Фанни Каплан. Страстная интриганка серебряного века Седов Геннадий
«Всем советам рабочих, крестьянских, красноармейских депутатов, всем армиям, всем, всем, всем!
Несколько часов тому назад совершено злодейское покушение на тов. Ленина. Роль тов. Ленина, его значение для рабочего движения России, рабочего движения всего мира известны самым широким кругам рабочих всех стран. Истинный вождь рабочего класса не терял тесного общения с классом, интересы, нужды которого он отстаивал десятки лет. Тов. Ленин, выступавший все время на рабочих митингах в пятницу, выступал перед рабочими завода Михельсона в Замоскворецком районе г. Москвы. По выходе с митинга товарищ Ленин был ранен. Задержано несколько человек, их личность выясняется.
Мы не сомневаемся в том, что и здесь будут найдены следы правых эсеров, следы наймитов англичан и французов. Призываем всех товарищей к полнейшему спокойствию, к усилению своей работы по борьбе с контрреволюционными элементами. На покушения, направленные против его вождей, рабочий класс ответит еще большим сплочением своих сил, ответит беспощадным массовым террором против всех врагов революции.
Товарищи! Помните, что охрана ваших вождей в ваших собственных руках. Теснее смыкайте свои ряды, и господству буржуазии вы нанесете решительный, смертельный удар. Победа над буржуазией — лучшая гарантия, лучшее укрепление всех завоеваний Октябрьской революции, лучшая гарантия безопасности вождей рабочего класса. Спокойствие и организация! Все должны стойко оставаться на своих постах! Теснее ряды!
39 августа 1918 г., 10 час. 40 мин. вечера.
Председатель ВЦИК Я. Свердлов».
Кремлевские Шекспиры (продолжение)
— Что за дьявольщина? Кто в него стрелял?
— Эта, слепая.
— Черт знает что! Инструкции же были, Семенов! Тысячу раз обговорено!
— Недооценили мы ее, Яков Михайлович. С двойным дном оказалась.
— С «двойным дном». Фанатичка чертова. Главное, улизнула, найти не могут.
— Найдется, она идейная. Нас прибежит спасать.
— Все карты спутала.
— А может, не совсем, Яков Михайлович?
— Что значит, не совсем?
— Одно дело неудавшийся теракт, другое удавшийся. Пусть не до конца. Разное политическое звучание.
— А вы фрукт, Семенов! Хорошо, идите. Формально вы под стражей, ведите себя соответственно. Других сюрпризов, надеюсь, не предвидится? Говорите, говорите!
— Протопопов мне что-то не нравится. Разговорчив в последнее время… Как бы не проболтался.
— Хорошо, примем меры. Остальные?
— В порядке. Насчет табачка, пожалуйста, распорядитесь, пусть в камеру доставят. Лучше «богдановский».
— Хорошо, хорошо, идите!
Я, Фанни Каплан!
Военный крепко держал ее за локоть. Отнял ридикюль, нес на плече. Смешно: красный командир в гимнастерке с дамским ридикюлем. Повернули за угол, вышли на задворки Александровских казарм.
— Отпустите руку, я не убегу, — попросила она. Поправила сбившуюся набок шляпку, спросила:
— Он что, жив? Не умер?
— Помолчите, — он вывел ее через дорогу к кирпичному особняку за железной оградой, у входа в который стоял часовой с винтовкой — тот вытянулся, козырнул, торопливо отворил дверь.
Замызганный полутемный вестибюль, по широкой лестнице спускаются какие-то люди — военные, штатские.
— Самарцев! — окликнул командир пробегающего мимо красноармейца. — Охрану в мой кабинет! И Легонькую разыщите!
— Слушаю!
Узкий коридор, ряды одинаковых комнат. Он поворачивает ключ в дверном замке, подталкивает ее за порог, щелкает выключателем над входом.
Помещение с зарешеченными окнами, стол с телефонным аппаратом, стулья вдоль стены.
— Мне надо в уборную, — говорит она.
— Успеете.
Поднимает телефонную трубку:
— На проводе Батурин. Срочно ЧеКа, товарища Дзержинского!
Ждет какое-то время.
— Товарищ Дзержинский! — непроизвольно подтягивается. — Замоскворецкий военкомат, помощник военного комиссара Батурин. Мною задержана террористка. Уверяет, что покушалась на товарища Ленина. Так точно, у меня в кабинете. Ясно, будет исполнено!
В комнату вбегают трое с наганами в руках, следом — худая безгрудая дылда в милицейской форме.
— Обыщите! — коротко бросает Батурин.
Ее раздели догола («Чем не Бутырка!»). Стояла нагишом, пока охранники рылись в ее вещах. Вывалили на стол содержимое ридикюля — записную книжку, папиросы, головные шпильки, разглядывали на свет швы на платье, рубцы, выдернули стельки из ботинок. Безгрудая дылда запустила пальцы ей в волосы, щупала между ног, подмышками.
— Оденьтесь!
Она напомнила про уборную.
— Легонькая! Во двор! Глаз не спускать!
Деревянный сортир с двумя кабинками у забора. Они смотрят друг на дружку: она исподлобья, сидя на корточках, легонькая в упор у открытой двери, с револьвером в руке.
— Управилась? Руки за спину!
В кабинете, куда они вернулись, были какие-то новые люди в военном и штатском. Один, с лычками на отворотах гимнастерки, сидел за столом.
— Эта самая? — воззрился на нее. — Давайте начнем…
«30 августа, 11.30 вечера.
Я, Фаня Ефимовна Каплан, под этим именем я сидела в Акатуе. Это имя я ношу с 1906 года. Я сегодня стреляла в Ленина. Я стреляла по собственному убеждению. Сколько раз я выстрелила — не помню. Из какого револьвера я стреляла, не скажу, я не хотела бы говорить подробности. Я не была знакома с теми женщинами, которые говорили с Лениным. Решение стрелять в Ленина у меня созрело давно. Жила раньше не в Москве, в Петрограде не жила. Женщина, которая тоже оказалась при этом событии раненой, мне раньше не была абсолютно знакома. Стреляла в Ленина я потому, что считала его предателем революции и дальнейшее его существование подрывало веру в социализм. В чем это подрывание веры в социализм заключалось, объяснять не хочу. Я считаю себя социалисткой, сейчас ни к какой партии себя не отношу. Арестована я была в 1906 году как анархистка. Теперь к анархистам себя не причисляю. К какой социалистической группе принадлежу, сейчас не считаю нужным сказать. В Акатуй я была сослана за участие в взрыве бомбы в Киеве.
Допрос проводил председатель Московского революционного трибунала А.М. Дьяконов.
Свидетели: С. Батурин, А. Уваров».
Меняются следователи. Вопросы один глупее другого. Спрашивала ли у Биценко, как пройти к Ленину? Сколько раз была в Кремле? Знает ли Зензинова, Армант, Беркенгейма, Тарасову-Боброву? Откуда знакома с Радзиловской?
Короткий перерыв, очередной допрос, за ним следующий. Допрашивают заместитель председателя ВЧК Петерс, наркомюст Курский. Кто дал револьвер? Откуда деньги в сумочке? Слышала ли про организацию террористов, связанную с Савинковым? Связан ли ее социализм со Скоропадским? Есть ли знакомые среди арестованных чрезвычайной комиссией?
На большинство вопросов она отвечает: «не знаю», «не скажу», протоколы подписывать отказывается.
Пятиминутный перерыв, ей разрешают напиться из графина с застоялой водой. Охранники вводят в кабинет независимо держащегося иностранца в отлично сшитом костюме. Их сажают в кресла напротив друг друга, спрашивают поочередно: «Знакомы?»
Она машет отрицательно головой, иностранец морщится: «Что за фантазии, господа! Прекратите, пожалуйста, эту комедию! Не впутывайте в ваши делишки британскую корону!»
«Она была одета в черное. Черные волосы, черные глаза, обведенные черными кругами. Бесцветное лицо с ярко выраженными еврейскими чертами было непривлекательно. Ей могло быть от 20 до 35 лет. Несомненно, большевики надеялись, что она подаст мне какой-либо знак. Спокойствие ее было неестественно. Она подошла к окну и стала глядеть в него».
«31 августа, 2 часа 25 минут утра.
В 1906 году я была арестована в Киеве по делу о взрыве. Тогда сидела как анархистка. Взрыв произошел от бомбы и я была ранена. Бомбу я имела для террористического акта. Судилась я военно-полевым судом в Киеве, была приговорена к вечной каторге. Сидела в Мальцевской каторжной тюрьме, а потом в Акатуе. После революции была освобождена и приехала в Читу. Потом в апреле приехала в Москву. В Москве я оставалась у знакомой каторжанки Пигит, с которой вместе приехала из Читы, и остановилась на Большой Садовой, дом 10, кв. 5. Прожила там месяц, а потом поехала в Евпаторию, санаторию для политических амнистированных. В санатории я пробыла два месяца, а потом поехала в Харьков на операцию. После поехала в Симферополь и прожила там до февраля 1918 года. В Акатуе я сидела вместе со Спиридоновой. В тюрьме мои взгляды оформились, я сделалась из анархистки социалисткой-революционеркой. Там же я сидела с Биценко, Терентьевой и многими другими. В своих взглядах я изменилась, потому что попала в анархисты очень молодою. Октябрьская революция застала меня в Харькове, в больнице. Этой революцией я была недовольна — встретила ее отрицательно. Я стояла за Учредительное собрание и сейчас стою за это. По течению эсеровской партии я больше примыкаю к Чернову. Мои родители в Америке, они уехали в 1911 году. Имею четырех братьев и трех сестер. Все они рабочие. Отец мой — еврейский учитель. Воспитание я получила домашнее. Занималась в Симферополе как заведующая курсами по подготовке работников в волостные земства. Жалованья я получала на всем готовом 150 рублей в месяц. Самарское правительство принимаю всецело и стою за союз с союзниками против Германии. Стреляла в Ленина я. Решилась на этот шаг еще в феврале. Эта мысль у меня созрела в Симферополе, и с тех пор я начала подготавливаться к этому шагу.
Допрашивал Я. Петерс».
Новый допрос.
«Который по счету? Какое нынче число?»
Ночь за окном, устала смертельно. Расплакалась после бесплодного спора с Петерсом, убеждавшего ее, что совершенный ею акт — немыслимое, тягчайшее преступление.
Крупноголовый прибалт с копной взъерошенных волос показался ей более человечным, чем другие. Не выбивал признаний, не орал. Ударился неожиданно в воспоминания, стал рассказывать о себе. Как батрачил мальчишкой у помещика, участвовал в революции пятого года, жил в Англии. («Был буржуем, представьте, управлял крупной компанией».) Вернулся после февраля семнадцатого в Россию, чтобы строить новую жизнь. «С такими, как вы, Каплан! Единомышленниками. Мы с вами одной крови».
Приказал принести чаю, сел рядом, пил крупными глотками, смотрел как на живого человека, как на женщину.
Она расчувствовалась, забыла о допросе. Заговорила о пережитом, о том, что лежало комком на дне души. Вспомнила почему-то о Викторе, о кошмарном харьковском свидании, омрачившем навсегда жизнь. Говорила как в лихорадке, грезила наяву…
«Я спросил ее, за что ее посадили, как она ослепла. Она постепенно разговорилась. Я прикрыл глаза руками. «Ранней весной 1917 года, — звучал словно на исповеди ее голос, — освобожденные февральской революцией, мы, десять политкаторжанок, выехали на телегах из Акатуя в Читу. Был мороз, ветер хлестал по щекам, все были больные, кашляли, и Маша Спиридонова отдала мне свою пуховую шаль. Потом, в Харькове, где ко мне почти полностью вернулось зрение, я так хотела в Москву, поскорей увидеть подруг, и часто сидела одна, закутавшись в эту шаль, прижавшись к ней щекой. Там же, в Харькове, я встретила Мику, Виктора. Мы с ним вместе в шестом году работали в одной группе, готовили взрыв. Встреча была случайной, он остался анархистом, и я была ему не нужна. Даже опасна. Он сказал, что побаивается меня, моей истеричности и прошлого. А я тогда ничего этого не понимала. Как мне объяснить? Все опять было в красках, все возвращалось — зрение, жизнь. Я решила пойти к нему, чтобы объясниться. И перед этим пошла на базар, чтобы купить мыла. Хорошего. Просили очень дорого, и я продала шаль. Я купила это мыло. Потом, утром, он сказал, что не любит меня и никогда не любил, а произошло все сегодня потому, что от меня пахнет духами «Ванда». Я вернулась в больницу, села в кресло и хотела закутаться в свою шаль, потому что я всегда в ней пряталась от холодной тоски. Но шали у меня больше не было, а было это мыло… Я не могу простить себя, не прощаю»…
Кремлевские Шекспиры (продолжение)
— Как следствие, Яков Христофорович?
— Не телится пока.
— Очная ставка с Локкартом?
— Дохлый номер.
— Ни про Самару, ни про Скоропадского, ни про Антанту?
— Ни-ни.
— Так подскажите! Что мне докладывать на президиуме ВЦИК? Владимиру Ильичу?
— Пробовал, Яков Михайлович. И так и сяк. Вместо показаний — лирический монолог. О мыле. Суда требует.
— Интересно! Суда?
— Именно. Суда.
— Не нравится мне это. Уж не разгадала она, случаем, нашу с вами крестословицу, а? Что была подсадной уткой?
— Черт ее знает, все может быть.
— Что Протопопов?
— Расстрелян час назад.
— Ясно. Вот что я думаю, Яков Христофорович. Прежде всего, переведите ее в Кремль, к Малькову. А то еще сбежит ненароком. И ликвидируйте без шума. Дайте официальное сообщение в «Известия ВЦИК». Ну сами знаете. Стрелявшая — правая эсерка черновской группы, установлена ее связь с самарской организацией, готовившей покушение. Расстреляна по приговору пролетарского суда.
— Не торопимся, Яков Михайлович? Появились новые данные, готовится следственный эксперимент. Нашли ее револьвер, есть возможность провести дактилоскопическую экспертизу.
— Все после исполнения приговора! И экспертиза, и эксперимент. Хоронить Каплан не будем, останки уничтожить без следа. Как царскую семью в Екатеринбурге. Действуйте, товарищ заместитель председателя ВЧК!
— Понятно, товарищ председатель ВЦИКа.
«Через день или два меня вызвал Варлам Александрович Аванесов. «Немедленно поезжай в ЧК и забери Каплан. Поместишь ее здесь, в Кремле, под надежной охраной». Я вызвал машину и поехал на Лубянку. Забрав Каплан привез ее в Кремль и посадил в полуподвальную комнату под Детской половиной Большого дворца. Комната была просторная, высокая. Забранное решеткой окно находилось метров в трех-четырех от пола. Возле двери и против окна я установил посты, строго наказав часовым не спускать глаз с заключенной. Часовых я отобрал лично, только коммунистов, и каждого сам лично проинструктировал. Мне и в голову не приходило, что латышские стрелки могут не усмотреть за Каплан; надо было опасаться другого: как бы кто из часовых не всадил в нее пулю из своего карабина».
Я, Фанни Каплан! (окончание)
…Она собирала на лугу цветы вместе со смешливой дворовой подружкой Ноа, рядом лающая Милочка — носилась с азартом за бабочками, подпрыгивала уморительно. Звонили неподалеку колокола — ей было интересно: откуда в штетле могут звонить церковные колокола? — поднялась на взгорок, чтобы посмотреть — по разбитому шляху шли слепые с поводырями, размахивали ручными колокольцами. Один, очень знакомый — тот самый, вспомнила, цыган с бельмами на глазах во дворе Харьковской больницы! — махал в ее сторону рукой, она спустилась вниз, подошла, спросила: «Вы, наверное, на ярмарку, в Житомир?» «С войны идем, дочка, мертвых везем хоронить, видишь возы сзади?» — прозвучало в ответ. Ясно стало, отчего звонят колокола: мертвых хоронят.
— Подъем! — прозвучало рядом. — Разоспалась, королева!
Она открыла глаза: вчерашний комендант.
— Вставать, вставать, Каплан! Не на курорте.
Пошел к дверям:
— Завтрак сейчас принесут.
За стенами просторной комнаты с решетчатым окном слышался перезвон колоколов Китай-города. Все встало на свои места: она в Кремле (немыслимо — в Кремле!), ночевала в каком-то складском помещении со сваленной в углу мебелью, спала на сафьяновой кушетке с выпиравшими пружинами, будет сейчас завтракать. Успевай изумляться!
Прошлым вечером ее неожиданно увезли из штаба ВЧК. Вошедший в камеру вислоусый пролетарий с пытливыми глазками приказал подняться, повел в сопровождении молчаливых охранников в одинаковых кожаных фуражках со звездами во двор, где стоял с работавшим мотором грузовик, помог взобраться в кузов.
Господи, подумалось, неужели в суд! Подействовало? То, что она все эти дни неустанно твердила на допросах: да, я хотела убить вашего Ленина, стреляла, ранила, к сожалению. Добровольно сдалась. Судите! Открытым, честным, всенародным судом. Приму любой приговор. Смерть? — пойду на смерть! Но до этого выскажусь в присутствии публики, открою людям глаза. На подлую воровскую власть, укравшую у февральской революции ее плоды. Жирующую в Кремле, превратившую страну в бесправную комиссарию. Лишившую ее надежд, куска хлеба. Стану голосом попранной, униженной России, ее совестью…
До места ехали недолго: через Охотный, в закоулок, по Никольской. Бывала тут не раз, заходила в аптеку Феррейна, где покупала глазные капли. Проехали Казанский собор, Печатный двор, «Славянский базар» со стоявшими у входа извозчиками. Вечер был изумительный: обессилевшие после недавнего дождя дымно-розовые облака над головой, влажный ветерок в лицо. Сидела в окружении белобрысых охранников с карабинами, тянула голову: куда все-таки едем? В Кремль оказалось, прямиком через Спасские ворота!
Вислоусый высунулся из кабинки, замахал рукой в сторону сторожки — ворота отворились, они въехали во двор.
«Не в гости ли к Ленину?»
Было бы здорово:
«Как самочувствие, Владимир Ильич? Пишете что-нибудь новенькое?»
Поселили в полуподвале, комната уютная, электрический свет. Принесли по ее просьбе газеты — «Правду» и «Известия ВЦИК». Прочла воззвание о злодейском покушении на великого вождя, о злодеях-наймитах, правых эсерах, французах и англичанах. Стилистика у большевиков — скулы сводит. А грамотные вроде люди, многие с университетским образованием…
Ужинала она по-царски: разварная рыба с картофельным пюре — ум отъешь. «Что они все-таки надумали, почему прекратили следствие, допросы? — размышляла лежа в постели. — Неужели в самом деле решили судить? Как было бы здорово!»…
«Прошел еще день-два, вновь вызвал меня Аванесов и предъявил постановление ВЧК: Каплан расстрелять, приговор привести в исполнение коменданту Кремля Малькову.
— Когда? — коротко спросил я Аванесова.
— Сегодня. Немедленно.
— Есть!
Да, подумалось в тот момент, красный террор — не пустые слова, не только угроза. Врагам революции пощады не будет!»
Я, Фанни Каплан! (окончание)
— На выход, Каплан!
У дверей — вислоусый комендант, десяток охранников с карабинами.
— Вперед!
Вышли наружу. Сумрачный полдень, влажная брусчатка кремлевского двора, слабо моросит дождик. Мимо Сенатского дворца с круглым куполом шагает в сторону Спасских ворот мужчина в темном плаще и шляпе.
— Демьян! — кричит в его сторону комендант.
Мужчина в плаще останавливается.
— Подь сюда! — кричит вислоусый. — Дело есть! Как раз для тебя!
Мужчина приближается, она бросает на него взгляд: тот самый, поэт! Читал во время первомайской демонстрации стихи на бульваре!
Комендант отводит поэта в сторону, они о чем-то оживленно говорят.
Она смотрит по сторонам. За кремлевской стеной — купола Китай-города, кружит над Василием Блаженным стая темных птиц. Из глубины Тайницкого сада — гул машинного мотора.
— Туда, Каплан! — показывает вислоусый в сторону хозяйственных задворок.
Они идут мимо деревянных строений к нижней части стены, выходящей к реке. Мужчины у нее за спиной дымят папиросами, о чем-то беседуют. Ужасно хотелось курить, чуть было не попросила папиросу — вовремя удержалась.
Подошли к гаражам. Стоят два грузовика с работающими моторами, в тупике легковушка, повернутая радиатором к воротам.
«Точно, куда-то едем. Поэт только непонятно зачем?»
— Сюда! — толкает ее на багажник легковушки вислоусый. — Не оборачиваться! — размахивает у лица револьвером.
Она облокотилась ладонями о холодный металл, успела подумать: «Что это значит?» — ударило в спину, раскололись над головой небеса, она полетела, освобожденная от оков земного притяженья — беспамятно и легко, — по длинному тоннелю, в дальнем конце которого сиял призывно ослепительный свет. Не видела в ошеломительном радостном полете, как люди в кожаных фуражках тащат к гаражу какую-то куклу в мокром платье с вымазанными грязью волосами, засовывают в бочку, облив предварительно бензином из ведерка, как вислоусый мужчина в болотного цвета кителе чиркает безрезультатно о коробок, матерится, отбрасывает одну за другой отсыревшие спички, как дородный поэт в шляпе пробует ему помочь, чиркает остервенело о собственный коробок, как из бочки с торчащими женскими ногами в ботинках рвануло дымное пламя, и дородный поэт в ту же минуту грохнулся в обморок — все это ее освобожденной от житейской пустой суеты, устремленной в вечность душе было безразлично.