Украинская каб(б)ала Крым Анатолий

– Не лезь в бутылку! Ты кто? Ты Шевченко! И одет должен быть не по моде, а привычно для народа. То есть сюртук и бант!

– Да у меня фрак был наимоднейший! Цилиндр! Перчатки лайковые! Я был первый франт в Cеверной столице!

– Не примут тебя в цилиндре! Побьют! Надевай, что принес!

– Да не надену я это!

– Ты б еще, – бубнит, – усы сбрил да парик надел! Вот будет потеха!

– Усы мои не трожь! – взъярился я. – Это тебе не твои поганые пейсы, а настоящие козацкие усы! А лапсердак твой не надену!

– Ну, не надевай! – пожимает он плечами. – Пойдешь в исподнем. Писатели тебя сфотографируют, а потом покажут мировому сообществу! Прославишься на целый свет!

Мы собачились еще долго, затем он велел мне примерить принесенные вещи. Чтоб привыкал, значит. Пришлось уступить. После чего сели обедать. Обедали молча, несмотря на то что Семка по своему обыкновению стал угодничать, точно арендатор перед польским паном. Даже чарку налил, хотя утром врал, что не нальет, потому как надо принимать отвратительную микстуру. Я сразу почуял, что своим поведением он не только выпрашивает прощение, но и собирается клянчить какую-то преференцию, и не ошибся в своих предположениях. Когда мы отобедали, он закурил и эдаким бодрячком говорит:

– А что, Тарас Григорьевич, возьмешь меня с собой к писателям?

– А что ты там забыл?

– Просто интересно.

– Мне что! Иди! – Я все еще сердился, отчего и тональность беседы была соответственная.

– Да чего ты дуешься? Из-за платья? Ты пойми, чудак человек, тебя же не признают в другом! Они за полтора столетия привыкли, что ты точь-в-точь как на памятниках, ассигнациях и картинках! Мрачный дядька! Кулацкая морда, короче говоря!

– Эй, ты чего?! – оторопел я от неожиданного афронта. – Какая еще морда? Ты мне угрожать?! Да я не погляжу, что ты хозяин, рыло в момент начищу!

А он скалится и головой качает:

– Ох ты, темнота! Кулаки – это крестьяне зажиточные. Их давно свели под корень! Кого в Сибирь, кого под расстрел!

Я похолодел от таких слов и спрашиваю, но уже со смирением:

– А что они такого натворили? Заговорщики? Староверы? Декабристы, не дай Бог?

– Да нет! Обыкновенные землепашцы! Трудолюбивые, как муравьи, но недоверчивые. Поэтому их вычистили как враждебную прослойку.

– Кто вычистил? Власти? – осторожно спрашиваю я.

– Власти само собой. Их в первую очередь свои вычистили. Голытьба деревенская! Это у вас, селюков, прывычное! Не можете, когда сосед богатеет, когда добра у него полная комора! Вот нынче кулаки опять стали потихоньку возрождаться, они теперь фермерами называются, чтоб следы запутать. Так ведь опять унюхали их, и опять-двадцать пять!

– Убивают? – с трепетом в душе спросил я.

– Зачем? – усмехнулся он. – В Украине новую казнь придумали: и помирать дорого, и жить не дают! В общем, как там у тебя? «Як умру, то поховайте»! За этим дело не станет! Поховают! Так возьмешь меня с собой?

– А чего не взять! Возьму! – подобрел я, раздумывая над долей несчастных землепашцев, которых за трудолюбие в бараний рог скручивают.

– Меня одного не пустят! – пояснил Семен Львович.

– Чай, не во дворец императорский идем, чего тебя не пустят?

– Они евреев не пускают!

Я озадачился и неуверенно возразил:

– Не имеют права! Киев давно записан в черту оседлости, здесь евреи завсегда проживали. Даже при Царе Горохе!

– Так-то оно так, да ведь цари писателям не указ! Писатели народ гордый, они за идею жизни не пожалеют!

– За какую идею?

– За Украину без жидов и коммунистов!

– Ну, без жидов – это понятно, – согласился я, – а коммунисты кто такие?

– Это… – он запнулся, затем сказал: – Это мазохисты! Живут в страданиях!

Я крепко задумался, но поинтересовался:

– А чего писатели имеют против вашего брата? Ты ж говорил, что твой народ удрал в Израиль?

– В том-то и штука! Евреи уехали, а твоим опять кто-то мешает строить вольную Украину! Да еще брешут, что мы из-за океана протянули трубу и продолжаем вас спаивать!

– А, шинкари! – рассмеялся я и осекся, увидев, как Семкина рука потянулась к штофу с водкой и наполнила чарку по самый венчик.

– Конечно, шинкари! – согласился он. – Вы ж не хотите пить, брыкаетесь, отбиваетесь, а жиды вас вяжут и насильно в рот льют!

Признаться, нечто недоброе мелькнуло в его глазах, и я отодвинул рюмку, заявив, что отныне из его рук не приму ни перцовки, ни медовухи, а потом подивился собственной глупости. Истреби козаки шинкарей, во что б превратилась Запорожская сечь? В пустыню, обьятую стенаниями жаждущих, в трезвую каторгу! Убей мы последнего шинкаря, тут и конец истории моего народа! Затупились бы сабли, отсырел порох, умолкли б кобзы!

– Ты, Семчик, не расстраивайся! – Я даже обнял его за плечи. – Украинцы народ темный, особенно хохлы! Мы и себя не шибко любим, чего уж про вас гутарить. Вон я однажды приехал в свое село. Деньги привез, чтоб родню свою из крипацтва выкупить. Давила меня их неволя, огнем жгла! Меня, сам знаешь, царские барышни выкупили. То есть не меня, а портрет Жуковского, который нарисовал мой учитель, любезнейший Брюллов Карл Иваныч…

– Знаю, в школе проходили!

– Да что ты знаешь! Ты слушай и не перебивай! Вот, значит, приехал я в Кирилловку, иду к хате, а ноги подкашиваются и слезы в глазах. Выбежала родня и остолбенела, аки семейство Лота. Я тоже оторопел, а потом думаю: это ж они костюма моего испугались! Я ведь паном ходил – сюртук модный, жилетка, золотой брегет. Ну, я им и говорю: «Дорогенькие вы мои, это ж я, ваш Тарас! Из неволи вас пришел выкупать»! И говорю это все по-нашему, по-украински. А они бусурманятся, и тут сестра отвечает, да грубо, неприветливо отвечает:

– Ишь, – говорит, – большим паном стал! Гребуешь говорить с нами по-пански, мужицкой речью, аки змей, подкрадываешься?

– Да что ж вы, родненькие мои! – обомлел я. – Я ж с вами по-нашему говорю! На мове матери нашей, дедов наших! Какая такая панская мова? То я в Москвах да Санкт-Петербургах на ней говорю, потому как не разумеют господа наречия нашего. И пишу по-ихнему, а как иначе! Вы ж безграмотные, как для вас писать? Вот букварь украинский выправлю, буду деток учить, детки вырастут и понесут ридну мову по всей Украйне, от Карпат до Кубани! А они глядят волчатами и молчат, не признают. Молчу и я. Ну, думаю, пройдет у них минута затмения, поймут, что не пан я никакой, а бывший пастушок Тарас, что бегал на край села искать железные столбы, что сестрица моя опомнится и признает брата-приблуду. Не признала! Потоптались возле тына, а в хату не пригласили. Во как! Да что с них взять? Забитые нуждой да безграмотностью, оттого и дичатся, кланяются сапогам лайковым да сюртукам бархатным. Знаешь ли, как я мечтал, что лет через сто все переменится?!

И тут мой воскреситель начинает стихи мои декламировать, да не просто декламировать, а с усмешечкой, с подковырочкой:

О роде суетный, проклятый,

Колы ты выдохнеш? Колы

Ми диждемося Вашингтона

З новым и праведным законом…

Прекративши читать, он впился в меня взглядом и заговорил:

– А что, Тарас! И воля есть, и законы не хуже американских, только не выходит из твоих Вашингтона слепить! Ужимки злющие, а руки загребущие!

От обиды я аж задрожал и как заору:

– Ты, – кричу, – старая жидовская морда, будешь мне указывать, какого нам Вашингтона ждать?! Да кто ты такой, забирай тебя иерусалимские черти?!.

В таком духе я лаял его долго. Другой бы возмутился, а с этого как с гуся вода. Выслушал мои оскорбления, а потом наполнил чарки и спокойно произнес:

– Про жидов мы за тыщу лет наслушались всякого, нам это как свист ветра и пенье птиц. А вот про твоих «вашингтончиков» я тебе сейчас расскажу! Просветлю твой ум, дабы ты в приличном обществе не осрамился и целоваться с ними не стал. Они ой как будут тебя взасос лобызать! Они тебя и в лоб, и в щеки, и даже в задницу чмокнут, они тебя вылижут, как корова родное телятко, только б ты мычал по-ихнему! Но сперва давай выпьем, гайдамак ты мой сердечный! Лехаим!

Осквернив душу чаркой, я налег на селедочку. Признаться, я трошки остыл, даже чувство вины появилось, что обхаял несчастного, а друг мой сердечный огурчиком закусил и стал рассказывать новейшую историю моей Украйны. От первого украинского царя, который называется, как и Вашингтон, Президентом, до того, что сейчас правит.

Чувства мои невозможно передать папирусу, коим является бумага для поэта, и хотя заклялся я матерные слова начертывать на ней, но сдерживать себя не в силах.

Ах, вы ж, сукины дети! Нехристи! Нелюди! Христопродавцы! Мать вашу…………! …… да еще тысячу раз …………… во все ваши гнилые дыры! Что ж вы, курвяки, с Отчизной сделали? …………………! Что ж вы ее, как покрытку, валандаете по кустам и подворотням и ……………………! Сволочи! Она ж мать вам, заступница, кормилица, мать вашу………………! Чтоб волдыри повыскакивали на ваших поганых языках, а также на……… и ……………! Чтоб ваши повадочки вам боком выползли! Чтоб ваши прилизанные морды гноем обсыпало и …………………… не одиножды! Чтоб пчелы покусали вас во все причинные места, а этого ………………… в самое ………………… чтобы распухло до …………………… гада! Чтоб вас выкрали москали и продали туркам и африканским бусурманам! Чтоб вас, мать вашу ……… курвы………… и еще непотребно ……………… четырежды!.. (Матерные слова изьяты по требованию Комиссии по морали. Примечание редактора.)

Все! Не могу больше писать. Пойду напьюсь водки до свинского непотребства, потому что никакое сердце, никакой ум не выдержит того, что рассказал мне Семка, а ведь говорил он без зла, говорил с болью, точно народился в хохляцкой хате и в детстве вместе со мной бегал за чумацкими возами.

41

Письмо Тани-Эстер Либерман Семену Львовичу Либерману

Сема!

Не хочу кривить душой и писать тебе «дорогой» или что-то в этом роде, так как от прежних чувств, которые бурлили в молодости, осталось уважение, да и то на самом донышке свадебного бокала. Но ты сам виноват в таком жизненном сальдо, потому что письма – это плохой способ углублять отношения с женщиной, тем более с женой, которая подала на развод.

Ты напрасно оскорбляешь адвоката Гринберга. Он самый большой специалист по разводам и уже начал собирать доказательства, что ты как муж игнорируешь свои мужские обязательства.

Что касается Алика, то это форменный аферист.

Вчера он потребовал, чтобы я за каждое письмо давала ему две бутылки «Кеглевича». Ему, видите ли, надо кого-то подмазать на границе, иначе письмо не пропустят. Я, конечно, высказала свое удивление по поводу этих «штучек», но оказалось, что твоя мамочка (чтоб она тебе была здорова) таки дает ему каждый раз бутылку водки, а он вошел во вкус и требует вторую. Я не понимаю, почему на границе надо платить (да еще водкой!) за письмо, которое ничего не весит. Подумай и найди другой способ связи. Кроме того, прошу написать своей мамочке (чтоб она тебе была здорова до ста двадцати лет!) и потребовать, чтобы она прекратила ему давать «Кеглевич».

Дети, слава Богу, здоровы, хорошо учатся, но ведут себя ужасно. Когда я пытаюсь их воспитывать и говорю, что папа приедет и задаст им трепку, они начинают смеяться и корчить физиономии. Думаю, у тебя хватит совести приехать на их свадьбу. Конечно, им еще надо отслужить в армии, встать на ноги, но я приглашаю заранее, несмотря на развод.

На прошлой неделе у нас были журналисты. Один русский, другой еврей. Вернее, они оба евреи, но второй из русской газеты. Твоя мамочка почему-то все время называла его белогвардейцем, как будто она была подружкой Надежды Крупской. Журналисты, во-первых, приехали ко мне, все-таки я пока еще твоя жена. Но разве твоя мама даст кому-нибудь раскрыть рот? Такое впечатление, что во всем Израиле только она имеет право разговаривать, а остальные должны сидеть и слушать. Если бы ты видел иронию на лицах журналистов, когда она достала из старого чемодана твои школьные грамоты! Я уже не говорю про пионерский галстук и комсомольский значок. Это был позор международного качества! Но это еще не все. Журналисты интересовались, как ты оживил Шевченко, что ты для этого делал, но так как твоя мамочка ничего не понимает ни в медицине, ни в Каббале, она перевела разговор на Нюму Зусмана. Это ее любимый персонаж. Кстати, когда ты будешь продавать квартиру, не попадись Нюме на крючок, как твоя мама. Найди нормального маклера, а деньги положи в банк или купи дорожные чеки. Сейчас, слава Богу, не надо возить деньги в трусах, как при коммунистах.

В письме обо всем не напишешь, но если подвести итог, то телевидение накрутило нам электричества на триста шекелей и уехало как ни в чем не бывало. А потом два дня звонил телефон. Звонили все кому не лень, поэтому телефон я отключила.

В общем, помни: я тебе даю последний шанс, воспользуйся им!

Пока еще твоя жена Эстер Либерман

И не обращайся ко мне этим неприятным русским именем Таня!

(К Пушкину это не относится, его в Израиле уважают, но все-таки!)

42

Письмо С. Л. Либермана Тане-Эстер Либерман

Моя дорогая!

Я женился на Тане и буду называть тебя Таней, Танечкой, Танюшей, Танькой, Танчиком, Танюшевичем и прочая, прочая, прочая! Если ты после гиюра приняла имя Эстер, я ничего не имею против. Очень приятное библейское имя. Наслаждайся им! Когда я приеду, то на людях готов идти на уступки и называть тебя как ты скажешь, но в интимной жизни я тебя всегда буду называть Таней. И Пушкин тут абсолютно ни при чем, хотя «Евгений Онегин», между прочим, заложил фундамент русской литературы.

Насчет Алика. Он мне тоже стал подозрителен, и я уверен, что он читает нашу переписку. (Алик! Если ты сейчас читаешь это письмо, чтоб у тебя глаза выскочили на заднице, а на носу выскочил чирий!!!) Но другого курьера у меня пока нет. Не ехать же каждый раз в Борисполь к рейсу «Эль-Аль» и тыкать незнакомым людям письма! Да и времени у меня нет на такие подвиги.

Завтра я и Тарас Григорьевич идем к писателям, которые устраивают банкет и торжественный вечер по случаю годовщины его смерти. Не удивляйся, у писателей так принято. Тем самым они напоминают, что освободилось еще одно тепленькое местечко. И вообще, как только случилась Независимость, они начали праздновать все скорбные даты: голодоморы, поражения в войнах, предательства гетманов. Праздновать что-то позитивное у них не получается, хотя телевидение изо всех сил старается их развеселить. Настроение они поднимают себе тем, что ищут виновных на стороне. Во всех несчастьях, которые произошли за последние триста лет, здесь винят евреев, русских, турок, поляков, а также природные катаклизмы. Как человек с медицинским образованием, могу сказать, что таким способом хорошо укрепляют застарелые комплексы неполноценности.

Но дело не в этом. Завтра я наконец увижу дом нашего предка Симхи Либермана. Я далек от мысли, что они когда-нибудь примут закон «О реституциях» и вернут его нашей семье. Как только какой-то дипломат из Евросоюза начинает рассказывать им, что путь в Европу предполагает трансплантацию европейских ценностей в больной организм соискателя, как они машут руками и кричат: «Что с воза упало, то пропало!» А еще они любят изображать простаков и, глупо улыбаясь, повторяют: «Мы бедные, потому что дураки, а дураки, потому что бедные». С этой хохмой они выступают на мировой сцене дольше, чем Кобзон со своими комсомольскими песнями в Донецке.

Но вернусь к дому моего прадедушки. Дело в том, что в доме в Липках у старого Либермана была комната для праздника Суккот. А поскольку этот праздник отмечают в шалаше под открытым небом, архитектор по приказу старого Симхи сделал крышу раздвижной, чтобы тот молился на звезды. Был ли Симха человеком, посвященным в наши тайные знания, или действовал по наитию, не знаю, но он все сделал правильно. Дело в том, что именно из этой комнаты Земля связана с Космосом энергетическим лифтом. В этой комнате необходимо соблюдать осторожность, она не терпит зла, корыстолюбия и способна мстить смертельной дозой облучения. Если бы ты внимательно слушала, что я тебе рассказывал о Каббале, ты бы не пилила меня по пустякам. Так вот, именно в этой комнате спрятан Йесод, то есть нижний передатчик энергии, изливающийся из сокровенной сферы Даат. Этот передатчик дает возможность в период медитации подниматься на высшие уровни и, овладев знанием, влиять на судьбы целой страны. Но я подозреваю, что писатели, которые засели в доме деда Симхи, по субботам не размышляют о своем предназначении, а пьют водку и травят анекдоты. А мне надо находиться в этом помещении именно в субботу, когда человек обретает вторую душу и способен на удивительный полет в высшие сферы.

Одна надежда на Тараса Григорьевича. Только он своим огромным авторитетом может заставить писателей выписать мне пропуск в их заведение, чтобы я мог спокойно заниматься практическими медитациями.

Я раскрыл тебе этот секрет, чтобы ты, безграмотная женщина, наконец поняла, что меня держит в Киеве! Конечно, когда Тарас Григорьевич окончательно освоится с окружающим миром и лично возглавит Великий Поход украинцев к Счастью, я упакую чемоданы, прихвачу мамину кастрюльку и приеду в Израиль. Но ты должна осознать, что именно в доме Симхи Либермана находится прямой выход в Космос для связи с Творцом. Это очень важно для всего человечества, ибо только прямое общение с Создателем, только откровенный разговор без всяких посредников еще может спасти эту безумную страну.

С Аликом поторгуйся. Скажем, одна бутылка «Кеглевича» за два письма. Или за три. А то продавцы в магазине решат, что вы с мамой стали алкоголичками, и растрезвонят эту новость по всему Израилю. И, пожалуйста, успокой маму насчет кастрюльки. У меня уже нет сил читать про эту кастрюльку! Привезу я ей кастрюльку, поставлю на комод, и пускай она танцует перед ней, как Моисей танцевал перед Ковчегом!

Когда приеду, набью твоему адвокату морду. Предупреди его.

Твой Сема Либерман, который не стал педиатром, но тоже не сделан пальцем

43

Начальнику 5-го управления Службы безопасности Украины Генерал-майору Конопле Г. Б.

9 марта 2014 г.

Рапорт

Используя временное отсутствие объектов «Пуриц» и «Гайдамак», которые 9 марта в 12.56 вышли из дому и направились в сторону промтоварного рынка на Петровке с целью приобретения предметов ширпотреба, службой технического обеспечения в квартире гр-ки Пламенной Л. Б. установлены средства технического контроля.

Для работы с аппаратурой назначены Соломко А. А. и Курочкин С. Ю., с которых взяты расписки о запрете на глубокие контакты с хозяйкой квартиры. Новых сотрудников решено не привлекать к данной операции, дабы не расширять круг лиц, посвященных в государственную тайну.

Начальник 3-го отделенияПолковник Борщевский С. С.

44

Расшифровка разговоров в квартире Либермана С. Л.

9 марта 2014 года

Кассета № 1

ГАЙДАМАК. Вот убей, не понимаю, на кой ляд тебе далась та комната? Выдумаешь фантазию несусветную, а люди заодно и меня с тобой высмеют! Да и как можно через крышу разговаривать с Богом? Иди в свою синагогу и разговаривай с ним сколько душе угодно!

ПУРИЦ. Не хочешь помочь, не надо!

ГАЙДАМАК. Да помогу, помогу! Черт с тобой! А потом что?

ПУРИЦ. А потом суп с котом!

ГАЙДАМАК. Странный ты человек, Сема, если не сказать хуже! Я тебя прошу растолковать, как мне себя вести в благородном литераторском собрании, а ты про какую-то комнату с раздвижной крышей! Ты лучше скажи, что делать, когда явлюсь к литераторам? Их, говорят, две тысячи, натурально дивизия! И все будут ждать моего слова. Конечно, за словом я в карман никогда не лез, но целая эпоха выпала из моего наблюдения, уж и не разберу, что нынче носят, что едят, тем более какие комплименты предпочитают дамы!

ПУРИЦ. Тебе надо разрушить миф о Шевченко.

ГАЙДАМАК. Какой такой миф?

ПУРИЦ. Ты давно не человек! Ты – миф! Как Геракл. И жизнь твоя превратилась в мифологию, которую преподают в школах. Покажись, что ты не такой, что ты вполне живой человек, со всеми страстями, сомнениями…

ГАЙДАМАК. Матюкнуться, что ли?

ПУРИЦ. О, Господи! Там же будут дамы! Хотя сегодня дамы порой дают нам фору в словесных выкрутасах!

ГАЙДАМАК. Свят, свят, свят!.. А может, не пойти? Сказаться больным да послать курьера с извинениями?

ПУРИЦ. Невозможно! Рано или поздно тебе придется встретиться с коллегами!

ГАЙДАМАК. Опять свой интерес преследуешь? Так и скажи! Тебе твоя комната с еврейским колдовством важнее волнений друга!

ПУРИЦ. Не капризничай, как беременная барышня! Не сьедят они тебя. Кофе хочешь?

ГАЙДАМАК. Не хочу. Я бы чаю выпил.

ПУРИЦ. Не вопрос. Сделаем чай.

(Пауза в 2 мин. 45 сек. – Примечание расшифровщика.)

ГАЙДАМАК. Сема, вот ты говорил, что мир состоит из десяти цифер и двадцати двух букв.

ПУРИЦ. Это так.

ГАЙДАМАК. Скудный у вас алфавит! Всего двадцать две буквы! У славян поболее! Отчего так?

ПУРИЦ. Вас не было, когда сотворяли мир.

ГАЙДАМАК. А вы, значит, были!

ПУРИЦ. Мы были.

ГАЙДАМАК. Интересный компот получается! Мир еще не сотворен, а вы – тут как тут! Может, Создатель и землю лепил по вашим эскизам?

ПУРИЦ. Вполне возможно.

ГАЙДАМАК. Вот наглота! За то вас и не любят!

ПУРИЦ. Знаешь, кого ты мне напоминаешь?

ГАЙДАМАК. Интересно, кого же?

ПУРИЦ. Жениха, которого пригласили в дом невесты. Жених растерян, не знает, какую жилетку надеть – попроще, поярче, что говорить, удобно ли сморкаться…

ГАЙДАМАК. Дурак ты!

ПУРИЦ. Я дурак, а ты умный. Пирожки к чаю будешь?

ГАЙДАМАК. С творогом есть не стану.

ПУРИЦ. С капусточкой пирожки.

ГАЙДАМАК. О, другое дело! Слышишь, Сема, а ящик, по которому картинки показывают, его москали придумали?

ПУРИЦ. Американцы.

ГАЙДАМАК. Врешь! Москали!

ПУРИЦ. Чего ты решил?

ГАЙДАМАК. А того, что они наших во всякие дурацкие игры вовлекают! Вон на прошлой неделе полтавские плясали вокруг бутерброда с салом. Самый большой в мире бутерброд сделали! Три тонны сала извели! А галичане соревновались, кто больше пива выпьет. А подольские вышиванку сшили на слона! Нечем заняться, что ли?

ПУРИЦ. Они так выжигают комплекс неполноценности! Мировые рекорды устанавливают. Ты, Тарас, поменьше телевизор смотри! Умом тронешься!

ГАЙДАМАК. А на кой ляд ты его держишь?

ПУРИЦ. Чтоб погоду знать!

ГАЙДАМАК. Чего ее в ящике искать? В окошко погляди!.. Почему о главном молчишь?

ПУРИЦ. О каком таком главном?

ГАЙДАМАК. Ты ведь меня с умыслом воскресил! Думаешь, не догадался?

ПУРИЦ. И слава Богу, что догадался!

ГАЙДАМАК. И что прикажешь делать?

ПУРИЦ. Сам думай!

ГАЙДАМАК. Сема, пирожки еще остались?

ПУРИЦ. Вот человек! Я же хотел взять десяток, а ты: «Не надо, хватит и пары»!

ГАЙДАМАК. Ну, просчитался! Виноват. Чего сразу бурчать?

Кассета № 2

ГАЙДАМАК. Сема, вот мы, украинцы, и вы, евреи, разные, так ведь? И религией, и натурой, про историю вообще молчу! А я думаю, есть одна штуковина, которая нас объединяет.

ПУРИЦ. Какая штуковина?

ГАЙДАМАК. Чеснок! Скажу тебе по секрету, я еврейский шинок на кацапский ни за что не променяю! Как вспомню жидовскую щуку – слюнки текут!

ПУРИЦ. Появятся деньги, пойдем в кулинарию, куплю тебе рыбу-фиш!

ГАЙДАМАК. А что такое кулинария?

ПУРИЦ. Зачем я тебе газеты таскаю, писатель?

ГАЙДАМАК. Да нету там про твою кулинарию! Там больше про цыцьки женские да про газ какой-то! Голова пухнет!

ПУРИЦ. Да ведь я тебе красным помечаю, что читать, а чего не надо!

ГАЙДАМАК. Тоже мне цензор! Я цензоров не люблю, учти! Их любой литератор не любит!.. А все-таки, Семен Львович, расцвела моя Украйна, что бы ты ни говорил! Прежде у нас сколько было литераторов? Я, Марко Вовчок, Гребинка, Кулиш. Все! А сейчас только в обществе литераторов две тыщи числится, а ведь растут и молодые таланты! Вот публике задача – кого читать первым, а?

ПУРИЦ. Да уж! Глаза разбегаются!

ГАЙДАМАК. Сема, только у меня к тебе просьба серьезная!

ПУРИЦ. Какая?

ГАЙДАМАК. Я литераторов, конечно, попрошу, чтоб тебя отвели в ту комнату, но ты там ничего не трогай или, не дай Бог, в карман не положи.

ПУРИЦ. Тьфу на тебя!

ГАЙДАМАК. Тьфу не тьфу, а я тебя предупредил! Я ваше племя знаю! Вон был случай у меня…

(Далее в работе аппаратуры произошел сбой, и запись остановилась. Примечание расшифровщика ст. л-та Гвозденко Л. Г.)

Глава третья

45

Информация к размышлению

(вх. № 24/45–78 от 11 марта 2014 г.)

Сообщаю, что вчера в Спилке литераторов Украины состоялся торжественный вечер, посвященный 153-й годовщине со дня смерти выдающего украинского поэта Т. Г. Шевченко, на котором лично присутствовал бывший покойник. (Фото прилагается.)

После вялого вступительного слова Головы Спилки Мамуева Б. П. участники заседания заслушали бездарный доклад академика Вруневского, который насиловал зал псевдонаучной белибердой более полутора часов. Затем выступили писатели, не имеющие никакого отношения к литературе, а также поэт Дуля Н. Н., произведения которого уже вошли в золотой фонд мировой классики.

Отмечая унылую серость и вопиющую деградацию писательской массы, обращаю особое внимание на недопустимые высказывания негодяя Мошонкина Г. З., который критиковал реформы правительства, направленные на удовлетворение растущих потребностей населения в области культуры. Злобная критика этого субъекта вызвана тем, что его бездарный сборник стихов совершенно справедливо был лишен финансовой поддержки Госкомиздата.

Что касается персоны юбиляра, то есть Шевченко Т. Г., то о его идеологических и политических пристрастиях судить рано. Выступившие литераторы ударились в грубую лесть, называя его то Пророком, то Моисеем, который якобы выведет украинский народ на вершины Синая, хотя более пятидесяти процентов населения на прошедших президентских выборах уже определилось с кандидатом на должность Моисея. (Особенно усердствовал в раболепии перед юбиляром Мошонкин Г. З.)

Юбиляр, то есть Шевченко, порывался выступить, но ему не давали говорить, устроив овацию, из-за чего он постоянно плакал и вытирал слезы.

Затем из зала раздался крик (на девяносто процентов уверен, что это был голос неугомонного Мошонкина) с предложением восстановить историческую справедливость и принять Т. Г. Шевченко в ряды Спилки украинских литераторов. Это неуместное предложение также было встречено возмутительной овацией. Мамуев Б. П., как обычно, занял страусиную позицию и спрятался за спину так называемого «классика современности» Хнюкало. Источнику пришлось взять слово и заявить, что подобным предложением литераторы оскорбляют Кобзаря, лишая его возможности испытать радость прохождения через приемную комиссию и выступления на ней с чтением своих великих произведений. Юбиляр при этих словах закивал головой и что-то сказал Мамуеву Б. П., который и озвучил просьбу гостя пройти писательское чистилище и литературное горнило приемной комиссии. После официальной части члены правления, поправ права и интересы рядовых литераторов (среди которых есть подлинные гении, как, например, поэт Дуля Н. Н.), направились в банкетный зал, но в эту минуту Мошонкин Г. З. устроил провокацию, предложив выйти на площадь перед президентским дворцом и устроить коллективное чтение поэмы Т. Г. Шевченко «Гайдамаки». Писатели, находясь еще в трезвом состоянии, восприняли это предложение без энтузиазма, а Дуле Н. Н. пришлось встать со своего места и объяснить гр-ну Мошонкину, что «Гайдамаки» – это одно, а оппозиция, которую он поддерживает, – это совсем другое. В поэме «Гайдамаки» Т. Г. Шевченко, как известно, призывал к народному восстанию, которое абсолютно бессмысленно в нынешних условиях ввиду полной и окончательной победы украинского народа над царизмом.

Считаю необходимым рекомендовать Мамуеву Б. П. избрать поэта Дулю Н. Н. членом правления, так как мне практически невозможно получить доступ к секретным бумагам, которые Мамуев Б. П. прячет в своем сейфе вместе с водкой.

Агент Бессмертный

46

Объективная информация

(вх. № 24/45–79 от 11 марта 2014 г.)

Источник сообщает, что вчера в помещении Спилки литераторов состоялся торжественный вечер, посвященный 153-й годовщине со дня смерти Кобзаря, на котором присутствовал юбиляр. (Программа вечера прилагается.)

После вступительного слова выдающегося деятеля культуры и литературы тов. Мамуева Б. П. участники заседания прослушали глубокий доклад академика Вруневского. (Текст доклада прилагается.)

Опуская выступления рядовых литераторов, которые не отличались оригинальностью, обращаю внимание на провокационное поведение поэта Дули Н. Н., который известен своими беспочвенными заявлениями о собственной гениальности, а также оскорблениями в адрес коллег, которых он обзывает графоманами. Подобное поведение лежит целиком на совести тех, кто рекомендовал его сборник стихов в планы Госкомиздата, заставив выбросить оттуда идеологически устойчивых авторов, таких как Мошонкин Г. З.

Что касается главного объекта торжества, то он внимательно изучал собравшихся литераторов, иногда нервно теребил ус и один раз прослезился. Источник уверен, что это произошло после того, как Кобзарь увидел физиономию поэта Дули Н. Н., которая ничего, кроме отвращения, не может вызвать у нормального человека. В целом мероприятие имело пристойный вид благодаря умелому ведению вечера председателем Мамуевым Б. П. и присутствием такого литературного авторитета, как Устим Йосипович Хнюкало, который по таланту ближе всех подкрался к юбиляру.

Единственным недостатком вечера было неуместное объявление академика Вруневского (которого мы все очень уважаем) о создании им кредитной кассы взаимопомощи «Мираж» и его призывы к писателям срочно записаться в нее и вносить деньги под шестьдесят процентов годовых. Хотя заявление было проникнуто заботой о писателях, оно было неуместно в присутствии Т. Г. Шевченко, который мог вообразить, что литераторов, кроме наживы, ничего не интересует.

После чего члены правления переместились в банкетный зал, куда совершенно справедливо были не допущены поэт Дуля Н. Н. и известный фуршетник Гриша Людоедко.

Источник Яйцев

Примечание:

Резолюция красным карандашом: Майор Гонта! До каких пор вы будете загружать аналитический отдел этим маразмом?!

Пометка синим карандашом: «Товарищ полковник! А где взять других? Это старая гвардия, завербованная нами более сорока лет назад».

Резолюция красным карандашом: «Майор Гонта! Почему нет ни слова о Либермане»?!!

Пометка синим карандашом: «Что с них взять? Антисемиты»!

47

Дневник Т. Г. Шевченко

11 марта 2014 года

Что за день был вчера, что за вечер! Возвратились мы домой с Семеном Львовичем далеко за полночь, груженные дарами, из которых солидную часть составили книги киевских литераторов. Однако постараюсь описать сие событие подробно, стараясь ничего не упустить.

В полдень я настоял, чтобы мы пошли в какую-то лавку купить мне одежду поприличнее, а если получится, то и костюм. Конечно, я нахожусь в глубокой финансовой яме, да и где взять деньги, коль моих благодетелей на кшалт Щепкина или Кулиша вкупе с Мартосом уже и в помине нет, а новыми опекунами я пока не обзавелся. Но Семен душа щедрая, что удивительно для людей его племени. Он сказал, чтобы я не чувствовал стеснения, и выбрал наряд, какой мне по душе. Он даже дал мне ассигнацию, на которой я изображен в молодые годы, но я не стал ее брать, а целиком положился на его присутствие. (Кстати об ассигнациях. Уж коль министр казначейства тиснул мою парсуну на деньгах, могли б и мне отвалить малую толику! Получает ведь гравер гонорар за оттиски, а мне как натурщику кто заплатил?)

Лавка, которую мы искали, оказалась огромным рынком, где торгуют всякой всячиной. Удивило, что много товара турецкого, а также китайского, а из местных промыслов лишь вышиванки да безделушки, вроде ложек и свистулек. Ходили мы добрых два часа, но так толком ничего не подобрали. Присмотрели сорочку странного фасона, под которую нужны галстуки, похожие на удавку, но Семен меня уговорил купить вышиванку, сказав, что это соответствует моему облику и правильно в политическом смысле. Молодица, которая продавала вышиванки, заметила, что я «очень похож на Шевченко». Семен Львович обрадовался и, вступив с ней в торг, сказал: «Так он есть тот самый Шевченко». На что дурная баба заржала как кобыла и затрясла здоровенными, как арбуз, титьками: «Хорош врать! Что я, Шевченко не знаю? Вот, гляди»! И ткнула нам под нос пачку ассигнаций с моей парсуной. Ну что взять с безграмотной дуры?! Мы купили у нее сорочку и пошли искать туфли. Здесь дело пошло повеселее, поскольку выбор был огромен. Семен купил мне и туфли, и добрые ботинки на собачьем меху. Продавец – черный, как вакса, арап – уверял, что это мех благородного оленя, будто я собак не видал!

Купивши необходимое для выхода в свет, мы возвратились домой, где пообедали чем Бог послал, а затем стали собираться к киевским литераторам. Семен объявил, что поедем мы туда на метро, но когда он растолковал, что это самое «метро» находится под нашими ногами и надо спуститься в подземелье, по которому, точно гигантский червяк, ходит какой-то поезд, я, как истинно верующий христианин, решительно отказался, усмотрев в предложении подвох. Так и норовит вражье семя устроить мне прогулку в преисподнюю! Впрочем, Семен не упрямствовал и вызвал по хитрой штуковине, именуемой телефоном, безлошадную карету (точно на такой мы ездили в злосчастный день к моему памятнику). На ней мы отправились в Липки, район некогда культурный и сытый.

В поездке я наблюдал улицы Киева и огорчался, что погода не задалась. Вокруг много грязи, даже снег на крышах лежал черный, как сажа. Семен сказал, что виновата какая-то «экология», но я не стал расспрашивать, что это за дама или какая-то иная напасть. На то есть словари, потом проверю.

Писатели встретили нас у подъезда, расстелив по такому случаю красный половик. Несмотря на холод, многие были без пальто, в пиджачных парах, что растрогало меня до слез. В мои времена так чествовали митрополита, пришедшего благословить важное министерство по случаю государственного праздника. Засим меня подняли на руки и с криками «ура» понесли в дом, да так резво, что, не пригни я голову, разбил бы ее о притолоку. Поднявшись по лестнице, публика внесла меня в зал, где стала качать, а остальные улыбались, кричали «слава», «батько» и другие не менее приятные поэту возгласы. Некоторые экзальтированные дамочки пытались целовать мои руки, которые я не знал куда деть от смущения, а одна весьма симпатичная особа прижала мою длань к своей груди, да так сильно и страстно, что я впервые в новой жизни вспомнил о своем мужском начале. Не скрою, что, оглядев женский состав, я с волнением обнаружил, что мне нравится нынешняя мода. Дамы решительно отрезали подолы платьев до колен, то ли из экономии материала, то ли по другим причинам, не подозревая, что тем самым они дразнят мужчин крепкими икрами и сверх меры будоражат воображение, которое и без оного норовит приподнять подол и залезть чуточку повыше. Но самое главное, они, то есть дамы, научились подчеркивать все свои прелести, даже если таковые были сомнительных размеров или вовсе отсутствовали. Однако я полагаю, что подобная вольность присуща только литературной богеме и с этим невозможно бороться. Попадая в нашу среду, любая дама становится карбонарием и в поступках, и в словах, не говоря уже о моде. Что же касается дам из мещанского и дворянского сословий, то сие мне пока неведомо, потому что на ярмарке, куда мы ходили за покупками, все были разодеты в какие-то мрачные тулупы, унылые накидки и невозможно было отличить женщин от мужчин, и наоборот. Семка давеча рассказывал мне об уравнении полов и каком-то «феминизме», но, я полагаю, мои сограждане перепутали равенство с бесполостью.

Затем ко мне подбежал какой-то маленький человек и, схватив меня за руку, стал трясти с такой силой, точно хотел ее оторвать. При этом он трижды повторил, что является головой данного собрания, и широким жестом заставил обратить внимание на мои многочисленные портреты, которые были развешаны и расставлены решительно во всех комнатах и галереях, а на вершине лестницы стоял монстр, похожий на языческого Перуна с моими чертами.

И тут я вспомнил, что потерял Семена Львовича. Выдернув руку, я побежал назад в сени. Толпа литераторов ринулась за мной, хватала за фалды, руки, плечи и умоляла не уходить, так как еще ничего не началось, но я боялся, что с Семой случилось нечто нехорошее, и, скатившись с лестницы в предбанник, не ошибся в своих подозрениях.

Семку втиснули в угол, а какие-то олухи, выкручивая ему руки, расстегивали ширинку и радостно кричали: «Жида поймали! Жида поймали»! Сема пыхтел, как паровой котел на винокурне, пытаясь вырваться на волю, но разбойников было много, они были упитанные, как мясники, и злючие, как посадские псы.

Врезавшись в клубок тел, я боднул усатого с заячьей губой, затем заехал коленом в причинное место какому-то монголу и, вырвав Семку из их объятий, закричал: «Вон, падлюки! Вон! Руки прочь»! Охальники испужались до такой степени, что воздух сгустился, словно в казармах арестантской роты. Оставив моего еврея в покое, они виновато прижались к стене.

Схватив Семена Львовича за локоть, я решительно двинулся к гардеробу, но тут подбежал глава литераторской банды и зарыдал, как нашкодивший мальчишка:

– Простите, Тарас Григорьевич! Мы ж не знали, что он с вами! У нас насчет них строго!

И он пальцем ткнул в плакат, висевший подле дубовых дверей. На синем картоне крупными буквами было начертано:

«ЖИДАМ И МОСКАЛЯМ ВХОД ЗАКАЗАН».

Задрожав от негодования, я, простерши руку к сей мерзости, потребовал немедленно ее снять. Мгновенно десяток угодливых рук потянулись к плакату, стали его рвать, комкать, жмакать, затем жалобный стоголосый хор потребовал от меня возвернуться в залу. Не желая огорчать непричастных к этому паскудству, я дал себя уговорить, втайне наслаждаясь своим исключительным авторитетом. При этом я крепко держал за руку Семена Львовича, подчеркивая, что это мой друг, который пойдет со мной туда, куда ходит любая публика. Человек с монгольским лицом бросился застегивать Семену ширинку, но мой еврей оказался человеком гордой натуры и врезал оскорбителю кулаком в левое ухо, однако тот, стреляя глазками, тотчас же подставил правое.

Наконец мы добрались до залы, где было полно народу, как я полагал, в основном из любителей литературы и неизменных прихлебателей оной. Меня усадили в президиум, в который робко уселось несколько стариков, чьи уши воняли серой. Я хотел посадить рядом с собой и Семку, но он решительно замотал головой и присел на край первого ряда, что вызвало, как я заметил, огромный вздох облегчения у головы литераторов, который и открыл собрание. Более получаса он изрыгал дифирамбы, величая меня то гением, то столпом литературы, то пророком и, само собой разумеется, Кобзарем. Не скрою, мне было приятно, хотя тон оратора не отличался искренностью. В нем я заподозрил штамп обязательных фраз, типа тех, что каждый человек даже в письме к злейшему врагу пишет: «остаюсь покорным слугой вашей светлости» либо «преданным рабом Вашей милости».

К счастью, он вскоре уступил место человеку, сидевшему слева от меня и представленному как академик Вруневский.

Вот-те штука! Оказывается, это тот самый тип, которому я еще несколько дней назад хотел расквасить нос. С презреньем осмотрев его красно-рыжую мордочку, невыразительные глаза под белесыми венчиками бровей, я понял, что при таком блистательном обществе надавать ему тумаков решительно невозможно. И не то чтобы я испугался его академического титула, а лишь из опасения, что сей тип начнет кусаться. Оставив затею с мордобитием на будущее, я стал прислушиваться, к какому разряду меня отнесет сей лис, написавший обо мне, если верить справочникам, сто восемнадцать томов. Справедливости ради замечу, что проштудировал он меня весьма основательно, однако объяснения его были чересчур фривольны и грешили подозрительностью.

Вот и сейчас, перечислив мои заслуги перед Украйной (что есть, то есть, из песни слов не выкинешь), он взял в зубы свою литературную лопату и стал копать на такую глубину, что в той яме можно было похоронить не только мои скромные труды, но и всю литературу, начиная от «Повести временных лет» до Карабчевского с Гребинкой. Трудно описать все критические выверты и параллели, актуализации и инспирации, но каждый раз, пристегивая меня к каким-то революционным школам и течениям, он, точно дьяк, талдычил: «Но хвала Богу, это все в прошлом». Он так долго и нудно излагал свое «Житие Тараса», что я едва не заснул, но, вспомнив, что нахожусь в центре внимания, и, что важно, внимания женского, стал себя подбадривать мыслями о банкете, который готовили в соседнем зале, судя по дребезжанию тарелок и звяканью бокалов, составлявших чудесный аккомпанемент.

Страницы: «« 12345678 ... »»

Читать бесплатно другие книги: