Украинская каб(б)ала Крым Анатолий

61

1 апреля 2014 г.

Вот ани капельки не расстроился после звонка этого негодника Мамуева! Однако надо же придумать такую чудовищную казуистику, будто литераторы, взращенные поэзией «великого демократа», коим обзывают меня на всех углах, настолько прониклись принципами вольности, что вполне в демократическом духе тайным голосованием прокатили меня на вороных. Будто я в их сомнительном сообществе искал лавры и прочие выгоды! Счастье этого невежи, что он позвонил утром, когда я находился в трезвом состоянии, отчего всегда бываю смущен и даже скован. Попробовал бы позвонить вечерком! Ого! Однако следует посоветоваться с Семеном, может, найдет судейских крючкотворов, которые запретят этим писакам клясться моим именем, заставят убрать портреты с моей парсуной из кабинетов, а гипсового божка вынесут вон на чердак. Ишь какие патриоты! Не нравится, что я повести свои на русском языке писал! Все писали, и я писал. А кто тогда знал нашу грамоту? Хуторянские хозяйчики? Полтавские заседатели? Да они, окромя инструкций по засолке огурцов, никакой литературы в руках не держали! Вирши – да! Вирши мои рвались на волю на родном наречии, но это моя боль, моя тайна, в которую они так и норовят запустить свои лапы. Тьфу на них!

А Семка, которого они позволили себе унижать и оскорблять? Да он в тыщу раз благороднее и порядочнее этих продажных сочинителей! Мой друг сразу же вник в мое настроение, достал бутылочку винца и очень мудро сказал:

– Плюнь ты на них, Тарас Григорьевич! Тебе Бог судья, а не эти шлеперы!

Я, конечно, выпил стаканчик для умиротворения души, а затем спросил, что означает сие слово – «шлепер»?

Мой приятель задумался, а затем изрек мудреную фразу:

– Это те, которые не умеют мыслить по-государственному, копошатся где-то внизу, как куры, клюющие всякую гадость! Так наш Президент сказал. А ежели перевести с еврейского, то… нет, перевести невозможно! Тут много таких нюансов, что не справлюсь с переводом. Не обижайся!

Я и не обиделся, но коль он сказал, что они шлеперы, так тому и быть. Запишу сие слово в свой арсенал, а засим перетолмачу его на украинский.

Выглянув в окно, Семен Львович сказал, что по театральному ящику, в котором до помрачения рассудка поют и танцуют, сообщили, что погода завтра обещает быть сносной.

– Пойдем гулять! И на целый день! Возьмем с собой бутерброды, а пиво выпьем на Подоле, там оно дешевое и свежее!

Я замер и, вспомнив заветное, выкрикнул с мольбой:

– А в Лавру? В Лавру пойдем?!

Он с видимым неудовольствием обронил:

– Отчего ж не пойти? Можно и в Лавру. Только там невозможная толчея, так что я у ворот подожду!

Я хотел возразить, что не покину его, но затем вспомнил про его трагическую национальность и промолчал. И правда, чего ему смотреть на распятия, вспоминая неприятные моменты и заблуждения своих предков? Эх, иудеи! Был бы Семка в те времена в Иерусалиме, ни за что б не позволил распять Исуса! Руку даю на отсечение! Не тот он человек! Среди евреев тоже разные люди есть. Совсем как у нас. Помню, заехали мы к малороссийскому помещику Гузенко, что на Черниговщине (уж и не вспомню, в какое село!) Такого сердечного из себя строил – куда там! И все норовил со мной по-нашему разговаривать, по-мужицки! Сказал, что мечтает журнал издавать «малороссийскою мовою» для таких же «щирых хазяев», как он сам. Чтоб рецептура всякая была про засолку и способы варенья, да чтоб Псалтырь сподобился кто перетолмачить на наш язык. Как репей пристал, уговаривая заняться сим делом, деньги немалые сулил. А пуще всего бахвалился, что, дескать, не хохол он, а настоящий украинец, патриот! И так он меня расчувствовал, что готов был расцеловать его, объявить приобретенным братом, но вовремя заметил, что челядь у него оборванная, как старцы, что ходят от села к селу, вымаливая ломоть хлеба, а дворовые девки все с надутыми животами, как укор ночным панским утехам. Вмиг мое настроение переменилось, и я уже томительно ждал, когда заложат бричку. А он, отяжелев от наливок да свиного холодца, все лез ко мне целоваться жирными губами и клялся в любви к Украйне. Я терпел, терпел, а потом все и высказал этому панку, который разошелся, хвастая своей пасекой. Не вспомню в точности слова свои, но приятель, сопровождающий меня в путешествии, сказал, что такого непотребного мата он и от своего сельского старосты не слыхал, а староста его ругался столь знаменито, что в Почаевской лавре был предан анафеме.

Отчего вспомнил я того хозяйчика? Не оттого ли, что свербит на душе после посещения литераторского дома, где Семку мого обижали? Тот хуторской багатей тоже за столом разговоры про Христа завел, а у наших сии разговоры всегда упираются в жидов. Мол, все беды на земле от них и что он первый пойдет выполнять царский манифест, коли таковой относительно истребления иудеев будет объявлен. Промолчал я тогда за столом, не стал спорить. Да ведь и он, достав из сундука засаленную книжечку с моими «Гайдамаками», стал невпопад цитировать мои вирши с нападками на иудеев. Тогда я промолчал, а сейчас кошки на душе скребут. Из-за Семки, что ли?

Ну да ладно, пора подумать о посещении Лавры. Могу и сам туда сходить, дорогу небось знаю. Хочу деликатно попросить Семку, чтобы какие-то гроши дал для жертвования нищим и монашеской братии. Пущай помолятся о моей душе грешной, развеют сомнения в том, что радость от обретения Украйной свободы какая-то скупая и непрочная. Не оттого ли, что, наблюдая земляков в редкие часы своих прогулок, я вижу одну лишь тоску в их лицах, а порой и озлобление? А если и улыбнутся, к примеру, молодой человек с барышней, то улыбка у них печальная, точно предчувствие бедности и роковой разлуки. И невольно в мое сердце закрадывается непонятная печаль, и, как лечить сию хворь, мне непонятно…

Про Лавру я более не упоминал. Дождавшись, пока Семен Львович соорудит закуску, дабы мы не пили с утреца вино натощак, я перевел разговор на житейские темы.

– Вот скажи, – спросил я, – ты же в свой Израиль окончательно поедешь?

– Поеду, конечно! Но не завтра! – ответил он и спросил: – Хочешь со мной?

– Да зачем это? – возмутился я. – Я не старец, чтоб на богомолье топать!

– Зачем же обязательно на богомолье? Можно поехать из любопытства. Святую землю поглядеть, исторические места проведать. Я тебя с мамой своей познакомлю, с женой, детишками.

Я не поверил, что они христиан принимают запросто и без корысти. Наверняка заманивают, чтобы пакость какую устроить, припомнить прошлые обиды. Но он, будто проникшись моим недоверием, продолжал успокаивать и завлекать.

– Мы и мусульман принимаем, и буддистов, мы всех принимаем!

– А зачем? Иудея, сам говоришь, теперь ваша земля, к чему чужих пускать?

– Да ведь мир изменился, Тарас Григорьевич!

– Да уж! Читал я газеты твои!

– Так что, поедешь?

– Не знаю, – уклонился я от прямого ответа, хотя и закортело поглядеть, чего ж они в той Иудее понастроили и каким образом отвоевали ее у турецкого султана. – Ты лучше скажи: что я стану делать, когда ты уедешь?

– Ты теперь хозяин в Украине, тебе и решать!

– Да какой же я хозяин?! Меня даже в литераторы не записали! Гляди, и печатать не дозволят!

– Ну, это ты хватил лишку! За деньги теперь любого печатают!

– Да я о другом! – разгорячился я. – Мне Вруневский намекнул, что литераторы теперь сила! Кто без ихней бумажки сочиняет, могут раздавить как козявку! И как тогда прикажешь регистрироваться в полиции? «Киевский мещанин»?

И вдруг он меня как обухом по голове:

– Да что ты печешься о мелочах? Я тебя для великого дела вернул на землю! А ты и впрямь рассуждаешь, как киевский мещанин!

Я озадачился и угрожающе спросил:

– Для какого такого дела?

– Сам думай! – нехотя огрызнулся он.

Что-то защемило в груди, и прошла охота с ним спорить.

– Худо мне, Семка! Ничего не понимаю я в новой жизни! Вот уже два месяца пытаюсь сочинять, да, кроме записей в дневник, ничего не выходит. Моя Муза требует простора, природы, требует, чтобы глаза мои видели мир до самого горизонта и далее!..

– Я не про стихи!

– А про что?

– А не догадался?

– Да что ж ты за человек такой! Говори прямо, не темни!

Он поглядел на меня с жалостью, коей смотрят на хворого несмышленыша, и только вздохнул:

– Эх, ты!..

Мне отчего-то стало совестно, хотя я решительно не понял, чего он ждет от меня, а Семка внезапно сказал:

– А хочешь, поедем в Канев?

Я аж подпрыгнул на стуле. В Канев! Да как же я сам не додумался до этого! Конечно, в Канев, где наверняка стоит земля, которую я хотел купить перед кончиной, в Канев, где в последний приезд строил грандиозные планы, как буду жить, наслаждаясь вольным воздухом!

Вскочив, я облобызал своего друга, прижал его к сердцу, не в силах произнести более ни слова. А он, понимая мое состояние, похлопывал меня по спине и ворковал, точно голубь:

– Эх ты, бедолага! Тяжело быть гением в своей стране! Заплюют и вымажут в дерьме! Проверено историей. Мертвого они тебя на небесный трон посадили, а живой ты им костью поперек горла. Мало ли какую пакость сотворишь! Не переживай, Тарас, не переживай!.. В Канев так в Канев!..

И надрались же мы в тот день! До чертиков – мало сказать. До тысячи чертей надрались, затем наплакались, а после перепели все песни. Очень уж хорошо получалось, когда Семка своим бархатным голосочком выводил «Несе Галя воду», а потом и я пустился в пляс, когда друг мой и приятель стал напевать знакомую еврейскую мелодию, которой не гнушались и наши, отплясывая на мещанских свадьбах.

Эх!..

62

Звонок зафиксирован 2 апреля с. г. в 8.56, после чего аппаратура автоматически произвела запись.

Расшифровку произвел ст. л-т Гвозденко

МАМА. Сема?

ПУРИЦ. Мама? Алло! Алло!..

МАМА. Сема?! Это я… Это ты?

ПУРИЦ. Это я, говори громче! Трещит в трубке!..

МАМА. Сема, это я, мама! Ты слышишь меня?

ПУРИЦ. Я слышу! Зачем ты звонишь? Я же тебя предупреждал!.. Ты получила?

МАМА. Да, и я не могла терпеть! Сема, что у тебя случилось?

ПУРИУ. Ничего не случилось. Почему ты звонишь? Я же тебе писал…

МАМА. Сема, скажи мне честно, что случилось?

ПУРИЦ. Ты получила мое письмо?!

МАМА. Я не знаю, о чем ты говоришь, но я хочу знать, что случилось. Мне приснился очень плохой сон!

ПУРИЦ. И поэтому надо звонить?! Всем людям снятся сны!

МАМА. Я – не все! Я – твоя мама! Сема, скажи мне правду! У нас был обыск?

ПУРИЦ. Какой обыск?! Все идет своим чередом!

МАМА. Твое «чередом» я очень хорошо знаю! Сема, где бабушкины ложечки?

ПУРИЦ. Какие ложечки?

МАМА. Бабушкины. Серебряные!

ПУРИЦ. Что? Я не слышу!

МАМА. Ло-жеч-ки!

ПУРИЦ. Ложечки?

МАМА. Да, ложечки!

ПУРИЦ. Серебряные?

МАМА. Да! Я спрашиваю: где они?

ПУРИЦ. А в чем дело?

МАМА. Я тебе говорю: мне приснился очень страшный сон!

ПУРИЦ. Успокойся, все в порядке! Как Таня? Она уже передумала с разводом?

МАМА. Где ложечки?

ПУРИЦ. Мама, скажи, что я не дам ей развод! Слышишь?

МАМА. Сема!..

ПУРИЦ. Ничего не слышно! Трещит!

МАМА. Где ложечки?! Бабушкины ложечки где?!

ПУРИЦ. Мы же их продали! Перед отьездом!

МАМА. Не может быть!

ПУРИЦ. Продали! У тебя склероз!

МАМА. А мне приснилось, что они в коробочке, на антресолях.

ПУРИЦ. Мама! Я не лазил на антресоли с тех пор, как вы уехали! Я взял оттуда кастрюльку и поставил ее перед собой! Вот она! Я ее держу в руках!

МАМА. Сема, я тебя не спрашиваю про кастрюльку! Я тебя спрашиваю про ложечки! Полезь еще раз на антресоль и посмотри хорошенько.

ПУРИЦ. Хорошо, я полезу и посмотрю. Все, не наговаривай! Телефон стоит денег!

МАМА. Моей пенсии хватит! Лезь на антресоль немедленно!

ПУРИЦ. Сейчас…

МАМА. Ну?!

ПУРИЦ. Вот… Уже достал… Вот они, передо мной.

МАМА. Сколько их?

ПУРИЦ. Двенадцать!

МАМА. Ну, слава Богу! Понимаешь, я ночью проснулась и сразу вспомнила про ложечки! Мне приснилось, что ты их у меня украл, а потом сдал на металлолом!

ПУРИЦ. Они же серебряные, какой металлолом?!

МАМА. А я о чем говорю? Кто сдает серебро на металлолом?! Но ты такой рассеянный! Я не могла дождаться утра, чтобы тебе позвонить! Сема?

ПУРИЦ. Что?

МАМА. Он еще живет у нас?

ПУРИЦ. Кто?

МАМА. Ну, этот… Шевченко!

ПУРИЦ. Живет. Мама! Что делают дети?

МАМА. А когда он сьезжает?

ПУРИЦ. Не знаю. Ему пока негде жить! Как дети, я спрашиваю?

МАМА. Хорошенькое дело! У него нет своего дома, так он должен сидеть у нас на шее?

ПУРИЦ. Мама, он не сидит на твоей шее, и вообще, давай прекратим этот разговор по телефону! Я тебе все напишу!

МАМА. Ты знаешь, что говорят в Израиле про твоего Шевченка?

ПУРИЦ. Не знаю и не хочу знать! Он великий поэт!

МАМА. А ты – великий фантазер! Слушай сюда, что я тебе говорю! Немедленно заканчивай все и приезжай! Таня настроена решительно! Я не говорю про детей! Где это видно, чтобы еврей так мордовал свою семью?!

ПУРИЦ. Мама!

МАМА. Не смей меня перебивать! Ты слышал, что я сказала? Немедленно! Я тебе ставлю ультиматум! Через две недели чтоб ты стоял передо мной как штык!

ПУРИЦ. Но, мама…

МАМА. Все! И не укорачивай мне жизнь! И без тебя есть кому ее укорачивать!

ПУРИЦ. Мама!

МАМА. Электричества, наверное, накрутило на тыщу долларов, да?

ПУРИЦ. Ничего не накрутило! Мы экономим!

МАМА. Не ври маме! Это грех!

ПУРИЦ. Мама, я кладу трубку!

МАМА. Не смей!

ПУРИЦ. Ну, что еще?!

МАМА. Я узнала адрес… этого… Нобелевского комитета.

ПУРИЦ. Зачем?!

МАМА. Я знаю зачем! Маня сказала, что они просто обязаны дать тебе премию!

ПУРИЦ. Мама, не смей этого делать!

МАМА. Я лучше знаю, что мне делать! Ты знаешь свое, а я – свое!

ПУРИЦ. Мама…

МАМА. Не забудь взять с собой ложечки! В общем, забери все, что лежит на антресолях! Это мое последнее слово! Все!

ПУРИЦ. Ма…

63

4 апреля 2012 года

Докладываю, что вчера в 12.45 на пульт дежурного по г. Киеву поступил тревожный сигнал из отделения № 4, которое охраняет территорию церковного заповедника «Киево-Печерская Лавра», куда незамедлительно бы выслан наряд во главе с майором Хвылей С. И.

По прибытии на место происшествия наряд обнаружил задержанного, который богохульствовал и ужасно выражался.

Сержант Дурдела, отличающийся не только удивительным нюхом, но и острым глазом, узнал в задержанном гражданина, который похож на памятник Т. Г. Шевченко и неоднократно попадал в сводки Управления внутренних дел г. Киева как злостный хулиган и нарушитель общественного порядка. Пользуясь сходством с гениальным Кобзарем, он и на сей раз вел себя вызывающе, хамил сотрудникам, находящимся при исполнении, и втаптывал в грязь младших иерархов Церкви и религиозных активистов.

В ответ на требование предьявить паспорт задержанный предьявил бумажку, из которой следует, что он полный однофамилец Т. Г. Шевченко и, как оказалось, БОМЖ во всех смыслах этого слова.

Пострадавший в инциденте отец Мефодий (в миру Гнидюк Афиноген Лазаревич) пояснил, что задержанный подошел к нему, дабы узнать, где можно заказать службы за здравие, а также за упокой. Благословив задержанного, о. Мефодий терпеливо и подробно обьяснил, что для рядовых верующих всякие «здравия» и «упокой» на территории Лавры временно упразднены, поскольку в пасхальные дни вход во все храмы открыт только для вип-персон, заказавших коллективный молебен по случаю удачного завершения переговоров с зарубежными инвесторами и благодарственный обед с церковной братией. О. Мефодий порекомендовал задержанному поискать в Киеве другое культовое сооружение, вежливо объяснив, что искренние молитвы обязательно дойдут до адресата из любой религиозной точки, а заодно смиренно предложил Т. Г. Шевченко пожертвовать малую толику на скромное содержание монашеской братии, обещая взамен отпущение грехов. Вместо слов благодарности задержанный сорвал с руки святого отца часы (фирмы «Патэ» с двадцатью четырьмя бриллиантами общим весом 6,5 карат), исхитрился снять с шеи того же попа золотой крест (вес 2125 граммов, проба 999, с двенадцатью алмазами). На помощь о. Мефодию подоспели религиозные активисты гр. Мамыкина Д. П., Лазаренко П. П., Чвакина К. А. и другие, которые, скрутив хулигану руки, доставили его в караульное помещение милицейского поста, куда я и прибыл во главе наряда милиции.

Пока я выписывал протокол об административном задержании гр. Шевченки Т. Г. и передаче его дела в Печерский суд для возбуждения уголовного дела по статьям «Особо опасное хулиганство» и «Разбой с нанесением телесных повреждений», появился некто Либерман С. Л., обьявивший себя приятелем задержанного и даже его опекуном.

Явление лица инородной национальности было встречено криками возмущения со стороны монашеской братии и членов патриотической организации «Русский мир», и едва не привело к массовым беспорядкам. Мне пришлось достать табельное оружие и предупредить митингующих, что я буду стрелять на поражение, игнорируя национальность и вероисповедание. Ссылаясь на Уголовно-процесуальный кодекс, гр. Либерман С. Л. потребовал предоставить ему телефон для нанесения одного звонка, что и было выполнено в соответствии с нашим законодательством, хотя в данном случае я проявил гнилой либерализм, за что готов понести дисциплинарное наказание.

Позвонив неизвестному лицу, гр. Либерман передал трубку мне. Услышав должность и фамилию человека, который стал громко унижать мое достоинство, я на некоторое время потерял сознание и, если бы не сержант Дурдела, мог нанести себе травму путем падения с высоты собственного роста.

По требованию звонившего (должность и фамилию он мне запретил вносить в протокол задержания) я немедленно освободил Т. Г. Шевченко и С. Л. Либермана от дальнейшей ответственности и приказал сержанту Дурделе вывезти их в безопасное место, так как к отделению приближалась группа агрессивных паломников в количестве ста человек во главе с о. Мефодием. С криками «Бей жидов, спасай Россию!» они разбили все окна в отделении и пытались поджечь дверь, которую я приказал забаррикадировать. Вызванный по тревоге батальон спецназа «Беркут» в десять минут навел законность и демократический порядок, после чего агрессивная толпа стала миролюбивой и разошлась по ближайшим травмпунктам.

Прошу отметить, что царапина на лице, а также иные ссадины и разбитое ухо появились у гр. Т. Г. Шевченко в результате плотного контакта вышеуказанного лица с гр. Мамыкиной, Лазаренко, Чвакиным и другими активистами. Милиция к побоям не имеет никакого отношения.

Оперативный дежурныйШевченковского РОВД г. Киевамайор Хвыля С. И.

64

5 апреля 2014 года

Вот и побывал я в Лавре!..

Поначалу не хотел записывать сие происшествие в дневник, настолько гадко и противно на душе, но ведь дал себе слово быть беспристрастным летописцем своего возрождения, поклялся писать одну только правду, что впрочем, и есть основным правилом для любого литератора. Так что как справедливо говорят москали: «Взялся за гуж – не говори, что не дюж».

Начну с минуты, когда мы с моим неизменным опекуном, изрядно подустав, пришли в Лавру. Погода благоприятствовала трепетным дыханием весны, и в ответ на ворчания Семена о нашей нищете и невозможности нанять механического извозчика, дабы не топать в гору, я весело отвечал, что в святые места надобно ходить ногами. Православный люд пешие прогулки в такие места не обременяют. Наоборот, они укрепляют дух, способствуют высоким размышлениям. Сотни лет народ и даже цари топали ножками на богомолье, дабы замолить свои грехи и возжечь лучик озарения в душе. Да и что такое богомолье, как не жгучая потребность вовремя прийти на свидание, тайно договорившись о нем с Богом?!

В Лавре было многолюдно, как обычно бывает в канун Великой Пасхи, и я порадовался, услышав французскую, итальянскую, англицкую и другие речи, которые волнами плескались вокруг. Семен Львович пояснил, что это туристы, которым показывают Лавру в обязательном порядке, ибо остальные достопримечательности либо загажены, либо снесены пришлыми варягами под градостроительные планы. Затем он, как и обещал, оставил меня перед аркою, сообщив, что будет находиться на другой стороне улицы, возле какого-то Арсенала, который нынче служит главной кунсткамерой столицы.

Перекрестившись на образа, сторожившие арку, я вошел в древнерусскую святыню, с которой слово Божие проникло в восточные земли вплоть до Камчатки и иных территорий, населенных самоедами.

