Сожители. Опыт кокетливого детектива Кропоткин Константин
– Ничего, – сказала Манечка, – в другой раз как-нибудь. Голенищев, скажи, у вас в депо праздников не намечается? У меня платье есть. С титьками. Выгулять хочу.
– Будет праздник, – сказал он неожиданно твердо, – Если надо – будет.
– Ты ж моя умница, – пропела Манечка, – А-ах! Какая умница! – так и ушли.
– Ах, в депо! – уже закрыв дверь, запоздало воскликнул я.
Сошлись, наконец, в этой лав-стори крючки и петельки.
Завалящего Голенищева, человека-снусмумрика, феерическая толстуха подцепила в депо. Пошла искать приятелю любовника, там и подцепила. В отделе кадров, если я не ошибаюсь….
Там и закадрила. Дописывать историю я стал уже в уме.
«…Взяв под руку, она вела его дворами и подворотнями. У травы на газонах был нерешительный вид – местами она блестела отмытыми локонами, а местами – пожухла до грязноватой сухости.
– Ты любишь футбол? – спросила она, глядя себе под ноги, украшенные черными, как ночь, туфельками.
– Ну, да.
– Нет, ты мне точно скажи, ты его любишь, или нет.
– Вообще, не очень.
– Я так и знала! – она отдалилась и картинно всплеснула руками, – Я так и знала! А на футбол, конечно ходишь, ведь так?
– Да, случается.
– Конечно, у футболистов такие попки аппетитные, и ножки крепенькие, просто загляденье, правда? – и снова этот испытующий взгляд.
– Вы…, ты… в каком смысле?
– А в том, что у меня такая шыгзаль, – она прибавила шаг.
– Что?
– Я – шыкса с непростой шыгзалью. Баба с судьбой, если говорить по-человечески. Если в толпе, огромной-преогромной, есть хоть один неподходящий мужчина, то он непременно уцепится мне за юбку. Или за трусы – всякое бывает, – она шла себе мимо газона, глядела под ноги и рассказывала обыкновенным своим насмешливым тоном, – Вот представь себе толпу высококачественных самцов, один краше другого, жеребцов из порнофильмов один другого элитней. А среди них затесался один такой, который мне категорически не годится. И вот кто, думаешь, однажды окажется в манечкиной койке? Кто?
– Вы к чему это? – он окончпопробовал улыбнуться, но улыбка получилась как приклеенная.
– Я к тому, что не быть нам с тобой счастливой семейной парой, милый мой птенчик, – она щелкнула его по сальному носу, – Не заведем мы с тобой деточек штук семнадцать и домика с клумбой у нас не будет.
Она говорила так, будто уже все у них обговорено было, и спланировано, будто знают он друг друга давным-давно, а тут вдруг все идет прахом, да так, что ей – не жаль ничуть.
– Почему? – спросил Голенищев, а в глаза его просочился испуг.
– Потому что ты футбол любишь.
– Нет, – сказал он, – Да…
– Вернее, ты его любишь, но не в том смысле, в котором меня бы устроило. Ты ножки спортивные разглядываешь, а потом приходишь в свою холостяцкую квартирку и мастурбируешь, как умалишенный. Ведь так?
– Да…, – он стал надуваться, ну, прямо на глазах, – Нет! – выпалил он, покраснев до синевы.
– Да? – сказала она, – А почему ты не осыпаешь мой путь цветами? Почему на валяешься у меня в ногах? Почему не позовешь в гости на жареную утку? На салат «оливье»? На диван продавленный, прикрытый ветошью? Почему?
Ярости его, конечно, хватило ненадолго, он сдулся до немочной бледности. Шагал себе, да растерянно моргал. Жалко он выглядел. Чудесная эта женщина говорила много и красочно, а у него в отделе кадров были приняты другие разговоры.
– Я могла бы прийти к тебе на диван. В юбке короткой и белой шифоновой блузке, чтобы все груди на виду. Чистотой бы пришла и воплощенной невинностью, которая не знает еще термоядерной силы своего соблазна. Я могла бы заливаться краской смущения, млеть, а ты бы вокруг меня хлопотал, корячась, как черт на сковородке, чтоб эрекция была не видна.
– Приходите.
– Куда?
– Я приглашаю вас к себе в гости, – сказал он торжественно.
– А ты один живешь?
– Да, – сказал он, – Нет.
Застонала.
– А-ах! Только не говори мне, что ты живешь с мамой.
– Нет, – сказал он, – Да….
Нерешительной в тот день выглядела не только трава. Бывает…», – примерно так я про них и напишу.
Напишу?
– Умеешь ты, вот так, – Кирыч соединил ладони, будто что-то лепя. Почему ты так с людьми себя ведешь? – ему не по душе была моя игривость.
– А что делать, если говорить не о чем? О чем тут говорить? О том, что я больше на порог эту бабу не пущу? О чем? – я продолжил осматривать окрестности.
В квартире царил девический кавардак – было чисто (я специально провел пальцем по полкам), но беспорядочно – одежда на стульях, чашка с орешками на ковре возле дивана, салат из проводов на столе в гостиной. Но чисто, но вымыто и даже блескуче (в шкафу-витрине засияли бокалы).
– Странно все, – высказал мою мысль Кирыч.
– Очень странно.
В нашей спальне, встав каждый у своего чемодана, мы начали рассортировывать грязное белье.
– Скажи, Кирыч, – тряпью я выбрасывал на пол: рубахи, штаны, белье белое, белье цветное, – Ты не воруешь? В аферах не участвуешь? В махинациях каких-нибудь?
– Почему ты спрашиваешь? – Кирыч последовал моему примеру.
– Мне будет очень трудно быть счастливым, если я буду знать, что ты, например, вор, – сказал я через некоторое время.
– Нет, я – не вор, – также через паузу ответил он.
– Точно? – я посмотрел на него. Не люблю разочароваться в людях. Когда я в них разочаровываюсь, то мне кажется, что от меня отрывают куски мяса, и брызгает, плещет в разные стороны теплая кровь.
– А почему ты спрашиваешь? С чего вдруг?
– А помнишь, ты кого-то просил, чтобы он помог Марка из полиции выпустить? Как звать-то его? Имя забыл.
– И не надо тебе его помнить.
– Вот видишь? А я хочу, чтобы все было просто и ясно.
Просто и ясно, без обиняков и тайн, без обмана, без недомолвок – я только так хочу жить, только так….
– Я всегда действую согласно должностным инструкциям, – сказал Кирыч.
Я выдохнул.
– Ну, слава богу.
– А могли бы стать миллионерами.
– И что потом? Плавать в реке с утюгом на шее? Выть на родину в Лондоне? И вот еще. Ты не знаешь одного такого перца. У меня с ним встреча была…, – я произнес его имя (как бы здесь-то его назвать? Сигизмундом? Казимиром?).
Как просто – жить просто. Рассказав об одном страхе, другим я поделился уже запросто. Искренность – это не когда ты раскрываешь двери. Искренность – это когда дверей попросту нет.
– Конечно, знаю, – сказал Кирыч, – Это ж Веры Петровны муж.
Я ахнул.
– Мужичок с ноготком….
Вспомнил-вспомнил.
И в этот момент – почему жизнь моя напоминает ситком? – послышался звук открываемой двери. Осторожный, шаткий такой звук.
Нет, не Марк. И уж точно не Вирус.
Даримка-тыковка
Люди бывают не только пустыми и полными. В исключительных случаях, они оказываются и тем, и другим. А тут был тот самый – исключительный – случай.
У нее была большая голова с торчащей на самой маковке фигушкой странно завязанной желтой косынки. У нее были ручки-веточки, ножки-палочки, тельце стебельком, в самом центре которого, горошиной-переростком, торчал живот.
Девочка, похожая на чипполино, была беременна. Вне всякого сомнения овощ был азиатского происхождения – круглое белое лицо украшали глаза-щелки, а из-под косынки выбивались жесткие черные волосы.
– Вы у нас живете? – спросил я, чуть не выронив из руки пустой чемодан.
Мысль, что Марк в наше отсутствие стал сдавать квартиру по часам, посетила меня с опозданием.
– Не, – сказала она, показав ключ с брелком из темно-синего стекла, по которому я безошибочно узнал связку, висевшую обычно на гвоздике в чулане.
– Убираться пришла. Дарима.
«Так и убирайтесь», – хотелось подхватить мне, но глаза ее испуганно расширились, превратившись в полумесяцы.
– Вас Марк нанял? – деловито спросил Кирыч, понявший, как обычно, больше меня.
– Аха, – выдохнула она немного гортанно, и повторила странное слово, – Дарима.
– О цене договорились?
И снова этот странный выдох, а затем добавление.
– Раз в неделю хожу. Уга-аха.
– Окей, – сказал он, – Приятно познакомиться, Дарима.
Они обменялись рукопожатиями, и я тоже всунул ненадолго свою руку в ледяную узенькую ладошку.
Дарима легко сбросила сандалии, будто державшиеся на ногах на честном слове и босая прошлепала на кухню.
– Не успеешь из дома ноги вынести, как дом уже и не узнать, – прокомментировал я, глядя ей вслед, не без удивления отмечая, что и у беременных бывает талия, – Как думаешь, Кирыч, если б нас в Испании машина задавила, как скоро набежали бы люди за нашим грязным бельем?
– Почему она нас задавить должна?
– Чтоб никому жить не мешать. Дать, так сказать, дорогу молодым, – на кухню возвращаться я не решался, там загремело и забулькало, а затем и мурлыканье вплелось.
– Ху-унтэ-эйхэй хэртэ-эухэй….
Я почувствовал себя героем фильма про оккупацию.
Отдраив кухню, Дарима вторглась в спальню. Я лежал на постели, пытался читать; она вошла без стука, притащив пылесос и ведро с водой. Отжав тряпку, немедленно полезла с ней под кровать, стукаясь головой о плашки каркаса.
Можно ли беременным так корячиться? испуганно спросил я сам себя.
– Хм, Дарима, – присев на постели, спросил я, глядя на торчащие из-под кровати голые пятки, – Вы откуда приехали? Из Узбекистана?
– Не, – послышался приглушенный голос. Судя по звукам, она изгоняла пыль и грязь с ретивостью для прислуги даже неприличной (хотя откуда мне знать, какой у прислуги должна быть ретивость?)
– А откуда вы? Вы кто по…, – отутюжненный еще советским интернационализмом, я так и не научился говорить о национальных особенностях без запинки, – …Из какого вы города?
– Из Селендумы.
– Какой думы, простите?
– Амидарха, сейчас тут, аха.
– То есть, вы иностранка?
– Не… ну-улгэн.
Выспрашивать дальше я не стал, чувствуя, что только мешаю.
– И что нам теперь делать? – я вышел в гостиную, сел рядом с Кирычем на диван, который перебрав корреспонденцию, пришедшую за наше отсутствие (реклама, счета, опять реклама, открытка с полуголым негром, письма, какая-то совсем невнятная труха).
– Что? – нахмурив лоб, он читал одно из писем.
– Зачем нам поломойка?
– Почему нет?
– Чтобы чужая женщина рылась в моем белье?
– У многих есть помощница по хозяйству.
– Если верить «Форбсу», у многих и миллионы есть. Нам-то что?
– Ты хочешь ее выгнать? – говорил, а сам, погруженный в чтение, вряд меня слушал.
– Я хочу дома чувствовать себя дома, а не на постоялом дворе. И даже проходном. У меня такое чувство, что нашу кровать выставили прямо на дорогу, а мимо машины ездят. Того и гляди, задавят. Что-то важное? – скосив глаза, попытался высмотреть, что может быть важней поломойного вопроса.
– Нет, – сказал он и скомкал письмо.
– А если она родит? Ты видел у нее живот?
– И что? – он бросил бумажный шарик на пол, к рекламным листкам.
– А если она прямо тут родит? Давай ей денег дадим, да и….
– Ты человеку милостыню предлагаешь? – строго посмотрел на меня Кирыч, – Хорошая девочка. Пусть работает. Мы можем себе позволить.
– Девочка.
– Хоть будет кому окна помыть, – он поднялся с дивана и стал собирать бумажную кучу воедино, видать, собираясь отправит ее на помойку.
– Я и сам могу помыть.
– Когда ты мыл в последний раз? – взглянул на меня он.
Кирыч был прав. В нашем доме обязанности хоть и были распределены, но исполнялись без фанатизма. Появление Марка в числе сожителей, ситуацию лишь ухудшило – его стремление бесконечно, круглые сутки, удовлетворять свои собственные потребности, было настолько заразительно, что забытые в грязи окна были, наверное, малым злом.
– Какая муха тебя укусила? – спросил я, – Такой серьезный сделался, будто война началась.
Кирыч что-то ответил, но слов его я не услышал – на всю квартиру завыл и зачихал пылесос. Уборка шла полным ходом.
– А у нас проджект, – вместо приветствия сказал Марк, явившись уже вечером, когда блеск в квартире, поначалу слепивший, начал понемногу тускнеть.
– У кого у вас? – спросил я, полулежа на диване с бокалом испанского красного,
Вынужден признать: никогда еще у нас не было так чисто – такого не было даже после ремонта, когда мы с Кирычем трудились вдвоем не покладая рук. Наверное, поломойство – это тоже талант. У нас его нет, а у экзотической девочки Даримы он определенно был.
– У нас с Лизочкой.
– С Лизочкой? И какой?
– Сейчас не скажу, – торжествуя, Марк удалился в свою комнату и выкрикнул оттуда, – А ты котиков любишь?
– Я люблю только котов.
Вирус, как и Марк, пребывавший в отличном настроении, осторожно тявкнул. Если прячете кота, показывайте скорей – намекнул он.
– У Маси есть идея завести котика-лолликэтс, чтобы он отвлекал ее от депрессии, – сказал Марк. Вирус потопал к нему в комнату, надеясь, должно быть, что самый веселый из хозяев в своем кавардаке укрывает миленькую кошку.
Я не стал ерничать, с чего бы бездельнице Масе страдать от депрессии. Преимущество возраста заключается еще и в том, что ты выбираешь кратчайший путь к цели.
– Зачем здесь все эти люди? – крикнул я.
– Ай, – ответил Марк, – уже приезжали? Я просил их не приезжать пока, надо же посоветоваться. Вы какие любите обои, бледно-зеленые или бордо?
– Лучше скажи, чтов твоей постели делала моя жирная коллега?
– А она что, одна была? – Марк удивленно высунул голову.
– Что она там с мужиком своим делала, я, положим, могу догадаться.
– Ага, я так и думал, что ты обидишься.
У Марка талант подбирать чувствам неправильные глаголы. Чем бы я там ни булькал, обидой эта эмоция точно не была.
– Кирыч, – крикнул я, – а ты чего молчишь?
Он не ответил, за кухонными хлопотами ничего, должно быть, не расслышав.
– Ой, это смешная была история совсем, вери фанни, – Марк вышел из своей комнаты и, сложив ручки кренделем, встал в дверном проеме, – На фитнесе иду из раздевалки, такой весь он-вог, на велотренажер. Гляжу! Какие люди!
Вирус, усевшись у его ног, согласно гавкнул, словно и сам видел знакомую кучу жира, скачущую зайцем на беговой дорожке (или на чем там скакала Манечка?)
– Она теперь тоже за фигурой следит. Представляешь? Даже похудела. Я так ей и говорю.
– А ты ее прежде в трико видел, чтобы сравнивать? —я глотнул вина.
– Но я же вижу, – сказал Марк, полагая, видимо, что если он зарабатывает деньги, фотографируя для интернета фриков, то без труда разглядит любой утерянный грамм.
– А зачем ей теперь худеть? Завела себе заморыша – он ее и такой любить будет. Как тот мышонок – ту слониху.
– Страшный, да? – спросил Марк с азартом, на мой взгляд, несколько нездоровым. Пахло сплетней.
– А кто может быть красивым после Ашота?
– Ну, да.
– Чего-то я в этой жизни не понимаю, – сказал я и отпил еще вина, – А какого черта ты нанял беременную чукчу?
– Она – буряточка. Такая национальность.
– Да, по мне хоть марсианка.
– У нее была сложная жизненная ситуация. Даримке-тыковке работа нужна была, а Лиза ей платить не может, у нее денег нет – в библиотеке задерживают опять. Не понимаю, почему ты обижаешься? С Кирей не обижаешься, а со мной обижаешься, правда, Киря?
Ответа снова не последовало. Ужин был важней.
– Ей денюжки нужны, Даримке-тыковке, скоро же ребенок будет, а она одна. Ей музыкант сделал ребенка и уехал. Лиза мне как рассказала, у меня все сердце кровью облилось. Тыковке же надо деньги откладывать на черный день. Дети, знаешь, как дорого? Не могу же я человека бросить на произвол….
– Ты полы мыть не любишь, вот и весь твой произвол.
– Да, пускай ходит! Смотри как хорошо стало! – выкрикнул из кухни Кирыч.
Перевес сил был не мою пользу.
– Зажрались, – сказал я, залпом влив в себя остатки вина.
– Ага, – радостно признал Марк.
В квартире оглушительно пахло свежестью.
– Я знаю, зачем нам Даримка, – объявил я на весь дом, – В конце этой истории она точно родит. Она будет тем ружьем, которое выстрелит. Это я вам обещаю.
– Романист хренов, – выругался Кирыч.
– Аха, – гортанно произнес я, вспоминая Даримку.
«Тыковка» – какое забавное прозвище.
Чем хуже, тем лучше
Выставка-ярмарка звалась «антикварным салоном», но оказалась обыкновенной толкучкой.
– Базар, только припудренный, – сказал я, выхаживая меж комнаток населенных мужчинами пронырливой породы.
– Зато красиво, – сказал Марк, оглядывая старину, на продажу и загляденье выставленную, сложно выгнутую. Мужчины с бегающими глазками караулили древние столы и стулья, шкафы и комоды, картины в тяжелых рамах и витрины, набитые трепетно вспыхивающим стеклом.
– Дорого, – сказал Кирыч.
– Откуда ты знаешь? – сказал я, – Цены же нигде не стоит.
– Ты считаешь, нам это по карману? – Кирыч указал на шкаф, закругленные дверцы которого были мелко расписаны азиатскими лицами, как чешуей. Азиаты смотрели во все стороны, суля что-то недоброе, а сам шкаф, казалось, вот-вот сорвется с места и поплывет, подхваченный невидимой волной – вид у лакированной мебели был блестящий и верткий, как у хищной рыбины.
– Тогда можно взять жирандоль, – сказала Мася, – Вон, ту, с висюльками. У меня если денег на большое с собой нет, то я покупаю что-нибудь маленькое, – снегурочка была еще одним участником нашей процессии.
Приехав в лобастое здание у реки, мы вчетвером шагали через развалы красоты ушедших времен.
Странно все-таки понимать, что и двести, и триста лет назад сидели люди примерно на таких же стульях за приблизительно такими же столами, пили чай, возможно, известного нам сорта из чашек, которые отличаются от наших домашних, в общем-то, лишь тонкокожестью.
– Интересно, куда сгодится наша мебель через сто лет? – подумал я вслух.
– Не знаю, – сказал Кирыч, – Какая разница? Нас же уже не будет.
– А я однажды сел раз на стул, розовый такой, пуфиком, и ноги у него такие, – Марк изобразил руками дуги, показывая их кривизну, – И сидел весь вечер, как прибитый. Стул скрипел очень… неприлично.
– Ну, говорил бы погромче, – сказал я, – Зачем же мучиться?
– Не мог же я все время говорить, без остановки. Это на концерте было. А он вот так делает, – Марк посвистел.
– У всего есть срок годности, – сказал Кирыч.
– Как же? А Ленин? – возразил я, – Времена меняются, а он все лежит.
– Он мумия, – сказал Марк, – А мумия может всю жизнь лежать и ничего ей не будет.
– А у нас спальня очень большая, – зазвенела серебром Мася, – Знаете, как ужасно. Просыпаешься, и не знаешь, день уже или еще ночь.
– Нам сюда, а вам туда, – на очередном повороте сказал Марк, взяв Кирыча под руку, – Пойдем, очень надо. А вы погуляйте, – сказал он.
– Пойдем, – удивленно сказал Кирыч.
– Погуляем, – сказал я, тоже не забыв удивиться.
Марк позвал нас сюда, чтобы «посмотреть на красоту». Но вот уже и дела нашлись. И причем здесь Кирыч, который здесь, как слон в посудной лавке? «Манипулятор чертов», – в который раз выругался я.
– Так вы кровать-то передвинули бы поближе к окну. Зачем же мучиться? – сказал я снегурочке, пытаясь поддержать беседу.
– Нельзя. Все же дизайнер делал.
А живет тоже дизайнер? нодумал я, но спрашивать вслух не стал. Вопрос был бы риторическим, он не требовал бы ответа. На «антикварном салоне» таким, как я, можно лишь восклицать – среди дорогущей красоты ушедших времен вопросы задают другие.
Мы с Масей продолжили наш неспешный ход, заглядываясь то на хрусталь, то на столовое серебро на бархатных подушках, то на портреты дам и господ, пышно одетых, в богатых рамах. Снегурочку больше интересовала мебель.
– Ар-деко? – наугад сказал я. Она уставилась на высокий узкий комод из светлого дерева.
– Разве? – Мася наморщила носик, – А мне надоело ар-деко. Я раньше очень увлекалась, а сейчас даже смотреть не могу, у всех есть ар-деко, у Ланны есть, у Туси, и даже Варвары Петровны, – она отвернулась, – Теперь я думаю, что лучше народный стиль, – там, куда Мася указала, стояли массивные темные лавки, с высокими спинками, по краю которых были вырезаны фигурки людей и животных.
– А у вас бабушки нет, которая бы завещала? – по моему счету, этот антиквариат имел полное право именоваться старьем.
– Нет, бабушки нет. Была раньше, а теперь нет. У меня есть теперь только Суржик, и все. Больше никого нет. Я – одинокая.
– Ну, мало ли бабушек? – сказал я, подумав о старушках, у которых наверняка целый амбар таких вот резных лавок.
– У меня одна была бабушка. Она меня до пяти лет ростила, а дальше папаша ее в дом престарелых сдал, когда заболела. Я тогда себе сказала, что буду богатой, чтобы никто не смел со мной так поступать.
– И стала, – довершил я ее странную речь.
Читать бесплатно другие книги:
