Финское солнце Абузяров Ильдар

– Я вас понимаю, – кисло улыбнулась Вахтти. – Без лекарств совсем никак. Я вот тоже пью успокоительное. С моей работой лекарство приходится пить килограммами.

«Надо будет подарить ей что-нибудь, – подумал Эса по пути к двери. – Чтобы она не смотрела на меня волком, а держала за своего».

Выбежав на улицу, обессиленный Эса свалился на скамейку, чтобы отдышаться, и принялся обмахиваться «Красным хуторянином». Он не успел сделать и пары затяжек, как увидел бомжа Аско, который нес в газету свой очередной философский опус. То была статья о поступательно ускользающей литературоцентричности. Большей мутятины без фактов и выводов даже вообразить невозможно.

– Блин! – схватился за виски Эса. – Сегодня же четверг!

А по четвергам Эса на полставки вел литературную рубрику «Проба пера», и сегодня у него как раз был приемный день. Все борзописцы и графоманы города уже прут к нему косяком, словно рыба на нерест. Вон уже из-за поворота показался писатель Оверьмне. Идет, сурово сдвинув брови и натянув кепку до самых глаз. Боится, видимо, застудить на ветру лобные доли и сбиться в творчестве на совсем уж полную херню.

Эса взялся вести и редактировать рубрики «Проба пера» и «Мы ищем таланты», чтобы вволю поржать и как-то отвлечься от собственных статей. Обычно эти осенне-весенние встречи и проводы протекали так.

Придет писатель Оверьмне. Расскажет пару-тройку гадостей про сограждан, мешающих ему писать, пожалуется на жену Онерву… выпьет чаю и отчалит.

За ним придет мэтр Гуафа Йоханнович. Расскажет три-четыре гадости про писателя Оверьмне, один скабрезный анекдот про Папайю и одну правдивую историю про больную жену, больного пса и любовницу пса… суку такую… Улыбнется, выпьет чаю, попросит сигарету и отчалит.

Затем придет сама Папайя, улыбнется очаровательной улыбкой, подсовывая свои стихи. Расскажет один несмешной анекдот про поэта Авокадо и одну правдивую, но грустную историю про Гуафу Йоханновича, который сулил ей златые горы, гладил по голове, обещал всё на свете, а сам, соблазнив, не поставил ее стихи даже в городской сборник. Выпьет кофе с шоколадом, выкурит две сигаретки, попросит красивую зажигалку на память и еще две сигаретки. Отчалит.

Затем придет и поэт Авокадо. Принесет опять же стихи Папайи. Улыбнется блаженно. Скажет, что она талант. Что она – богиня поэзии. Расскажет пять-шесть гадостей про Гуафу Йоханновича, какой он подлец и графоман.

– Ну, а ты-то куда лезешь, Авокадо?! – На сей раз Эса не выдержал и взорвался. – Тебе-то зачем копаться во всём этом дерьме? Ну зачем ты в таком молодом возрасте всех поносишь? Ты же знаешь, что слова обладают магической силой. Что плохие слова притягивают к нам все плохое. Когда ты желаешь своим коллегам плохого, ты то же самое накликиваешь и на себя. Ты что, тоже хочешь быть графоманом и мерзавцем, как Гуафа Йоханнович? Ты зачем в литературу пришел? Чтобы девок соблазнять или чтобы великий текст написать? Так вот сиди и пиши. Это же простейшая финская магия. Начинаешь писать стихотворение – благодари небеса. А как закончишь, бухайся на колени и целуй землю. Вон, смотри, у нас в редакции работает Стринка. Молодая совсем девчонка, а уже ведет целую колонку. Пусть астрологическую, зато свою. Пришла год назад в одних стрингах, а сейчас уже машину в кредит взяла. Пусть крошку-малолитражку, но опять же свою. Это потому, что она каждый день желает нам всем только самого лучшего. Каждый день начинает с таких пожеланий. А ты так и ходишь голодранцем, злой и всем недовольный. Вот что у тебя в кармане? Пустой листок бумаги. А ты напиши на нем имя той, которую ты любишь. Напиши, за что ты ее любишь и как ты благодарен небу, что в твоей душе поселилась эта любовь. Глядишь, вот тебе и стихотворение новое…

Дольше учить молодого поэта уму-разуму и финской бытовой магии Эсе не дал Кистти.

– Ты идешь на обед? – спросил он, заглянув за перегородку.

– А что, уже обед? – удивился Эса.

– Да. Пойдем поскорее, пока выбор есть.

Эса молчал, глядя в одну точку.

– Ну, так ты идешь? – настойчиво переспросил Кистти.

– Иду, иду, – покорился Эса, недовольный тем, что уже обед, а он ничего не написал. Он медленно встал и вяло поплелся на бизнес-ланч в «Спасательную шлюпку».

Хаппонен договорился с Артти Шуллером, что всех его работников будут кормить бизнес-ланчами. За счет работников, конечно, но по приемлемым ценам. Такое сотрудничество было выгодно и Хаппонену как владельцу большинства офисов, и Артти Шуллеру как арендатору.

Увидев свободное место у окна, Эса и Кистти поспешили его занять в ожидании официанта Барри. Тот минут через десять принес им меню.

Сегодня был рыбный день, так что и бизнес-ланч был рыбный. Салат из рыбных консервов «Мимоза». Уха с большими кусками окуня. Щука, тушеная с морковкой и рисом. На десерт – пирожное «картошка». Фиш энд чипс, так сказать.

Рыбу для рыбного дня в кафе «Спасательная шлюпка» поставлял рыбак Вялле.

– А ты знаешь, что киты обладают самым большим мозгом? – спросил башковитый Кистти. – Что они могут не спать три месяца и «поститься» восемь месяцев? А еще они могут производить звуки громче, чем реактивный двигатель на самолете Аэрро. Они кормят детенышей молоком и живут так же долго, как люди, – шестьдесят или семьдесят лет.

– Очень интересно, – прочмокал Эса, обсасывая косточку.

– А ты знаешь, что арахис – это не орех вовсе? Он из семейства бобовых. И кешью тоже не орех. А арбуз, например, такая же ягода, как черника или клюква.

– Круто… круто… – Эса вяло попытался изобразить интерес. – От тебя, Кистти, похоже, ничего не скроется. Тебя, наверное, даже Хаппонены так вот запросто не обманут, а?

– Да ничего тут крутого нет, – отмахнулся Кистти. – Пока рисунки к статьям подгоняешь, поневоле всю газету прочтешь. А ваш брат журналист чего только не понапишет! А на днях вот прочитал, что за последние тридцать лет количество синих китов уменьшилось в сто раз.

– Значит, синие киты чем-то сродни поволжским финнам, – печально заключил Эса.

– А финский крест – это чернота черники и кислота клюквы. – Кистти отхлебнул морса, отчего на губах появились черно-красные разводы.

Кистти устроился подрабатывать в «Нижний Хутор Индепендент», когда еще не было компьютерных редакторов. Задачей его было графическое оформление новостей. И здесь он выступал в некотором смысле пионером. Если где-нибудь в Индонезии разбивался самолет, Кистти должен был нарисовать дымящиеся обломки или самолет, идущий на вираж и врезающийся в гору. А еще – воспроизвести карту местности с отметкой в точке катастрофы. Рисовал он также схемы и диаграммы: рост и падение ВВП, динамику валют и безработицы. А сейчас как раз рисовал финский крест. Это когда количество смертей на тысячу жителей давно стало превышать количество рождений и две кривые пересеклись, как ноги откинувшегося Алко Залпонена.

В общем, Кистти в этом деле поднаторел.

Такие схемы Кистти рисовал до появления программ «Иллюстратор» и «Фотошоп». Сейчас он уже работал и подбирал картинки вместе с Фотти, на компьютере. Но когда Хаакки что-то перехимичивал с компом, вновь приходилось браться за карандаш.

– Слушай, Кистти, – спросил Эса, глядя на круги, оставшиеся на столе от горячих тарелок, и мокрые компотные следы на салфетках, – ты, вроде, как раз сейчас рисуешь финский крест?

– И что? – Впервые за весь обед Кистти взглянул на Эсу с любопытством. Человек заинтересовался его творчеством.

– А тебе никогда не хотелось, как Гогену, бросить этот проклятый серый Нижний Хутор с его финскими крестами, укатить в Полинезию и рисовать яркие тропические цветы и смуглых островитянок?

– Поздно… Я уже нарисовал финский крест, – мрачно ответил Кистти. – У меня сейчас новое задание. Ты, кстати, об этой трагедии писать будешь?

– О какой трагедии? – не понял Эса.

– Как, ты не слышал?! Ну совсем заработался, старик. Полчаса назад разбился Аэрро.

– Как разбился? – От неожиданности Эса отхлебнул слишком много кислого морса из клюквы и черники и поперхнулся. – Где разбился?

– Говорят, будто решил прокатить туристов над самой красивой горой в этой твоей Полинезии. Как раз был туман, и он задел гору.

– Вот дурак!.. – Эса одновременно и огорчился, и обрадовался. Огорчился из-за смерти земляка, а обрадовался тому, что Аэрро погиб где-то в Полинезии, а не вывалился из окна «Дома». Значит, о гибели Аэрро писать придется кому-то другому. А еще Эса подумал, что вираж, который заложил Аэрро, пытаясь уклониться от прекрасной горы, и есть финский крест.

После столь печальной новости Эса и Кистти не удержались и взяли по сто грамм водки, которая так хорошо идет к ушице. Следовало ведь помянуть Аэрро. А вот от вида пирожного Эсу замутило, и он занес «картошку» консьержке Вахтти.

– Это вам… – Эса протянул в окошко бумажную тарелочку с десертом.

– Спасибо большое! – Старушка расплылась в благодарной улыбке. – Вы так любезны! А я как раз поставила чайник. Не хотите попить чайку за компанию?

– Нет, – отказался Эса. – Я только что попил в кафе. Я вас вот о чем хотел спросить… Тут на днях девочка выбросилась из окна. Скажите, вы ведь дежурили в тот вечер, когда погибла Уллики?

– Дежурила, – согласилась Вахтти и заметно напряглась.

– И ничего подозрительного не заметили?

– Как же не заметила? Я обо всем уже следователям рассказала. Сначала в подъезде с верхних этажей послышался какой-то шум. Я не стала подниматься, потому что молодежь там частенько собирается. Или чей-то день рождения отмечают и, пьяные, выходят покурить на лестничную площадку.

– Да, бывает. Мне они тоже мешают работать этими посиделками, – посочувствовал Эса, чтобы втереться в доверие.

– За ними глаз да глаз нужен. Кто, куда, к кому идет. А в тот день как раз у одного ее одноклассника, Топпи, кажется, день рождения отмечали. И Уллики отпросилась у родителей на эту их вечеринку. И мама ее отпустила, но только до семи часов, потому что ей еще уроки нужно было делать. Но Уллики за временем не следила и засиделась до восьми. А потом они всей гурьбой вывалились на лестничную площадку покурить. Были там не только одноклассники, Карри, Топпи и Аллиби, но и ребята постарше. Мать Уллики услышала дочкин смех и тоже вышла на площадку: сделать замечание и позвать дочь домой. И у них там какая-то ссора случилась. То ли Уллики чуть-чуть выпила, то ли мать увидела ее с сигаретой. Короче, мать наговорила ей всякого, обозвала очень грубо и хлопнула дверью. Мол, домой можешь не возвращаться, не хочу тебя больше видеть.

– Не стоило ругать ее при всех, – вздохнул Эса, вспомнив фото улыбающейся Уллики. – Глупо как-то получилось. Такая хорошая девочка была. Добрая, открытая, общительная и училась хорошо.

– Конечно, не стоило. Вы же знаете, какие мы, финны, обидчивые. Чуть что не так – и мы руки готовы на себя наложить, чтобы отомстить за обиду. Вот Уллики от обиды и бросилась из окна. Ударилась о козырек подъезда и свалилась на асфальт. А я как раз дежурила здесь и услышала, как раздался хлопок, бряк такой глухой. Будто кто бутылку выкинул в мусоропровод.

Как только Уллики упала, мимо меня стремглав пролетела Аллиби и еще несколько подростков. И Антти, и Ахтти. Аллиби бросилась к Уллики, стала трясти ее за плечи и кричать «Улли, прости меня, слышишь, прости!»

– А потом? – Эса сглотнул слюну.

– А потом Аллиби оставила тело подруги и набросилась с кулаками на парня в белых штанах, в белой кофте с коротким рукавом и красными полосами на боках. Еще темные очки у него были. Может, это был Антти, а может, и Ахтти. Я их всё время путаю. Закричала: «Это ты во всем виноват, ты во всем виноват»! А парень только стоял, скрестив руки, пока второй не оттащил от него девчонку.

– И всё?

– И всё. Они втроем быстро растворились. Один увел Аллиби в аптеку. А другие пошли в сторону парка Дубки. Потому что мать Уликки, услышав беготню и шум, почуяла неладное и спустилась посмотреть, что там внизу, а заодно выкинуть пакеты с мусором. Тут уже я, закрыв уши от ее воплей, стала вызывать полицию и скорую помощь…

Поговорив с Вахтти, Эса пошел посмотреть на окно, из которого выпрыгнула Уллики. Серая многоэтажка плавно переходила в белесо-серое небо, измазанное преддождевыми разводами, а само окно сверкало, словно слеза, когда сквозь облачную пелену проклевывалось финское солнце.

Эта слеза готова была вот-вот поползти сверху вниз, располовинивая, словно острый финский нож, плоскость фасада. И тогда Эса понял, что крепость «Дома» не устоит и всё скоро покатится в тартарары. Стены, в которых он скрывался от реальности, каждую минуту могли рассыпаться на мелкие осколки и капли. А белесое, как лицо красавицы, небо так же холодно и равнодушно будет взирать на крушение всех надежд и планов жителей Нижнего Хутора.

Но еще в его журналистских силах успеть раскрыть загадочную гибель двух девочек и предотвратить надвигающуюся катастрофу. И чтобы не терять понапрасну времени на ненужные сейчас рефлексию и переживания, Эса решил зайти с другой стороны и узнать, что остальные жильцы думают о череде странных смертей и где Уллики и Аллиби хранят свои секреты.

Наверняка, Уллики и Аллиби где-то спрятали свои девичьи секреты. И если их найти, то можно будет узнать что-нибудь стоящее.

– Слушай, Стринка, – спросил Эса у выскочившей за пирожками коллеги, – а где обычно девчонки прячут свои секретики?

– Вы имеете в виду эти самые девчачьи секретики-сокровища? Я думаю, в саду или в парке «Дубки», под любимым или родовым деревом.

– В парке «Дубки»? – машинально переспросил Эса. И тут его осенило, что, возможно, любимым садом девушек были Сад или Ферма в какой-нибудь социальной сети. Чтобы подтвердить свою догадку, Эса пошел к местному хакеру Хаакки, который тоже был очень странным типом и, как все программисты, немного летал. Хаакки готов был и ночевать за своими системными блоками, и есть с ними.

– Привет, Хаакки! – поздоровался Эса, на что тот даже не хмыкнул.

Эса собирался поставить горячую кружку на стол, но споткнулся о провода на полу и пролил немного кофе на корпус системного блока.

– Ну, вот… – констатировал Эса. – Я тебе систему испачкал.

– Нажми «эскейп», – предложил Хаакки.

– Хаакки, у меня к тебе вопрос как к профессионалу. Ты можешь вскрыть социальные странички Уллики и Аллиби?

– Вскрывал уже, – ухмыльнулся Хаакки. – По просьбе следователя Криминалле.

– И что?

– Ничего. Только женские стишата и песенки Рокси Аутти. Уллики ставила песни Рокси и лайки Аллиби и наоборот. Писала «Ты моя милая», «Я тебя обожаю» и «Сюси-пуси».

– Понятно… – Эса отпил большой глоток. – Как и у всех маленьких девочек с их альбомами. Они копировали друг у друга песенки и стихи? Странички абсолютно одинаковые?

– Почти, – ответил Хаакки, не отрываясь от работы. – Если Уллики была недовольна окружающим миром, то у Аллиби – сплошной позитив. Она будто старалась всех оправдать. Весь мир. Кстати, «маленькие» – это мягко сказано. У меня такое чувство, что современные подростки напрочь отказываются взрослеть и вступать в мир взрослых. То ли от суперэгоизма своего, то ли по убеждениям каким-то особым. Вот Уллики, например, считала, что мир взрослых погряз во лжи, и она отказывалась иметь с ним дело. Уллики всеми была недовольна – учителями, близкими, родней. Она просила от людей только одного: чтобы отстали и оставили ее в покое. За день до трагедии Уллики поменяла статус на личной странице на «влюблена». И одновременно она поставила трек Рокси Аутти «Меня скоро не станет». Любимый, похоже, трек, она его каждый день слушала.

– А Аллиби что на это? – спросил Эса.

– Я же говорю – позитив была во всем. Накануне прыжка она написала: «Даже если меня пошлют на три буквы любимый и подруга, я, пожалуй, отправлюсь в рай».

– В какой еще рай? – не понял Эса.

– Не знаю я никакого рая! – огрызнулся Хаакки. – Слушай, мне некогда. Мне еще систему надо переустанавливать. Давай пообщаемся после, если захочешь.

«Ну, соберись, – уговаривал себя Эса после задушевной беседы с сисадмином. – Вон Хаакки постоянно что-то делает и что-то обновляет, а ты какую-то статью написать никак не можешь. Вообще-то, Нижний Хутор город скучный и серый. Если вдруг пролетит вертолет, все это потом неделю обсуждают. А все журналисты жалуются, что информационных поводов взять неоткуда. А тут сразу несколько смертей в одном доме, а ты не можешь из себя ничего толкового выдавить».

Пребывая в нерешительном бездействии, Эса заваривал уже четвертую или пятую кружку кофе. У него была странная привычка: пить кофе чашку за чашкой и выкуривать по три пачки в день. Но сегодня чем больше было выпито и выкурено, тем сильнее клонило в сон. В какой-то момент он не выдержал и опустил свою кудрявую голову на стол. Всего на несколько минут, но успел увидеть, что «Дом», этот знаменитый «Дом», взлетел-таки на воздух. А виноват в этом, по мнению сыщика Калле Криминалле, был вроде как Антти. Потому что именно он под предлогом ремонта выгружал из машины мешки с селитрой. Однако во сне Антти почему-то носил селитру в квартиру Кайсы.

Очнувшись от этого кошмара, а заодно оторвав голову от столешницы, Эса увидел перед собой сыщика Калле. Только вот одет он был как-то странно, будто не на службе находился, а на состязании трубадуров: в длинном плаще и широкополой шляпе.

– Я к вам, – сказал сыщик.

«Сон в руку», – подумал Эса, стараясь поскорее привести себя в чувство.

– Присаживайтесь.

– Спасибо. – Калле скромно сел на краешек стула. – Хотелось бы с вами поговорить.

– Со мной? – удивился Эса. – По какому вопросу?

Бывало несколько раз, что Эса втайне от начальства печатал «джинсу» – левые статьи за деньги. И вот теперь забеспокоился, что настал час расплаты.

– Это ведь вы, Эса Колумненен, ведете рубрику «Алло, мы ищем таланты»?

– Да, я. А вы что-нибудь написали? – Эса передохнул с облегчением. – Интересно было бы взглянуть. С вашим-то профессиональным опытом!

– У меня есть сенсационный материал о том, что творит с городом мэр Мерве. О магических манипуляциях, которые он производит с помощью своих битумных и мусоросжигательных заводов, своих гигантских печей. Возможно напечатать в газете этот материал под видом какого-нибудь рассказа, что ли? Ну чтобы никто, кроме вас и меня, не знал об истинной подоплеке?

– Невозможно, – сразу ответил Эса. И добавил, немного подумав: – Совершенно исключено.

– Но почему? – удивился Калле.

– Потому что все материалы, даже моя рубрика, проходят личную цезуру Хаппонена. А я где-то слышал, что эти мусоросжигательные заводы в какой-то части принадлежат и Хаппоненам. Боюсь, что Хаппонены с мэром в доле. Это ведь у вас только подозрения, да? Доказательств пока нет? А презумпцию невиновности никто не отменял. А если мэр подаст в суд на газету и разорит нас?

– Вот поэтому я и хочу оформить статью как художественное произведение. Чтобы донести до горожан основную идею.

– Это ничего не изменит. Только работу потеряем, а общественное мнение не разбудим. И потом, как вы намерены доказывать в суде магические манипуляции?

– Ясно… – Калле поднялся. – Ну раз невозможно, тогда я пойду.

– У меня к вам встречный вопрос! – спохватился Эса и тоже вскочил со стула. – Я сейчас пишу статью о самоубийстве двух старшеклассниц. И я знаю, что дело ведете вы. Как вы думаете, почему погибли Уллики и Аллиби?

– Сложно сказать… – Калле почесал затылок. – Скорее всего, это тоже как-то связано с магией. Но не с контагиозной, как у мэра, а с имитативной, или симиальной, когда подобное производит подобное. Плюс неразделенная любовь. Я теперь вообще все дела склонен рассматривать под магическим, так сказать, углом.

– Фотографии или куклы?! – вскинулся Эса. – Вы нашли фотографии?

– Нашел, – ответил Криминалле, – сейчас в «тактанте» у всех девиц есть фотографии в полураздетом виде. Но Улли и Алли делали это не с каким-то умыслом, а лишь следуя моде. Они не подозревали, что уже повзрослели. А когда к ним стали приходить непристойные предложения и сальные комментарии, их это просто шокировало. Они ведь были, в сущности, еще маленькими девочками. Хотели чистой непорочной любви, верной искренней дружбы. А то, что вытворяли с фотографиями одинокие мужчины, сильно их травмировало. Мир взрослых представлялся им гадким, вероломным и лживым. Поэтому они не хотели взрослеть и поспешили остановить время.

– А к кому неразделенная любовь? – насел на сыщика Эса. – К Антти и Ахтти?

– У Алли – к Антти. А вот Ахтти, этот толстый увалень, совсем Улли не нравился. Она любила кого-то другого, кто ей не отвечал. Остается найти этого другого. Думаю, это кто-то из ее преподавателей… или врачей.

– Значит, когда мать Уллики всячески обозвала дочку, это наложилось на психическую травму и на страхи. Мужчины и так делали ей непристойные предложения, подрывая юношескую веру в чистоту и силу любви. А тут еще эти магические обзывательства-заклинания. Получается, что мать как бы предала свою дочь, назвав ее тем существом, которым ей меньше всего хотелось становиться?

– Да, выходит, что мать подставила дочь, ударила ругательными заклинаниями в спину. Поэтому мы завели уголовное дело по статье «доведение до самоубийства». Впрочем, вы не можете об этом писать, – подумав, подколол Эсу сыщик Калле, – презумпцию невиновности еще никто не отменял. Да и как вы будете писать о магии, об этом колдовстве с фотографиями?

В этот момент Эса подумал, что надо бы поговорить с Фотти. Может, он в своей студии снимал Улли и Алли?

– А что их связывало с Антти и Ахтти? – спросил Эса, пуская выпад Калле мимо ушей. – Они переписывались?

– Да, немного переписывались, обсуждали планы на будущее. Девочки, как я уже говорил, вроде не хотели взрослеть. И спрашивали совета у Антти. Потом они это обсуждали друг с другом. Такая вот максималистская любовь и дружба.

– А правда, что Антти и Ахтти создали группу эко-террористов «Зеленые санитары»? Может, смерть девушек как-то связана с этим?

– Об этом я не могу говорить, – поспешил сказать Калле. – Это закрытая информация. Не для широкого распространения. Нельзя писать об экотеррористах, прежде чем доказана вина. Презумпция невиновности, – еще раз уколол Эсу Калле и добавил с ехидной улыбкой: – Оставил бы ты ребят в покое, если уж у самого ни на что не хватает смелости.

После ухода сыщика Калле Эса долго не мог успокоиться. А правильно ли он поступил, отказавшись взять эксклюзивный материал Калле, направленный против правящей верхушки? Не сделался ли он коллаборационистом и конформистом? То есть законченным подлецом и предателем финского народа. А ведь мог бы, самоубийственно пойдя против всесильных Хаппоненов, стать его героем. От таких мыслей у Эсы даже руки задрожали. Ни о какой статье даже мечтать не стоило.

Размышляя о предложении инспектора, Эса не заметил, как пролетела вторая половина рабочего дня. Возьми – и выкинь из окна. Начало смеркаться, и люди начали расходиться из редакции. Первой упорхнула стажерка Стринка, следом свой пост покинула восседавшая, словно попугай на жердочке, секретарша Рийкка, фотограф Фотти давно погасил красную лампу, так похожую на закатное финское солнце. Хаакки, обычно зависавший до самого позднего вечера, и тот поспешил на свидание с сыном. А вот Веннике, наоборот, пришла убираться. Ей после смерти мужа приходилось браться за любую работу. Она загремела ведром, доставая из шкафчика свой инвентарь.

– Ох-ох-ох, – бормотала она с недовольным видом – Ну и варвары же эти жильцы.

– А что случилось? – спросил Эса, подумав, что Веннике ворчит из-за того, что он задержался или оставил на столе кофейные разводы.

– Да опять собрались всем подъездом, чтобы провести ритуал. А мне после этих ритуалов лишний раз мыть. Ведь месяц назад они уже вызывали священника Ряссанена.

– Ряссанена-то зачем?

– Да он только окропил углы святой водой, чтобы больше никто не умирал, а потом жильцы натоптали и развезли грязь по всему подъезду, – ответила Венники. – Но вода, тем более святая, всё-таки лучше, чем кровь.

– Какая еще кровь? – вздрогнул Эса. У него уже развилась идиосинкразия на это слово.

– Они всё не могут успокоиться, вот и вызвали колдунью Рухью. Теперь она чего-то там ворожит с кровью. А мне потом отмывай все эти двери.

Эса понял, что это надо видеть, и поспешно собрался. К тому же он понимал, что мешает Веннике убираться, и она предпочла бы, чтобы черти унесли его как можно скорее.

Выйдя из светлого офиса, Эса окунулся во мрак подъезда, словно в глубокую пещеру провалился. Когда глаза привыкли к темноте, он разглядел жильцов. Были здесь Конди с Нерой, Кастро с Люлли, Холди с Никки, Пиркка с Иллки. Вышла на лестничную площадку и Толстула, отчего, казалось, дом-корабль накренился. У многих в руках горели свечки. А Рухья, согнувшись над медным тазом, уже оторвала курице голову и теперь, надрезая палец каждому жильцу, по капельке собирала кровь в общую чашу.

– Мертвому – мертвое, живому – живое! – вновь и вновь повторяла она заклинание.

– Что тут творится? – Эса подошел к Конди с Нерой.

– Рухья выяснила, почему наш дом проклят, – шепнула Нера. – Или его выстроили на месте кладбища, или в кладку заложили души умерших. В общем, дом как-то связан с местом захоронения, и теперь он ближе к городу мертвых.

– Неужели? – усмехнулся Эса.

– Рухья утверждает, что «Дом» является вратами в потусторонний мир, что клапан… или вентиль между миром живых и миром мертвых открыт, что шлюзы и каналы свободны для перехода и переноса, – пояснил сантехник Каакко. – И чем больше мертвых будет в этом доме, тем больше они будут тянуть к себе живых. Потому что кто-то из нижнего мира перестал запирать двери и следить за ключами.

– Почему из нижнего? – удивился Эса, приняв нижний мир за Нижний Хутор.

– Слишком много покойников. Вот они и тянут «Дом» на свою сторону, – заметил Кастро, от которого успокаивающе веяло валерьянкой и касторкой. – Их души не удовлетворены.

– А кто снял эти клапаны? – задал Эса риторический вопрос.

– И что же теперь с нами будет? – От страха Нера прижалась к Конди, уж больно она переживала за своих детей. Но у собравшихся не было ответа.

Лишь Рухья твердила, что надо помазать жертвенной кровью курицы каждую квартиру. А иначе жертв и самоубийц будет еще больше. Она объясняла это чувством протеста и оскорбленным достоинством. Раньше поволжские финны вешались в сараях соседей, если хотели насолить им или отомстить. А сейчас вот погибают здесь, чтобы забрать весь «Дом».

«Вот варварство! – Эса сплюнул, выходя из дома. – На дворе двадцать первый век, а они такой ерундой занялись. И даже лучший сыщик Нижнего Хутора сбрендил на магии, принес какой-то бредовый материал про мусоросжигательные заводы. Этак скоро все помешаются. Раньше вешались назло другим в сарае. А Уллики и Аллиби решили не взрослеть назло взрослым. Всё человечество скатывается к первобытной дикости. И куда только подевался век рационализма? Век прогресса и великих открытий и достижений?..»

Из зловещего мрака подъезда Эса вышел в непроглядную тьму ночной улицы. Холодное финское солнце давно ушло за горизонт, а мэр велел ради экономии электроэнергии после двенадцати выключать даже уличные фонари. Но ночь и без освещения была прекрасна и таинственна, как женщина в полумраке комнаты. Многоэтажка спала, только в нескольких окнах был свет за занавесками. Казалось, будто эти окна смазали жертвенной кровью.

Разогревая застоявшийся мотор, Эса думал о языческом обряде. О том, что жильцы хоть пытаются, пусть даже по-варварски, остановить череду смертей, обезопасить себя и своих близких. Кровь – к крови, убийцу – к жертве. Смерть Уллики и Аллиби была, пожалуй, дурным предзнаменованием. Если уж четырнадцатилетние дети озадачены лишь тем, как покончить с жизнью, потому что жизнь пуста, ничтожна, бессмысленна и скучна, значит дела взрослых совсем плохи. Будто у оставшихся за старших закончились слова для оправданий этого мира.

И тут Эса осознал, что и сам остался за старшего, что от статьи, которую он пока не написал, но еще напишет, зависит настроение многих и многих. И что если он объявит, что ничего страшного с «Домом» не происходит, его жильцам хоть немного полегчает. Они решат, что раз Аэрро не умер в доме, подпирающем шпилем небо, а разбился где-то там в Полинезии, значит, мир схлопывается не над их головами, а тоже в Полинезии. А потом они вспомнят, что Каппа утонул в подводной лодке «Пусть», а не в «Спасательной шлюпке», и еще более успокоятся. Они подумают, что где-то далеко от Нижнего Хутора, в Норвегии, к примеру, беда случиться может, а здесь, в Нижнем Хуторе, мир еще кто-то держит на своих плечах. Может, Кайса и Ювенале… Они поверят, что колдовской обряд Рухьи подействовал. А еще подумают, что их проблемы и раны ненастоящие. Точнее, настоящие, но не так уж сильно болят.

Впервые в жизни Эса подумал, что он из журналиста превратился в демиурга. Он стал не хуже писателя Оверьмне, и в его руках вдруг оказались магические ключи от мира. Эса даже ощутил их вспотевшими разом ладонями. А в пересохшем рту уловил чуть солоноватый металлический привкус слов и крови, будто он слюнявил бородки этих ключей. И просто физически ощутил, что именно его слова могут повлиять на мир, как-то изменить его. Почувствовал, как важны его мысли и какая большая ответственность лежит у него на плечах.

Помотав головой, Эса поспешил успокоить руки, вытерев о рычаг переключения передач влажные ладони и вцепившись в руль. Машина тихо тронулась и поехала мимо «Дома» и его жителей, мимо фонарных столбов, похожих на виселицы, мимо темных витрин и склонившихся, как под гильотиной, придорожных кустов. Впереди была долгая дорога по ночному Нижнему Хутору, где каждый дом строился так, чтобы люди, привыкшие ходить друг к другу в гости, зажили отдельно, словно на выселках. Но всё же находили в себе силы любить, ждать и надеяться.