Великолепие отреставрированных строений потрясло меня, заставляло ежесекундно осенять себя крестным знаменем и благодарить Господа нашего, что милая моя Украйна наконец имеет свою поместную церковь и гордо встала в один ряд с московскими храмами, которые я никогда не обходил стороной, и не оттого, что был великим грешником, а из чисто художественных потребностей созерцать прекрасное и удивляться искусным мастерам, коими так богата Русь.

Полюбовавшись на золотые купола церквей, насладившись чистым сиянием голубого неба и вдохнув прохладный воздух, долетавший с Днепра, я медленно пошел по каменной дорожке, радуясь обновлению природы и предстоящей Пасхе. Затем я стал искать взглядом прихожан, дабы отвести душу в разговорах, а заодно узнать, где нынче можно заказать службу.

На подходе к митрополичьим палатам я заметил скопление женщин, которые держали в руках непонятные белые хоругви. Подойдя поближе и вежливо поздоровавшись, я хотел спросить, отчего хоругви белые, а не красные, либо синие, или зеленые, но вовремя заметил, что это вовсе и не хоругви, а большие листы бумаги с пляшущими буквами. Улыбаясь, я принялся изучать надписи. А написаны были странные вещи, никак не подходящие святости сего места: «Президента на трон! Украине – монархию!», «Фашизм не пройдет!», «Смерть националистам!». И еще: «Идентификационный код – уловка дьявола», «Педерастов в Днепр». Последний призыв меня изумил. Не скрою, я всегда отрицательно относился к любым проявлениям содомии, но чтоб вот так, на территории храма призывать к убийству грешников, это, по моему разумению, было не по-христиански. На то и существует Церковь, чтоб, покаявшись, любой грешник мог рассчитывать на прощение.

Женщины, среди которых были особы разных мастей – и полногрудые дуры, и скрюченные старухи, сошедшие с картин Страшного суда, и просто безликие сиромахи, лица которых выражали одну лишь покорность, – все умолкли при моем появлении. Заметив, что я старательно читаю их плакаты, одна из женщин, вероятно предводительница, поскольку у нее были в руках карандаш и толстая тетрадь, подозрительно фыркнула:

– Поддерживаешь? Тогда подпиши!

– Чего подписать? – удивился я.

– Неграмотный, что ль? Иль пьяный?

Я хотел вступить с ними в дискуссию, особенно по тезису о необходимости монархии для моей Украйны, однако, хорошо зная паскудные свойства кликуш (я и не сомневался, что нарвался на таких), весело пошутил:

– Да я это… неграмотный! И не местный, не киевский!

Дородная молодица, не оценив шутку, грозно рявкнула:

– Иди отсюда, покеда цел! Зубоскал чертов!

Улыбнувшись, я примирительно ответил:

– Ты чего такая сердитая, сестра?

– Ишь, сестру он нашел! А ну проваливай, кому говорят?! Ходют тут шпионы филаретовские, а потом грязью марают в своих газетах, ересь разводят!

Я не понял, кто такие «филаретовские шпионы», однако, уразумев, что к разговору сии дамы не расположены, решил идти дальше, но сперва спросил:

– Скажите, любезные, а где можно заказать службу?

– Чиво? – спросила скрюченная в три жгута старуха. – Службу? Ой, мильенер сыскался! Богатый женишок! Хватай его, бабоньки!

Ее товарки рассмеялись, да нехорошо, зло рассмеялись, и я, сконфуженный столь неприкрытой враждебностью, отошел от греха подалее.

Не требовалось особой сообразительности обнаружить, какая тропа ведет в главный храм. Каменная аллея, упираясь то ли в служебные помещения, то ли в монашеские кельи, была ограждена красными ленточками, через которые перешагивали крепкие бурсаки, разгоняя вокруг себя казарменный запах молодых тел. Посторонних за ленточки не пускали, за чем следили изможденные послушники в черных сутанах.

Я пошел по мощеной улочке к храму, но на подходе к нему меня остановили. Озабоченные мужики широко раскинули руки, а один из них крикнул:

– Стой! Сюда нельзя!

– Однако мне в храм… – пробормотал я, удивленный неожиданным препятствием.

– Погодь! Спецобслуживание!

Я оторопело смотрел на него, не понимая его неприязни. Диковинное слово «спецобслуживание» повергло меня в изумление. Понятно, что в храме находятся люди, на то их и строят, да ведь и я не собака, а человек, который имеет желание помолиться и заказать службы – одну за чудесное возрождение мое в вольной Украйне, а вторую за помин усопших другов моих и родни.

Второй из сторожей, видимо, мягче нравом, увидев мою растерянность, охотно стал обьяснять:

– Ты пойми, мудак, там сейчас благодарственный молебен идет! Олигархи с министрами молятся! Спонсоры наши, понимаешь? Но они всегда по-быстрому, они не любят, когда долго. Через часик и вас пускать будут!

– Какой через час? – одернул его напарник. – Через час митрополит венчает этих… с московской эстрады!

– Ай, точно! – покачал головой другой. – Ты завтра приходи, завтра! Сегодня – все! Филя банкует! Финиш!

От недоумения я потерял дар речи, не понимая, что за диковинный театр происходит вокруг, а тот, что поглавнее, пристально посмотрел на меня и презрительно фыркнул:

– Вырядился! Каждый паскудник приклеит усы, лысину оголит, бант вывяжет, и – нате вам! Шевченко он! Прикасаются грязными лапами к народным святыням, ни стыда, ни совести! Иди отсюда! Иди от греха подальше, кому говорят?

– Ты чего, Трофим? – истекал миролюбием его товарищ. – Ну похож, бывает! Меня тоже укоряют, что с секретарем партейным одним лицом, ну, тем, что на митингах грозится все отобрать и опять поделить, так мне бежать к Днепру топиться?

Я хотел возразить, что они ошибаются насчет меня, намеревался даже предьявить бумажку о том, что я никакой не актер, а самый что ни на есть, как говорят в народе, Кобзарь, но, увидев мутные от религиозного бдения глаза старшего, пожал плечами и отошел, не понимая сути происходящего. Вмиг мне все перестало нравиться в Лавре, даже небо внезапно потускнело, предвещая то ли дождь, то ли запоздалый снег, который, как я помнил, порой кружил в Киеве даже в дни разговения.

Поглядев на небо, я собрался идти прочь, намереваясь обойти сей караул боком, поискать зевак, подобных мне, чтобы разузнать о новых порядках, кои заведены здесь, как вдруг навстречу быстрым шагом спешил священник в епископском клобуке, за которым рысью скакала парочка бурсаков, призванная, судя по их очам, отгонять от святого отца бесов в лице назойливых прихожан.

– Отче! Отче! – непроизвольно вырвалось у меня, и бурсаки вмиг набросились на меня и, заломив руки, согнули в три погибели.

Священник остановился, сделав рукой знак своим охранителям не усердствовать без нужды.

– Чего тебе, Тарас Григорьевич? – вежливо спросил он.

От удивления вперемешку с гордостью, наполнившей меня, словно меха вином, я выпрямился и почтительно спросил:

– Вы меня, выходит, признали?

– А чего ж не признать? – Он улыбнулся и, подойдя поближе, обдал божественным запахом дорогого одеколона, да такого тонкого, что будь я незрячим, то решил бы, что нахожусь на женском благотворительном балу. – Вы и есть Шевченко! По телевизору прошла информация, что какой-то иудей вас вернул с того света! Конечно, сие ложь, трюкачество, ибо никто, кроме Бога, не может извергнуть человека из небытия! Сие свершится, когда настанет время Страшного суда и мертвые восстанут из могил, дабы держать ответ!

Он размашисто перекрестился. Бурсаки, глядя на поводыря, торопливо повторили его жест, да и я при упоминании Страшного суда осенил себя крестным знамением.

– Это как же? – опешил я.