Фанни Каплан. Страстная интриганка серебряного века Седов Геннадий
— Мое без оговорок. — Парень оглядывается на приятелей, подмигивает. — Грабь, как говорится, грабленое. Без сомнений. Не так разве?
— И так и не так. Должен предупредить… как вас величать, простите?
— Виктор Гарский. Можно Шмидман, можно Мика.
— Так вот, Виктор или Мика. Я высказываю только собственное мнение… Не все его разделяют, даже в нашей ячейке. Анархистское движение очень молодо, мы пока нащупываем правильный путь. Изымание средств у буржуазии, толстосумов пока необходимо, согласен. Без финансового обеспечения мы не можем наладить работу лабораторий по изготовлению взрывчатки, выпускать литературу, организовывать побеги наших братьев из царских застенков. Все так. Но не дай нам бог свести нашу деятельность к «скачкам», как выражаются уголовники, к бандитизму. Уподобиться уличным грабителям, забыть об историческом назначении анархизма — разрушении несправедливого государства со всеми его порядками и законами.
— Мудрено выражается, — голос из зала. — Скажите лучше, что делать конкретно? Нынче, завтра…
— Главное, не ждите повода, товарищи. Расширьте, насколько возможно, антибуржуазный террор. Индивидуальные покушения на представителей власти, на фабрикантов, банкиров, капиталистов. Не за какие-либо их провинности или действия, а просто за принадлежность к классу эксплуататоров. Террор безмотивный, всеобъемлющий! Я и мои товарищи, к примеру, ставим целью превратить Белосток во вторую Парижскую коммуну. Чтоб земля горела под ногами паразитов всех мастей… Давайте споем, друзья. — Обходит стол. — Нашу, «Варшавянку», а? — Обнимает за плечи Гарского… — Вихри враждебные веют над нами, — запевает вполголоса. — Темные силы нас злобно гнетут…
— В бой роковой мы вступили с врагами, — подхватило несколько голосов.
— Тише, товарищи! С улицы слышно…
— …Нас еще судьбы безвестные ждут, — звучит слаженно, горячо… — Но мы поднимем гордо и смело знамя борьбы за рабочее дело, знамя великой борьбы всех народов за лучший мир, за святую свободу…
— Расходимся! По одному.
Председательствующий машет рукой.
— О новой встрече оповестим. Внимательнее на улице, товарищи…
— Как тебе Стрига?
— Лапидус? Я не слушал, Виктор.
— Что так?
— Настроение не то. Давай зайдем куда-нибудь, посидим.
Члены житомирской боевой ячейки анархистов Кирилл Илларионов и Виктор Гарский идут вдоль сонных домишек окраины.
Над Житомиром звездная ночь, запах цветущих акаций из палисадников. Они переходят по шаткому мостку через канаву, подходят к шинку под соломенной крышей. Оглядываются, прежде чем шагнуть за порог.
В убогом помещении — духота, коптит на прилавке керосиновая лампа. Посетителей — трое мастеровых за столиком в дальнем углу. Размахивают друг перед дружкой стаканами, шумно о чем-то спорят.
— Милости просим! — Бежит навстречу шинкарь. — Давно не захаживали. Сюда, пожалуйста…
Трет полотенцем столешницу, подвигает табуретки.
— Что пить будем? Медовушку очень рекомендую. Только-только забродила, шампанского не надо.
— Давай медовушку. И сушек соленых.
— Момент!..
— Об чем тоска-кручина? — Гарский иронично смотрит на приятеля. — Случилось что?
— Случилось.
— Втюрился никак? Оставь, Кирилл. Для таких дел заведение мадам Быстровой существует. Барышни на любой вкус. И светленькие и темненькие.
Илларионов угрюм, сосредоточен.
— Давай выпьем. — Разливает в стаканы из глиняного жбана.
Чокнувшись, они пьют сладковато-горький тягучий напиток.
— Хороша, — щурится улыбчиво Гарский. — По жилочкам побежала…
— Я на войну ухожу, Виктор. — Илларионов разламывает сушку. — Добровольцем.
— Вот те на!
На лице Гарского изумление, привстал с табурета.
— Добровольцем? На войну?
— Именно.
— Эй, парень! Ты, случаем, не рехнулся? Что ты говоришь!
— Не рехнулся. Читал, что в газетах пишут?
— На хрена мне твои газеты! Мозги дуракам засерают…
— При чем тут дураки! Порт-Артур в осаде, держится из последних сил, крейсер «Варяг» потоплен. Желтолицые дикари вот-вот на колени Россию поставят.
— И поделом. Пусть поставят. Хотя бы и раком. Наше дело — сторона.
— Понятно. Мы, анархисты, всемирный пожар на планете собираемся разжечь. В нем и цари-кровопийцы, и императоры косоглазые, и прочая эксплуататорская сволочь сгорит…
— Разве не так? Стригу слушал?
— Да слушал, господи! Стрига, Стрига. Мне сейчас не до теорий. Пожар в нашем с тобой доме, понимаешь? Родина в опасности! Тебе это слово что-нибудь говорит?
— Еще как! — зло блеснул глазами Гарский. — У любого еврея оно на лбу написано: «родина-мачеха».
— Родина не может быть мачехой!
— Еще как может… Тебе бы, Кирюша, в Ганчештах моих родиться. За чертой оседлости. Куда Россия отечественных жидов пинком под жопу задвинула. Парочку погромов пережить. Грабежи, поджоги. Увидеть, как у тебя на глазах родную сестру пьяная сволочь насилует. Все это я на собственной шкуре испытал, мне твой Порт-Артур и крейсер «Варяг» до фонаря! Мне хлеб и свободу дай! Свободу и хлеб, понял?
— Табачком не располагаете, господа хорошие?
У столика — взъерошенная личность в замасленной рубахе навыпуск. Покачивается нетвердо на ногах, улыбка до ушей.
— Не курим. Отвали!
— Прощ… щения просим…
Допив медовуху и рассчитавшись с шинкарем, они идут к выходу.
— Хочу спросить у тебя напоследок. — Илларионов нагибается на ходу, срывает ромашку у забора. — Не увидимся, должно быть…
Они доходят до конца улицы, поднимаются по узкой тропинке на косогор.
— Говори, слушаю.
— Ты в самом деле той ночью сумку с деньгами не сумел найти? В крапиве?
— Я же говорил, что нет. Забыл?
— Не забыл.
— Чего спрашиваешь тогда?
— Вспомнилось. Ладно, оставим…
— Нет уж, договаривай! Думаешь, зажилил?
Они остановились, глядят в упор друг на друга.
— Скажи, Виктор… — Илларионов трогает приятеля за плечо. — Откуда у тебя деньги? На девочек мадам Быстровой? На рестораны? На френч этот? Ребята черт знает в чем ходят, подошвы зевают, а ты в новых сапожках щеголяешь. Яловых…
— Понятно. Все-таки думаешь, что зажилил. Коммуну обобрал!
— Не финти, говори прямо!
— Прямо и говорю — нет! Поклясться?
— Что толку теперь! Обрыдло мне все это, понятно? Ложь на каждом шагу! Говорим одно, делаем другое. Я из дома ушел, институт бросил. Мечтал служить святому делу. А связался со шпаной… Прощай, Гарский! Извини, руки не подам…
Илларионов шагает в глубину переулка, исчезает за поворотом.
…На Острожской между деревьями скользит человеческая тень. Мелькнула на глухом пустыре с зарослями лопухов, махнула через забор, пробирается сквозь кусты малины к невысокому флигельку с резными наличниками, тянется к окну.
Негромкий условный сигнал — постукивание костяшками пальцев по стеклу: тук-тук-тук… пауза… тук-тук… пауза… тук-тук…
Скрип оконной рамы, заспанный голос из приотворенного окна:
— Кто там?
— Гарский, Антон Иванович! По срочному делу!
1904 год: газетная хроника
Апрель:
«Житомирский вестник»:
ЖИТОМИР. «Загадочное убийство на Рыбной.
Третьего дня, поутру, хозяйкой дома госпожой Сыромятниковой был обнаружен труп жильца, мещанина Павла Антипина, снимавшего угловую комнату в пристройке. Вызванная полиция обнаружила оного жильца лежащим в луже крови со следами многочисленных ранений в грудь и живот холодным оружием. При опознании трупа и в результате дальнейших расследований следствием установлено, что убитый, живший по подложному паспорту, является в действительности разыскиваемым анархистом Кириллом Илларионовым, причастным к ряду дерзких ограблений на территории города и уезда, в частности недавнего ограбления ломбарда Меира Адисмана.
Несомненная опытность Илларионова в делах конспирации, а также тот факт, что в комнате, снимаемой покойным, не было обнаружено следов насильственного проникновения или взломанного замка, говорят за то, что убийца или убийцы были ему хорошо знакомы, и он собственноручно открыл им дверь.
О дальнейшем ходе следствия и обнаружении новых подробностей происшествия редакция своевременно оповестит наших читателей».
Поворот судьбы
«И море, и Гомер –
Все движется любовь».
Осип Мандельштам
Синеглазый парень не идет из головы. Жив ли, не угодил ли в беду? Страх как хочется поделиться с кем-нибудь ночным приключением, узнать, что за люди эти анархисты, почему занимаются грабежом?
Спросила у Меланьи Тихоновны.
— А бог их знает, — зевнула та в кулак. — Бают, против царя идут, за народ. А по мне — бандиты и бандиты. Адисману из ломбарда башку проломили. Кровосос он, положим, каких поискать. А душегубствовать все одно — грех. Что мое, то мое… Война, девка, чего-то затянулась. Сахар, глянь, как подорожал. Семь копеек за фунт. Когда такое было, скажи?
В середине мая балагула Нехамья, перевозивший чей-то товар на житомирский базар, завез ей письмо. Она прочла его, стоя у калитки, пока Нехамья разворачивал назад бричку.
«У нас все по-прежнему, — писала мать. — Скучаем по тебе, считаем дни, когда вернешься. Отец перенес инфлюэнцу, сейчас на ногах, поправляется. Аленка благополучно окотилась, принесла козочку. Продадим, должно быть, к началу зимы. Приезжала на несколько дней Нава с малышами. У зятя — долги, лавку продали, живут впроголодь. Как быть дальше, не знают. Заходили в гости мясник Эльяким с женой. У них в отношении тебя серьезные намерения. Шмуэль, говорят, ни о какой другой невесте, кроме Фейги, не желает слушать. Мы с отцом ответили, что не возражаем, слово за тобой. Вернешься, все подробно обсудим. Шмуэль для тебя, девочка, подарок судьбы, с ним под хупу любая девушка в штетле с закрытыми глазами пойдет. Эльяким за приданым не гонится, сказал, что обеспечит молодых всем необходимым. Шмуэль у него старшенький, уже сейчас в мясной лавке первый помощник, унаследует со временем дело. Заживешь по-людски, не будешь дрожать над каждой копейкой, как старшие сестры…»
Господи, одно и то же! — прячет она письмо в карман. — Коза окотилась, Шмуэль этот очумелый, долги зятя. Как не надоест! В воскресенье в Житомире уездная ярмарка, они договорились с горничной Людмилой пойти вдвоем. Меланья Тихоновна, добрая душа, подарила ей перешитое шелковое платье беременной снохи. Широкие рукава колоколом, рюши на груди, сзади шлейф. Мурашки по коже, когда представишь себя в таком наряде на людях!
Поросший кустарником пустырь за городской скотобойней, куда они добрались в восьмом часу утра, кишел народом. Свои, приезжие: молдоване, поляки, литовцы, цыгане — не протолкнешься. Вокруг палатки, лавки, лари, свежесколоченные торговые ряды. Шум, гам, крики продавцов. Торгуют оптом, вразнос, с распряженных в ряд телег, с кошм, расстеленных по земле, с рук. Глаза разбегаются, чего только нет! Штабеля строительного леса, кровельное железо, мешки с зерном и солью, плуги, бороны, сеялки. Отдельно — мануфактура, изделия из кожи, валенки, шубы, отдельно — посуда, галантерея, игрушки, особняком — скотский базар: ревут быки, водят по кругу лошадей, несется вскачь вдоль ограды вырвавшийся из рук хозяина красавец-баран с завитыми рогами.
— Слышишь?
Сквозь ярмарочный шум доносятся звуки музыки.
— Идем, послушаем! — тянет она за руку Людмилу.
Они минуют торговые ряды, выбираются на небольшую поляну, огороженную возами. Увеселительный городок! Качели, горки, карусель, в центре — расписной теремок под полотняным навесом с вывеской золотыми буквами: «ПЕТРУШКА». Шныряют в толпе зрителей нарумяненные скоморохи-зазывалы, один с медведем на цепи. Шутки, прибаутки, смех…
Они покатались на качелях, посмотрели представление бродячего вертепа с кукольным Петрушкой. Нахохотались всласть над его приключениями, поднялись по окончании на зеленый взгорок за телегами, где играли клейзмеры-музыканты. Старик-скрипач с лохматой бородой и двое молодых парней в потертых шляпах — один с дудочкой, другой со свистулькой. Все трое приплясывали в такт, подмигивали столпившимся бабам и мужикам. Она какое-то время прислушивалась — что-то знакомое: бешеный ритм, мелодия то взмывает вверх, то рассыпается трелью, застывает на мгновенье, чтобы тут же взорваться бесшабашным азартом, веселой яростью…
«Фрейлехс»! — вспоминает. — Играли прошлым летом приглашенные музыканты на свадьбе сестры».
Похлопав дружно в ладоши, они бросают по медной полушке в мисочку у ног музыкантов.
— Веселые хлопцы… — Людмила утирает платочком пот со лба. — Идем, пожуем чего-нибудь. У меня уже в животе музыка поет.
Протиснувшись с толпой в ряды обжорного ряда, они берут за денежку у толстой тетки в переднике по пирожку с капустой и по кружке ржаного сбитня со льдом. Шагают, дожевывая на ходу, к выходу, проходят мимо прилавка с книгами.
— На какой предмет желают почитать барышни? — крутился рядом продавец в люстриновом пиджаке. — Есть чувствительные истории, есть с колдунами, с привидениями. Сонник новый получили, гляньте…
Они перебирают разложенные на полках книги. «Сказка о Еруслане Лазаревиче»… «Заднепровские ведьмы»… «Басни Крылова»… «Страшный мавр, или Заколдованный замок»… «Как львица воспитала царского сына».
— Вот эта лучше всего! — слышится за спиной.
Она оборачивается.
Ночной парень! Тот самый! Протягивает тоненькую книжку.
— Здравствуйте! Не узнали?
Господи! Не может быть! Он, он! Малиновая рубаха навыпуск, чуб из-под картуза, смеющиеся глаза.
Она в оцепенении, не знает, что сказать. Вертит взятую у него из рук книжку, смотрит на обложку. «Дубровский. Соч. А. Пушкина».
— Читали?
Она мотает отрицательно головой.
— Советую. Не пожалеете.
— Фейга, пойдем, — тянет ее за руку Людмила. — Домой пора.
— Прошу прощения, не представился… — Парень стаскивает с головы картуз, кланяется Людмиле: — Гарский. Виктор.
У Людмилы решительный вид.
— Мы на улице с мужчинами не знакомимся!
— Так ярмарка же, не улица, — широко улыбается парень… — Сколько с меня? — оборачивается к продавцу. — За «Дубровского»?
— Пять копеек извольте.
— Возьми. Без сдачи.
Парень выуживает из кошелька гривенник, сует продавцу.
— Премного благодарен.
Он от них не отстает, идет следом.
— Пирожные не желаете? — Кивает в сторону кондитерской. — Посидим чуток?
— Уже откушали, благодарствуем, — не сдается Людмила.
— А я бы посидела, — произносит она неожиданно. — Ноги затекли.
Прикусила губу: «Господи, чего я горожу?»
— Как знаешь. — Людмила бросает на нее недовольный взгляд. Шагает к выходу, оборачивается: — Дорогу к дому найдешь? Адрес не запамятовала? Ну, покудова. Не заблудись, смотри!
Что происходило потом, она помнила смутно. Все смешалось, было в тумане: кондитерская под полосатой маркизой, сновавший между столиками половой с напомаженными усиками, пирожное эклер на блюдечке, Виктор о чем-то ее спрашивал, шутил. Повторил несколько раз: «Не робей, я не страшный». Она поправляла плечики, отвечала невпопад. Уронила с ложечки комочек эклера на подол. Сидела в напряжении, соображала, как быть: ухватить пальцами? стряхнуть незаметно на пол?
На выходе он крикнул лихача, подсадил в пролетку. Коляска неслась по булыжнику, их подбрасывало на сиденьи, кидало друг к дружке. Он обхватил ее за плечи, стал жадно целовать — в губы, глаза, в вырез платья. Она вырывалась, говорила: «Что вы, Витя! Не надо!» Он не слушался, прижимал все сильнее. Было трудно дышать, коляску заваливало, в какой-то миг она почувствовала, что лежит у него на груди — он притих, гладил осторожно ее волосы, целовал в пробор…
— Я уезжаю, — шепнул перед домом. — На два дня. Приходи вечером в ореховую рощу. В среду, в восьмом часу… Фейгеле! — окликнул, когда она спускалась по ступеньке. — Книжка! Забыла?
Протянул купленного «Дубровского».
— Трогай! — крикнул лихачу.
Невозможно поверить: у нее взрослый кавалер! Красивый, сорит деньгами, не чета какому-то Шмуэлю. Перед глазами его лицо, выражение глаз, когда он обнимал ее в коляске.
Она только что встала, стоит у окна, вглядывается в зеркальце, проводит пальцами по припухшим губам. Господи, уродина! Нос этот невозможный, румянец на щеках — деревня и деревня. Кто с такой захочет водиться?
«Белил у Людмилы попросить, — является мысль. — Неловко зайти, дуется по-прежнему».
Горничная наговорила ей ввечеру с три короба. Что вольничает не по годам, не блюдет себя, доверяет мужикам. У тех ведь одно на уме. Оглянуться не успеешь, как надуют в подол…
Ну ни глупости! Витя разве такой? Глаза ведь не врут!
Думала и раньше о мужчинах — по-всякому. Стеснялась, гнала нехорошие мысли. Прошлой осенью, на свадьбе сестры, танцевала во дворе в паре с одним из братьев-близнецов Ханелисов — Гидоном. Он ее пригласил, когда она стояла в толпе гостей, слушала нанятых отцом клейзмеров из соседнего штетла. Заиграли «Тум-балалайку», гости стали выходить по одному на середину поляны, браться за руки — великан Гидон ухватил ее неожиданно под мышки, увлек в середину круга. Они переступали ногами в такт музыке, кружили в хороводе, он временами подбрасывал ее, ухватив за талию — легко как пушинку, выкрикивал весело: «Оп-ля!», ловил на лету. Она чувствовала сильные его руки, плечи, мускулистую грудь. Смущалась всякий раз, потом встретивши на улице, опускала глаза. Чувство со временем прошло, но посватайся он тогда, ни минуточки бы не раздумывала, пошла за него не колеблясь…
— Фейга, проснись! — покрикивает из-за строчащей машинки Меланья Тихоновна. — Что с тобой? Спишь на ходу!
Ворчит незлобно, заставила перешить именной вензель на покрывале: не те, оказывается, взяла нитки.
Ночь напролет она читала «Дубровского». Утирала слезы: до чего жалостливо, чувствительно! «Вот она, разгадка! — думала. — Недаром он выбрал именно эту книжку».
Приоткрывалась завеса над тайной его жизни. Никакой он не бандит — из благородной семьи. В грабители пошел, чтобы отомстить за что-то богатеям. Веселый нрав, бесшабашность — маска. Одинок, несчастлив, никому не нужен. Сердце разрывалось от желания ему помочь, утешить…
В ореховую рощу она пришла задолго до назначенного срока. В дареном платье, белых чулочках на подвязках, новой соломенной шляпке, купленной на ярмарке. Чувствовала себя Машей, явившейся на свидание с Дубровским к заветному дубу. Прогуливалась между деревьями, срывала тонкие веточки колокольчиков в зарослях бурьяна.
Он появился со стороны оврага. В запыленных сапогах, мокрой от пота рубахе. Озирался воровато по сторонам. Схватил за руку, потащил по тропинке в глубину рощи.
— У меня мало времени, — шепнул. — Как ты? Скучала? За тобой никто не шел?
Толкнул легонько в грудь — она не удержалась, села с размаху на травянистый пригорок, заулыбалась.
— Я, Витя, книжку вашу прочла, — сообщила. — Понравилась очень. Такая печальная…
Он не дал ей договорить. Схватил за плечи, навалился всей тяжестью, стал задирать подол платья, нижнюю юбку. Она упиралась, пробовала его оттолкнуть, удерживала панталончики — тщетно!
— Ноги раздвинь! Ну! — выдохнул он ей в лицо.
Толкнулся с силой в промежность — раз и другой.
Она охнула от боли, впилась ноготками пальцев ему в шею.
1904 год: газетная хроника
Апрель:
«Русское слово»:
ЛОНДОН (ТАЙМС). «Во время сражения в Чион-Чжу русские, несмотря на численный перевес японцев, удерживали свою позицию в течение нескольких часов. По общему мнению, русские храбро сражались и после боя отошли к северу, унося с собой убитых и раненых. Японцы заняли город, но не пытались преследовать русских».
КИШИНЕВ. «После Пасхи из Кишинева выехало в Калифорнию 51 еврейское семейство, чтобы заняться там земледелием. Еще несколько месяцев тому назад семейства эти отправили в Сан-Франциско уполномоченных, которые приобрели там очень удобный участок земли в 1200 десятин».
«Гражданин»:
ОДЕССА. «Сегодня в 4 часа дня прибыл пароход «Малайя» с командами «Варяга» и «Корейца». После восторженной встречи в карантинной гавани отслужен молебен на площади возле думы. Угощение нижним чинам в Сабанских казармах, а офицерам — в юнкерском училище».
ИТАЛИЯ, МИЛАН. «Фрески Леонардо да Винчи «Тайная вечеря» скоро совершенно исчезнут. Миланские власти ходатайствуют о реставрации этого художественного шедевра».
ЛОНДОН (ПО ТЕЛЕФОНУ). «Сеульский корреспондент Daily Telegraph сообщает, что японский флот по-прежнему стережет Порт-Артур; японцы высказывают надежду, что им удастся блокировать порт, когда установится более благоприятная погода и оборонительные силы порта будут ослаблены».
МОСКВА. «Максим Горький закончил новую драму и сейчас работает над окончательной отделкой некоторых деталей. Как сообщают петербургские газеты, М. Горький живет сейчас в Сестрорецке. Художественный театр надеется получить рукопись пьесы к концу Фоминой недели».
Май:
«Новости дня»:
МОСКВА. «В городе масса заболеваний инфлуэнцой. На этот раз болезнь имеет особую форму, она сопровождается поражением мышечных нервов; больные лежат без движения, и малейшая попытка тронуться причиняет страшные страдания».
ПЕТЕРБУРГ. «Вчера по случаю высокоторжественного дня рождения Его Императорского Величества Государя Императора Николая Александровича город с утра разукрасился флагами. Во всех храмах столицы были совершены по окончанию литургии молебствия о здравии Его Величества и всего Царствующего Дома. Особою торжественностью отличались богослужения в Успенском соборе».
«Русь»:
ФРАНЦИЯ, ПАРИЖ. «Недавно на Эйфелевой башне в Париже устроили станцию беспроволочного телеграфа. Ею заведует один французский офицер, который по предписанию французского министерства производит опыты беспроволочной передачи в разные все более и более далекие пункты и vice versa. Сообщения с разными пунктами Ламанша уже установлены. Надеются вскоре быть в состоянии обмениваться с Эйфелевой башни беспроволочными телеграммами с судами, находящимися в Атлантическом океане, далеко от берега».
МОСКВА. «Молодой композитор С.В. Рахманинов приглашается дирижером в оперу Большого театра».
США, ВАШИНГТОН. «Главным демократическим кандидатом на пост президента Соединенных Штатов считается судья Паркер. Республиканцы объединяются около Рузвельта. Кандидатом приобретшей за последние годы большую популярность социалистической партии является Ольней».
АВСТРИЯ, ВЕНА. «От апоплексического удара скончался в Вене на 64 году от рождения Антон Дворжак, знаменитый чешский композитор, самый изобретательный и самый плодовитый из современных композиторов, даже по мнению самих немцев».
Июнь:
«Новости недели»:
МОСКВА. «Из одного московского училища бежали двое учеников, кр. дети Михаил Рыжков, 11 лет, и Александр Иванов, тоже 11 лет. Дети, как оказалось, пришли в училище в свое время, причем во время занятий о плане побега поделились с товарищами, заявив им, что они едут на Дальний Восток, чтобы драться с японцами. Во время перемены детишки, гуляя по двору, перелезли через забор училища и скрылись. Беглецы пока не найдены».
МОСКВА. «Близ станции «Перово» местный дачник тит. советн. П.В. Качковский задержал шедшего по линии неизвестного мужчину, заподозрив в нем по цвету лица японца-шпиона. Задержанного он передал жандармской полиции, которая приступила к допросу. Задержанный оказался очень мирным жителем-татарином, ранее служившим на Николаевской дороге в качестве официанта, но теперь пока без места. После справок Ялымова отпустили с вокзала».
МОСКВА. «Ночью, 6 июня, на Донской улице внезапно распространилось ужасное зловоние. Сторожа, разыскивая причину заражения воздуха, обнаружили, что во дворах домов Селивановой и Хлобыстова двое рабочих домовладельцев производят очистку выгребных ям самым примитивным способом: рабочие ведрами вычерпывали нечистоты и выливали их тут же на дворе, нечистоты по уклону неслись на улицу в водосточную трубу. О таком упрощенном способе очистки выгребных ям полиция составила протокол».
«Русский листок»[1]:
МОСКВА. «Дачные картинки. На дачах скверно и холодно. «Ветры северные дуют», с утра до ночи моросит дождь и злосчастные дачницы, шныряющие от скуки по грязи, напоминают мокрых куриц. И все-таки дачников повсюду великое множество. Нет ни мух, ни комаров, ни грибов — одни только дачники».
ПАРИЖ. «Маститый художник Клод Монэ, избегающий обычные годичные «салоны», выставил недавно в частной галерее Дюран-Рюэля новую серию картин — плод его художественной деятельности за последнее время. Единственным сюжетом для них служила Темза в разные времена года и при разном освещении. Картины обращают на себя внимание знатоков и любителей и, по отзывам критики, составляют выдающееся явление парижского выставочного сезона».
МОСКВА. «А.П. Чехов в настоящее время находится в Москве. Поездка его на Дальний Восток, слух о которой недавно распространился в московских газетах, не состоится. А.П. Чехов, приехав в начале этого месяца в Москву из Крыма, здесь захворал. Теперь, оправившись от болезни, он по совету врачей уезжает за границу, местом своего пребывания избрав один из горных курортов Шварцвальда. Как мы слышали, перед отъездом в Москву в Крыму А.П. приступил к новой литературной работе. От души пожелаем нашему дорогому, славному писателю успешно воспользоваться его поездкой для полного восстановления сил и здоровья. Отъезд предположен июня».
ПЕТЕРБУРГ. «12 июня прибыла в Петербург чуть ли не первая и единственная в этом году компания туристов из 8 человек. Все туристы французы. За последние пять лет наезды туристов увеличивались с каждым сезоном, в этом же году ни об американцах, ни об англичанах и др. совсем не слышно, хотя военное время не должно было бы иметь никакого значения для любителей путешествий».
Июль:
«Русь»:
ПЕТЕРБУРГ. «Дачник из Стрельны г. В. пишет нам: «13-го числа состоялись у нас шоссейные гонки велосипедистов. Пускались последние от угла Волхонского и Царскосельского шоссе. Дамы, собравшиеся посмотреть на «пожирателей пространства», убегали без оглядки прочь, так как некоторые гонщики явились буквально в одних декольтированных фуфайках и трико выше колен, т. е. почти голыми. Думается, что такие «гонки» удобнее всего устраивать ночью, когда никого нет кругом».
«Биржевая газета»:
ЛОНДОН (ОТ НАШЕГО КОРРЕСПОНДЕНТА). «Вчера первая в Англии и в то же время первая в мире газета «Громовержец из Принтинг-Сквера», как в шутку называют Times, напечатала статью графа Л.Н. Толстого о войне, занявшей около 91/2 столбцов.
Можно быть различных мнений о взглядах великого писателя земли русской на русско-японскую войну, в частности, и на войну вообще, но положительно нельзя быть русским и не гордиться славой и уважением, какими знаменитый старец из Ясной Поляны пользуется за границей, а особенно в англоговорящих странах. Среди вихря лжи и лицемерного бряцания оружием, среди настоящего грохота пушек и действительных стонов раненых и умирающих раздалось вещее слово любви и благоразумия, слово искреннего чувства и светлой мысли, исходящее из недр самой России — и все, и други и недруги ее, благоговейно преклонили главу перед величием этого слова».
«Русский листок»:
ПАРИЖ. «О последнем памфлете Льва Толстого.
…Да, гр. Толстой — противник войны; но он давно уже перестал быть Русским, с тех пор, приблизительно, как он перестал быть православным. А потому настоящая война не могла вызвать в нем никаких «коллизий чувств», и под его черепом не произошло никакой бури, ибо граф Толстой ныне совершенно чужд России, и для него совершенно безразлично, будут ли японцы владеть Москвой, Петербургом и всей Россией, лишь бы Россия скорее подписала мир с Японией, на каких угодно, хотя бы самых унизительных и постыдных условиях. Так пошло и подло чувствовать, думать и высказываться не может ни один Русский человек. Если он еще живет в пределах России, то это объясняется лишь великодушием Русского Правительства, чтущего еще бывшего талантливого писателя Льва Николаевича Толстого, с которым теперешний старый яснополянский маньяк и богохульник ничего общего, кроме имени, не имеет».
«Гражданин»:
МОСКВА. «Зачем понадобилось Толстому напечатать в Times эту гадкую антипатриотичную статью, я не знаю, но я не вижу в этом ни самопожертвования, ни жертвы собой ради проявления вложенной в него, на пользу другим людям, силы. Тут одно из двух: либо заблуждение, либо преступление. И то и другое требует немедленного осуждения. Если Толстой как сын православной церкви не мог быть терпим за свою религиозную ересь, то он едва ли может быть терпим как русский гражданин и сын великого народа за свою политическую ересь. Мы переживаем смутное время, у нас идет разлад и брожение везде и всюду, но если эту смуту вносят в нашу жизнь не инородцы, а лучшие из русских сынов, убеленные сединой старцы, потомки знаменитых родов, что же тогда станут делать враги и пасынки России, разночинцы и интеллигентные босяки? Над этим вопросом не мешает призадуматься. Что-то ужасное творится в нашей русской жизни. Бедствием для нас является не война, а те ужасные годы мира, в которые мы окончательно развратились, ослабели физически и нравственно, опошлились и заметно поглупели. Нет, война — это не бедствие, это наше спасение, это то героическое средство, которое может встряхнуть от коря до вершины ныне ослабевший и отупевший организм. Знает Бог, что делает».
ПЕТЕРБУРГ. «В ночь на 2 июля, в 3 часа, скончался от паралича сердца на руках у жены известный писатель Антон Чехов, в Германии, в Баденвейлере. Певец хмурых людей, сумеречных настроений, больного волей человечества, Чехов сошел в могилу, оставив яркий след в русской литературе. Может быть, со времен Гоголя не было в русской литературе писателя, который подобным талантом изображал бы пошлость современного общества. Отсутствие сильных влечений, бурных страстей, более или менее ясных идеалов в жизни того поколения, которое впервые наблюдал Чехов, отразилось в его очерках и рассказах в серых тонах, вялых чувствах, неопределенных исканиях, бесцельных метаниях. Мелкие чувства, ежедневная пошлость, бессмысленность существования — таковы обычные свойства его персонажей. В первый период деятельности Чехова эта пошлость смешила его, но потом она все сильнее и сильнее начала угнетать его, давить своей огромной массой, безжизненностью, отсутствием радостных и отрадных перспектив. В этой обычной, мелкой, пошлой жизни исчезали высокие помыслы, мельчали и тратились на пустяки силы, появлялись хмурые люди, недовольные, ноющие, но бессильные стряхнуть себя опутывающую их пошлость».
«Правительственный вестник»[2]:
ПЕТЕРБУРГ. «Ее Величество Государыня Императрица Александра Федоровна разрешилась от бремени Сыном Наследником Цесаревичем и Великим Князем, нареченным при святой молитве Алексеем, 30 июля сего года в 1 час 15 мин. пополудни в Петергофе. Подписал министр Императорского Двора генерал-адъютант барон Фредерикс».
«Высочайший Манифест.
«Божиею Милостью Мы, Николай Второй, Император и Самодержец Всероссийский, Царь Польский, Великий Князь Финляндский, и прочая, и прочая, и прочая.
Объявляем всем верным Нашим подданным:
В 30-й день сего июля Любезнейшая Супруга Наша, Государыня Императрица Александра Федоровна благополучно разрешилась от бремени рождением Нам Сына, нареченного АЛЕКСЕЕМ.
Приемля сие радостное событие, как знаменование благодати Божией на Нас и Империю Нашу изливаемой, возносим вместе с верными Нашими подданными горячие молитвы ко Всевышнему о благополучном возрастании и преуспеянии Нашего Первородного Сына, призываемого быть Наследником Богом врученной Нам Державы и великого Нашего служения.
Манифестом от 28 июня 1899 года призвали Мы Любезного Брата Нашего Великого Князя Михаила Александровича к наследованию Нам до рождения у Нас Сына. Отныне в силу основных Государственных Законов Империи Сыну Нашему Алексею принадлежит высокое звание и титул Брата Наследника Цесаревича со всеми сопряженными с ним правами.
Дан в Петергофе, в 30-й день июля в лето от Рождества Христова тысяча девятьсот четвертое, Царствование же Нашего в десятое.
На подлинном Собственною Его Императорского Величества рукою подписано:
Читать бесплатно другие книги:
