Сожители. Опыт кокетливого детектива Кропоткин Константин

По правде говоря, некоторые из гостей выглядели родственниками андрюшкиных креатур – все та же причудливая сочетаемость тканей и фактур (бумага и шелк, латекс и дерюжка), все та же серьезность на гладких лицах, все та же на полную катушку проживаемая, гротескная эксцентрика.

– У меня совершенно, ну, нет никакого времени, во-обще! – прокричал неподалеку незнакомый толстый человечек в чем-то облезло-рыже-синем. Одной рукой он удерживал возле уха массивный телефон из желтого металла, а другой побалтывал бокал, тонкой своей ножкой продетый меж коротеньких пухлых пальцев, – Как я могу успеть везде, если меня на самом деле рвут на части. Ты же сама знаешь, столько дел, во-обще! Где я? – он смял круглое лицо, – Да мне бы самому понять. Куда-то позвали, говорят, что без меня не начнут. Ну, ты же понимаешь. Вчера, прикинь, мне Федя говорит…, – он отпил из бокала и закричал еще громче, – Дура! Ты не знаешь Федю? Нет, ну, вы посмотрите на нее! Во-обще! – он сунул телефон в карман штанов и, покрутив большой головой, издал серию резких смешков, – Она. Не знает. Федю. Ахвотвыгдеэтоуваснепраздникнастоящийпирдуха! – закричал он далее, внезапно сменив капризный тон на ликующий и, расталкивая людей, ринулся к Масе, – Здра-вствуй, деванька моя! – отодвинув Ашота довольно бесцеремонно, рыже-синий толстяк с тихим журчанием стал ощупывать Масю за талию.

Та не противилась – только в ответ качала головой, трясла занавесом белой прически, колыхалась сиреневой своей сумочкой, ручка которой, к слову, была еще и перевита пестрым шелковым платком.

И, ничуть не заботясь о мере, не казалась она чрезмерной.

– У девочки успех, – прокомментировала Манечка.

– У нее наверняка всегда успех, – сказал я.

– А у него телефон опять отключен за неуплату, – Марк хихикнул.

– А ты откуда знаешь? – спросил я, разглядывая толстого клоуна повнимательней.

– Аркаша сказал. Он знает.

– Еще бы ему не знать, с такой-то профессией, – я вник не сразу, – Погоди. Это который Аркаша? Тот самый?! Ты что ж, и проститута сюда позвал? Какого черта?! – я запыхтел.

– Я понятия не имею, кто его позвал, – сказал Марк, – Он сам пришел, наверное. Кла-авочка! – отвернувшись, Марк тоже полез обниматься, – Как рад я тебя видеть! Итс вандерфул! Ит соу вандерфул ту си ю эген, итс э крейзи пати хир!

– Хрень, – скупо ответствовала она, крепкого сложения бритая женщина в военной униформе.

Клавдия. Камуфляж на ней был прежний, что и пять, и десять лет тому назад, да и ботинки – как обычно, велики, как морда бульдога.

– А Лилька где? – кивнув старой знакомой, спросил я.

На мой вопрос Клавдия отозвалась своим любимым словом и, дружелюбно постучав Марка по плечу, утопала прочь – наверное, искать еду и питье, а точнее, водку и закуску.

– Кто это? – спросила Манечка не без испуга.

– Она в больнице работает, – сказал я, – Исполняет свой гражданский долг.

– А деньги зарабатывает в клубах, – добавил Марк.

– Шваброй что ли машет? Туалетной дамой? – спросила Манечка.

– Реструмы моет наша Дарима, ты не путай, – сказал Марк, – А это Клавдия. Она музыку играет, лайк э ди-джей. «Сандер-Пусси» называется.

– А Зинка сегодня тоже будет? – спросил я. Мужественная женственность Клавы отчего-то вынудила меня вспомнить женственную мужественность королевы дискотек.

– Зиночка клип записывает, – сказал Марк, – У самого Бадудаева, представляешь?

– То есть песни на нашем празднике отменяются, – сказал я, не желая углубляться в дебри музыкального бизнеса.

– Разве? – Манечка взбила кудряшки над вечно потным лбом.

– Надо бы чего-нибудь съесть, – поспешил сказал я, торопясь отдалить момент очередного несанкционированного вокализа.

– Тут где-то Даримка должна быть, – Марк закричал, – Даримка! Тыковка!

Из толпы высунулся живот, обтянутый серым платьем, похожим на форменное, затем крошечная азиатка возникла целиком, с подносом полным бутербродов на высоко поднятой тонкой руке. Наша беременная поломойка ни от какой работы не отказывается – разносить фуршетные финтифлюшки напросилась сама, имея, наверное, в уме, что потом ей пару дней не придется варить себе ужин.

– Мило, – отрекомендовал происходящее Антон, материализовавшись непонятно откуда и ловко подцепив тонким синим пальцем один из бутербродов с блюда.

– Нравится? – спросил я без «здрасте» и ничуть его появлению не удивившись. А где еще быть знатоку мод, как не здесь, где разноцветного тряпья аж до самого потолка.

Антон, тоже обойдясь без приветствий, посмотрел под потолок, где, среди прочих кукол, болталась и его приблизительная копия.

– Весьма.

На языке франта, чурающегося превосходных степеней, это означало, что давешние свои слова он забирает обратно – кукольное дело, которым тайком занимался Андрей, оказалось искусством даже на взгляд эстета Антона.

– Это великолепно, – поправил его Марк, – Манифик! Вандерфул! Горджес! Вери найс! Такая идея!

– Осом, – сказал я, неумело подражая его восторженности.

Ничего принципиально нового в такой идее я не видел, но куклы Андрюшки, разряженные самым прихотливым образом, мне тоже нравились.

Они были достаточно странными, чтобы ради них стоило устроить это собрание. И не было в том ни малейшей снисходительности.

Андрюшка был убит неизвестным убийцей, и факт сей служил, скорее, отягчающим обстоятельством. Куда верней и ближе к букве праздника было бы присутствие автора, нескладного толстяка, с подкупающей детскостью грезящего о нежной грустной красоте – и было жаль, что автора с нами нет, и ничего уже не поделаешь.

Ничего.

– Ты, вот, даже бывших любовников Андрея зовешь, а про мать его подумал? – вдруг вспомнив, спросил я Марка.

– Почему я должен про нее думать? – Марк дернулся, памятуя, видимо, как рвала на похоронах его волосы обезумевшая от горя женщина.

– Она покойному мать, вообще-то, – напомнил я.

– Она ж из деревни. Поди-ка найди ее, – вступилась за Марка Манечка.

– Зато, вон, и Аркашу найти сумели, да и Суржика на замок запереть не смогли, – сказал я, – Вам всем только в российской полиции работать, с «Бобой» сообща. Кого не надо – отпускаете, кого надо – посадить в клетку не догадались.

– Какой ужасный ты можешь быть человек. Просто хорробал, – с обидой сказал Марк, – Суржик Масе – близкий муж, он деньги дает, а Мася активное участие принимала. Без нее фигли-мигли мы это помещение нашли. Не видишь, что ли, на какие жертвы Суржик идет во имя своей любви?! Он Суржик даже бодигардов с собой не взял, чтобы не смущали своим видом. Она попросила, и он не взял, а Суржик всегда с бодигардами ходят. У него их целая армия, я видел.

– Он бодигардов не взял и теперь всем другим срочно нужны бодигарды, – сказал я, глядя на Суржика, напоминавшего теперь не волка уже, а гиену.

– Ему бы пожрать надо, – сказала Манечка, – Или проблеваться.

– Даримка! – вскричал Марк, – Тыковка!

Она выросла, как из-под земли. Золото, а не человек.

Марк пошептал ей что-то, та понятливо кивнула, и спешно уволокла свой поднос в требуемом направлении.

– Одежда без человека – лишь оболочка, – сказал Антон, вынырнув из своих, вне всякого сомнения изысканных раздумий, – Я полагаю, он стал обшивать кукол от безысходности. И дешевле – расход материала невелик, да и моделей искать не надо.

– Андрей людей тоже наряжал, – сказал Марк.

– Если ты про Лизу, то она не в счет, – сказал я, – Она сама, как кукла.

Где-то здесь, по двухярусному залу гуляла и гротескная трансвеститка, муза покойного Андрюшки. Никто не знал об их дружбе; эта странная связь могла бы сойти в могилу вместе с портняжкой, но остались куклы, а Лиза – странная птица – была упорна и даже яростна в своей уверенности, что Андрюшка – гений, что мир обязан о том узнать. Из искры образовалось веселенькое пламя – идеей выставки в большом светлом зале сначала загорелся Марк, затем вспыхнула и Мася, уставшая скучать и имеющая связи.

Так и возник «прожэкт».

Не обошлось и без моего участия, но мой фронт работ был мал, скуден, незначителен: я всего-лишь составил для выставки пресс-релиз, прикнопил его к имейлу и, нажав на «отправить всем», устроил своей адресной книге ковровую бомбардировку.

Привлечь внимание к выставке я не очень рассчитывал – неизвестно ведь, сколько «мертвых душ» скопилось за годы журналистской практики в моем электронном ящике, сколько адресов уже вышли из употребления, а те, кто, может, и пользуется этим каналом связи, наверное, и понятия уже не имеют, что за «Илья Волков», который выспренно рассказывает о неочевидной связи лица и маски, лика и личины. Удивится немного – и, не медля, отправит виртуальное приглашение в электронную мусорную корзину.

Туда и дорога.

Нельзя не признать: у Марка паблисити вышло умней. Он, прирожденный торговец воздухом, просто предложил всем знакомым «культ», не очень трудясь с подробностями. Не помешало и поручительство давешней Вивьен, зубастой британской модельерши, по просьбе Марка сообщившей где-то в иностранных интернет-далях, что «рашн Маккуин» – это «осом».

Awesome.

Для шумихи, которую вызвала выставка еще до открытия, оставалось лишь зарифмовать это слово с прекрасным русским словом «невесомость». И все. На вернисаже яблоку было негде упасть. Людям нравилось.

Пьяный Суржик не в счет.

– Хорошие гены – сказал Кирыч, явившийся на вернисаж с опозданием, после затянувшегося рабочего дня, – У них могли бы получиться красивые дети, – он тоже приметил Масю и Ашота.

– Ага, два сапога – пара, – с раздражением произнесла Манечка.

– Так уж и пара, – сказал Марк, – Мася – переделка.

– Какой же ты сплетник можешь быть, – изобразил я удивление.

Грудь у Маси была силиконовая и неведомо, как еще потрудились над ней пластические хирурги, но результат получился живой, естественный, нерукотворный, так что я вполне понимал сожаление Кирыча, для которого вся красота этого мира подлежит преумножению.

Особой программы у вернисажа не было. В какой-то момент в микрофон засвистела женщина, втиснутая в лиловое платье. Оглаживая себя по выпуклым бокам, она понесла заумь о сенситивности и ментальности. Иногда эту тягомотину прорывал резкий голос – Суржик все хотел поведать миру о своей любимой женщине.

– Тэк-с…, тэк-с…, – прошивал воздух его срывающийся голос.

– Чует мое сердце, доиграется дева, – сказала Манечка, – Кирилл, сходил бы ты к этому забулдыге, – она указала на Суржика.

– Сказал бы ему, что все чепуха, пусть не берет в голову. Умнее надо любить. Ну, короче, что-нибудь в таком духе. По своему, по-мужски.

– А при чем тут Кирилл? – спросил я.

– Ты что, откажешь женщине? – Манечка все наседала на Кирыча.

И добилась своего. Не женщина, а терьер. Мне только и осталось, что поглядеть Кирычу в широкую спину, мне только и оставалось, что предчувствовать шумный, не слишком бравурный финал.

– Не понимаю, вот зачем? – сказал я.

– Что «зачем»? – спросила Манечка.

– Зачем впутывать в свои дела совершенно посторонних людей? Зачем Масе надо было ссориться с мужем? Зачем ей надо было выволакивать свои семейные проблемы на всеобщее обозрение? Зачем теперь вцепляться в Ашота, который ни ухом, ни рылом? Что за манера?

– У Маси драма семейная, – напомнил мне Марк.

– И в этой драме она, разумеется, главная жертва, – с издевкой поддержал я, – А тебе не приходило в голову, что жертвы и есть настоящие преступники?

– А что? – сказала Манечка, – Может быть.

– Да, такое бывает сплошь и рядом, – сказал я, – Только никто видеть не хочет, потому что не позволяет людям их высокая мораль.

– Отстань ты со своей моралью! Не нужна она мне тут вообще! – лицо Марка собралось в обиженную гримаску, – Ашотик ни при чем совершенно. Мася с ним даже не знакома почти. Шреклих-щит.

– Скучно блондинке, вот и вся у истории мораль, – сказала Манечка, – Мне тоже скучно. Хватит! – и запела.

Она запела на весь зал. О любви, разумеется.