Неизвестная «Черная книга» Альтман Илья
Есть приказ явиться всем по месту работы, неявка рассматривается как саботаж. Была в конторе – Мельников удрал, начальником объявлен старик Вернигора, его заместителем Михайлов. Со мной боятся не только разговаривать, но даже стоять рядом – ведь я еврейка. Фаня на завод не пошла. Бася была в банке, и начальник Каравай встретил ее не очень любезно и посоветовал идти домой – евреи работать не будут.
Папа ходил к магазину, там все цело, по дороге его остановил немец и велел ему нести большое витринное стекло; увидев, что ему это не под силу, подозвал более молодого, а папу отпустил домой.
Ходили с Фаней к Кондатским, оказывается, 8 октября они грузились на баржу, но уехать не успели.
Таня ходила в порт и достала хлеб, теперь есть, чем кормить Владика, так как кусок хлеба немцы посыпали нафталином, а этот хлеб мы берегли для Влади.
После ухода немцев мама плакала, она говорила: «Нас не считают за людей, мы погибли».
14 октября. Ночью опять приходили мародеры. Таня, работница Фани, спасла остатки вещей, выдав их за свои, немцы ушли ни с чем. Зашли к Шварцам, забрали одеяла и подушки. [Кажется, отобрали у них деньги.]
Гестапо уже в городе, в полиции работает [много русских] из местных жителей, [секретарем] гестапо [работает] Арихбаев, [муж Н. Суцкиной], говорят, он был секретарем горисполкома[102].
Общине дан приказ – собрать за два часа с еврейского населения 2 кг горского перца, 2500 коробок черной мази, 70 кг сахара, по домам ходят и собирают, все дают, что у кого есть, ведь община отвечает за «хорошее поведение еврейского населения».
15 октября. Грабежи продолжаются. Ежедневно налеты советской авиации. К Гане немцы боятся входить, дальше порога не идут, узнав, что в квартире лежит больной тифом.
Бася говорит, что у нее стал бывать какой-то гражданин Кульпе Иван Дмитрович, служащий отдела снабжения завода «Азовсталь», предлагает ей свою помощь, в чем должна заключаться его помощь – не знаю.
В то время как Файн занимался делами общины, немцы среди бела дня вскрыли его квартиру и поселились там, когда он к вечеру пришел домой, его не впустили и ничего из вещей не дали, он остался, в чем вышел из дому. [Файн пытался жаловаться коменданту города. Результатов никаких.] По городу начались слухи, что расстреливают коммунистов, оставшихся в городе.
Ночью их забирают [из квартир]. Объявлена регистрация членов партии и комсомола в обязательном порядке. На пунктах общины зарегистрировано девять тысяч человек евреев, остальное еврейское население [или] ушло из города, или спряталось.
16 октября. Фаня была у Рояновых с Таней. Каюда вернулся, говорит, что идти некуда, немцы по дороге уничтожают все и всех, но Шура и Лева не пожелали вернуться и пошли дальше. Каюда считает, что они пошли на смерть. По-моему, Рояновы не предлагают Фане переехать к ним. А сама она просить их об этом не хочет. Неужели они не понимают серьезности положения? Ульяна приходила узнать, живы ли мы [или, может быть, она один из претендентов на наши вещи – возможно, но у нас уже ничего не осталось. Более ценные вещи из уцелевших отданы Стеценко Ульяне, А. В. Траевским, Г. Даниловой, Л. Лейтунской.]
17 октября. Сегодня объявили, что завтра утром все зарегистрировавшиеся должны явиться на пункты и принести все ценности. [Сколько в семье человек, столько ценных вещей должна сдать семья – серебра и золота.]
Немцы расклеили объявление, что в подвалах НКВД найдено двадцать шесть трупов, [зверски замученных работниками НКВД] – евреями. На сегодня назначены похороны, евреев заставили рыть могилы на еврейском кладбище и там хоронить, все население должно явиться на похороны, приглашаются на опознание трупов. Ульяна говорит, что она ходила смотреть, узнать, конечно, никого нельзя. Черносотенцы жаждут погрома.
18 октября. Сегодня утром пошли на пункт – я, мама, папа, Бася, сдали три серебряных столовых ложки и кольцо, после сдачи нас не выпускали со двора. Когда все население района сдало, объявили, что в течение двух часов мы должны оставить город, нас всех поселят в ближайшем колхозе – идти будем пешком, продуктов взять на четыре дня и теплые вещи. Через два часа собраться всем здесь с вещами. Для стариков и женщин с детьми будут машины.
Еврейки, у которых мужья русские или украинцы, могут оставаться в городе в том случае, если муж с ней; если муж в армии или вообще по какой-либо причине отсутствует, жена и дети должны оставить город; если русская замужем за евреем, ей предоставлено право выбирать – или оставаться самой, или идти с мужем. Дети могут оставаться с ней.
Рояновы пришли просить Фаню отдать им внука. Папа настаивал, чтобы Фаня с Владей шла к Рояновым. Фаня категорически отказалась, плакала и просила, чтобы папа ее не гнал к Рояновым, потому что «все равно я без вас руки на себя наложу, я жить все равно не буду, я пойду с вами». Владю не отдала и решила взять его с собой.
Соседи, как коршуны, ждали, когда мы уйдем из квартиры, да уже и при нас не стеснялись – Маша открыла двери и сказала, чтобы они брали, что кому нужно. Все кинулись в квартиру, папа, мама, Фаня с ребенком сразу ушли вперед, они не могли это видеть. Соседи ссорились из-за вещей на моих глазах, вырывали вещи друг у друга из рук, тащили подушки, посуду, перины. Я махнула рукой и ушла. Бася оставалась в квартире последняя, она ее заперла уже почти пустую. Таня, работница Фани, шла все за нами следом, просила Владю отдать Рояновым, обещала следить за ним. Фаня и слушать не хотела.
Дошли до здания полка, где простояли на улице до вечера. На ночь всех согнали в здание, нам досталось место в подвале, темно, холодно, грязно.
19 октября. Объявили, что завтра с утра будем идти дальше, а сегодня воскресенье и гестапо отдыхает. Пришли Таня, Федя Белоусов, Ульяна, принесли передачу, съестное. Вчера в суматохе Фаня оставила на столе часы, Тане дали запасной ключ от квартиры, ведь ключи все сдавали вчера на пункте. Гестапо наклеило на всех еврейских квартирах специально отпечатанные бумажки: запрещен вход всем посторонним, – поэтому Тане нужно проникнуть в квартиру тайно, и если никто из соседей часов не взял, принести их завтра нам.
Всем знакомые и друзья приносят передачу, многие получили разрешение взять из дому еще вещи, народ все прибывает и прибывает.
Полиция разрешила общине организовать приготовление горячей пищи.
Разрешили приобрести, кто хочет и может, лошадей и подводы, распоряжение таково: на всех мешках и узлах сделать ясные надписи на русском и немецком языках – фамилию, один из членов семьи будет ехать с вещами, остальные пойдут пешком.
Владе здесь надоело, он просится домой. Папа, Шварц, отчим Нюси Карпиловой, сложились и купили лошадь и линейку. Выходить за ворота нам не разрешают, покупку сделал Федя Белоусов, Нюсе удалось проскользнуть за ворота, и она вернулась обратно расстроенная, считает, что мы не должны были сюда идти, много народа осталось в городе, говорит, что даже встречала их на улице.
Завтра в семь часов утра мы должны оставить наше последнее пристанище в городе.
20 октября. Всю ночь шел дождь, утро хмурое, сырое, но не холодное.
Община в полном составе выехала в семь часов утра, затем потянулись машины со стариками и женщинами с детьми. Идти нужно девять-десять километров, дорога ужасная, судя по тому, как немцы обращаются с пришедшими прощаться и принесшими передачи, дорога не сулит ничего хорошего. Немцы избивают всех приходящих дубинками и отгоняют от здания полка на квартал. Стал вопрос о том, чтобы мама, папа и Фаня с Владей сели в машину. Мама и папа уехали в девять часов утра, Фаня с Владей задержалась, поедет следующей машиной. У машины распорядители: В. Осовец и Усия Рейзинс. Во дворе все меньше и меньше людей, остаются только те, кто, по разъяснению немцев, будут следовать за вещами. К нам подошли Шмуклер, Вайнер, Р. и Л. Колдобские, я высказала опасение за жизнь стариков, так как носятся нехорошие слухи, одни говорят, что машины идут под откос. Кто-то высказал предположение, что нас увезут за город и там уничтожат.
