И в печали, и в радости Макущенко Марина

Он редко хнычет, умеет сам себя занимать. Его неоспоримое преимущество перед другими детьми – он умеет быть один. Надо ему дать книгу или конструктор, и можно на полчасика-часик забыть о ребенке. Единственный недостаток – неприятие женщин, а в журналистике барышень – пруд пруди. Конечно, многие пытались «потискать» ангелочка. Он превращался в чертенка, а я – в дьяволицу, как только видела на горизонте очередную слащавую реакцию. Со временем в ньюзруме смирились с нелюдимостью странного мальчика. Учитывая, что у нас там постоянно царила атмосфера цейтнота, никто особо не задумывался над природой его странностей, а Мише, в свою очередь, не составляло труда затеряться между компьютерами и монтажками.

Я говорила правду: «Это соседский мальчик, у него нет мамы. Пусть посидит? Руками только не трогайте…». Меня никто не спрашивал, а себе я так и не смогла ответить, что он нашел во мне. Я не была самой доброй, самой красивой и самой приветливой. Но он мне был всегда рад и неизменно ждал меня: в детской, в ординаторской, в машине, в редакции…

Наверное, это все-таки самообман… Потому что это не совсем воспитание, потому что я мало чего дала ребенку за этот месяц. Я больше получила, использовала его как душевный разряд. Своим светом, радостью, искренностью он избавил меня от потребности в медитациях, поиске Бога в храмах разных конфессий, чтения психологической литературы. На какое-то время все это перестало быть значимым и нужным. Мне хватало несколько часов в день с влюбленным в меня мальчиком – я релаксировала и с новыми силами и вдохновением жила своей жизнью.

Правда, нам пришлось пережить несколько жутких дней вместе, когда Юрин плотный график наложился на постоянные рвотные приступы у Миши. Меня тогда не на шутку испугал запах ацетона изо рта ребенка. Я вспомнила, что накануне брала его с собой в салон, и, пока мне ламинировали волосы, он вполне мог наглотаться какой-то химической гадости из разноцветных тюбиков. Я сама отвезла его в больницу и осталась с ним там на пару дней.

Мише ставили капельницы, промывали желудок, а мне объясняли, что он наглотался не окислителей из парикмахерской, а пищевых добавок в йогуртах, магазинных конфетах, колбасе… Я слушала, кивала головой и садилась за ноутбук, чтобы из палаты договориться о следующих съемках. Мы вернулись к тому же доктору, с тем же диагнозом, ацетонемическим синдромом, через пару недель, и я только опускала глаза… Потому что я не занялась Мишиным питанием, он все так же ел из ресторанных тормозков, и я к ним уже относилась с большим уважением. Печеньки спешили на помощь, если нужно было дошифровать исходник с отснятым видеоматериалом, хотя сама я такого в рот бы не взяла… Он много смотрел мультиков и непростительно часто играл с мобильным. Но тогда я не могла об этом думать. Я осуждала нас с Юрой, но понимала, что иначе мы не можем, иначе – мы не успеем.

Уже месяц мы с Мишей вместе почти каждый день, а я все еще принцесса из всех сказок! Нет, я не хотела бы, чтобы Миша был старше лет эдак на тридцать, мне нужны были именно такие отношения, именно такая любовь. И я наслаждалась ею, хотя понимала, что не все дети такие. И, наверное, мой собственный ребенок вел бы себя иначе. Миша чувствует шаткость нашей связи, конечно, ему никто не напоминает, что я тут ровно до тех пор, пока дочери Александра не станет легче и старый нянь не вернется. Но я думаю, что, будь я с ним от рождения, любя его, как мать свое драгоценнейшее дитя, – он бы сел мне на голову.

Я Мишу так не любила, да и вообще никак не любила, просто наслаждалась. И мне очень нравились его игры. Мне нравилось вместе с ним тянуть Время и жить Жизнь. Наверное, я зациклилась, как человек, который каждые тридцать лет проходит цикл и совершает одни и те же ритуалы. Вот и я заново слушаю звуки посуды и природы, собираю из частей целое, по полчаса разбиваю яйца для блинчиков, смотрю, как густеет картофельное пюре, облизываю шоколадные пальчики, долго зашнуровываю кроссовки и говорю с Мишей на секретном языке. Вообще-то я говорю с ним на украинском. Юра – русскоязычный, Миша, соответственно, тоже. Но, видимо, просмотр телевизора не мог не повлиять на детский мозг, а для меня украинский никогда не был языком конфликта и споров. Доказываю и ругаюсь я на русском. Украинский – это мой язык гармонии и любви. В моей жизни есть несколько светлых и любимых людей, с которыми я говорю по-украински. Среди них теперь и Миша. Ему это нравится, и он повторяет за мной слова и предложения.

Может, у меня мнимое материнство? Из жизни исчезли книги, милонги, кулинария, появилось оправдание перед самой собой не ходить на свидания. Самое удручающее и невосполнимое – диссертация, она вообще не писалась. Ни слова о науке, и это надо было как-то исправлять.

Зато Юра компенсировал отсутствие меня в науке. Здесь мне должно стать стыдно, потому что я науке никогда не дам того, что сделал для медицины и для человечества Мисценовский. Он, оказалось, очень хороший нейрохирург. Один из ведущих специалистов в мире. Опытный практик и ученый, который свои первые предложения по совершенствованию методик лечения центральной нервной системы опубликовал в «Journal fr Neurologie», «Neurochirurgie und Psychiatrie» в восемнадцать лет. Ассистировать начал в двадцать два. Это в Европе, где так придирчивы и скрупулезны? Он автор многих специфических изобретений. Это неинтересно, знаем таких. Изобретателей у нас как грязи… Может, в том-то и дело, что у нас?

Гугл выдавал много ссылок на имя Yuriy Myszenovsky: в списках участников симпозиумов, экспериментов, авторов статей на английском, немецком, французском, польском языках. Несравненно меньше на русском и ничего на украинском. Есть свежие работы: «Morbus Parkinson: Therapie im Frhstadium der Erkrankung» за прошлый год, точнее, январь прошлого года. Он был здесь, но печатался там. Все правильно и не правильно.

Не могу сказать, что хорошо узнала Юру за это время. Да, мы здорово страховали друг друга. У меня были ключи от его квартиры, у него – от моей. Он часто выгуливал Хорошо по вечерам. Нередко после этого собака оставалась у них на ночь, а утром он его брал на пробежку. С животным проблема решилась замечательно. Я больше не неслась через весь город, чтобы перед отлетом из страны передать питомца Кате, которая жила за городом. Просто писала Юре СМС. Мы часто пересекались, но не проводили вместе время. Юра оказался еще сложнее, чем я думала.

Он был трудоголиком, даже фанатиком нейрохирургии.К нему в очередь записывались пациенты из разных стран, я видела этот список у Вали, его секретаря. Что он делает здесь? Многие его изобретения и методики связаны с технологиями, которых нет в наших больницах. Кто Мишина мама? Юра с ней поддерживает отношения? Может, Миша и ее не любит, и Юра вынужден держать ее на расстоянии? Как он вообще общается с простыми смертными? Я не знала ответов на эти вопросы и не спрашивала.

Раньше все казалось мне очень сложным, а теперь я позволила себе отпустить ситуацию и не думать о чужих проблемах. Он их не высыпал мне на голову, меня коснулся только его ребенок. Ни он как мужчина, ни его бывшие или нынешние женщины, ни его коллеги, ни его быт не стали частью моей жизни. Теперь мне все казалось простым: у него каким-то чудом появился сын, он его любит, ему нужна помощь. Мне с его ребенком кайфово, и это взаимно. Я не могу их оттолкнуть, но они и не сильно мешают моей жизни. Все. Единственное, о чем я стала чаще задумываться, – так это о своем успехе.

Я всегда все меняю. Достигаю, получаю несколько побед и теряю интерес. Мне нужно дальше, как будто я хочу прожить несколько жизней за одну. А могла бы я вот так, как он? Посвятить себя одному чему-то? Наверное, я достигла бы больших успехов, но принесло бы это мне удовольствие? Нет. Я знаю, что нет. Мне важнее процесс, чем результат.

Такие, как Юра, нацелены на результат. На какой-то свой, уникальный, а то, что о нем думают окружающие, – его мало интересует. Его непонимание людей и эмоциональная тупость поначалу шокируют, а потом отталкивают, и как раз это, кажется, входит в его планы: «Пусть меня никто не любит, и пусть мне никто не мешает». Он образован, умен, воспитан, но лишен человеческих радостей, как по мне. Он редко сходит с маршрута: операционная – рабочий кабинет – дом – сквер – набережная – домашний кабинет. Спасибо друзьям, что вытягивают его из больницы. Он очень замкнут, и это романтично только на первый взгляд. А каково было бы его близким? Может, он это понимает и потому не стал окружать себя людьми? Мишка вытягивает из него смех и улыбки, но нечасто. Вообще их отношения мне показались очень функциональными. Папа с сыном гуляет, кормит его, дает необходимое для жизни и уходит в свой кабинет. Мишка привык, но он хочет глупых игр, беготни, шума. Такой эгоист, как я, не может осуждать Юру, он ведь хотя бы помогает людям. По-настоящему, а не просто создает шоу, как это делаю я… Он делает настоящую науку, и, наверное, только так и можно быть гением. Быть одиноким. Но ведь Миша есть, и теперь его психологические проблемы уже не кажутся мне такими уж странными.

Юра не старается нравиться мне как мужчина, и мне это импонирует. Это его качество делает возможными наши отношения. Я почти уверена, что он не видит во мне женщину. Потому что он вообще не видит женщин. Он не оборачивается на улице или в больнице на ноги, которые даже я не могу пропустить. Он не пропускает никого в дверях, когда говорит по телефону или несется, на ходу читая заключения. Наверное, к этому его приучили немецкие феминистки. Хотя мне он открывает дверь, но только потому, что за руку меня держит Миша. Иногда я чувствую, как он старается быть предупредительным и как ему при этом неловко. Я не чувствую негатива в свой адрес, но, думаю, это только результат самоконтроля. Он меня терпит, потому что я ему нужна. Но я уже научилась видеть, как его лицо, и без того не выдающее эмоций, становится каменным, когда к нему подходит какая-то сердобольная мамочка в сквере, уверенная в себе пациентка в больнице, хорошенькая медсестричка или официантка в кафе. Они его раздражают, и он этого не скрывает. Он такого высокого о себе мнения или все же гомосексуалист? Я не замечала повышенного интереса к мужчинам. Я видела, как его глаза меняют выражение, только когда привозят какой-то полутруп или осложняется течение болезни.

Трудно было разобраться в чувствах и мотивах этого человека, и долго над этим думать я не могла. Даже если он извращенец и маньяк, меня это могло не волновать, потому что я не чувствовала угрозы для своей жизни и здоровья. И главное, я перестала бояться, что он посягнет на мое тело или душу, они не входили в поле его научного, а значит, единственного в жизни интереса.

Несколько раз я уже оставалась у них ночевать, на улице к нам обращались со словами: «Не хотите ли вы с женой…?», и меня это не задевало. Понятно, что мы производим такое впечатление, и не будем же мы бегать за каждым, доказывать всю сложность наших хитросплетенных отношений? Нет, конечно.

Немного труднее в больнице. Мне часто приходится туда заходить, это наш перевалочный пункт. После съемки я заезжаю, забираю Мишу, Юра идет на операцию, а я еду расшифровывать снятое на телеканал. Иногда Юру приходится ждать. Я могла привести ребенка и тихонько уйти, потому что прямо в коридоре у кого-то на части разваливался череп или кому-то в автомобильной аварии сломали позвоночник. Я даже совершала беспрецедентные для себя поступки и отменяла съемки. Потому что видела, как Юра работает, и мне становилось стыдно. «Дорогой, возьми ребенка. Оставь этого расчлененного и возьми ребенка, а меня ждут на открытии сезонов моды. И не надо так на меня смотреть. Это важно, это моя работа, а это не мой сын!» Нет, я не могу так сказать. Одно дело – запланированная операция, а другое – внезапное происшествие и секунды жизни, которые благодаря хирургу могут стать годами, а могут остановиться прямо сейчас.

Иногда я ехала на прямой эфир, на место страшного ДТП, а потом сразу к Мисценовским домой. Мне даже не надо было звонить и спрашивать. Я знала, что он будет поздно. Юра предупреждал всегда, и этого хватало, чтобы успокоить мое самолюбие.

Я понимаю, почему семьи хирургов часто распадаются. С таким рядом легко стать никем. Легко раствориться в человеке, даже если его не любишь. Я понимаю, почему пьют и трахают медсестер. Им нужно снимать стресс. И я понимаю, почему медсестры не против. Трудно противиться безусловным лидерам. Когда они несутся в операционную – это страшно и это… это так сексуально! Но они еще молоды, а что потом? Что же дома, в постели жены? Сомневаюсь, что их потенция будет радовать их долго. Очень сомневаюсь. Поэтому со временем они начинают пить еще больше.

Юра не пьет, по крайней мере я за ним такого не замечала, и я не знаю, может, у него и есть кто-то. Какая-то терпеливая и не требующая огласки связь? Но его личное отшельничество не дает моей фантазии никакой возможности представить эту женщину. По-моему, он несовместим с нормальной жизнью и… грустно, но правильно, что Юра не стал заводить полноценную семью. Такие, как он, тоже не имеют права кого-то заводить и делать заложниками своей эгоистичной, но нужной обществу профессии.

А в больнице мне тяжело, потому что медсестры и врачи женского пола, которые невесть на что надеялись, усмотрели во мне соперницу. Мне некогда им что-то объяснять, и, по большому счету, я жду, когда они опомнятся, потому что слишком очевидна бесперспективность Мисценовского в качестве ухажера. Со временем я научилась быть безразличной к местному персоналу, самый трудный случай был при моем первом визите в больницу.

Был уже вечер, у Мишки поднялась температура, а Юра не брал трубку, потому что оперировал. Мне нужно было что-то предпринять.

Я позвонила своей сестре, а та отправила меня в больницу. Я пошла в детское отделение. Назвала фамилию Миши, врачи засуетились, поставили капельницу. У малого был бронхит. Когда он заснул, я попросила нянечку посмотреть за ребенком, чтоб самой выйти на пятнадцать минут. Поднялась в нейрохирургическое. Вдруг он телефон дома оставил и я писала СМС в ящик стола в соседней комнате?

– Добрый вечер. Мне нужен Юрий Мисценовский.

Пухлая блондинка, примерно под сорок, смерила меня скептическим взглядом. На имя развернулись две бабочки в углу – хорошенькие юные медсестрички.

– Девушка, вас не смущает, что рабочий день закончился три часа назад?

– А по личным вопросам к Мисценовскому у Вали отдельный журнал, – подлетела одна. – Вы записаны?

– Нет.

Бабочки на глазах превращались в волосатых гусениц, а потом в шипящих змей.

– Мне он очень нужен. Я звонила вам на ресепшн.

– Вы Мари… Маричка?

– Да, это я!

– Я помню, вы звонили раз десять. Вы правда думаете, что такая настырность вам поможет?

– Вы что, издеваетесь надо мной?

Я, конечно, понимаю: они меня не знают, на часах – девять вечера, на мне – короткое платье. Сегодня я в который раз планировала пойти потанцевать танго, но милонгу пришлось опять перенести на следующую неделю. Я понимаю, что выгляжу не как няня, но так нагло со мной разговаривать тоже нельзя!

– Я же вам звонила и говорила, я по поводу его сына. Он заболел.

– Ну да, – прошипела змея. – Тут уже и от его сына приходили, и с сыном. Помнишь, Валя, ту, с животом? Так она носила его сына и в журнал не попала! И про маму нам говорили, и что умирают. Чего только не придумывали…

– Я не придумываю, и мне все равно, что было раньше.

– Такое тоже говорили. – Змеи зашипели.

Голова раскалывалась.

– Вы мне скажите одно: у него телефон с собой? Он на операции?

– Девушка, я не уполномочена называть местопребывание доктора Мисценовского. Его телефон всегда при нем. Если… вдруг… вы ему понадобитесь – он вас наберет.

С чувством безысходности я села на диван в приемной. Что делать? Вернусь в отделение, но там будут спрашивать: можно ли Мише колоть это, а можно ли вводить то, а нет ли у него аллергии? А я не знаю! Не знаю лекарств, не знаю Мишиной истории болезни.

Дверь открылась. Вышел Юра, за ним какие-то люди. Он подошел к Вале, той блондинке, дал какие-то указания бабочкам. Да, они опять стали милыми и пестрыми. Собрался уходить и увидел меня.

– Маричка? Что ты здесь делаешь? Где Миша? Он с Игорем Борисовичем?

– Игорь Борисович боится высоких температур, а у Миши тридцать девять и семь. Сейчас ему капают антибиотики.

– Что? Почему ты раньше не сказала? – Он посмотрел на телефон и выругался. – Прости, тяжелая операция была, я телефон не чувствовал.

По-моему, он и ноги плохо чувствовал. Под глазами – круги. Осунувшийся. Остальная команда – в таком же убитом состоянии.

– Сейчас я быстро переоденусь и спущусь. Он в детском? И на будущее: просто скажешь Вале, она зайдет ко мне в операционную и поможет тебе.

– Знаешь, Юра, – я уже не могла его жалеть, – на будущее: можно мне в том другом журнале, в котором у тебя список по личным вопросам, какой-то резерв? Потому что сегодня я в него не попала!

– Какой еще журнал?

– Спроси у своей Вали.

– Валя! – рявкнул он. Он именно рявкнул. Я оценила, насколько тихо и лояльно он говорил до этого.

Бабочки перестали махать крылышками, у бездыханной команды появился интерес к жизни. Валя засеменила к нам.

– Она тебе звонила?

Валя не сразу ответила:

– Да. Юрий Игоревич, ну вы же сами мне говорили никогда вас не беспокоить по таким вопросам…

– По каким «таким» вопросам? Значит, так. Эту девушку зовут Маричка. Запомнила? У меня операция, у меня встреча, я сплю, я у главврача – не имеет значения. Ты должна сделать все, чтобы она знала, где я, и могла со мной связаться. Ты поняла?

Валя смотрела на меня, как будто стала свидетелем чуда. Страшного и нежданного чуда.

– Поняла, Юрий Игоревич.