Ангел в темноте Лешко Юлия

Спросила через паузу:

– С Андреем видишься?

Ольга покивала:

– Угу. Он же к Наташке приходит. Ну, вот где ее черти носят, а?

– Придет, не волнуйся, не поздно еще. А назад не просится?

– Андрюша? Нет, – Ольге не очень хотелось говорить на эту тему, ну да куда от Ленки денешься?

– А если бы попросился?

– Не знаю, Лен, ничего я не знаю.

– А кто знает?

– Ну что теорию разводить? Не просится же.

Подруги помолчали.

Лена вдруг засобиралась, спохватившись:

– Ладно, пойду, психотерапевт ты мой внештатный. Люська уже, небось, заждалась.

И обе замерли, услышав, как в замке поворачивается ключ.

Лена радостно пошла в прихожую:

– Вот, зря волновалась. Привет, красавица!

Наташка даже вздохнула с облегчением, увидев мамину подругу – значит, не влетит:

– Здрасть, теть Лен, – и, хитренько улыбаясь, убежала в сторону ванны. «Косметику смывать, будто я не видела, что опять глаза, как у бульдога, с двух сторон обведены», – поняла Ольга.

Лена, уже в дверях, сказала подруге, кивнув на закрытую дверь ванной:

– А хороша растет, чертовка! Твоя кровь…

Ольга помахала вошедшей в лифт Лене и медленно закрыла за ней дверь. Что-то, может быть, слово «кровь», вернуло ее к прежним мыслям о грустной девочке с длинными волосами, которая ждет ее в палате номер восемнадцать.

Ее ждали и другие дети, но не так, как эта знакомая девочка. Ольга ощущала ее ожидание почти физически. Ожидание и надежду.

В Маринкиной палате с утра тихо звучала музыка. Это Элтон Джон, ее любимый певец. Он пел о том, что верит в любовь. Дома на видеокассете у Маринки был записан клип, где плавали между небоскребами фантастические дирижабли и одинокая девушка со скрипкой играла посреди автомагистрали.

У Маринки не было мальчика, как у большинства ее одноклассниц, да и не влюблялась она еще ни разу по-настоящему. Ну, разве что позапрошлым летом в Болгарии ей очень понравился красивый смуглый мальчик Благовест… Они даже целовались в последний вечер. Это была Маринкина тайна от всех, даже от папы.

Марина полулежала на подушках, листала иллюстрированный женский журнал и подпевала Элтону Джону «I belive in love…», когда дверь с еле слышным скрипом открылась. Марина с удивлением посмотрела на это странное явление, потому что дверь открылась, а на пороге никто не появился.

– Кто там? – тревожно спросила она. Неужели кто-то шутит? Может, папа пришел? Он любит розыгрыши…

Из-за косяка выглянуло пол-личика – видны только маленькое ухо и краешек глаза:

– Я, – голос тонкий, но не робкий. Его обладателю интересно, а не страшно. Бояка не пошел бы вот так запросто в чужую палату.

– А кто – ты?

В проеме двери появилось дитя – маленькая худенькая девочка в линялом байковом красном халатике в розовых ромашках. Головка – совсем «босая», поэтому девочка больше похожа на мальчика. Немножко смешная. Нет, совсем не смешная. Хорошая, как воробышек.

– Я Зося.

Маринка улыбнулась маленькой гостье:

– Ну, проходи, Зося, раз пришла.

Зоська зашла и, косясь на рассаженных на подоконнике кукол, осторожно присела на краю Маринкиной постели. Видно, почувствовав, что нельзя только таращиться на чужих кукол, а надо и разговор вести, спросила:

– Ты новенькая?

Марина кивнула, глядя на Зоську с симпатией и интересом.

– А как тебя зовут?

– Марина.

Зоська поболтала маленькими ножками в комнатных тапочках, видно было, что ей и хочется поговорить с красивой взрослой девочкой, но она не очень знает о чем. И Маринка пришла ей на помощь:

– Ты в какой палате лежишь?

– В десятой. Нас там шесть: я, Янка, Света, еще одна Светка, Инна и… Галька еще была.

Она вдруг почему-то замолчала и быстро взглянула на Марину. