Фанни Каплан. Страстная интриганка серебряного века Седов Геннадий

— Из Житомира, — понизил голос Виктор. — От Антона Ивановича.

— Понятно, проходите, — показала на дверь хозяйка. — Никита в депо, придет поздно.

Мазанка в одну комнату с широкой печью была аккуратная, чистая. Половички на свежевымытом полу, занавески на окнах, широкая кровать застелена покрывалом из цветных лоскутов.

— Присаживайтесь, — подставила табуретки хозяйка. — Я сейчас самовар вздую. Чайку с дороги попьете… Ой! — взмахнула она руками. — Мы и не познакомились даже. Адуся! — заулыбалась. — А вы?

— Виктор, Горский. А это, — показал он на нее, — товарищ Фейга Ройтман.

— Очень приятно. Извиняйте, я мигом… — хозяйка устремилась к выходу.

— Слушай меня внимательно, — проговорил Виктор, едва за ней закрылась дверь. — Мне нужно уйти. Может, на неделю, может, надольше. Поживешь здесь немного. Хозяева люди надежные, не тушуйся. Вот, держи, — извлек из портмоне кредитку. — Четвертная, разменяешь. Хозяйке отдай, сколько надо, себе оставь… Да, еще. С завтрашнего дня покупай каждый день газету «Минский курьер». Гляди объявления. Как прочтешь, что в дом генерала Измайловича требуется прислуга, бери газету, езжай по указанному адресу наниматься. Никита тебя проводит… Все поняла? Фамилию не забудь — Измайлович. Запиши лучше…

— Ой, куда это вы? — явилась в дверях хозяйка.

— Тороплюсь, извините! — шагнул он за порог.

— А чаек, закусить?

— Благодарствую, некогда, — устремился он к калитке. — Никите кланяйтесь! — крикнул обернувшись. — До встречи!

В сумерках, усталый, в замасленной рабочей одежде, явился хозяин. Саженного роста, молодой. Встал под притолоку, заулыбался широко:

— Отлично, еще одна красавица в доме. Чувствую себя турецким пашой.

Протянул руку:

— Остроумов.

Приняли ее как родную. Никита, помывшись, полез в чулан, выволок расшатанный топчан, подбил аккуратно гвоздями. Адуся выгородила ей место за печкой, навесила цветную занавесочку.

— Будешь у меня как у бога за пазушкой, — взбивала стеганую перинку. — Подушечка, гляди, пуховая, в приданое получила. Мой руки, сейчас вечерять будем…

Никита за столом рассказывал смешные истории, шутил. Уронил внезапно голову.

— Все, готов работничек, — хохотнула Адуся. Потрясла суженого за плечи.

— А-а? — таращил тот глаза.

— Пошли, пошли, — повела его Адуся к постели. — Баиньки пора…

Заглянула, прибравшись, к ней за перегородку.

— Поболтаем, — прилегла рядышком. — Соскучилась по свежим людям.

Они проговорили до петухов. Адуся рассказывала о родной деревне, где родилась, о встрече с Никитой, о том, как стала женой революционера.

— Оп! из батрачек в бунтарки! — приподнималась на локте. — Представляешь?

Она приехала в Минск в поисках работы. Два последних года в Полесье выдались засушливыми, пшеница на арендованной у помещика земле сгорела на корню, семья голодала, отец пил горькую. В Минск добиралась когда пешком, когда на попутных телегах.

— Жалели горемычную, сажали. Народ у нас душевный, последней горбухой хлеба поделятся…

Губернский город встретил ее неласково. Работы никакой, бродят по улицам бородатые мужики в онучах — из северных провинций, Украины, Молдавии, Польши. С топорами, пилами, лопатами. Стучат в калитки, заходят во дворы, стоят с рассвета на базарах в ожидании нанимателей. Городские ночлежки переполнены, люди ночуют в подвалах с бегающими крысами, в скверах, на кладбищах, пустырях.

Четыре бережно хранимые рубля, взятые Адусей из дома, ушли на оплату угла у старьевщицы в Татарской слободе и порцию ежедневной базарной требухи на обед. Устроиться в богатые дома прислугой или кухаркой не удавалось, в мастерские и на фабрики не брали.

— Путей у меня, подружка, оставалось двое. Или разом в петлю, или собой идти торговать. За рупь с полтиной.

Когда старьевщица пригрозила выбросить ее в случае неуплаты за порог, она насурьмила брови, натерла свекольной долькой щеки и пошла на Турчинку, где обретались минские ночные бабочки. Ходила из конца в конец по узкому тротуару с хлюпающими по грязи досками, озиралась по сторонам: не дай бог повстречаться с городовым. Упекут, как пить дать, за решетку без нужной бумаги из магистрата на занятие греховным ремеслом…

Первым прохожим, обратившим на Адусю внимание, оказался Никита. Возвращался из гостей в свою меблирашку, замедлил шаг, проходя мимо.

— Сколько берешь? — осведомился.

— Я растерялась, стою дура-дурой. С одной стороны, продешевить не хотелось, с другой — упустишь, коли много запросить…

Промозглый вечер на Турчинке стал переломным в ее судьбе. Изгнанный из института за участие в городских беспорядках студент-железнодорожник Никита Остроумов, работавший слесарем в Минском депо, задался целью сделать из деревенской батрачки, избежавшей благодаря его вмешательству участи городской проститутки, товарища по революционной борьбе. Поселил в меблированных комнатах, где обретался сам, познакомил с друзьями.

— Книжку вечером принес, «Коммунистический манифест». Ой, умереть, Фейга! Я еле-еле по слогам читаю, а тут такое… в толк не возьмешь. Плакала по ночам. А он с работы придет, постучится: «Ну, как у тебя с теорией? Постигаешь помаленьку?» Ни разу за все время ко мне не притронулся, представляешь? Я у них в компании за своего парня была. «Адуська, собирайся! Щас на кирпичный пойдем, рабочих поддержать. Кровопийца Каплан половину землекопов из карьера уволил, машину английскую купил». Я ноги в руки — и за ними. Стою с плакатом: «Вернуть землекопов на работу, остановить самоуправство!» В участок несколько раз попадала, ага. Выйду, а назавтра то маевка, то сходка тайная на чьей-нибудь квартире, то демонстрация. Снова я с плакатом: «За восьмичасовой рабочий день! Разорвем рабские цепи!»… Ой, да ты, никак, носом клюешь? Заболталась баба. Спи, спи, светик…

Она извелась вся: Виктор как в воду канул. «Где он, что с ним?» Думай как хочешь…

— Да не переживайте вы так, — успокаивал ее Никита. — Мужская работа. Управится, вернется.

Она помогала Адусе по дому: кормила поросенка, подметала в горенке.

— Повезло твоему Витюше, — утирала Адуся передником руки, глядя, как она развешивает во дворе белье. — И личиком удалась, и работы не чураешься. Не то, что наши стриженые эсерки. На диван с ногами заберутся и дым в потолок пущают… Ой, снимай скорей! — принималась выдергивать прищепки. — Дождь, никак, начинается!

На рассвете ее будил сиплый гудок за окном. В комнате за занавеской горела лампа, разговаривали шепотом.

«С богом, Никитушка», — слышался голос Адуси.

Хлопала дверь.

Она спускала с топчана ноги, потягивалась.

— Проснулась? — заглядывала в выгородку Адуся. Аккуратно прибранная, волосы заплетены в тугую косу.

— Полежи еще. Никитушка ушел, я на рынок сбегаю. Вернусь, поедим. Встанешь, яичек в сарайке пошукай. Есть, должно быть, свежие.

Ее подмывало спросить: женаты они или нет? Революционеры вроде бы не женятся?

Женятся, оказывается. И даже венчаются. В церкви.

Они поехали с Адусей в город присмотреть калоши — козловые ее башмачки для здешней погоды не годились. Сторговали за три рубля на Высоком рынке подходящую пару. Удобные, со шпоркой на выступе. Шли обратным путем мимо православного собора, Адуся остановилась, отдала ей сумку, стала креститься на купола.

— Венчались тут с Никитушкой! — произнесла с чувством. — Родной храм.

Виленский землевладелец Василий Остроумов проклял старшего сына, связавшегося с бунтовщиками, лишил наследства. О том, чтобы благословить отступника на брак с простолюдинкой, не желал и слушать. На обряд венчания в Минск тайно приехала мать. Темную вуаль сняла только в соборе — молодая, высокая, с модной прической. На свадебной вечеринке в меблирашках не осталась, уехала тем же вечером поездом.

Молодожен Никита, устроившийся слесарем в депо, неплохо зарабатывал — тридцать два рубля в месяц. Подкопили малость за год, друзья скинулись, сколько могли. Купили развалюху на городской окраине, привели в порядок, поросеночка завели, трех наседок с петухом, собаку.

— В любви живем, это главное, — говорила Адуся. — Мне с ним ничего не страшно. Каторга, смерть — лишь бы вдвоем…

Появилось, наконец, объявление в газете, о котором предупреждал Виктор. Она пришла, как обычно, в книжную лавку на той стороне Свислочи, купила «Минский курьер». Переворачивала, стоя у прилавка, страницы, дошла до раздела объявлений. Увидела, пробегая глазами, в рамочке: «Требуется прислуга. С рекомендациями. Дом генерала Измайловича, угол Скобелевской и Полицейской».

Никита на другой день отпросился с работы, повез ее конкой в центр города. Нашли трехэтажный каменный дом с бельведером в Подгорном переулке. Вокруг все ухожено, чисто. Булыжная мостовая, засаженная тополями, деревянный тротуар. Дворник с метлой за металлической оградой метет дорожку.

— Стучитесь, я ухожу! — Никита торопливо пожал ей руку. — Увидимся!

Дворник, отворивший калитку, довел ее до крыльца, пропустил в прихожую.

— Хозяйку кличь, — изрек явившейся на звонок горничной. — По найму пожаловали.

Она поднялась вслед за пышнотелой горничной по лестнице, миновала коридор, вошла в просторный зал с мраморными колоннами.

— Тут извольте подождать, — проронила горничная, исчезая за портьерой.

Она озиралась по сторонам: до чего богатый дом! Скульптуры в углах беломраморного зала, картины в золоченых рамах вдоль стен. Обнаженная красавица под раскидистым деревом, вокруг скачущие мужчины с козлиными рожками и копытцами… Пшеничное поле солнечным днем: у стога сена закусывают косари… Корабль с сорванными парусами в бушующем море…

— Нравится? — оторвал ее от созерцания женский голос.

В дверном простенке стояла молодая дама. Высокая, бледная, в серебристом платье с кружевным воротником.

Она, торопясь, поклонилась, полезла в сумочку за газетной вырезкой.

— Вы Фейга, правильно? — шагнула к ней дама. — Какая же вы молоденькая! — оглядывала с удивлением. — Оставьте ваши бумаги, давайте знакомиться. — Александра Измайлович, — протянула руку. — Катя! — закричала, повернувшись. — Иди скорей, у нас замечательная гостья!

Ей стало жарко под блузкой: ее, оказывается, ждали, знают по имени. Для чего тогда, спрашивается, газета, объявление о найме? Убей, не разберешь…

— Что за гостья?

Из-за портьеры вылетела стремглав девушка в белом, замерла на миг.

— Здрасьте, здрасьте! — приблизилась.

Широкий полудетский рот, пушок на губах.

— А мы про вас намедни поспорили, — сообщила. — Саша уверяла, что придет брюнетка, а я — шатенка. Ну что? — показала язык сестре. — Чья взяла, а?

Ухватила порывисто за руку:

— Идемте в гостиную, там уютней!

Повела в смежную комнату с креслами и диванчиками. Едва уселись за столик, явилась с подносом давешняя горничная, расставила фарфоровые чашечки, вазочки со сладостями, разлила чай.

— Угощайтесь! — хозяйка придвинула к ней расписную вазочку с халвой. — Турецкая, с фисташками. А я закурю с вашего позволения…

Извлекла, потянувшись к буфету, пахитоску из деревянного ящичка, чиркнула спичкой, пыхнула дымком.

— Вы хорошо усвоили легенду? — спросила неожиданно. — Что приехали из Чернигова, сирота, в прислуги взяты по газетному объявлению… Надо, кстати, подобрать вам подходящее имя, Фейга не годится. Хотите — Бронислава?

Она поперхнулась халвой, закашлялась.

— Будет тебе, Саша! — набросилась на сестру младшая. — Успеешь со своей конспирацией. Дай человеку чаю попить!

Неожиданности дня на этом не закончились.

— Хотите поглядеть на наших лошадок? — спросила хозяйка по окончании чаепития.

— Ничего только не говори заранее! — вскричала младшая. — Пусть это будет для Фейги сюрпризом!

— Для Брониславы, — поправила сестра.

— Хорошо, для Брониславы.

Она прошла вслед за ними через анфиладу комнат, спустилась по лестнице, вышла на задний двор с хозяйственными постройками.

— Минутку, я первая! — проскочила в распахнутые ворота конюшни Катя.

Шагнув в сумеречное, пахнувшее навозом помещение, она замерла на месте: ничего более дурацкого, нелепого невозможно было себе представить.

Посреди дорожки между стойлами с жующими лошадями стоял широко улыбаясь Виктор в рабочем комбинезоне, с вилами в руках.

— Василий, ну что же вы? — закричала ему хозяйка. — Идите, поздоровайтесь с Брониславой!

Она попала в удивительный мир, о существовании которого не имела представления. Дом воевавшего на Дальнем Востоке генерал-лейтенанта артиллерии Измайловича, занимаемый незамужними дочерьми Александрой и Екатериной, жил ни на что не похожей, диковинной жизнью. С одной стороны, богатство, роскошь. Званые обеды, пикники, танцевальные вечера. Пестрый хоровод гостей, прислуга. С другой, тщательно оберегаемой от посторонних глаз, — загадочные встречи в будуаре хозяйки, жаркие споры за полночь о вещах для нее малопонятных, туманных. Что-то о пропаганде конкретными фактами, сплочении в единый социалистический интернационал разрозненных партий и организаций, болезненных уколах неведомому чудовищу путем забастовок, стачек, локальных восстаний и бунтов. Что ни слово, то загадка…

В доме действовали неукоснительно соблюдаемые правила: лишнего не болтать, держать язык за зубами. Не важно, что за посылку принесли от инженера Парфиановича, заведовавшего ремонтом весов на линии Московско-Брестской железной дороги. Приняли, расписались в получении, доложили хозяйке, отнесли по ее распоряжению в задние комнаты, и делу конец. Обнаружили в сене для конюшни, прибывшем с фольварка помещика Любанского (неизменного посетителя музыкальных вечеров Измайловичей), корзину с прокламациями и листовками, не морщите понапрасну лбы. Тащите в прачечную, заваливайте горой грязного белья. Остальное вас не касаемо…

Прислуга, включая дворника Игнатия, была из проверенных людей. Знала, что часовой мастер (подпольная кличка Нилыч), приходивший по средам завести часы в гостиной, ведет в библиотеке на третьем этаже кружок политграмоты для рабочих. Что приехавший погостить из Петербурга якобы родной дядя сестер Нил Викентьевич обучает в вечерние часы в подвальном помещении будущих бомбистов. Рассказывает, как изготовить в домашних условиях взрывное устройство, учит технике безопасности, способам маскировочной упаковки, хранению готовых бомб.

Для нее открылась, наконец, причина, по которой они оказались в Минске. Витю, оказывается, командировали сюда шифрованной телеграммой. Помочь здешним товарищам в организации «эксов».

«Экспроприация», сокращенно «экс» — первое понятие из революционного словаря, которое она усвоила, общаясь с обитателями дома.

Действовавшие самостоятельно, на свой страх и риск местные антиправительственные партии и объединения — РСДРП, социалисты-революционеры, анархисты, бундовцы, — остро нуждались в денежных средствах. Не из чего было платить не имевшим заработка, скрывавшимся от полиции членам боевых летучих отрядов, не на что покупать оружие, бумагу для подпольных типографий, содержать печатников, конспиративные квартиры, оплачивать переезды партийных функционеров, организовывать передачи посылок томящимся в неволе товарищам, устраивать побеги. Два проведенных за последнее время дилетантских налета — один на обувной магазин, принесший смехотворную сумму, другой, приведший к гибели участников группы, на почтовый вагон, перевозивший деньги для Земельного банка — вынудили руководство минских подпольных ячеек и групп обратиться за помощью к прославившимся дерзкими «эксами» анархистам Житомира — пусть пришлют опытного спеца, который помог бы пополнить отощавшую революционную казну.

Прибывший в Минск с молодой помощницей анархист Гарский, принятый для отвода глаз на работу в дом Измайловичей помощником конюха, время даром не терял. Бродил, освободившись от дел, в центре города, заглядывал в ювелирные магазины, отделения банков, в ломбарды. Чертил схемы, заносил в книжечку рабочие часы, перерывы на обед, время наплыва и спада посетителей, мерил шагами расстояния от центрального входа до тротуара напротив.

— Белоручки, черт их дери! — жаловался ей наедине на эсеровскую братию. — Болтать горазды, а серьезное дело организовать кишка тонка… Ничего, мы с тобой свое возьмем. Грабанем приличную кассу и отвалим. С хорошим кушем. Я им сразу условие поставил: четвертая часть добытого наша. Согласились, ни пикнули…

Уединиться хоть ненадолго им не удавалось: вокруг сутки напролет люди. Держались в общении деловито, сдержанно. Она ему «товарищ Василий», он ей «товарищ Бронислава». Конспирация, никуда не денешься.

В один из дней ее предупредили: быть готовой к посещению публичного места. Витя отыскал по адресу, полученному от поездного попутчика, родственника последнего, служившего счетоводом в Обществе взаимного кредита. Свел знакомство, пригласил посидеть вечером в кафе-ресторане в губернском саду.

— Сыграете роль сестры состоятельного человека, — наставляла Александра Адольфовна. — Счетовод человек молодой, неженатый. Постарайтесь ему понравиться, с вашей внешностью это нетрудно. Пофлиртуйте, плечиками поводите. В рамках благопристойности, — улыбнулась.

Какой это был удивительный вечер! Над городом только что прошумел короткий летний дождь, глянуло ненадолго из-за туч закатное солнце. Она прошла, спустившись с крыльца, по влажной дорожке вслед за Виктором. Приподнимала сбоку пальчиками наспех подогнанное выходное платье Кати, чтобы не запачкались полы. Обернулась напоследок у раскрытой калитки.

— Счастливо, счастливо! — замахала руками с верхней ступеньки провожавшая их Катя. — Я дождусь тебя, не буду спать!

Уютно раскинувшись на кожаном сиденье пролетки, она закрыла глаза: до чего хорошо, господи! Влажный ветерок в лицо, цокают весело по булыжнику лошадиные копыта, Витя обнял за талию, шепчет на ухо невозможные вещи. Вылетели из головы наставления Александры Адольфовны, то, что она едет на секретное задание, обязана играть заданную роль. Чувствовала себя Золушкой из сказки, торопящейся на бал в королевский дворец. Вертела по сторонам головой, замечала: прохожие на тротуаре оборачиваются в их сторону, провожают взглядами.

Коляска пронеслась по центральным улицам, свернула раз и другой за угол, покатила вдоль решетки губернского сада, остановилась у часовни перед главным входом.

— Прибыли, ваше благородие! — доложил с сиденья бородатый возница (подпольная кличка Герасим).

Они прошли под входной аркой, двинулись не спеша по центральной аллее.

Она поддерживала на ширину ладони низ муарового платья цвета померанца, как это делали на картинках модного журнала «Монитор» шикарные дамы с осиновыми талиями, переставляла аккуратно ножки.

«Фур-фур, — издавала шуршание нижняя юбка, — фур-фур».

— Спокойно, — сжал ее ладонь Виктор.

Со скамейки в глубине аллеи поднялся мужчина в светлой тройке, замахал в их сторону сложенной газетой.

— Все в порядке, это он…

Катя, дождавшаяся ее, несмотря на поздний час, затащившая в спальню, выспрашивала взволнованно: как все происходило? Был флирт или нет?

— Господи, какой флирт, Катерина Адольфовна! — отбивалась она. — Я кушала, а он глаз от стола не поднимал.

— Ну, говорили, по крайней мере, о чем-то?

— Говорили. Они с Виктором… товарищем Василием. О бумагах каких-то, рекомендациях… Ой, расшнуруйте меня, пожалуйста, а то лопну сейчас!

Катя справлялась, освобождая ее от корсета: каков он на вид? Молодой, старый?

— Блондин, приятной наружности, одет чисто. Не старый еще. Лет, наверное, тридцать.

— Все было спокойно? Ничего подозрительного?

— Вроде ничего.

Ужин в самом дорогом ресторане Минска выдался на славу. Столик им отвели в большом зале, неподалеку от оркестра с роялем и дюжиной музыкантов. Играли что-то мелодичное, завораживающее, пела красивая дама в вишневом платье, с сапфировым бантом-сквалажем в вырезе декольте. Вокруг было шумно, хлопали пробки из бутылок с шампанским, носились между столиками половые с подносами.

— Что ж, давайте остограмимся, — предложил Виктор, после того как половой в фирменной сорочке с вензелем расставил закуски. — За государя, за Россию! — поднял рюмку.

— За победу…

Счетовод, назвавшийся при знакомстве Павлом Кормилицыным, поперхнулся допивая водку.

— Не в то горло пошла… — откашливался.

— Осетринкой закусите! — закричал Виктор. — С хренком.

— Я, знаете, по питейной части не очень, — отирал Кормилицын губы. — Если по-честному, первый раз в ресторане.

— Да и мы с сестрой не большие кутилы — Виктор наливал из замороженного графинчика по второй. — Решили как-то отметить переезд в Минск, начало новой жизни.

Выданных под расписку эсеровским казначеем денег он, судя по всему, экономить не собирался. Ели раковый суп, кулебяку с начинкой, домодельный курник, заказали на десерт банановое сорбе, ликер.

Кормилицын сидел с распаренным лицом, охотно говорил о делах в Обществе взаимного кредита. Числе заемщиков, перевалившем за три сотни («поляки даже есть, представьте!»); растущем год от года уставном капитале; замечательной атмосфере, царящей на ежемесячных собраниях пайщиков.

— …У нас, уважаемый Виктор Валерьянович, демократия, — решился расстегнуть, наконец, долго мучимую верхнюю пуговицу сюртука. — Не важно, каков у тебя капитал в общей кассе. Все равны, каждый обладает одним полновесным голосом при принятии решений.

— Приятно слышать. — Виктор разливал в тонкие рюмочки ликер «куантрэ». — Равные возможности! Взял кредит, и на штурм. Все зависит от тебя.

— Именно!

Она все же сумела вставить словечко в мужской разговор. Обмолвилась, сочувствуя: мол, у господина Кормилицына ужасно трудная работа. С утра до вечера за столом: бумаги, расчеты.

— Вовсе нет, мадемуазель Бронислава, — заулыбался он. — Бывает, что в крестики-нолики играем. После четырех часов. Когда начальство не видит.

— Это как же? — заинтересовался Виктор.

— Посетителей в это время, почитай, нет. А уйти не положено: дисциплина. Вот и развлекаемся.

— Капиталы, надеюсь, хранятся надежно?

Виктор отпил глоток кофе, глянул вопросительно.

— Больной вопрос, Виктор Валерьянович, — поморгал озабоченно светлыми ресницами Кормилицын. — Помещение, как говорится, оставляет желать лучшего. Несгораемый шкаф приобрели в Австрии, столичным банкам не снился: фирмы «Миллер». Слыхали, наверное. Дверные створки по десять пудов — пушкой не прошибешь. А хранилище с кирпичными стенками, осыпается. Персональные ящики заемщиков вовсе за деревянной перегородкой. А ведь в них кроме денег залоговые документы хранятся, акции, векселя, золото, драгоценности… Строим нынче на Захарьевской новую контору в три этажа. Бетон, железо — что твоя Европа! Года через три-четыре справим новоселье, а пока…

— Да, — посочувствовал Виктор, — загвоздка, конечно, немалая. Жулья вокруг разного развелось. Грабят почем зря…

— Бог миловал пока, — перекрестился Кормилицын. — За все время ни одного случая.

— Ну, и ладушки, — отозвался Виктор. Щелкнул над головой пальцами:

— Человек! Счет!

О добытых за ужином сведениях они сообщили на ночной сходке летучего отряда минских эсеров, проходившем в будуаре хозяйки. Присутствовали обе сестры, инженер-путеец Парфианович, сыновья дивизионного лекаря генерала Агапова — Константин и Евгений, бывший студент Иван Пулихов по кличке Вася, высланный в Минск к отцу за участие в студенческих демонстрациях, бородатый товарищ Герасим, подвозивший их накануне в пролетке к губернскому саду.

Появился на встрече, к ее удивлению, Никита Остроумов. Пожал горячо руки:

— Ну, вот, вы уже настоящая подпольщица. Адуся по вам скучает, кланяется.

Он сел с ней рядом, спросил, чем она занята, что читает.

Ей бросилось в глаза, с каким выражением глядит в их сторону сидевшая напротив Катя: напряженно, с растерянной какой-то полуулыбкой. Словно умоляет о чем-то…

— Читали последний номер «Вестника русской революции»? — спрашивал Никита. — Очень рекомендую. Есть замечательные статьи.

— Товарищи, товарищи! — Александра Адольфовна постучала по столу. — Начинаем. Слово предоставляется товарищу Василию.

Виктор говорил деловито, заглядывал изредка в записную книжку. «Экс» в Обществе взаимного кредита, по его словам, выглядит в сравнении с другими вариантами наиболее подходящим. Шансов на успех семьдесят на сто.

— Мы в Житомире и при пятидесяти шли на дело.

— Плюсы и минусы, товарищ Василий, — подала голос хозяйка.

— Плюсы, — Виктор загибал пальцы. — Счетовод назвал сумму уставного капитала — шестьдесят пять тысяч (кто-то в креслах крякнул в восхищении). Наличных в постоянном хранении, таким образом, может быть тысяч двенадцать-пятнадцать. Пусть десять. Плюс золотишко, камушки. Это раз. Два — никудышняя охрана. Днем в помещении дежурит один охранник с берданой. Я с ним обмолвился словечком, угостил папиросой. Отставной пожарный, в возрасте, обезвредить его несложно… — Виктор полистал записную книжку. — Телефонной связи с полицейским участком, — продолжил, — контора не имеет, пути отхода удобны. До угла Богадельной тридцать семь шагов, дальше поворот и мост. Напротив банка ставим две пролетки. Одна у шляпного магазина, другая возле булочной Офли. В первую сядут женщины с коробками. Якобы с купленными шляпами. Они и повезут деньги и ценности. Во второй, следующей за первой, отправится прикрытие. Переезжаем мост, и на Садовую, к Плебанскиим плотинам. На архиерейской мельнице будут наши люди. Мост после проезда пролеток перегородит телега со сломанным колесом… Касаемо минусов, — потер глаза. — Всякое может быть. Без минусов ни одно дело не обходится… Пожалуй, все. — Опустился в кресло. — Предстоящие действия проработаем на месте, с кондачка «эксы» не делаются. Времени мало, товарищи, завтра же приступим к делу…

План приняли без возражений, распределили роли. Руководитель — Виктор, он же ведущий группы захвата. Группа: Мастеровой (Никита Остроумов), Вася и старший из братьев Агаповых — Константин.

Она вместе с сестрами Измайлович попала в «шляпную» группу, как стали ее называть. Придуманная для них «легенда» была несложной: состоятельные дамы, приехали в центр за покупками (возница — товарищ Герасим). Выбрали несколько шляп в салоне Абрамсона, не спешат, как водится. Прогуливаются по тротуару, болтают, глазеют на витрины.

В разгар обсуждения в салон заглянула встревоженная горничная, зашептала что-то на ухо хозяйке.

— Надо же! — всплеснула та руками. — Любанский?

— Они самые, — подтвердила горничная.

— Ну, артист, в такой час… — Александра Адольфовна стянула с носа пенсне. — Заканчиваем, товарищи, — обернулась к собравшимся. — Для посторонних мы обсуждаем планы рабочего политпросвещения…

Она не успела закончить — дверь распахнулась, и в будуар вломился краснощекий господин в чесучевой тройке с пышными усами. Выпучил озорно глаза, пророкотал басовито:

— Ого, заговорщики! Окружай, ребята! Всех в участок!

Сгреб в объятия хозяйку, расцеловал в обе щеки, кинулся к младшей сестре:

— Катенька, красавица!

— Дядя Евстафий, задушите! — отбивалась та.

— Что обсуждаем, панове? — плюхнулся в кресло шумный господин. — Если способы свержения царской власти, советую повременить. Вот, — протянул хозяйке свернутую газету, — читайте! Не сегодня-завтра Порт-Артур падет, Россия проиграет войну. Порфироносный Николай Александрович самолично вручит избранникам народа, тобишь нам с вами, российскую конституцию. Которую мы сами и напишем. И будет царь-батюшка подвластен парламенту и закону. Как в Англии.

Покосился на десертный столик с остывшим чайником и сушками в корзинке, перевел глаза на хозяйку.

— Да, да, — заторопилась та. — Ужинать, ужинать, товарищи!

Все, казалось, вздохнули с облегчением: задвигали креслами, устремились вслед за Александрой Адольфовной в гостиную.

Через четверть часа от напряжения тайной сходки не осталось и следа. Аппетитно закусывали, шутили, чокались бокалами. Любанский, дожевывая на ходу тарталетку с грибной начинкой, устремился к роялю. Поднял крышку, ударил, стоя, по клавишам, сыграл первые такты простенького венского вальса.

— Танцуем, господа! — выкрикнул. — Кавалеры приглашают дам!

Уступил, поклонившись, место у рояля хозяйке, кинулся в круг, перехватил у товарища Герасима запыхавшуюся Катеньку, завертел, закружил.

Энергии этого человека можно было позавидовать. Откупоривал бутылки с шампанским, произносил тосты. Ввязался в спор между Парфиановичем и старшим из братьев Агаповых по поводу войны с Японией. Уверял, что отступление к Мукдену приведет к краху всей кампании, назвал начальника Квантунского укрепленного района генерал-лейтенанта Стесселя бездарем и трусом. Пил за двоих, не пьянел. Попросил принести моток ниток, показывал Катеньке, как завязывать и развязывать сложные морские узлы, талантливо подражал грассированию городского головы Карела Чапского.

В Минске Любанский слыл знаменитостью. Богатый помещик, предприниматель, меценат. Владел имением, фольварком Веселовка в пятой полицейской части города, винокуренным заводом. Не мог ни минуты просидеть без дела. Устраивал в имении Лошица шумные празднества, зазывал гостей, сам был большой любитель гостевать. Возглавлял общество минских велосипедистов, присутствовал на скачках, состязаниях пловцов, учениях пожарной команды. Убежденный либерал, оратор, активно участвовал в общественной жизни Минска. Заседал в городской Думе, продвигал жизненно важные для горожан проекты: сооружение дамб на Вислочи и притоках для предотвращения паводковых наводнений, строительство водопровода, прокладка мостовых и тротуаров в рабочих кварталах — Пересыпи, Ляховке, Комаровке, Серебрянке. Стучал кулаком, выступая с трибуны, уличал косных коллег в равнодушии к народным чаяниям и нуждам. Проявлял временами слабость, шел по доброте натуры на компромиссы. Вносил по просьбе давних приятельниц сестер Измайлович небольшие суммы в эсерскую казну, вздыхал, раскошеливаясь, старался не думать, на что пойдут пожертвованные рубли.

— Люблю поздние ужины, — благодушествовал, раскинувшись на диване. — В гостеприимном доме, среди симпатичных, интеллигентных людей. Слушать музыку, говорить о прекрасном. Книгах, поэзии, чувствах к женщине.

— Да, да, о чувствах, миленький дядя Евстафий! — захлопала в ладоши Катя. — Пожалуйста!

— О чувствах… — Любанский покосился на куривших у подоконника Виктора и Никиту. — Без чувств мы ничто, на них замешана каждая клеточка нашего существа. Пушкинский Ленский мне ближе, чем Онегин: его чувства, на мой взгляд, мудрее холодного онегинского ума… Я часто думаю в последнее время. Закончится наше страшное русское лихолетье. Войны, смуты, непрекращающееся, губительное самоуничтожение нации. Из-за узости взглядов, недомыслия, по-разному понятых идеалов. Повального, всеобщего огрубения душ. Накричимся мы вдосталь, народные витии, бомб набросаемся, кровушкой русской землю польем. Опомнимся, схватимся за голову. Соберемся на всероссийское примирительное вече…

— Фи, опять политика! — возмутилась Катя. — Про чувства же обещали!

— Я о чувствах, Катюша… — Любанский говорил с волнением. — Соберемся на примирительное вече, проголосуем русскую свободную конституцию. Встанем в ряд с прогрессивной Европой. И — по домам. К любящим женщинам. Страдавшим, понимавшим, ждавшим нас, грешных, несмотря ни на что. Припадем к ним на грудь, умоемся слезами, очистим коросту с души. — Он улыбнулся, отер платком лицо. — Женщины, господа, что бы там ни говорили, единственная наша гавань от жизненных бурь. Так было, так будет вовек…

В гостиной вяло поаплодировали.

— Пустобрех, — шепнул сидящему рядом Гарскому Ваня Пулихов. — Хлебом не корми, дай только языком помолоть.

— Деньги дает, и ладно, — тихо отозвался тот. — Нам с ним детей не крестить.

Пробили в углу напольные часы. Все глянули в ту сторону: четверть второго.

— Ого! — произнес Любанский. — Баиньки пора.

— Сидите, сидите! — Александра Адольфовна приглушила свет в настенной люстре. — Переночуете у нас, в комнатах уже постелено.

— Ага, тогда еще по глоточку, — потянулся к столику с напитками Любанский.

— А Никитушка нам споет что-нибудь, — обернулась к Остроумову хозяйка.

— Просим, просим! — поддержали с кресел.

Никита не стал ломаться. Пошел, оправляя рубаху, к роялю, за который усаживалась Александра Адольфовна. Та перебирала ноты, глянула вопросительно:

— Булахов? «Не пробуждай»?

— Пожалуй.

Хозяйка взяла первые аккорды.

— Не пробуждай воспоминаний минувших дней, минувших дней! — раздался в тишине мягкий баритон Никиты. — Не возродить былых желаний в душе моей, в душе моей…

Сидевшая рядом Катя сжала ей плечо.

— …И на меня свой взор опасный не устремляй, не устремляй, — пел взволнованно Никита. — Мечтой любви, мечтой прекрасной не увлекай, не увлекай…

У нее перехватило дыхание: как трогательно, красиво! Кружилась голова от выпитого вина, хотелось дружить со всеми, всех любить. Подойти к стоявшему у подоконника Витеньке, прижаться, шепнуть, какой он родной, близкий, как ей хорошо с ним, как она по нему скучает…

Катя потащила ее по окончании вечера в свою спальню.

— Помнишь? — хватала лихорадочно за руки. — Я говорила тебе о человеке, с которым работала позапрошлой весной в типографии? Листовки готовили вместе к Первомаю? Которого люблю с тех пор… больше жизни. Господи, это он, понимаешь! Он, он! Никита!

Бросилась с головой на подушки, разрыдалась:

— Не мо-о-гу!..