Вайнер выглядит ужасно, оказывается, его только вчера выпустили из гестапо, кто-то донес, что он работал в Торгсине. Несколько немцев вошли во двор и дубинками стали выгонять на улицу, из здания слышны крики избиваемых, я и Бася вышли. Фаня с Владей были у машины. В. Осовец помог ей сесть, и она уехала. Мы шли пешком, дорога ужасная, после дождя размыло, идти невозможно, трудно поднять ногу, если остановишься – получаешь удар дубинкой. Избивают, не разбирая возраста.
И. Райхельсон шел со мной рядом, потом куда-то исчез. Здесь же возле нас шли Шмерок, Ф. Гуревич с отцом, JI. Полунова. Было часа два, когда мы подошли к агробазе им. Петровского. Людей здесь много. Я кинулась искать Фаню и стариков, Фаня меня окликнула, стариков она искала до моего прихода и не нашла, они, наверное, уже в сараях, куда уводят партиями по сорок-пятьдесят человек.
Владя голоден, хорошо, что я захватила с собой в кармане пальто яблоки и сухари. Владику это хватит на день, больше у нас все равно ничего нет, но взять съестное с собой нельзя было, немцы при выходе из полка все отбирали, даже продукты.
Дошла очередь и до нас, и вся картина ужаса бессмысленной, до дикого бессмысленной и безропотной смерти предстала перед нашими глазами, когда мы направились за сараи. Здесь уже где-то лежат трупы папы и мамы. Отправив их машиной, я сократила им жизнь на несколько часов. Нас гнали к траншеям, которые были вырыты для обороны города. В этих траншеях нашли себе смерть девять тысяч человек еврейского населения, больше ни для чего они не понадобились. Нам велели раздеться до сорочки, потом искали деньги и документы и отбирали, гнали по краю траншеи, но края уже не было, на расстоянии в полкилометра траншеи были наполнены трупами, умирающими от ран и просящими об еще одной пуле, если одной было мало для смерти. Мы шли по трупам. В каждой седой женщине мне казалось, что я вижу маму. Я бросалась к трупам, за мной Бася, но удары дубинок возвращали нас на место. Один раз мне показалось, что старик с обнаженным мозгом – это папа, но подойти ближе не удалось. Мы начали прощаться, успели все поцеловаться. Вспомнили Дору. Фаня не верила, что это конец: «Неужели я уже никогда не увижу солнца и света?» – говорила она, лицо у нее сине-серое, а Владя все спрашивал: «Мы будем купаться? Зачем мы разделись? Идем домой, мама, здесь нехорошо». Фаня взяла его на руки, ему было трудно идти по скользкой глине, Бася не переставала ломать руки и шептать: «Владя, Владя, тебя-то за что? Никто даже не узнает, что с нами сделали». Фаня обернулась и ответила: «С ним я умираю спокойно, знаю, что не оставляю сироту». Это были последние слова Фани. Больше я не могла выдержать, я схватилась за голову и начала кричать каким-то диким криком, мне кажется, что Фаня еще успела обернуться и сказать: «Тише, Сарра, тише», и на этом все обрывается.
Когда я пришла в себя, были уже сумерки, трупы, лежавшие на мне, вздрагивали, это немцы, уходя, стреляли на всякий случай, чтобы раненые ночью не смогли уйти, так я поняла из разговора немцев, они опасались, что есть много недобитых, они не ошиблись, таких было очень много, они были заживо погребены, потому что помощь никто им не мог оказать, а они кричали и молили о помощи. Где-то под трупами плакали дети, большинство из них, особенно малыши, которых матери несли на руках (а стреляли нам в спину), падали из рук пораженной матери невредимыми и были засыпаны и погребены под трупами заживо.
Б. Самойлович, который попал на место расстрела раньше матери, с которой он был, так как жена у него гречанка, ей в этот день было необязательно умирать, попросил разрешения подождать мать, он разделся, его отвели в сторону.
Я начала выбираться из-под трупов, я сорвала ногти с пальцев ноги, но узнала об этом только тогда, когда попала к Рояновым (24 октября), выбралась наверх и оглянулась – раненые копошились, стонали, пытались встать и снова падали. Я стала звать Фаню в надежде, что она меня услышит, рядом мужчина велел мне замолчать, это был Гродзинский, у него убили мать, он боялся, что я своими криками привлеку внимание немцев. Небольшая группа людей, которые сообразили и прыгнули в траншею при первых залпах, оказались не раненными – Вера Кульман, майор Шмаевский, Циля (фамилии Цили я не помню), – все время меня просили замолчать, я начала просить всех уходящих помочь мне разыскать Фаню, никто не оборачивался, все уходили. Гродзинский, который был ранен в ноги и не мог идти, советовал уйти, я пыталась ему помочь, но одна не была в состоянии, через два шага он упал и отказался идти дальше, посоветовал мне догонять ушедших. Я сидела и прислушивалась, какой-то старческий голос напевал: «Лайтенахт, лайтенахт»[103], и в этом слове, повторяющемся без конца, было столько ужаса. Откуда-то из глубины кто-то кричал: «Паночку, не убивай меня…» Случайно я нагнала В. Кульман, она отбилась в темноте от группы людей, с которой ушла, и вот мы, вдвоем, голые, в одних сорочках, окровавленные с ног до головы, начали искать пристанища на ночь и пошли на лай собаки, постучали в одну хату, никто не откликнулся, потом в другую – нас прогнали, постучали в третью – нам дали какие-то тряпки прикрыться и посоветовали уйти в степь, что мы и сделали. Добрались в потемках до стога сена и просидели до рассвета, утром вернулись к хутору – это оказался хутор имени Шевченко. Он находился недалеко от траншей, только с другой стороны, до конца дня к нам доносились крики женщин и детей.
23 октября. Вот уже двое суток, как мы в степи, дороги не знаем, сегодня случайно, переходя от стога к стогу, В. Кульман обнаружила группу мужчин, среди которых оказался Шмаевский. Они, голые и окровавленные, все время сидят здесь – решили идти днем к заводу Ильича, потому что ночью дороги не можем найти. По дороге к заводу встретили группу парней, по виду колхозники, один посоветовал оставаться в степи до вечера и ушел, второй предупредил, чтобы скорее уходили, потому что его товарищ нас обманул своим советом, он приведет сюда немцев. Мы поторопились уйти. Утром 24 октября постучалась к Рояновым. Меня впустили. Узнав о смерти всех, ужаснулись, помогли мне привести себя в порядок, накормили и уложили.
25 октября. Пришла Зина, она с матерью живет на левом берегу. Узнав о случившемся, расплакалась и сказала: «Если бы нам разрешили, мы бы Владика разыскали и похоронили». О Фане ни слова сожаления.
26 октября. У Рояновых больше оставаться нельзя. Каюда, их сосед, советует уходить. Зина принесла мне пальто мое и мамино, я оделась и решила идти в город. Прошла через весь город, и никто меня не остановил, хотя кто меня знает, кроме соседей во дворе, никто, быстро прошла двор и пришла к Стеценко. А. И. была дома одна, увидала меня, удивилась, растерялась. Я попросила ее позвать Таню.
Мне нужно было переодеться, в доме оставалось мое старое платье и белье, но Таня сказала, что там уже ничего нет, пришла JI. Леймунская и принесла мне старые платья Баси, я тогда вспомнила о том, что у нее мои вещи и там есть платья, а она, наверное, их уже использовала. Оставаться здесь я не могла, решила до сумерек просидеть в бомбоубежище, до одиннадцати часов ночи я просидела в бомбоубежище, в одиннадцать часов пришел Ф. Белоусов и забрал меня к себе, я переночевала у них, а на рассвете перешла в сарай к Л. Леймунской, он под нашим домом. В доме осталась запертой кошка, она бегала с террасы на кухню, переворачивала все, что попадалось ей на пути, а мне все казалось, что сейчас я услышу чей-нибудь голос, вдруг кто-нибудь в доме есть, но, увы, этого не случилось. Таня, Вера и Люся в течение дня осторожно, чтобы не выдать моего присутствия, кормили меня. Люся была, по моей просьбе, у Гани, сообщила ей о моем местонахождении, вечером я должна была перейти к ней.
Из сарая мне виден весь двор – Травский гоголем ходил по двору и всех предупреждал, чтобы не прятали жидов, что жидов всех нужно уничтожить. В. Шварц мне говорила, что он вчера пришел к ней и просил шубу ее отца. «Все равно, – говорил он, – ему уже она не нужна».
27 октября. Вчера вечером я благополучно перешла к Гане, меня проводили Федя и Таня (работница Фани). Кульпе очень внимателен и заботлив. Обещают дать возможность укрыться, так как у Гани быть опасно, немцы не верят ему и ей – но болезнь пугает их, это пока ее спасает, все же один раз они здесь уже были и угрожали ему и ей.
29 октября. Кульпе привел своего отца, и я с ним поехала рабочим поездом на левый берег, где у Кульпе есть комната, но пробыла я там всего два дня, и мне пришлось снова вернуться к Гане, сестра Кульпе боится моего присутствия.
2 ноября. Я снова скрываюсь у Гани, сижу во второй комнате, говорить громко мне не полагается, чтобы соседи за дверью не обнаружили присутствия третьего человека в квартире, а каждый звонок и стук приводит всех в трепет. Где найти мне пристанище более безопасное – этот вопрос не выходит из головы. Случайно пришла проведать Ганю ее бывшая домашняя работница, Василиса Попова, она живет на правом берегу, ее муж уехал с эшелоном завода «Азовсталь», а она с двумя ребятами осталась. После долгих переговоров условились с ней, что под вечер она придет, и я с ней поеду на правый берег, на несколько дней, а там будет видно. Ганя возражает на все мои попытки убедить ее, что мне нужно уйти и попытаться перейти линию фронта. Она считает, что идти без документов и денег бессмысленно. Кроме того, очень холодно, а я почти раздета, ее вещи все спрятаны у одного из ее сотрудников, который работал с ней на консервном заводе, она собирается послать к нему Кульпе на днях и предлагает мне свое меховое пальто, а пока мне нужно побыть у В. Поповой.
3 ноября. Я на новой квартире – это недостроенная лачуга, такая незаметная, что немцы сюда не заглядывают.
Вася Попова ездит в город и бывает у Гани, но пока безуспешны все старания Гани вернуть свои вещи. Договорились, что 8 ноября Вася Попова и Кульпе вместе поедут к этому инженеру и принесут то, что он им отдаст. Судя по словам Васи, сотрудник Гани неохотно расстается с ее чемоданами.
8 ноября. Утром В. Попова уехала к Гане, но вскоре возвратилась и сказала мне, что Ганю и Кульпе в ночь на 8 ноября взяли в гестапо. Это ей сообщили соседи. Мне нужно уходить, другого выхода нет. Я быстро собралась, попрощалась с Васей и ушла. Дороги не знаю, иду и не знаю, куда.
9 ноября. Пришла в какое-то селение – оказалось греческое село Старый Крым. Значит, иду в немецкий тыл, надо возвращаться обратно. Решила идти берегом моря на Буденновку, Таганрог, Ростов. Идти очень тяжело, особенно ночью, холодно даже в стогах, сено не греет, а проситься ночевать в селах опасно. Бывает, что и днем не могу идти, ноги распухли, просидела в сене трое суток, но все же поднялась. Иду снова, встречаются попутчики – это горожане, идущие в села менять вещи на хлеб или бежавшие из плена. Судя по их разговорам, немцы двигаются быстро вперед, взят Таганрог, бои идут под Ростовом.
22 ноября. Я в Таганроге, на улицах пустынно, на окраине встретила группу людей. Они, как сообщила мне одна словоохотливая старушка, шли на Петрушкину балку, где расстреляли еврейское население Таганрога.
25 ноября. Подхожу к Ростову, очень устала, дошла до Олимпиадовки – это недалеко от Ростова, говорят, сюда есть даже трамвайная линия, решила попроситься в первый попавшийся дом переночевать.
26 ноября. Ночевала в Олимпиадовке, ночью выпал снег, морозно. Спросила дорогу и иду в Ростов.
В городе следы недавнего боя, кое-где на окраине еще лежат трупы красноармейцев. Решила идти в Новочеркасск, подхожу к Нахичевани, где попросилась в один из домов посидеть, отогреться и отдохнуть, очень болят ноги, опухли, и я натерла их неудобной обувью. Каждый шаг – это для меня мука.
27 ноября. Ночевала в Нахичевани. Утром решила идти дальше. Только вышла, как началась стрельба – это из Батайска бьют по Ростову. Дошла до Большого Лога, это тихий пристанционный поселок. Я иду по линии железной дороги. Сильный ветер, снег. Уже смеркалось, узнаю, что в пяти километрах – русские войска, кругом немецкие патрули, охраняющие железнодорожный путь. Попросилась в избу к одной из жительниц села, она с двумя ребятами. Решила идти завтра утром. Но уйти утром не пришлось, на рассвете 28 ноября начался бой, который длился целые сутки. 29 ноября, только я вышла из Большого Лога, как показалась русская разведка.
[1941]
Казнь в Мариуполе
Письмо Самуила Ароновича Белоуса
[…] Немцы ворвались в Мариуполь 8 октября [1941 года] и начали охотиться за евреями. С наступлением ночи – грабежи и убийства. Во всех концах города раздавались выстрелы: это немцы врывались в квартиры, грабили население, били, а евреев расстреливали. Жители, полные страха, прятались в своих углах в ожидании прихода страшных гостей. На следующее же утро в городе были развешены объявления с приказом немедленно организовать еврейскую общину. Под угрозой расстрела евреи обязаны были выделить своих представителей, в число коих попали самые лучшие люди – врачи и инженеры. Эти люди первые испытали всю жестокость и мерзость немецких палачей: им ставились самые гнусные и неосуществимые требования, за невыполнение коих беспощадно подвергались битью. Каждый день представителей еврейской общины вызывали в гестапо либо к коменданту города и через них требовали от населения немедленно доставить определенное количество муки, сахара, меду, мази для обуви, мыла и т. п. Еврейское население, живя в большом страхе и чувствуя, что что-то грозное нависло над ним, – металось, отдавая все остатки, все, что было в доме, в надежде, что пройдет день-другой и Красная Армия вернется и освободит его от этого ужаса. Так проходит несколько дней. А грабеж населения все увеличивается. Завоеватели открыто среди белого дня подъезжают к квартирам и выносят все, что им нравится, грузят на машины и уезжают. Всякий протест или сопротивление со стороны населения вызывал за собой самую грубейшую реакцию вплоть до убийства. Каждое утро обнаруживались новые группы расстрелянных. Если родные погибшего пытались убрать или похоронить труп, они подвергались нечеловеческому избиению. Проходили дни, и трупы не убирались. Требование немцев к евреям все увеличивалось: последовал очередной приказ, чтобы все евреи на левой стороне своей одежды носили шестигранную звезду из белого материала. За нарушение этого приказа и вообще всякого приказа – расстрел. Жизнь еврейского населения еще более осложнилась наступившим голодом. Запасы либо были забраны немцами, либо вообще иссякли. На улицу выйти было опасно, ибо немцы подхватывали каждого встречного еврея, избивали и уводили на работу. Вернуться с работы домой почти никому не удавалось, там же их приканчивали. Голод все усиливался; купить негде было, все магазины были разграблены.
Через восемь дней, 16 октября, все евреи должны были пройти регистрацию. За уклонение от регистрации – смерть. Затем очередной приказ: все ценности, какими евреи обладали, должны быть внесены в течение двух часов. После этого последовал приказ об «эвакуации» еврейского населения.
Разрешалось из вещей брать с собой все. Назначено было два пункта, куда должно было явиться все население еврейской национальности. Все в большой тревоге засуетились, заволновались. Всякий ищет, мотается, собирает все лучшее, пакует, завязывает… Глаза воспаленные, полные тревоги и отчаяния, спрашивают тебя: «Куда это нас поведут?» Немое молчание служит ответом. Нагрузившись лучшими вещами, я с сыном пошел к сборному пункту. Со всех сторон двигались группы людей, нагруженные чемоданами, мешками. С понурыми лицами, запыхавшись от тяжести своих вещей, шли мужчины, женщины и дети, полные тревоги и сомнений, не зная, куда и зачем их ведут. Были и такие, что везли свое добро на повозках, запряженных коровой или лошадью. Через два часа немцы всю огромную толпу (свыше трех тысяч человек) погнали по направлению мельницы. На площади возле большого четырехэтажного здания нас задержали. Тут появились киноаппараты и начались съемки несчастных людей, для того чтобы показать «великой» Германии, как завоеватели света справляются с побежденными. Вскорости всех нас вгоняют в это здание, где нас держат двое суток без пищи и воды. С небольшими перерывами гестаповцы врываются в здание, и начинаются очередные грабежи. Они требуют денег, часов и других ценностей. Набив карманы, портфели награбленным, офицеры с улыбкой уходят, с тем чтобы через час-другой снова прийти. В тяжелой и нервной атмосфере я, изголодавшись, вместе с сыном выдержали эти два дня. Напряженность и беспокойство усиливались еще больше в связи с всякими слухами, распространявшимися в толпе. Но все же никто не допускал, что эту огромную толпу поведут на расстрел. Утром 18 октября немцы угнали всех тех, которые находились во дворе возле своих тележек и тачек. Люди эти ушли в неизвестном направлении, оставив все свое добро. Мы, увидев это, еще больше пали духом. Мысли кошмарные пронизывали мозг: на дежды сохранить свою жизнь слабнут… Все засуетились, бегут друг к другу, ищут родных, знакомых, рассказывают, спрашивают. Губы дрожат, лица бледны, как смерть… Снова врываются немцы, и снова кричат они и требуют часы, деньги и т. п. Через полчаса волна грабежа проходит, немцы удаляются… Народ ждет нового очередного налета и угона в неизвестном направлении. Через два часа выводят второй этаж и тоже без вещей. Кто захватит кое-что, беспощадно бьют. Строят в ряды и гонят. Все отчетливей начинаешь сознавать, что что-то страшное стоит перед тобой. Но одновременно не веришь, что часы жизни сочтены… Сын мой начинает меня уговаривать бежать. Охрана чересчур сильная, и всякая попытка бегства – это преждевременная пуля. Я успокаиваю мальчика, но он не унимается. Наконец он добивается моего позволения самому уйти. Осознав свое безвыходное положение, я разрешаю сыну бежать. Впервые в жизни я заметил, как глаза мальчика при прощании наполнились слезами…
Из окна третьего этажа я наблюдал за ним. Немцы задерживают его, но он заявляет, что он русский, и его пускают. И больше я сына своего не видел. Я остался сам среди огромной толпы. Шум, крик и плач заполняли весь зал, в котором я находился. Рядом со мной сидели племянник восемнадцати лет (сын моего брата) и его тетя и дядя. Состояние всех нас было отчаянное. Через час нас выгоняют на улицу, строят в ряды и палками избивают. Первый сильный удар в голову получает моя родственница…
Мелкий осенний дождь хлещет по нам весь путь… Люди идут измученные, обессиленные от голода; всякая грязь затрудняет хождение. По сторонам – немцы с автоматами. Выходим на мостовую, ведущую в совхоз «Красная Звезда». По дороге встречаем автомашины с немцами. Офицеры выскакивают из машин и наводят свои фотоаппараты. Толпа все двигается. Наконец приближаемся к совхозу. Небольшой мостик отделяет нас от совхозных построек – сараев. Как только переступаем мостик – сразу всем становится понятным, что их ожидает: на грязной от дождя земле валяются вещи, обувь, пальто, подушки, часы, деньги… Меня охватывает жуткое состояние, голова кружится, в глазах все мелькает… И чем дальше шаг, тем больше убеждаешься, что отсюда живым не вернешься. Мысли теряют свое нормальное течение. Хочется кричать, сказать всему живому свету, что творят с людьми «культурные и цивилизованные» немцы в XX веке… Ко мне среди толпы пробирается знакомая женщина-врач Гольцман со своей подругой. На красивых и тонких их лицах выражен страх и ужас… Обе они, опережая друг друга, говорят мне: «Вы видите, что здесь… Давайте уходить, скоро стемнеет, шаги свои будем задерживать, авось удастся уйти». Мы трое уже не спешим вперед, а медленно пробивая себе дорогу среди толпы, двигаемся в противоположную сторону. Немцы, которые стоят шпалерами, замечая движение, с криком хватаются за винтовки. Я получаю сильный удар прикладом… Спутниц теряю из виду и движусь, как пьяный, со всей толпой. Офицеры тщательно оглядывают проходящих… Вот впереди идет стройная молодая девушка, на ней шуба из дорогого меха. Немец наносит ей удар палкой по голове и приказывает сбросить с себя шубу. Растерянная и беспомощная девушка выполняет приказание… Я приближаюсь к воротам сарая. Из толпы выделяются несколько человек, которые бегут в разные стороны, их настигают пули, и они замертво падают. В сарае темно и жутко, людей полно. Зову племянника, родственников, но никто не отзывается. Понял я, что они в другой конюшне. Беспрерывный шум и крик продолжался всю ночь: плачут дети, прося хлеба, воды… Эта ночь была одна из страшнейших в моей жизни… Я понял, что все кончено, но жажда жить со всей остротой выдвигается на первое место. Мозг работает усиленно; перед тобой один вопрос: как сохранить жизнь и рассказать все виденное свету. Раздаются одиночные выстрелы, пули пробивают тонкие стены и ранят нескольких женщин. Мужчины успокаивают, ободряют женщин и детей, уговаривают быть стойкими и мужественно выжидать наступления утра… Наконец начинает брезжить рассвет. За стенами начинается движение. Все с большой тревогой ждут… Вскорости тяжелые ворота открываются. Немцы врываются в сарай с палками и выгоняют несколько десятков людей, строят в ряды и уводят. Через небольшое узенькое окошко я вижу, как эту группу подводят к противотанковому рву и из автоматов расстреливают… Тела людей, которые только что жили, мыслили, замертво падают в ров. Потом выводят вторую, третью группу, и с ними происходит тот же процесс… Крик, рев поднялся в сарае… Молодая, красивая девушка (соседка по квартире) бегает из угла в угол, хватается руками за голову, кричит, плачет: «За что это они так делают, я молода, я еще жить хочу». И скоро приходит ее очередь… Мозг не перестает работать, видишь смерть… И жажда жизни еще больше. Острая мысль пронзила мозг, вслед за нею выхватываю паспорт, рву его на мелкие куски. И когда в пятый раз открываются ворота, выбегаю первый и заявляю немцу: «Я – рус!» Злые, кровожадные глаза пронизывают меня. И на вопрос, как я попал в эту среду евреев, отвечаю, что я русский, а жена еврейка. Моя уловка удалась – немец отводит меня в сторону. Рядом со мной стоит еще одна женщина, у которой паспорт доказывает, что она украинка. Стоим оба окаменевшие, а мимо нас проводят группу за группой на убой… Тела, подкошенные автоматами, падают друг на друга. Все смешалось в этой могиле: раненые, мертвые, женщины, мужчины и дети. Падают люди друг на друга, заполняя постепенно глубокий ров. Вот идет племянник, лицо бледное-бледное, глаза тупо смотрят вниз, вот спешит, почти бежит его тетя с раскрасневшимся лицом, с распустившимися волосами, а через минуту бежит ее муж, издавая нечеловеческие крики, похожие скорее на рев… Сердце рвется на части. […]
Подготовил С. Голованивский[104]
Одесса и транснистрия
За что?
Воспоминания врача Лидии Максимовны Слипченко (Козман)[105]
Глубокоуважаемый товарищ [Эренбург], передаю Вам статью, написанную моей двоюродной сестрой, Лидией Максимовной Козман, по мужу Слипченко.
Л. М. – молодая женщина тридцати лет, еврейка, побывавшая у немцев на пороге смерти, спасшаяся и живущая сейчас со своей семьей в Новосибирске.
Она прислала мне свою статью с просьбой дать ей оценку. Пересылая статью Вам, я руководствуюсь следующими соображениями: драматическую одиссею сестры и некоторые литературные способности можно бы использовать для создания литературного документа, носящего свидетельский против немцев характер.
Осенью 1941 года Л. М. очутилась одна в Одесском гетто. Убедившись в неизбежности смерти, она вместе с несколькими другими товарищами по гетто приняла яд, от которого не умерла, а тяжело заболела. В больнице, куда она была отправлена, ей удалось получить паспорт на имя русской и бежать. В течение двух с половиной лет до прихода Красной Армии она работала на скотном дворе какой-то «экономии».
Л. М. – врач, мать восьмилетнего сына и жена украинца. Она выросла в ассимилированной семье, не была в партии и не может быть заподозрена ни в шовинизме, ни в тенденциозности.
Ее записки, воспоминания, соответствующим образом направленные и отредактированные, могли бы сослужить полезную службу внутри и вне нашей страны.
Прошу Вас сообщить свое мнение на этот счет.
Мой служебный телефон КО-21–90, доб. 26.
Скупник Луиза Петровна
С этим вопросом на устах гибли сотни и тысячи ни в чем не повинных людей, немощных стариков, женщин и детей. Все эти люди мечтали высказать наконец этот вопрос вслух, получить ответ на него, узнать свою вину, если таковая существовала, и опровергнуть те нелепые обвинения, которые градом пуль сыпались на их головы. Но ответа они не получили и так и ушли с этим вопросом на устах в мир, где не было ни обвинителей, ни обвиняемых, ни наций, имеющих право на жизнь и не имеющих его.
Немногочисленным единицам удалось вырваться из жуткого кольца смерти и дожить до того, чтобы высказать всю свою боль и горечь вслух. Такой единицей являюсь я, и я считаю своим долгом спросить наконец от имени всех этих ушедших в могилу людей, которые никогда уже не получат больше возможности говорить: ЗА ЧТО?
Одесса, октябрь 1941 года. Жуткая атмосфера репрессий, убийств, истязаний[106]. Почти из каждой витрины магазина, киоска, лавки выглядывают фигуры повешенных, на каждом углу валяются трупы убитых с надписями: «Так будет покаран каждый, кто осмелится сопротивляться румыно-германскому командованию». Во дворах прячутся испуганные, бледные жители, страх царит на всех лицах. Приказы гласят: «За каждого убитого солдата будет расстреляно сто жителей, за офицера – двести»[107]. У ворот стоят бдительные дежурные, выискивающие шпионов, коммунистов, евреев.
23-е число. На воздух взлетает большое здание НКВД по Маразлиевской улице. Вместе со зданием взлетают восемь генералов румынской армии[108]. Вслед за этим по всему городу распространяются провокационные слухи о том, что здание взорвали одесские евреи.
Появляется знаменательный приказ: «Все лица еврейского происхождения – мужчины, женщины и дети – должны явиться для регистрации в село Дальник». Приказ должен быть выполнен, его выполнению активно помогают управдомы и дворники.
Сотни и тысячи евреев с детьми, собрав наиболее необходимые «вещи», потекли на регистрацию. Регистрация эта закончилась на кирпичном заводе против артиллерийских складов, который был подожжен вместе с находившимися там людьми. Тех, кому удавалось выбежать, вырваться из огня, здесь же убивали из пулеметов, расставленных вокруг зданий[109].
Долгое время люди избегали проходить мимо из-за раздававшегося зловония от гниющих трупов, и «заботливому» румынскому командованию пришлось приказать заложникам, сидящим в школе на Болгарской улице, рыть яму, чтобы закопать недогоревшие трупы евреев.
Но евреи, погибшие тогда, были еще наиболее счастливыми из всех остальных своих собратьев. Они погибли сразу, не испытавши всего ужаса преследования, травли и унижения, не упав до скотского состояния жалкого, голодного животного, заедаемого паразитами и утратившего облик человека.
Другие ждали еще своей очереди.
В это самое время газеты пестрели статьями о чистоте расы, о еврейской опасности, приводились «гениальные» изречения фюрера о том, что в Новой Европе, которую он создаст, скелет еврея будет большой редкостью в музее археологических древностей. «Еврейское племя», – писали в газетах, – должно быть полностью стерто с лица земли, так как евреи хотят завладеть всем миром, для чего они и начали войну. Много еще нелепостей писалось и говорилось по адресу евреев, но возражать было невозможно.
В декабре снова появляется приказ, в котором говорится, что все лица еврейского происхождения должны быть интернированы в гетто и что как общественно опасный элемент они подлежат изоляции от всего остального населения. В приказе указывалось, что все имущество остается в квартирах выселяемых евреев, с собою же разрешается взять только то, что можно донести на плечах. И потекли наивные люди, надеясь на то, что им дадут возможность жить хотя и изолированно, хотя и угнетенными, но все же им оставят право на жизнь.
Как цеплялись люди за жизнь, как хотели надеяться и верить, невзирая на то, что они читали в газетах, на то, что их травили, грабили, преследовали, избивали и отдавали на растерзание всякому, кто желал доставить себе такое удовольствие, – ведь они вне закона. Как они все же надеялись, что им оставят последнее, что у них есть, – жизнь.
Люди ходили меченые, как преступники, с желтыми шестиугольными звездами на груди. Каждый, кто хотел, мог подойти, увидя такую звезду, – избить, плюнуть в лицо, раздеть донага такого человека. Евреев травили, как загнанных зверей, и стоило кому-либо из них появиться на улице или на рынке, как сейчас же находились подлецы, которые то ли из жажды наживы, то ли из жажды крови тут же указывали на еврея румынскому полицейскому со словами: «Вот жидан», и тот расправлялся с ним согласно своему настроению. Были и такие, которые приводили румын в еврейские квартиры, в которых те жили до изгнания их в гетто, и вместе с румынами или с немцами грабили имущество человека, будь то рабочий, служащий, врач или артист, вор или честный человек – лишь бы он был еврей. Даже некоторая передовая часть населения – представители интеллигенции, как, например, профессор Ч., которому советская власть предоставила такую широкую возможность для научной работы и для хорошей жизни, очень быстро проникся как гитлеровской национальной теорией, так и всей его программой. Когда к нему явилась с просьбой о помощи его бывшая студентка-отличница, которую он хорошо знал и к которой относился с уважением, он не нашел возможным удостоить ее ответом и отвернулся от нее с высокомерием, будучи окружен блистательными румынскими офицерами. Эта студентка была, конечно, еврейка.
Наиболее доверчивые или сами себя обманывающие люди подчинялись приказам румын безоговорочно. Первоначальным местом жительства для евреев, изгоняемых в гетто, румыны в своих приказах назначили Слободку, и туда потянулись толпы людей. Исключений не было никаких: в гетто должны были явиться и паралитики, много лет не встававшие с постели, и калеки, и тяжелые инфекционные больные, и психические больные, и роженицы – все, без исключения, евреи. И они все шли послушно. Одни шли, других вели их близкие, третьих несли на руках. Немногие имели счастье умереть на своей постели. Кто не шел, тех выгоняли бдительные жильцы, доносившие о них в полицию.
В первый же день люди поняли, что они обмануты, что на Слободке никакого гетто не будет и что их погонят дальше. Но куда?
На Слободке квартир не хватало, люди толпились на улицах, больные стонали и валялись прямо на земле, румыны наезжали лошадьми прямо на людей – вокруг раздавался плач голодных, замерзающих детей, крик ужаса и мольбы о пощаде. Все это покрывалось криками румын: «Жидан, дей друму»[110], – и люди разбегались в стороны, как испуганное стадо овец. В том году стояла необычно суровая для Одессы зима, и уже к вечеру первого дня на улицах Слободки валялись трупы замерзших. В первую же ночь раздавались полные отчаяния крики изгоняемых людей, которых гнали на поезд, чтобы отправить их дальше. Кое-кто прожил на Слободке дольше, стараясь, по возможности, оттянуть свой отъезд в надежде на то, что «милостивое» правительство, может быть, сжалится над ними.
Но правительство было неумолимо, с каждым часом евреев становилось меньше и меньше, по улицам гнали этапы полуоборванных, избитых и голодных людей, – их гнали на смерть.
Кто эти люди?
Вот идет человек небольшого роста, голова его глубоко втянута в плечи, высокий и вдумчивый лоб ученого, грустные карие глаза. Во всей его фигуре недоумение, глубокая скорбь и детская покорность судьбе. Под руку он ведет маленькую старушку с серебристыми волосами и розовыми щеками. Кто же он такой, столь провинившийся перед «великой Германией» и ее фюрером, перед создателями новой «культурной» Европы?! Кто он? Варвар, убийца, преступник? Нет, это крупный ученый и врач-невропатолог, доктор Бланк, всецело отдавший себя науке и оставшийся в клинике со своими больными до последнего момента.
Вот еще один: худой высокий человек с белой бородой, с ясными, умными глазами. Почему со стороны идут женщины, которые провожают его благодарными взглядами и украдкой вытирают слезы? Какая мать не знает его? Какая из них не благодарна ему за жизнь ее ребенка, спасенного им? Это доктор Петрушкин – старый врач по детским болезням, не успевший вовремя уехать из Одессы[111]. Сбоку идет еще один с повязкой Красного Креста. Это немолодой уже врач, полный, больной человек, с трудом передвигающий ноги. Он отстал и за это получает удар палкой по голове, нанесенный идущим сзади него румыном. Напрягая все силы, он ускоряет шаг и нагоняет движущуюся впереди него толпу евреев, но силы опять ему изменяют, ноги не слушаются. И снова на его голову сыплется удар за ударом. Он спотыкается и падает на землю всей тяжестью своего грузного тела.
– Пожалейте, убейте меня, – говорит он умоляющим голосом. И его жалеют – две пули в лоб, и он падает бездыханный, избавленный от мук, издевательств и унижений. Но что шепчут его холодеющие уста? Это все тот же вопрос: «За что?».
А вот идет мужчина, ему не более двадцати пяти лет, он в полном расцвете сил и красоты. Это квалифицированный рабочий-токарь высшего разряда, до последнего времени работавший на военном заводе, где и остался по брони. Работа его окончена, его специальность больше никому не нужна. Различий не может быть никаких. Он еврей, и этим все сказано.
Впереди женщина, еще молодая. Она как будто ничем не отличается от окружающих ее людей, походка ее послушная, мысли же далеко. Ей кажется, что до нее доносятся звуки музыки, она как будто не видит, не понимает окружающего; при взгляде на нее кажется, что ноги ее ходят, а все существо ее витает где-то. Это – единственная в Союзе женщина-дирижер симфонического оркестра Одесского еврейского театра.
Их много, всех не перечтешь: молодые, старые, умные, глупые, честные, бесчестные – всякие. Всех их Гитлер связал воедино. И все, согласно его приказу, делается последовательно, методично, постепенно. Как кошка, не выпуская мышь из своих лап, забавляется ее страданиями, так и все эти люди находятся в гигантской мышеловке, и уйти им некуда – выхода нет, везде жандармерия, полиция, украинские полицейские, управдомы и вся сеть фашистского сыска… И они все идут… Спотыкаются, падают, но продолжают дальше идти. После нескольких дней пребывания в закрытом здании, окруженном часовыми (бывшая школа на Слободке), с выбитыми стеклами, сквозняками, без воды, почти без пищи они совсем обессилели, и достаточно самого слабого удара, чтобы упасть и быть смятым толпой, лошадьми, а в лучшем случае – дострелянными…
Куда их гонят – они не знают. Они чувствуют дыхание смерти, но всячески цепляются за надежду, за жизнь. Наконец, они дошли… Впереди сортировочная станция и товарные составы. Перед посадкой на поезд налетает откуда-то куча хищников – мальчишек-воров, грабителей; они набрасываются на беззащитных, измученных людей – тех, у которых в одной руке вещи, на другой – ребенок или беспомощный старик. Они с яростью набрасываются на этих людей, вырывают у них из рук корзинки с остатками продуктов. Раздаются душераздирающие вопли людей, лишенных последних крох. Но это крик вопиющего в пустыне. Никто не защитит обиженных и оскорбленных…
Перед посадкой спешат спросить машиниста: «Куда нас везут?» Из ответа сонного машиниста они узнают, что предыдущий состав был оставлен в нескольких километрах от Одессы и находящиеся в нем люди замерзли в накрепко заколоченных вагонах. Других довезли до Березовки, а потом гнали их до тех пор, пока утомленные и голодные люди не полегли все до единого…
Раздаются советы – бегите! – это говорят те, кто не понимает, что спасения нет. Людей втискивают в вагоны – их так много, что можно только стоять, тесно прижавшись друг к другу. Снаружи вагоны накрепко забивают, и люди остаются в темноте. Постепенно глаза привыкают к темноте и начинают различать испуганные, расширенные от ужаса зрачки глаз, изможденные старческие лица, плачущих женщин и детей. Но поезд тронулся, и снова лица озаряются надеждой, старые женщины восклицают: «Да поможет нам Бог!» Люди начинают верить, что их действительно куда-то везут, где им дадут возможность надеяться на более счастливые времена, жить. Верить и надеяться – это единственное, что им осталось.
Но постепенно лица мрачнеют. Поезд движется медленно и, кажется, бесконечно. Куда он идет – неизвестно. Каждый толчок, каждая остановка будят страх в груди. А вдруг пустят поезд под откос? А вдруг подожгут состав? Единственная надежда – поезда будет жалко, а евреев, конечно, не пожалеют.
Но куда их все же везут? Люди все больше коченеют от холода, застывают без движения, мучаются жаждой. Дети плачут, просят есть, пить, а матери мучаются за себя и за них. Вагоны не открывают; постепенно, сначала дети, а потом и взрослые начинают тут же справлять свои естественные нужды. Вот в стороне раздаются стоны женщины; мало-помалу они переходят в крики о помощи. Женщина мучается родовыми болями, но кто ей может помочь? Вагоны все не открывают, и с каждой минутой в людях укрепляется мысль, что их так и не откроют. Все же поезд останавливается, раздается скрип засовов, и людей выгоняют из вагонов. В каждом вагоне от пяти до десяти трупов людей, погибших от болезней, холода и голода.
Но это входит в планы румыно-германских властей, здесь ничто не случайно, и трупы погибших вместе с человеческими отбросами выбрасывают из вагонов, оставляя их тут же в степи, даже не закапывая.
Вот в полуживотное, полное трепетного ожидания существование врывается как-то тревожный крик – село оцеплено румынами, приехали немцы-колонисты из Картакеева. С быстротой молнии это сообщение распространяется по всему селу. В скором времени появляются украинские полицейские верхом на лошадях и сгоняют всех евреев, находящихся в квартирах, в еврейские общежития. Там еще не знают ни о чем, старые женщины варят еду и занимаются своими делами. Но молодые уже не обманывают себя больше; люди сбиваются в испуганные стайки, держатся группками, на одних лицах смертельный страх, у некоторых – решимость – они умрут гордо, врагу не удастся увидеть их дрожащими перед смертью! Но времени для размышлений мало, немцы действуют быстро и организованно. Евреев выгоняют из общежития, гонят к окопам, где их предварительно раздевают, великодушно раздавая местному населению кое-что из вещей и разрешая даже срывать вещи с ожидающих смерти людей. Группами люди подходят к окопам, и их расстреливают из пулеметов и винтовок.
Наиболее бережливые немцы, экономя пули, хватали маленьких детей и разбивали им головы о столбы и деревья. Особенно отличилась одна раскулаченная колонистка из Картакеева, – она как бы опьянела от жестокости, с дикими криками она хватала детей и с такой силой разбивала прикладами их головки, что мозги разбрызгивались на большое расстояние.
В других случаях люди не расстреливались – их просто сбрасывали в ямы, обливали бензином и поджигали. Затем проверяли, не остался ли кто-либо в живых, грузили вещи на машины и с криками «Хайль Гитлер» уезжали в свои колонии, оставив часть вещей румынам – активным помощникам побоища. Убийства являлись последовательным уничтожением, а потому, если кто-нибудь из недобитых вылезал из ямы под прикрытием ночи, то это была только временная отсрочка, ибо спастись из железных тисков адской фашистской машины истребления не было возможности. […]
[1944]
В оккупированной Одессе и Транснистрии
Воспоминания врача Израиля Борисовича Адесмана и составленный им список погибших одесских врачей
Румынские оккупанты стоявшую перед ними задачу уничтожения еврейского населения осуществили в Одессе по следующему плану.
На второй день по вступлении румынской армии в Одессу, 17 октября 1941 года, жандармы обошли все дома и погнали евреев на регистрацию, проявив попутно в самой бесстыдной форме присущие румынам воровские наклонности.
Регистрационных пунктов было несколько. На том пункте, куда погнали меня и мою жену, регистрации, продолжавшейся часа четыре, подверглись человек пятьсот-шестьсот. Несколько таких групп, составивших, в общем, эшелон в три-четыре тысячи человек, среди которых можно было видеть глубоких стариков, калек на костылях, женщин с грудными детьми на руках, отправили на окраину города под конвоем жандармов, подталкивавших прикладами отстававших, побоями палок или нагайкой выступавших из своего ряда.
На этом новом сборном пункте весь наш эшелон загнали в помещение школы. Было темно. Толкая друг друга, подгоняемые нетерпеливыми жандармами, мы разместились стоя. Так мы провели всю ночь. Усталость, спертый воздух, ощущение голода и жажды, стоны и плач детей – все это отодвинуло на задний план не только чувство обиды, но и чувство страха перед тем, что ждет нас.
Лишь рано утром, когда вопреки заведомо ложному обещанию вернуть нас в город на наши квартиры, нас погнали по направлению к тюрьме, это чувство в нас пробудилось. Звонкая пощечина, полученная на наших глазах русской женщиной, дерзнувшей, будучи побежденной чувством жалости, поднести ребенку, разделявшему наш путь, кружку воды, наглядно продемонстрировала перед нами ненависть, которую питают к нам оккупанты.
В тюрьме моя супруга и я оставались недолго – часа два-три. В числе немногих нам удалось оттуда вырваться. О дальнейшей участи, постигшей оставшихся там, я получил более или менее точные сведения от врачей, которые впоследствии были эвакуированы в гетто. Почти все, оставшиеся в тюрьме после нашего ухода, погибли – одни от голода и истощения, другие покончили самоубийством. Большинство, однако, поплатились жизнью в отместку за взорвавшийся 23 декабря 1941 года[112], во время заседания, румынский штаб, когда, по расценке военных румынских властей, за каждого погибшего офицера подлежали расстрелу (вернее, повешению) триста русских или пятьсот евреев[113]. Расправа за этот взрыв продолжалась несколько дней. Поплатились жизнью также евреи, оставшиеся после регистрации в городе, не исключая и тех, которые были прикованы к постели. В том числе также разбитый параличом профессор математики Фудим, который был повешен.
Погибло также большинство из тех, которые во исполнение приказа, последовавшего на третий или четвертый день после взрыва, отправились на Дальник – деревушку, находившуюся на расстоянии четырех-пяти километров от города. Многие из них были на месте расстреляны, других погнали в село Богдановку, где их ждала братская могила.
После того как чувство мести у оккупантов улеглось, жизнь уцелевших евреев в течение двух с половиной месяцев протекала, правда, без чувства страха быть расстрелянным, но в условиях грабежа и вымогательства со стороны румынских гражданских властей, которые шантажировали, где казалось им выгодным, любезно предлагая свои услуги евреям, которые хотели себя оградить от тяжелых для них последствий, в связи с проектируемыми приказами. Представители румынской гражданской власти уже за несколько дней до опубликования приказа о сдаче ценностей успели обогатиться за счет еврейских сбережений.
Приказ о том, что проживающие в Одессе евреи должны покинуть город 11 января 1942 года в восемь часов утра и отправиться в гетто, был опубликован 9 января 1942 года. Предверьем гетто служила слободка Романовка, предместье Одессы, откуда прошедшие предварительно регистрацию, связанную тоже с оскорблениями и с приемами, доходящими подчас до цинизма, отправлялись эшелонами в две-три тысячи человек в Доманевский район. Эшелоны отправлялись ежедневно или через день, в зависимости от загруженности железной дороги. Путь в гетто сулил мало отрадного. Многие поэтому всячески старались оставаться возможно долее на слободке Романовке, где, правда, с большими трудностями возможно было поддерживать связь с друзьями, судьбой менее обиженной частью населения. Эти старания служили источником дохода для румынских жандармов.
Наряду с мелкими вымогательствами, которым подвергались евреи на слободке, бесправным положением их воспользовались, с одной стороны, «гитлеровские соколы» – группа молодых солдат, которые совершали в ночное время налеты на евреев, временно проживавших в частных квартирах, и под прикрытием закона, воспрещающего хранение оружия, похищали все, что им нравилось. С другой стороны, этим бесправным положением воспользовалась слободская преступная молодежь, совершавшая в сопровождении румынских солдат налеты под тем же предлогом.
Мне лично и моей супруге, испытавшим на себе, между прочим, заботливость тех и других о строгом соблюдении закона о хранении оружия, удалось, с санкции румынских властей (и это не обошлось безвозмездно), быть зачисленным консультантом больницы гетто, – удалось продлить свое пребывание на слободке Романовке до 11 февраля 1942 года, когда был отправлен отсюда последний эшелон.
Больница гетто, где глазу представлялись исключительно тяжелые случаи отморожения и самые тяжелые случаи истощения, которые когда-либо приходилось наблюдать, эвакуировалась. Больные, не успевшие умереть, были переведены в больницу водников.
Сборным пунктом для отправки в гетто служила суконная фабрика – холодное, сырое помещение, без окон и дверей, откуда после проведенной ночи переходили в помещение слободской школы, в антисанитарном отношении не уступавшей суконной фабрике.
В полдень 11 февраля наш эшелон двинулся по направлению к Сортировочной, где произошла посадка на поезд, доставивший нас в товарных вагонах на станцию Березовка в десять часов вечера.
Дальнейшее путешествие продолжалось по образу нашего хождения. В темную холодную ночь, по дороге, местами покрытой глубоким снегом, местами льдом, тащились мы с котомками на плечах на протяжении двадцати пяти километров. Много из вещей, которыми мы нагрузились, пришлось выбросить по дороге. Передышки, которые были нам разрешены нашими проводниками за известную мзду, были кратковременны.
Замерзшие трупы наших товарищей по несчастью из прежних эшелонов, встречавшиеся нам по пути, наводили на грустную мысль о том, что, возможно, и нас ждет такая же участь.
В Сиротское, где была нам представлена возможность отдохнуть, наш эшелон прибыл 12 февраля. Сколько товарищей мы потеряли по пути, не знаю.
Среди тяжелых переживаний, которым я, как и многие евреи, обязан румынским оккупантам, самое тяжелое у меня лично связано с селом Сиротским, где проявленное в отношении меня и моей жены зверство превзошло все, что я видел и испытывал на своем пути в гетто, усеянном одними шипами. Грабеж, которому мы подверглись там в ночь на 13 февраля, был произведен румынскими солдатами не только в безжалостной, но и в циничной форме. В Доманевку мы прибыли нищими.
В Доманевку – конечный пункт большинства евреев, выселенных из Одессы последним эшелоном, – мы прибыли 14 февраля 1942 года. Небольшие группы из этого эшелона остались в селах Мостовом, Лидиевке, где наша группа провела ночь в свинарнике с 13 на 14 февраля. Доманевка, где я и моя жена отбыли ссылку в гетто в течение почти двух с половиной лет, займет в истории жестокостей, проявленных румынами в отношении евреев, не первое место. Правда, местные жители и тут были свидетелями расстрелов ни в чем не повинных людей.
Утверждают, что число убитых в Доманевке евреев дошло до пятнадцати тысяч. Рекордную цифру, однако, приводят жители села Богдановки, где число расстрелянных и заживо сожженных евреев дошло, как утверждают, почти до шестидесяти тысяч. Проявившаяся в такой форме жестокость оккупантов имела место до февраля 1942 года за день-два до нашего прихода в Доманевку, когда был издан приказ, воспрещающий физическое уничтожение евреев. Под это понятие, по мысли издавшего этот приказ представителя высшей власти в Румынии, не подходят все те лишения, как холод, голод и т. п., которые неизбежно влекут за собой физическое уничтожение. Случаи расстрела наблюдались и после издания этого приказа, но они были единичны, и вину за них румыны взваливали на немецких колонистов.
Что касается бытовых условий, в которые было поставлено большинство загнанных в гетто, то более благоприятных для физического уничтожения живого человека трудно и придумать. Право жить на частной квартире было предоставлено в Доманевке лишь немногим евреям. Большинству же из них для жилья были предоставлены полуразрушенные дома без окон и дверей, сараи, коровники. Если прибавить к этому скученность и недоедание, то легко можно себе объяснить громадную заболеваемость и смертность от инфекционных заболеваний и истощения.
Среди лагерей, давших наибольшую цифру физического уничтожения евреев, не путем расстрелов, а благодаря отсутствию условий, необходимых для элементарного существования, первое место занимает Акмечетка. На ссылку в Акмечетский лагерь смотрели как на высшую меру наказания. Для того чтобы оправдать суровые меры, имевшие целью ускорить вымирание оставшихся в живых евреев, как ограбленных и обнищавших, не представлявших более никакого интереса ни для румынской власти, ни для присосавшейся к ней преступной части населения, оккупанты прибегли к услугам издававшейся в Транснистрии на русском языке прессе, «Молва» и «Прибугский край», которая сеяла, не останавливаясь ни перед каким гнусным и пошлым вымыслом, вражду и ненависть к евреям.
Большинство обитателей гетто можно было легко отличить не только по красовавшемуся на груди и спине знаку, отсутствие которого влекло за собой телесное наказание, но и по наряду, который, благодаря тому, что все более или менее годное для ношения платье и белье пришлось обменять на хлеб и съедобное, напоминал наряд первобытного человека. Внешность геттовского еврея производила самое тяжелое впечатление. Этим, возможно, объясняется то, что в тот день, когда летом 1942 года в Доманевке ждали приезда губернатора Транснистрии, все евреи должны были покинуть это местечко, удалиться за его пределы на пять-шесть километров и вернуться лишь вечером.
Евреи оккупированной румынами территории (Транснистрии) все находились в условиях гетто. Связь с оторванными от них русскими друзьями строго преследовалась. Однако отсюда нелегально поступала помощь. Но все это мало покрывало нужду. Преобладающим типом обитателя гетто продолжал оставаться тип нищего.
Весной 1944 года, с приближением фронта к району гетто, таких было на территории Транснистрии много, все более и более ярко воскресали в нашем представлении ужасы, пережитые евреями в связи с вступлением румынской армии. Слухи о зверстве, проявленном немцами на пройденном ими пути по Советскому Союзу, до нас доходили.
13 марта 1944 года румынские власти покинули Доманевку. Гетто предоставлено было в распоряжение немцев, от которых спастись казалось невозможным. Немногие из нас скрывались в самой Доманевке. Большинство разбежались по району, переходя из деревни в деревню, с хутора на хутор, или прятались в скирдах сена. К счастью, тогда, когда мы спасались от немцев, немцы не уходили, а бежали от красных. Это нас спасло.
Акт об убийстве пятидесяти четырех тысяч евреев в Богдановке составлен представителями Красной Армии, местных властей и населения 27 марта 1944 года и опубликован в одесской газете «Черноморская коммуна» 30 апреля 1944 года.
Погибшие одесские врачи
1. Я. С. Рабинович – невропатолог,
2. М. Файнгольд – дерматолог,
3. Л. П. Бланк – невропатолог,
4. Б. Г. Рубинштейн – гистолог,
5. Е. М. Бихман – желудочные болезни,
6. А. Ф. Гольденберг – терапевт,
7. Н. А. Гольденберг – невропатолог (дочь),
8. Петрушкин – педиатр,
9. Филлер – венеролог,
10. Чацкин – санитарный врач,
11. Бродский – санитарный врач,
12. Бродская – одонтолог,
13. Варшавская – терапевт,
14. Варшавская – одонтолог,
15. Зингер – терапевт,
16. Зусман – терапевт,
17. Гурфинкель – уролог,
18. Орлюк – одонтолог (женщина-врач),
19. Школьник – дерматолог (женщина-врач),
20. Каменецкий – терапевт,
21. Каменецкая – ларинголог,
22. М. Л. Чернявкер – педиатр,
23. Е. Л. Чернявкер – гинеколог,
24. Э. И. Ревич – педиатр,
25. С. И. Ревич – педиатр,
26. Хуво – терапевт,
27. Г. М. Рубинштейн – невропатолог,
28. Сворень – маляриолог,
29. Шапиро – венеролог,
30. Чудновский – гинеколог,
31. Зайнфельд – гинеколог,
32. Гуз – доцент-терапевт,
33. Кирбис – невропатолог,
34. Пастернак – терапевт,
35. Горовиц – хирург-уролог,
36. Бронфман – терапевт,
37. Гольдберг – венеролог,
38. П. М. Фурман – эпидемиолог,
39. Гальберштадт – желудочные болезни,
40. Фишберг – терапевт,
41. Фрак – педиатр,
42. Теплицкий,
43. Вельдерман – терапевт,
44. Бирбраф – венеролог,
45. Файнгерш – терапевт,
46. Леви – зубной врач (женщина),
47. Леви – зубной врач (мужчина),
48. Бронштейн – зубной врач,
49. Гаухман – зубной врач,
50. Гаузенберг – зубной врач,
51. Френкель – врач-биохимик,
52. П. И. Полякова – врач-лаборант,
53. Н. М. Мошкович – врач-лаборант,
54. Жвиер – лаборант,
55. Бурман – врач-лаборант,
56. Микман – лаборант,
57. Горн – провизор,
58. Эльзон – провизор,
59. А. А. Зайдельберн – санитарный врач,
60. Кан – туберкулезник,
61. А. М. Замельс – венеролог.
С семьями, из них 24 женщины-врача.
[1944]Записала [жена И. Б. Адесмана] Р. И. Гольденталь[114]
Рассказ Анны Моргулис из Одессы
Привожу рассказ Анны Яковлевны Моргулис из Одессы, ул. Гоголя, 21. Я дам его так, как она сама рассказывала в этом городе-мученике на пятый день после изгнания из него немцев[115].
Здесь краски не требуется. Рассказ сам говорит – нет, кричит за себя, призывает к мести.
Анне Моргулис пятьдесят четыре года. Она выглядит еще молодой для своих лет. Но волосы ее быстро поседели, лицо в морщинах, глаза отражают ужас пережитых ею двух с половиной лет (минус пять дней) при немецкой и румынской власти в Одессе. Ее муж и один из ее сыновей находятся в Красной Армии. Второй сын ее в Красном флоте.
Как у всех евреев, у нее есть родственники в Америке: Меер, Джек и Гарри Бромберг, живущие где-то на Грэндстрит в Нью-Йорке, и Джек Чаренин, также живущий в этом городе.
Читать бесплатно другие книги:
