сего вертопраха? Он же ничтожество...
– А нам али философ нужон?.. В постели-то, и ничтожные люди могут быть les grands amants <Великими любовниками (фр.).>. Зорич чем лучше?..
Этот вопрос решил дело. Зорича Потемкин не мог простить. Корсаков, хотелось бы надеяться, будет не таков... Неделю спустя молодой человек был представлен императрице и, получив одобрение, отправился к доктору Роджерсону.
Кто поведал Зоричу об отставке – неизвестно. Но, учинив утром скандал в покоях государыни, и вконец распалившись, он ворвался к Потемкину.
– Это твои подкопы, князь? Тогда дуэль, на саблях, на пистолетах, на чем хошь!..
Потемкин неожиданно развернулся и сильным ударом свалил Зорича на пол.
– Сперва я из тебя так дух вышибу, говнюк!.. Заберите, – приказал он вбежавшим гайдукам. – Свяжите и бросьте в холодную. Не перестанет буянить, всыпьте пятьдесят палок или забейте до смерти... А перед государыней я сам отчитаюсь.
Гусар то ли не внял предупреждению, то ли пропустил приказание светлейшего гайдукам мимо ушей, сие неизвестно. Но появиться «пред очи государевы» он не мог долго. В самом жалком виде недели через две поскребся он в двери ее будуара.
– Прости, государыня-матушка, свово гусара... Не гони...
Екатерина холодно прервала его излияния:
– Вам, сударь, предоставляется отпуск для поправления здоровья, заграничный паспорт и деньги для поездки на воды. По возвращении же резиденцией вашей будет город Шклов...
Зорич прикинул, замена была стоящая. Сто тысяч годового дохода и шкловский замок. Разбитной генерал не стал тянуть время. Распрощался с приятелями, получил бумаги, деньги и уехал. В отведенную ему резиденцию он вселился как полноправный владетель и повел жизнь, окружив себя невероятной в тех краях роскошью. Шуты, карлы, скоморохи заполнили его дворец. Обеды генерал-майора превращались в лукулловские пиры, на которые собиралось все окрестное дворянство. Крепостной балет Семена Гавриловича по количеству див соперничал с петербургским придворным. А когда в июле он решил отпраздновать день своего ангела, приходящийся на январь, то на дорогу были насыпаны сугробы соли, по которой гости ездили на санях... Ничего удивительного, что на такую жизнь ему очень скоро денег стало не хватать.
В ту пору настоящим наказанием Божьим для России было фальшивомонетничество. Традиция подделывания медной монеты существовала давно. Ремесло это было выгодным, поскольку цена пуда меди в шесть раз была ниже начеканенных из такого же количества пятаков. Занимались этим делом в основном в Польше. Пятаки везли в Россию, обменивали на серебряные рубли и получали до четырехсот и более процентов прибыли. Еще легче стало подделывать первые ассигнации, введенные императрицей.
Однажды, направляясь в Могилев, в пожалованные государыней имения, Потемкин заехал к Зоричу в Шклов. Прошло время – обиды забылись. Отставной генерал-лейтенант принял светлейшего отменно. Было о чем поговорить, был добрый и обильный стол, были девки-плясуньи.
Вечером камердинер доложил отяжелевшему Потемкину, что де настырный обыватель непременно требует свидания, повторяя давно отмененное «слово и дело». Григорий Александрович велел впустить. Вошел шкловский еврей, отрекомендовавшийся Давидом Мовшей.
– Чего тебе? – спросил Потемкин.
Посетитель, молча подал светлейшему сторублевую ассигнацию. Тот повертел ее перед глазами и спросил снова:
– Ну и чего тута?
– Извольте прочитать ваша светлость, что там написано...
Потемкин посмотрел на одну сторону банковского билета, на другую.
– Ну чего? Вот нумер, вот штемпеля. Под оными напечатано... – Светлейший прищурил глаз. – Вот «объявителю сей государственной ассигнации платит с.-петербургский банк сто рублей ходячею монетою, год 1772. С.-Петербург», боле ничего не вижу. Говори сам, чего тута?
– Ваша светлость читают-таки без внимания... Не «ассигнация» с позволения вашего, а «ассишация» написано. Извольте поглядеть...
Потемкин нахмурился.
– Где взял?
– Ежели так будет угодно вашей светлости, я могу их принесть хоть цельный мешок.
– Давай, – князь велел секретарю выдать посетителю тысячу рублев, чтобы тот обменял их на фальшивые. Малое время спустя доноситель вернулся. Теперь Мовша пришел уже не один, а с помощником. И тот вывалил перед Потемкиным целую груду фальшивок.
– Кто делатель?
И тут оба доносчика наперебой стали рассказывать, кто занимается сим преступным деянием. Назвали камердинера каких-то графов Зановичей и карлов «шкловского деспота», Семена Гавриловича Зорича...
– Что за Зановичи?
Оказались два брата далматинца Марк и Аннибал, два авантюриста, промышлявших шулерской игрой. Уличенные в мошенничестве, вынуждены были бежать из Венеции, где их портреты были вывешены палачом на городской виселице.
Пересекая одну границу за другой, добрались авантюристы и до России. Как они снюхались с Зоричем, понять не трудно. Сначала, видимо, карты, проигрыш, долги и отсутствие денег... Старшего Зановича схватили и тут же на месте уличили в подделке сторублевых ассигнаций. Младший бежал.
Потемкин велел нарядить следствие, пообещав по возвращении перевести его в Петербург. Меньшого фальшивомонетчика схватили в Москве у заставы. При нем оказалось с лишком семисот тысяч фальшивых ассигнаций сторублевого достоинства.
Дело о «шкловских диковинках» тянулось долго. Государыня сама следила за ним. Зоричу удалось отбояриться от обвинений. И Екатерина велела вывести бывшего фаворита из-под подозрений. Но «лицо» в глазах императрицы он потерял навсегда. Генералу Пассеку велено было учредить за ним негласный надзор. А далматинских «аристократов» отправили в Нейшлотскую крепость.
Любопытно отметить, что в 1789 году при нападении шведов, оба узника по малочисленности гарнизона встали в ряды защитников крепости. Разумными советами и личной храбростью братья оказали немалую услугу солдатам. В результате чего получили свободу и были высланы за границу через Архангельск.
В один из приятных летних вечеров в круг гостей, собравшихся у государыни, вошел высокий красивый шатен с серыми наглыми глазами. Мундир кавалергарда и рельефы, подчеркнутые лосинами, весьма выгодно оттеняли статность его фигуры и вызывали чувства приятного ожидания у дам.
«Римский-Корсаков, Ванька, Ванюша...» – с разным выражением прошелестело по залу. Молодой человек многим был ведом. Впрочем, со старшими он держался почтительно, на дам особого внимания не обращал.
Представленный императрице, красиво преклонил колено и с чувством поцеловал пожалованную руку. Его французский был превосходен, а улыбка невинна и лучезарна. Предупрежденный о программе вечера, он, не ломаясь, занял место у клавикордов и, дождавшись начала музыки, запел. Пел Иван Николаевич, действительно, хорошо. Приятный, поставленный от природы голос, никакого манерничания...
– Не правда ли, – шепнула Екатерина графу Панину, притащившемуся, несмотря на нездоровье, в Царское Село. – Не правда ли, er singt wie eine Lerche? <Он поет, как жаворонок (нем.).>
– Ах, ваше величество, вспомните: «Es war die Nachtigall und nicht die Lerche» <Это был соловей (вечер), а никак не жаворонок (утро) (нем.). Шекспир. «Ромео и Джульетта». 3,5>.
Императрица передернула плечами:
– Помилуйте, граф, вы стали читать Шекспира на немецком?
– Боюсь, матушка, и слова-то по-аглински произнесть, когда его светлость рядом...
– Ничего, князь Григорий Александрович снова собирается к театру военных действий, так что скоро вы сможете открыто вернуться к любимому вами Альбиону...
Скоро Иван Николаевич Римский-Корсаков переселился в освободившиеся покои и по указанию повелительницы, в свободное время, услаждал слух гостей государыни своим пением. Жил он тоже, как соловей – в клетке. Екатерина буквально заперла его в роскошных апартаментах. Многочисленный штат приставленных людей готов был выполнить любое его желание, кроме одного – оставить без надзора. Однажды, никого не известив, Корсаков принял личное приглашение супруги великого князя Марии Федоровны на раут малого Двора. Стоило послушать тот скандал, который учинила Екатерина сначала фавориту, а потом и великой княгине.
«Неужели, – подумала про себя Анна, – ее величество вообразила, что эта преисполненная немецких добродетелей самка могла увлечься ее куртизаном?»
Фрейлина уже давно замечала, что императрица стала беспокойной, весьма деспотичной и раздражительной. Болезненно относилась к разговорам о возрасте, особенно, когда намеки касались амурных дел кого-либо из придворных. Как-то Роджерсон сказал Анне, что государыня жаловалась ему на бессонницу, сердцебиения и головную боль.
– Я, конечно, постарался утешить их величество, сказал, что это явления временные и скоро исчезнут.
Шотландец явно намекал на то, что здоровье Екатерины Великой уже не то, что было раньше. Может быть, в его намеке было скрыто пожелание умерить темперамент своей пациентки и он желал сделать это через статс-фрейлину? Но этого Анна позволить себе не могла.
Читать бесплатно другие книги:
