Сожители. Опыт кокетливого детектива Кропоткин Константин
– Зато ты, как я посмотрю, всегда всем доволен.
– Ты думаешь, я не знаю, чего ты в туалете часами сидишь, да? Ты воешь там, сукин ты сын. Дом есть, работа есть. Что тебе надо еще?
– Работы, как раз, уже нет.
– Так найди другую! Что, в Москве работы нет?
– И что мне прикажешь делать?
– Что хочешь.
– А я не знаю, чего хочу. Я, может, хочу взять автомат и расстрелять всех этих врунов, ловкачей, аферистов, маньяков на доверии, весь этот подлый, пошлый мир.
– Принимай, какой уж есть. Рая на земле не бывает.
– Зато знаешь, какой бывает ад!
– Займись, в конце-концов, делом, и перестань трепать нервы себе и мне, – рявкнул Кирыч.
Я хотел сказать, что неизвестно еще, кто кому треплет, я хотел сказать, что он первый начал, я хотел сказать, что не знаю, не имею ни малейшего понятия, почему не чувствую себя счастливым – но мне опять пришлось смотреть ему в спину. Кирыч пошел к столу, за едой, за питьем – за обычным житьем. Если вечеринка – он веселится, если кухня – он готовит, если офис – он работает. Он всегда живет по правилам.
Меня же вечно что-то беспокоит.
Меня вечно кто-то беспокоит.
На меня навалилась Лиза.
– Если ты меня убьешь, тебя посадят, – пискнул я, увидев каменное лицо бывшей десантницы.
Каменным пестрым идолом смотрела на меня Лизавета.
– Жизнь, – сказала она, нависнув надо мной, – это подарок природы.
Возникнув мощно и грозно, убивать меня она все же не собиралась.
– А любовь – это подарок жизни, – продолжила она, каменная леди в красном, впившись красными ногтями в кожу своих же, розовеющих от пытки ладоней, – И негоже разбазаривать дары ее.
– Что-то случилось? – спросил я.
– Как он смеет? Как вы смеете? Разрушать единство авторского замысла – преступление.
– Кто разрушает? – я постарался говорить посуше, поделовитей. Ярость, заточенную в разукрашенный камень Лизиной оболочки, следовало как-то охладить.
Вместо ответа она выбросила руку в сторону, чуть не со свистом прорезав пространство своим длинным ярким ногтем. Там прыгал светлый марусин хохолок, и неясным образом понял я, что он-то и вызвал негодование могучей библиотекарши.
Марк показывал Федоту «инвестиционный объект».
– И что с ним не так? – изобразил я непонимание.
– Караваджо! – заклекотала Лиза хищной птицей, – Где он? Он весь распотрошен! Вермеер! Что от него осталось? Всего три десятка работ! А сколько других шедевров, рассыпанных в пыли, утраченных для нас навсегда…?
С таким темпераментом ей не в библиотекарши, а в музейные охранницы надо идти, подумал я, по понятным причинам, не собираясь свою мысль высказывать.
– А он! – и снова этот яростный жест в сторону Марка, – Говорит о продаже по частям! В частную коллекцию! Это же вечная могила для художника! Мавзолей! Уйдет, исчезнет – и все. Все! Нам выпала редчайшая возможность! В наши руки, – она выставила ладони, словно желая подхватить что-то падающее с неба, – попало уникальное собрание. Мы обязаны сохранить его таким, каким оно пришло в этот мир, – соединенными, руки бывшего мужчины еще больше напоминали лопаты, – Таков наш долг!
– То есть Андрюшка – наш новый Вермеер? – неуверенно сцепил я одну мысль с другой.
– Надо быть слепцом, чтобы не видеть! – громыхнула Лиза уже всерьез и подняла руки к потолку, а точнее, к грустным куклам, которые, подвешенные на невидимых лесочках, все смотрели на нас сверху, – Это же многофигурная композиция! Пластика! Грехи человечьи, воочию, во плоти. Это же новый Босх, не меньше. Нужно же понимать….
– То есть ты предлагаешь устроить музей имени Андрюши?
– Ценить надо. Любить надо. Любовь – это подарок жизни!
– А поцелуй – подарок любви, – сказал я, не думая, впрочем, лобзаться с трансвеститкой, которая, выговорившись, умолкла, закаменела снова, словно кончился у страшной куклы завод.
Я понял. Ей казалось, что весь мир только и знает, что интересуется творениями покойного портняжки. Ей казалось, что мир обязан думать о покойнике, останки которого гниют сейчас на кладбище. Мир не имеет права забыть его, нелепого гения, мир и не забудет, потому что такова ее – Лизаветы Бедной – убежденность.
Она удивительно наивна, эта Лиза. Я чуть не взвыл от зависти.
Я б и взвыл, но явился тот.
Тот, который….
Тот, который…
Нет, порядок другой был.
Сначала встряла Даримка-тыковка.
Она подобралась к нам как-то особенно кособоко, отчего беременный ее живот казался еще больше – необычайно большим, для такого маленького тела, для таких – кривоватых – ножек и прутиков-ручек. Живот беременной бурятки казался рифмой к луноподобному, азиатскому лицу с арбузными семечками глаз.
Даримка была напугана – от природы желтоватое, лицо ее будто посыпали пеплом.
– Что такое? – Лиза разом позабыла речь свою о ценностях искусств; у нее военный опыт и она знает, конечно, как вести себя в экстремальной ситуации.
– Врача? Рожаешь? – выдохнул мой рот еще до того, как успели сообразить мозги.
А что еще можно подумать по поводу глубоко беременной женщины, ухватившей себя за живот, глядящей испуганно и серо?
Даримка лишь сжала губы в точку и, страдальчески выпучившись (из арбузных семечек делая, скорей, дынные, если б те тоже были черны), помотала головой.
– Ты кого-то видела? – спросила Лиза.
Даримка закивала и, словно боясь, что слова сорвутся с ее губ, закрыла рот ладошкой.
– Ты видела? – Лиза расставила ноги как в боевой стойке. Автомат Калашникова за ее спиной смотрелся бы сейчас в самый раз – и, ей-богу, красный наряд обезумевшей леди не был бы тут помехой.
Ведь воина делает не наряд. Воина делает воин.
– Ты уверена? – спросила Лиза, – Точно? – и, прочитав что-то, в чуть расширившихся глазах испуганной бурятки, заговорила дальше быстро, коротко, по делу.
Еще недавно Лиза казалась обезумевшей от искусств старой девой, но, вот, щелкнули неслышимо невидимые часики – и глуповатая оболочка отпала, проявился совершенно другой человек, и, пожалуй, такой трансвеститка была мне больше по душе. Она была на своем месте. Не какая-нибудь кривобокая богиня мщения, а настоящая боевая амазонка.
Воительница.
– Иди, – скомандовала Лиза, – Спрячься. Там подсобка, помнишь? – Даримка закивала. Лиза посмотрела на меня, – Машина свободная есть?
– Можно Кирычу сказать. Только мы поссорились, – я почти пролаял.
– Другой машины нет?
– Надо Марка спросить.
На лицо Лизы набежала тень: обида была не забыта, вариант с Марком ее не устраивал.
– Иди-иди, – сказала она испуганной бурятке, – Жди там. Ничего не бойся. Поняла?
Та не ушла, а расстаяла, бывает такое и с глубоко беременными.
Лиза посмотрела в пол, на свои ноги в телесного цвета колготках, на красные туфли.
Я чувствовал, как сжимается и пульсирует вокруг нас время, как события набирают ход, как, прописанное неведомо кем, начинает проявляться.
– Он здесь, – сказала Лиза.
– Кто?
– Злоумышленник, – она подняла на меня взгляд.
Тот, который….
– Кто?
Лиза лишь покачала головой.
– Это ты детективов в своей библиотеке начиталась?
– Я читаю только классику.
– И, вот, теперь ты решила вычислить Раскольникова, – я был настойчив, – В роли жадной старушки – модельер Андрюшка, так что ли?
– Злоумышленник кто-то из ваших.
– Из которых?
– Следы к вам ведут. Твоя подруга, которая была у меня в гостях…
– Да, – перебил я, – Манечка. И что?
– Она была в клубе, когда убили старика.
– Ты про Пироговну?
– И почерк похож, – Лиза не столько говорила, сколько думала вслух, – Нож, внезапность, сила. Все, как с Андреем.
– Это тебе Достоевский нашептал?
– В тот вечер в клубе работала Дарима. Мыла полы. Она видела твою подругу. Не одну….
– И что? Поделившись планами с поломойкой, Манечка взяла нож и укокошила старика Пироговну? Вы бредите, Лиза!
– Он кто-то из ваших, я чувствую.
Щелчка в голове своей я не расслышал, хотя он должен бы быть.
– Слушай-ка, а не потому ли ты Даримку к нам пристроила? Чтобы шпионила?
Лиза не ответила, и раскрашенное большое лицо ее не выразило ничего.
Я вздохнул.
– Сукин же ты сын.
– Дочь, – поправила она.
– Слушай, – я перешел в наступление, – а почему бы тебе не быть убийцей? Ты, например, больше подходишь.
– А пояснить сможешь? – она заинтересованно посмотрела на меня.
– Да, пожалуйста! Ты была близко знакома с Андреем. Вы даже дружили.
– Да, было такое.
– Ты в Чечне была. У тебя есть соответствующие боевые навыки.
– Ну, допустим. А мотив?
В поисках вдохновения я обвел глазами шумный зал. Да, вокруг все шумели и вечер длился обычным порядком.
– Сама же говоришь, что он был гений, – сказал я, – Позарилась на искусство.
– Зачем резать курицу, которая несет золотые яйца?
– А наследство? А творческое наследие? Пока художник жив, ты только его свита, а нет его – вон как размахнулась, целую выставку забабахала. Прославилась за чужой счет. Утолила амбиции.
– Положим, не без вашей помощи.
– Да, следы к нам ведут. Точнее, к тебе. Это тебе от смерти Андрея – прямая выгода.
– А старик мне тогда зачем?
– Пироговна под руку попал. Сама же знаешь, какой он был мерзкий.
– Да, уж, не ангел.
– И вообще…, – набрав в грудь побольше воздуха, я выпалил, – …ты сидела в дурдоме, и неизвестно еще, какое влияние оказал на тебя лечебный курс.
Так, как смотрела на меня Лиза, наверное, снайперы глядят, прежде чем подстрелить свою жертву. Я распалился.
– Да, я так чувствую. Скажи, почему тебе можно чувствовать, а мне нельзя? Вот я считаю, что ты сама – серийная маньячка, по тебе плачет электрический стул, и для того, чтобы избежать заслуженного наказания, ты наговариваешь на невинных людей.
Лиза усмехнулась.
– Ну, в дурке была не одна я.
– А кто еще?
– А ты разве не знаешь?
«Слезойблестелабирюзанасмуглойкоже», – зайцем скакала в моей голове странная мысль.
Все скоро станет ясно, совсем скоро – посулила Лиза, прежде чем смешаться с толпой. А я ей не поверил.
Не может быть – подумал я, чувствуя не страх, а, скорее, легкий озноб, как бывает, когда смотришь какое-то увлекательное кино. Люди всякие бывают, люди бывают разные – никогда не знаешь наверняка, кто каков, хорош ли, плох.
Еще я подумал о прихотливости человеческих отношений. Встречаешь человека, затем вы расходитесь, вроде бы, навсегда, но ниточка уже завязалась и, возможно, она прочнее некуда. Все как-то связаны друг с другом, – этих нитей, этих мостиков, перекинутых от человека к человеку, много, они не всегда видны, но неизменно существуют, а теперь ….
– Как считаешь? Брать? – возле меня очутился Федот. Он снова был один.
– Что? – спросил я.
– Фэшн-виктимс, или как там твой друг говорит.
– Если нравится, то почему бы и не взять. Только учтите, что в этом случае вы наживете себе врага в виде одной полоумной трансвеститки.
Федот рассмеялся.
– С такими врагами никаких друзей не надо. Кстати, Сергей тебе приветы передает. Желает удачи на жизненном пути.
– Какой Сергей?
– Сергей Конев – он оскалился, морща отбеленный пергамент своего лица, – Мы с ним, оказывается, давно знакомы. В фейсбуке в друзьях.
А-ах!
Я чуть не рассмеялся.
Я понял, как умудрился позвать Федота на вернисаж. Кого только нет в моей виртуальной адресной книге?!
– Мир тесен…, – начал было я, но голос мой заглушил рык прямо-таки звериный.
Тот, который…
Сестрам по серьгам
Разговор, который рыку предшествовал, я могу себе только представить, да и то плохо.
Как бы хорошо Марк ни умел подслушивать, знания его, как правило, остаются вещью в себе – рассказчик из него никудышный.
Было примерно так.
– Если Мася кто-то еще, а не я, то что же будет? – говорила снегурочка, приводя себя перед зеркалом в порядок, промакивая влажной салфеткой лицо, – Что же будет, если у меня украдут даже имя? Что останется у меня своего?
Она жаловалась Ашоту, который на правах дежурного кавалера при словоизлияниях этих присутствовал – благо, раковина с зеркалом была одна и для мужского туалета, и для женского.
– Может быть, вам поехать домой?
– Как же я могу ехать, если Суржик? Я должна показать ему, что равнодушна.
– Вы проверяете отношения?
– Мне нельзя делать больно.
– Он вас ударил?
– Что вы? – Мася распахнула глаза, – У нас дома насилия нет. У Суржика властные полномочия, он там у себя на работе насилием занимается, а дома нет. Плачет только, как маленький, если я его обижаю. Сердце мне рвет. Хотите, я расскажу вам страшную вещь?
Ашот если и ответил, то тихо, невнятно, неразборчиво – я не понимаю, зачем он таскался с Масей по вернисажу на глазах ее ревнивого мужа, а потому, слушая Марка, и реакцию его толком представить не сумел.
– Я – ненормальная. Мне кажется, я тоже могу взять нож и зарезать до крови.
Ашот охнул, это уж наверняка.
– А потом бедному Суржику опять забот полон крот: взятки давать, чтобы меня в тюрьму не сажали, или другие делать действия для правоохранительных органов.
– Пожалуйста, не шутите так, – попросил благовоспитанный красавец.
– Суржик считает, что меня в желтый дом на уколы надо сажать. У него сердце за меня болит. Он говорит, что если он умрет, то со мной случатся страшные вещи. А я говорю ему, какие могут со мной вещи случиться? А он говорит, – Мася развела руки, будто собираясь обниматься, – такие, вот, страшные. Знаете, иногда очень обидно, что я ненормальная. Страшно так обидно, но только вы про это никому, – покончив с обтираниями, она повернулась к Ашоту, – Ладно? Обещаете?
– Обещаю, – сказал Ашот, а Марк, который подглядывал за этой сценой в щель приоткрытой двери, чуть не повалился («Она, – рассказывал Марк, – так глазами сделала, как… ну, как… ну, я не знаю»).
Так вот. Не вопль то был, а рык.
– Вы знаете приемы самообороны? – сказал я в ту сторону, где должен был стоять Федот, но увидел только край его пиджака – он, опытный, спешил покинуть арену боевых действий.
Одни, подобно Федоту, бросились прочь, другие кинулись им навстречу. Сложным образом, недовершенной восьмеркой, меня выхлестнуло в ту часть зала, где куклы под потолком были особенно черны и мрачны.
А может мне лишь так показалось.
Рычал тот, кто и должен бы. Кто должен бы, кого боялись. Суржик, человек-волк.
Ашот смотрел на него, качающегося рычанию в такт. Картинный мужчина смотрел на мужчину-зверя без выражения, даже улыбнуться не потрудился.
Он лишь позой выражал свое отношение.
То, как Ашот сложил на груди руки, то как чуть-чуть откинулся, и даже то, как вывалился на лоб крупный черный локон – все указывало на презрительность. Суржик был для него, как досадная ерунда, грязь, налипшая на подошву его модного ботинка.
А зря. Суржик был и злой, и пьяный. Он хотел выяснить, как посмел надменный красавец выгуливать его любимую Масю. Как мог он посягнуть на его, Суржика, собственность? Кто надоумил этого павлина посягать на его, человека-волка, святые обязанности – защищать свою красавицу, быть ей плечом и опорой? Все это, только в пьяном серо-буром виде, он и пытался высказать – он клекотал, он нарывался на драку: ты… ты… ты….
На них смотрели, но никто не думал их растаскивать. Люди ожидали, как столкнутся они, каждый на свой лад живописный: хищный Суржик и глянцевый Ашот.
Смотрел и Кирыч, в юности профессиональный боксер, и Лиза-десантница смотрела, смотрел и Володя, он же правоохранительный орган. Пялились и какие-то другие люди, по которым нельзя было сказать, что они не в состоянии вступиться, вмешаться, о становить. Есть что-то завораживающее в мужской драке – когда не толпой на одного, а когда на равных, один на один.
Даже черные куклы под потолком – и те, казалось, таращились с интересом, блестели азартом их пуговичные глазки.
Мужчины были готовы сойтись в честном бою, а причина раздора присутствовала чуть поодаль. Взяв обеими руками свою яркую сумочку, Мася смотрела на них безучастно, словно происходящее не имело к ней происходящее никакого отношения.
– Он не может приставать к вашей женщине, – выпростался из людской толпы Марк, – У него другие интересы совсем. Вы не понимаете!
– Уйди, не с тобой говорю, – сказал человек-волк.
– А я с вами говорю, – не отступал Марк.
– Отойди, – попросил Ашот, – Без тебя разберемся.
– Разобрались уже, хватит! – выкрикнул Марк, – Сейчас возьмете и подеретесь, как дураки. Терри-бле!
– Драться? С этим чучелом? – сказал Суржик, – Да, я ему в рыло – его от пола отскребать будут.
– Скажи ему! – крикнул Марк, обращаясь к Масе.
А та – ледяная дева – будто и не услышала просьбу друга. Стояла, смотрела.
– Если вас есть ко мне какие-то вопросы, то задавайте, я вас слушаю, – сказал Ашот.
Суржик замахнулся, но траектория руки его странным образом изогнулась, а следом также странно провернулось и его тело. Суржик взвыл.
– Давайте просто пойдем каждый своей дорогой, – стоя за его спиной, держа его руку в своей руке, сказал Ашот.
– Убью, – дернулся Суржик, – Хоть пальцем ее тронешь, убью.
– Да, что вы к нему привязались! – заверещал Марк, – Ваши намеки, это же хоррор, так же нельзя!
– Брейк, – к дерущимся вышла и Манечка; голос у нее сделался громовой, даром, что певица, – Стоп! Хватит!
Толстуху они послушались, отступили, и были, наверное, готовы разойтись, так и не прояснив для окружающих причину стычки. Но рядом все трепыхался и заламывал руки Марк – он-то все точки над «i» и расставил.
– Он не может интересоваться вашей женщиной, – Марк вскрикивал и трясся, не видя ничего вокруг, комментируя какое-то свое собственное кино, крутившееся у него в голове, – Он не интересуется женщинами. Он мной интересуется. Вы поняли, да?! Отстаньте от него! Что вы пристали!
Когда на свет божий вылезают тайны, когда вспучиваются они, как болотные пузыри, то почему-то вокруг всегда царит тишина. Словно мирозданию угодно, чтобы все без исключения о чужой тайне узнали.
Так было и в этот раз.
– Так, это и есть твой шотландец? – сказал я в гробовой тишине.
Дальше мне показалось, что посыпал хрустальный дождь – перезвоном, в разнобой звенящимми каплями.
– Ой, ну, уморили, ну, уморили же, – рассмеялась Манечка, хлопая себя по ляжкам, по бедрам, по груди, как в бане веником. Ну, комедия, же, ну, умереть, лопнуть же со смеху, ну…. Оне интересуются. Оне, значит, интересуются. А я то дура! Все корю себя, страдаю, стыдно мне – человека хорошего предала. Муки совести у меня. Ты! – резко оборвав свой злой смех, она посмотрела на меня, – Ты мне судилище устроил. А что ж ты теперь их не судишь? – она указала в сторону Ашота и Марка, – За твоей спиной. Нет, за моей! За моей спиной спелись голубки, а я-то….
– Вот и узнала. Лучше поздно, чем никогда, – сказал Ашот. Это была, пожалуй, первая его реплика произнесенная в этот вечер с чувством.
– Что же ты за человек такой. А? – она посмотрела на Марка, – Я думаю, чему это он радуется? Ключ от квартиры – пожалуйста, прикрытие – да, не вопрос. Голенищев! – зычно выкрикнула она, хотя потертый человечишко с ней рядом стоял, – Они нас обманули. Ты представь? Провели, как детей на малине!
– Кто кого обманул – надо еще разобраться, – сказал я.
– Получается, что никто никого, – сказал Кирыч, следивший за событиями также внимательно, как и я.
– Э, я не понял, – сказал Суржик, пьяно моргая.
– Объясняю, – сказала Манечка, – Я крутила любовь с этим хреном с тютелькой, – она наставила палец на Ашота, – А он в то же время играл с тютелькой этого хрена, – она перевела палец на Марка, – А хрен этот устраивал мне свидания с другим. Сводником работал, – тут она и своего Голенищева взглядом одарила.
– Хрень, – откуда-то сзади прокомментировала события Клавдия.
– Так, ты – двустволка, – осклабился Суржик, поглядев на Ашота, – И нашим, и вашим….
Кто-то хихикнул в толпе. И правда, смешной получался театр.
– Да, вы на себя посмотрите! – пронзительно заверещал Марк, – Вы думаете, мы про вас ничего не знаем? А мы знаем давно все!
– И что же вы там все знаете? – волчье у Суржика было лицо, волчье.
– Думаете, уехали за границу, сделали там себе чик-чик, и все шито-крыто? Ха! – выкрикнул Марк.
А тут и Мася зазвенела. Даже для этого зала, с такими высокими потолками, крику было все-таки многовато.
– Дорогой, ты разве не видишь? Этот плохой человек нас оскорбляет. Он не имеет права нас оскорблять! Он – плохой человек! Сделай же что-нибудь! Ты же – мужчина.
И боя не получилось, не вышло и расправы. Едва Суржик, следуя указанию, сделал шаг, как на него с одной стороны навалился Кирыч, с другой – не менее крепкий Володя.
– Не прощу, – хрипел Суржик, когда его потащили к выходу, – Не спущу.
– Неужели никто не хочет защитить мою честь? – оглядывая зал, произнесла Мася, – На ваших глазах оскорбили женщину. Почему вы стоите и смотрите? Вам разве не стыдно?
– Самоделка ты, а не женщина! – харкнул ей в лицо вконец осатаневший Марк.
– Все сама. Опять сама, – вздохнув, Мася щелкнула застежкой сумочки, сунула руку в ее бирюзовое нутро и выудила на свет божий черный пистолетик.
Дулом его она помахала Марку.
Читать бесплатно другие книги:
