Украинская каб(б)ала Крым Анатолий

– Вот именно, бумага! – сердито ворчал он. – Справка бомжа!

Я понял, что он, вероятно, сердит за бабушкины ложечки, которые мы давеча снесли в ломбард, и не стал более настаивать, надеясь, что пан Мамуев все же объяснит, какие у нынешних литераторов материальные права. Возможно, до формального приема в этот чудесный клуб (я имею в виду архитектурную сторону вопроса) мне удастся вырвать парочку ассигнаций, дабы положить их в копилку общего хозяйства. Быть в нахлебниках дело для меня привычное, но уж больно унизительное. Так и тянет станцевать гопак, дабы хоть чем-то отблагодарить покровителя. Но что я твердо решил, так это отдать Вруневскому часть первого гонорара. Пускай положит его в свою кассу, а мне выдаст проценты, которые стану проживать. Семка дурак, коли отказывается от легких денег.

Через час с небольшим мы вышли на улицу, где в лицо приятно ударило сырыми запахами пробуждающейся природы, густо замешанными с парами керосина, что, конечно, портило атмосферу. Однако Семен Львович заметил, что это не керосин, а бензин и город пока еще не задохнулся в смертельном кашле.

Надо сказать, что к машинам я окончательно привык и чрезвычайно этим гордился. В первые дни знакомства с этим чудом человеческого ума я шарахался, словно пугливая лошадь, и не мог взять в толк, как оно едет без овса и кнута. Сегодня же, глядя на поток железных чудищ разных расцветок и форм, я вдруг подумал, а где же голытьба берет кизяки, чтобы мазать свои хаты к Пасхе, однако спросить своего попутчика не осмелился, так как он был погружен в свои мысли и что-то бормотал под нос, то и дело хватая меня за рукав, когда, увлекшись, я ступал на мостовую прямо под колеса машин.

Поскольку я решительно отказался от похода в подземные лабиринты, а денег на механического извозчика Семен Львович не желал тратить, мы шли пешком и через час с небольшим благополучно поднялись в гору и вышли на улицу, где стоял роскошный особняк бывшего сахарозаводчика Либермана, который приходился моему Семке дальним предком.

У входа в здание мой провожатый сказал, что подождет меня на улице. Понимая его страхи, я возразил, что без него туда не войду. По правде сказать, я и сам струхнул, увидевши на трезвую голову сию серую громаду, призванную внушать обывателю страх и ужас перед великой тайной, каковой является сочинительство.

Страхи оказались не напрасны, и, хотя оскорбительное объявление кто-то снял, а вместо него появилось более вежливое: «Лица, которые евреи и москвичи, заходят по пропускам», к моему попутчику сразу же подлетели знакомые архаровцы и замахали руками, требуя пароль.

Мои увещевания ни к чему не привели, хотя со мной разговаривали вежливо, даже почтительно, а какая-то маленькая женщина в красной шляпке все норовила поцеловать край Семкиного пальто, которое было на мне. Знакомый здоровяк с испитым лицом и усами, которые скрывали заячью губу, обиженно произнес:

– Нельзя ему, Тарас Григорьевич! Чего народ опять расстраивать, засорять энергетическую атмосферу? Коль он вам нужен, так пускай здесь посидит, у гардероба, на диванчике!

Мои попытки объяснить, что национальность более не является препятствием, что в черте оседлости, коим всегда была мать городов русских, жиды (Слово «жиды» зачеркнуто, вставлено слово «евреи». Примечание редактора.) всегда ходили куда угодно, даже по Фундуклеевской, успеха не имели. Огорченно махнув Семке рукой, я поднялся по широкой лестнице, мимо своего уродливого изваяния и прошел в кабинет Бориса Петровича Мамуева.

Цветастая секретарша, перебирая бумаги, спросила, с чем я пришел и назначен ли мне прием. Я робко заметил, что я Тарас Григорьевич Шевченко, а пан Голова лично просил прибыть сегодня, дабы принять у меня заявление на прием в писательское общество. Дама нехотя поднялась со скрипучего стула и гордо прошла в дверь, не дав даже поглядеть, что творится в чертогах писательского генерала. Затем она вернулась, сообщив, что Борис Петрович меня непременно примет, однако следует запастись терпением. Дело в том, что пан Мамуев заканчивает первую главу патриотической поэмы и не может прервать озарение, нанесшее визит ранее моего. Затем дама спросила, не угодно ли мне чаю.

Я не успел ответить, как из угла раздался злорадный смешок:

– Поэму он пишет! Графоман херов! Доносы он пишет, огрызок несчастный!

Я оглянулся и увидел в углу на стульчике худощавого небритого человека с толстой папкой в руках. На его реплику хозяйка приемной отчаянно замахала руками и шепотом взвизгнула:

– Прекрати орать, Бонифаций! Уже с утра успел?

– Суки! – печально произнес человек неприятным голосом и, обратившись ко мне, подтвердил: – Все суки! Исключительные! В том числе вспомогательный персонал!

– Бонифаций! – взмолилась дама, но посетитель был непреклонен и, обращаясь ко мне, продолжал все тем же скрипучим голосом чихвостить непонятно кого, хотя его слова было сложно отнести, скажем, к прохожим, которые шли мимо этого здания в присутственные места.

– А вы Шевченко? – спросил он меня и, не дождавшись ответа, кивнул головой. – Понятное дело, клон! Настоящего они угрохали, а теперь пытаются всучить народу суррогат! У них выборы на носу! Без Шевченки им хана!

Я решительно не понимал суть его возмущения, но чувствовал, что в его словах скрывается нечто оскорбительное. Собравшись с духом, я решительно запротестовал:

– Позвольте, не имею чести! Вы кто, сударь?

– Конь в пальто! – Губы посетителя скривились в презрительной ухмылке. – Я – Поэт! Поэт с большой буквы! Ты понимаешь, что такое – Поэт с Большой Буквы? Или объяснить?

– А ну, не шуми, а то выгоню! – пригрозила секретарша, пытаясь включить в розетку электрический чайник.

– Выгонит она меня! Откуда ты меня выгонишь? Из этого дома, где все провонялось графоманией? Из дома, откуда сбежали все приличные литераторы? Ха! Послушай! – Он наклонился всем телом в мою сторону и, нервно теребя папку, заговорил тем фамильярным тоном, которому место в казарме или кабаке, но уж никак не в литературных пенатах. – Послушай, Шевченко или как тебя там! Не позорься, беги отсюда! Здесь повсюду зараза! Бациллы! Если тебе жаль денег на проституток, другое дело! У нас даже своя Моника Левински есть! Маленькая обезьянка! Стишки кропает дерьмовые, но в разврате толк знает!

Он поднял глаза к потолку, пробормотал какой-то стих, затем, спохватившись, вытащил из кармана карандаш, надкусил его и что-то быстро стал записывать на обложке грязной папки. Секретарша тем временем решительно схватилась за трубку телефона и сдавленным шепотом потребовала, чтобы некий Вася немедленно прибыл в приемную.

Через несколько мгновений в предбанник, где мы сидели, влетели два головореза, один из которых сторожил Семена Львовича. Поймав взгляд секретарши, устремленный на скандалиста, они схватили его под руки и, приподняв, вынесли из кабинета. Мужчина и не думал сопротивляться, он продолжал что-то бормотать и даже пытался писать в подвешенном состоянии.

Секретарша вздохнула и развела руками:

– Что ты скажешь! Каждое утро приходит и устраивает тут!..

– А это кто? – осторожно поинтересовался я. – Литератор?

– Увы! Бонифаций Пентюх, слыхали?

– Нет, – пробормотал я, пристыженный тем, что не имею чести знать столь выдающегося писателя. – А что он написал?

– Поэму! Про Запорожскую Сечь!

Я почувствовал к этому странному собрату непонятное уважение, очевидно связанное с его поэтическими устремлениями в наше славное прошлое, и все тем же робким тоном, каковой у меня возникает в предбанниках князей и полицмейстеров, поинтересовался:

– А где можно приобрести сию поэму? В книжной лавке?

– Да вы что! – возмутилась секретарша. – Кто ж будет такую халтуру издавать? Да он и сам не хочет ее печатать! Говорит, что печатное слово инородцы испоганили, а он, видите ли, решил вернуть литературе ее первозданное состояние, то есть устное! Вот и шляется с самого утра и читает всем свой бред! Сковорода недорезанный! Выдержать невозможно!

– И сюда он пришел, чтобы Борису Петровичу почитать?

– Конечно! – усмехнулась дама. – А то Борис Петрович только и мечтает, чтобы послушать этого алкоголика! Он ведь читает не задаром! За каждую главу требует рюмку налить! А там таких глав пятьдесят восемь! Представляете, сколько водки надо?!

Я мысленно представил себе полсотни рюмок, причем представил их в ряд, понимая, что никакой стол не годится для подобной шеренги, но с уважением покачал головой. Велик наш брат! Велик не только творениями, но и страстным служением Бахусу. Ведь нормальный человек и с десяти рюмок отбросит копыта, а настоящий литератор – никогда! Он и десять, и тридцать, и пятьдесят восемь опрокинет, зажует розоватым сальцом и как вжарит свои бессмертные строки – мир содрогнется!

Но тут растворилась дверь и в приемную взошел сам Борис Петрович. Сняв запотевшие очки, он протер глаза и, раскинув руки, принялся здороваться.

– Уж извините, дорогой Тарас Григорьевич, но Муза не хотела покидать мою обитель! – Он нервно рассмеялся. – Такая назойливая дама! Уж извините великодушно!

– Ничего, ничего, – пробормотал я, отшатнувшись, ибо Мамуев обдал меня крепким перегаром. – Тут интересно было!

– А кто приходил? – насторожился литературный полководец.

– Да этот… Пентюх! – кисло ответила секретарша.

– А! – Борис Петрович развел руками, словно давал понять, что комментарии на сей счет излишни, затем слегка подтолкнул меня в сторону своего кабинета.

Войдя, я почувствовал острый запах дешевой харчевни и, оглядевшись, приметил на столике, приставленном к окну, початую бутылку водки, граненую чарку и добрый шмат сала с краюхой хлеба. Борис Петрович перехватил мой взгляд и, крякнув от досады, пробормотал:

– Это я для вдохновения!.. Музу угощал!

Он натянуто рассмеялся своей, как ему показалось, удачной шутке, затем, взяв меня за плечи, усадил к краешку стола, а сам водрузился в кресло, как и положено столоначальнику.

– Ну что, Тарас Григорьевич, рассказывайте! Как жизнь, с чем пожаловали?

– Да что у меня! – промямлил я. – Все хорошо. Вот, пришел… Четверг сегодня, не так ли?

– Да, четверг! – Его взгляд скользнул по настенному календарю с ликами святых, и вдруг он хлопнул себя по лбу. – Ну как же! Заявление принесли?

– Нет! – робко ответил я, на всякий случай поджав ноги.

– Как же так?! – возмутился он. – Мы же договаривались!

– Да я не знаю, какой формуляр писать!

– Вот чудак! А еще великий поэт! Ладно, вот вам бумага, вот перо, «паркер», между прочим! Пишите!

Я взял бумагу, перо, блеснувшее золотым острием, и спросил:

– Обращение как писать? «Его превосходительству»? У вас какой титул?

Борис Петрович рассмеялся и, поглядев на столик у окна, подмигнул:

– Может, для начала?

Я заколебался, но только на мгновение. Добравшись до Санкт-Петербурга из ссылки, я усвоил правило, по которому раньше полудня не смотрел в сторону кабаков или штофа вина, потому решительно отказался, впрочем, сделал это вежливо, не обижая хозяина:

– Потом, если позволите!

– А я выпью! – Он нервно потер ладошки и, подойдя к столику, налил себе водки, отщипнул кус хлеба, ловко метнул на него сальца и высоко поднял чарку. – Ваше здоровье, Тарас Григорьевич!

– Пейте на здоровье! Помогай вам Бог!

– За муз! За прекрасных муз, которые дарят нам свою ласку и вдохновение!

Крякнув, он залпом опрокинул рюмку и, сморщившись, ткнул в мою сторону указательным пальцем:

– Пишите!

Я послушно склонился над столом.

– Так!.. – медленно жуя хлеб, он произнес: – «Голове украинских литераторов»… Написали?.. Теперь, как вы говорите, «титлы»!.. «Лауреату областных премий имени Петра Мурченко, Степана Кобылы, литературной премии Киевского метрополитена»… Написали?

– Погодите, я не успеваю! – взмолился я, и он вынужден был повторить:

– Мурченко… Кобыла… метрополитена… а также «дипломанту поэтического конкурса «Золотой соловейко…» Написали «соловейко»? Так… «лауреату всеукраинского конкурса на лучшую патриотическую песню “Славим тебя отчизна…”» Написали?.. Теперь с новой строки… Номинанту на соискание национальной премии имени Тэ Гэ Шевченка…» Номинанту! Каково, а?! Премию вашего имени не дают, скоты! Каждый раз обещают и не дают! Говорят, не дозрел! Ну, дальше мою фамилию и соответственно имя-отчество… А теперь крупно пишем: «ЗАЯВЛЕНИЕ»… Текст такой. «Я, Тарас Григорьевич Шевченко, прошу принять меня в ряды Спилки украинских литераторов. С уставом ознакомлен, клянусь его выполнять и вовремя платить членские взносы»… вовремя платить членские взносы… Написали?

– Написал.

– Далее. С новой строки. «В политических партиях не состою и политикой заниматься буду в свободное от литературы время…» Хотя нет! Про политику не надо!.. Пишем: «Политикой заниматься не буду». Готово?

– Сейчас… да, уже!

– Теперь подпись, а внизу число! Дайте поглядеть!

Он взял бумагу, перечел написанное и с огорчением взмахнул листком:

– Что ж вы, Тарас Григорьевич, ятей понавставляли? Нет уже ятей, нет!

– Переписать? – с холодком в желудке спросил я, не зная, как управлюсь без ятей. Пожалуй, осрамлюсь!

Борис Петрович на мгновение задумался, затем задорно шлепнул заявление на стол:

– А не надо! Пускай с ятями! Так даже прикольнее, как говорит мой внук! И в воспитательных целях хорошо. А то есть парочка настырных, все ноют: «Что ж вы нас, дескать, маринуете! Мы уже десять лет в очереди на прием стоим»! А я им вашу бумажку – шмяк под нос! Скажу: «Смотрите! Гений и тот ждал своей очереди сто пятьдесят с лишком лет! Не чета вам, а ждал терпеливо! Учитесь, сволочи! И писать учитесь, и ждать»! Писателю что надобно в первую очередь?

Я хотел ответить, что писателю много чего надо. Стол надобен, харчи, не говоря уже о наличности на извозчика или на невинные развлечения, но он опередил меня:

– Писателю в первую очередь надобно терпение! Ангельское терпение! Да что говорить! Может, все-таки пропустим по рюмашке?

Я твердо, но вежливо отказался, глянув на часы, а он быстренько повторил процедуру с приемом водки, и я понял, что служение Бахусу является непременным церемониалом в жизни сего дома.

Борис Петрович продолжал стоять, выразительно поглядывая на часы, и я понял, что аудиенция моя закончена, и тоже встал.

– Ты не волнуйся, Тарас Григорьевич! – Он внезапно перешел на амикошонский тон. – Мы тебя в понедельник оформим, и, как говорится, «вперед и с песней»!

– Так мне в понедельник явиться?

– Зачем? Присутствие соискателя не обязательно. Разве что захочешь выставиться членам Президиума, но это потом! – Он подумал и кивнул головой. – Да и не всем надо выставить! Перебьются!

Обняв меня по своему обыкновению за плечи, он стал подталкивать к двери.

И тут я вспомнил о самом важном, что хотел узнать, ради чего, собственно, и пришел.

– Скажите, любезнейший Борис Петрович, а как насчет материальной помощи? Я имею в виду стипендии либо единоразовые выплаты.

Он сразу же сделался холоден, точно часок простоял в шкафу, куда Семен Львович прятал купленное молоко, и с неодобрением покачал головой:

– Да ты что, Тарас Григорьевич! Какая материальная помощь?! Писатель, скажу тебе по секрету, должен быть голоден! Только на голодный желудок можно написать что-то стоящее! Хотя бы возьми… ну, себя возьми для примера! Родился крепостным, знал голод, холод, побои дьячка, что тебя грамоте обучал. Потом натерпелся от этой скотины Энгельгардта. А результат? Появились «Гайдамаки»! Появилась поэма «Сон»! А какие стихи родились от безысходности! А ежели б тебя золотом осыпали? В тепле держали, в сытости? Ты бы написал? Ни черта бы ты не написал! Ты б из кабаков не вылезал! Погряз бы в пьянстве и разврате! А там недалеко и до поклонения властям! Какая уж тут свобода творчества? Нет, тебя судьба хранила от богатства! Рок хранил! Понимаешь?!

Я отчего-то испуганно кивал, пытаясь понять, почему судьба не могла быть более благосклонна ко мне и какое отношение имеет желудок к ямбам и хореям, но не мог ничего сообразить, потому что с каждым словом Борис Петрович вгонял кулак в мои плечи, подталкивая к двери.

– Ты иди, Тарас Григорьевич, иди! – сурово сказал он. – Потом поговорим о материальном! Потом! Сейчас думай о духовном! О высоком!

Я вышел, а он тотчас же закрыл за мной дверь. Кивнув секретарше, которая посмотрела на меня не без сочувствия, я направился к парадной лестнице, дабы спуститься вниз и переварить содержание визита, но неожиданно меня кто-то схватил за руку и радостно воскликнул:

– А вот и он! Вот и он!

Испугавшись, я оглянулся и увидел пресловутого Вруневского, который дергал меня за рукав сюртука. Пробормотав приветствие, которое он не расслышал, я вынужден был остановиться у распахнутых дверей залы, где третьего дня меня чествовали.

– Волнуемся? – игриво подмигивал Вруневский. – Волнуемся?

– Чего ж мне волноваться? – с неприязнью произнес я, пытаясь спасти рукав, который подозрительно трещал в крепких пальцах академика. – Пускай волнуются те, у кого совесть нечиста!

– Да нет, я вижу! – строил гримасы мой биограф. – Волнуемся! Оно и понятно! Прием в члены спилки! Это такое событие! Похлеще свадьбы! Жениться, голубчик, можно неоднократно, а сюда взойти – это нечто! Это событие! На всю жизнь!

Я испытал необъяснимую досаду еще потому, что на нас стали с любопытством посматривать – в зале было множество литераторов, преимущественно дам, страдающих изрядной полнотой, – и, дабы переменить тему, пришлось изобразить на лице крайнее любопытство:

– А что тут у вас происходит?

Вруневский завертелся волчком, затем, мерзко хихикая, наклонился к моему уху.

– Готовятся к довыборам в президиум! Освободилось тепленькое местечко! Умер Мукосейчик! Литератор паршивенький был, царство ему небесное, но человек милейший! Всегда давал в долг, никому не отказывал!

– А разве есть богатые писатели? – оживился я, почувствовав неугасший интерес к материальному вопросу.

– Да нет, мы голые и босые! Как дервиши! Просто у Мукосейчика сын на рынке запчастями торгует. Всегда папаше деньги распихивал по карманам. А Мукосейчик нам давал! Немного, да ведь и бутылка пива не тыщу стоит!

Вруневский задумался, затем огорченно повторил:

– А новеллист был плохонький, если не сказать ужасный!

– А что здесь дамы делают? – спросил я, пытаясь вытащить академика из грязи, которой он поливал кредитора и благодетеля страждущих коллег.

– Так ведь из их числа и выбирают нового члена президиума! Вон даже весы привезли из речного порта!

Я заглянул в залу и увидел огромные ржавые весы, на которых когда-то взвешивали у портовых причалов мешки с пшеницей. Точно такие я видел на пристани в Нижнем Новгороде по возвращению из моей степной неволи.

Возле весов копошился знакомый мне цыган с монгольским лицом. Он перекладывал гири, проверял противовес, умудряясь при этом держать в руке тетрадь, в которую что-то записывал. Перед весами стояла длинная очередь упитанных матрон, завистливо прислушиваясь к скрипу платформы, на которую взгромоздилось нечто объемное в длинном, до пят платье.

– Так! – кричал весовщик. – Сто тридцать два!

– Ну как же сто тридцать два?! – возмутилась стоявшая на весах дама. – Я вчера была у врача, он меня тоже взвешивал! Должно быть сто тридцать четыре с хвостиком!

– Я не знаю, где ваш хвостик, Светлана Яковлевна, но у меня сто тридцать два без всяких хвостиков! Даже пятидесяти граммов не хватает! Я и так округлил граммы из уважения к вашей общественной деятельности! Следующая!

Спихнув товарку, на весы взгромоздилась другая толстуха и, набрав грудью воздуха, замерла, ожидая результата взвешивания.

Весовщик поколдовал, добавил несколько маленьких гирек и торжествующе выкрикнул:

– Сто тридцать восемь!

Но тут Светлана Яковлевна ринулась к весам и визгливо закричала:

– Позвольте! У нее в трусах спрятана гирька! Проверьте!

– Ах ты, дрянь! – заорала стоявшая на весах дама и ударила соперницу ридикюлем, который держала в руках и который весовщик почему-то засчитал к ее собственному весу.

– Я дрянь? На себя посмотри, убожество!

– Графоманка! Вон из литературы!

– Это ты вон, подстилка ирпенская!

Дамы принялись мотузить одна другую сумками, да так, что весы застонали, а весовщик закричал дурным голосом:

– Светлана Яковлевна! Любовь Горгоновна! Прекратите! Вы сломаете весы! Я их в аренду взял! Задаток уплатил!

Я наблюдал за происшедшим, раскрыв рот, не понимая сути этой писательской забавы. Моя изумленная физиономия привела в неописуемый восторг Вруневского. Он еще крепче схватил меня за рукав, потащил в сторону и горячо зашептал:

– Не удивляйтесь! Эти две дуры всегда дерутся за первенство, но если вы, не дай Бог, встанете на их пути, объединятся и обольют вас такой грязью – до конца света не отмоетесь!

– Они кто? Писательские жены?

– Нет! – поморщился академик. – Жены они дома, а тут они поэтессы! Я же говорю вам: идет борьба за место покойного Мукосейчика! Мамуев решил, что это должна быть женщина! Эти стервы забросали все инстанции жалобами, что их, видите ли, оттесняют от руководства. Наверху скомандовали: удовлетворить! Но президиум постановил: новым членом должен стать весомый литератор! Тяжеловес, так сказать! Вот и решают, кто из них перевесит!

Ошеломленный, я едва вымолвил:

– А нельзя потягаться творчеством? Книгами на худой конец?

Вруневский снисходительно усмехнулся:

– Старо! Старо как мир! И потом, обе одинаково бездарны! Ноль и ноль! Ни умножить, ни прибавить. Без взвешивания не обойтись! Погодите, вам еще не представили «Леди Макбет Броварского уезда»! Это, я вам доложу, нечто!.. Эх, Тарас Григорьевич! Не посвяти я свою жизнь вашему творчеству и жизненному, так сказать, пути, я бы такую монографию об этих бабцах написал! Ух! Даже название гениальное придумал для критической монографии: «Климакс как точка невозврата»! Смачно, правда? Я ведь их наизусть выучил! Очень даже ничего были в свое время. Ирпень рыдал греческим хором! Шарман, как говорят французы! И как это возбуждало – меж двух березок, под луной, вокруг собаки лают! Ух! Но – время! Что делает безжалостный Хронос с поэтессами!..

Я двинулся по направлению к лестнице, где стояло мое гипсовое чучело, а он продолжал висеть на моем рукаве, который немилосердно трещал по швам, и тараторил:

– Кстати, рекомендацию вам написал я!

– Какую рекомендацию?

– Как какую? На прием в Спилку! Нужны две рекомендации! Я первую написал, а кто же еще? Все-таки мы с вами академики, хотя вы академик по живописи, а я по основной нашей профессии!

– А вторую кто написал? Борис Петрович?

Вруневский стрельнул свинячими глазками по сторонам и, убедившись, что поблизости нет ни одной живой души, негромко прошептал:

– Отказался! Ему, видите ли, премию вашего имени не дали, так он обиделся! Будто вы причастны к этому! Но оно даже лучше для вашей биографии! Мамуев не бог весть какой писатель! Жополиз – это да! Не спорю! Он первый жополиз отечественной литературой! Поэтому что ни делается, делается к лучшему!

– Да зачем же мне рекомендации? – внезапно возмутился я. – В любом салоне – хоть литературном, хоть аристократическом – меня коротко представляли: «Господин Шевченко»! И все знали, кто таков! А тут, прости Господи, поручительство требуется, точно я преступник, за которого хлопочут порядочные обыватели!

– Положено так! – взвился Вруневский. – Традиция! Еще на первом съезде советских писателей постановили: без рекомендаций – ни шагу! Вы вот странно рассуждаете, словами бросаетесь направо и налево, а слушать не желаете! Кстати, как насчет взноса в мое кредитное сообщество? Решились? У меня никаких рекомендаций не требуется!

– Вступлю! Как деньги заведутся, сразу и вступлю!

– Не обманете? Все-таки я вас рекомендовал в Спилку! Долг платежом красен!

– Да кто же написал вторую рекомендацию? – спросил я, желая поскорее избавиться от моего собеседника.

– Хнюкало! Со скрипом, но согласился! Но вы обязательно прочтите его романы «Страшный суд» и «Тихий ужас»!

– Он мне подарил! С надписью. Но…

– Почитайте хоть по диагонали, хоть аннотацию прочтите! Я понимаю, что читать Хнюкало – худшая каторга, чем ваша ссылка в казахские степи, но – увы! Чем богаты, тем и рады! Он авторитет. Многократным повторением имени впаян в литературу. Писать нынче не обязательно! Главное – попасть в обойму! Чтоб талдычили каждый день: Хнюкало, Хнюкало, Хнюкало, а там и коровы начнут мычать его имя!

– Да если мне не понравится! – рассердился я. – Чего ж хвалить? Мне и у Николая Васильевича не все нравилось, и я прямо ему о том говорил, а он смиренно слушал и не обижался!

– Который Николай Васильевич? Гоцуленко?

– О, Господи! Гоголь Николай Васильевич! Гоголь!

Вруневский сразу погрустнел и, отпустив мой рукав, что-то стал высчитывать в уме, а я, воспользовавшись обретенной свободой, сбежал по лестнице и, кивнув Семке, стремглав выбежал из серого здания украинской литературы.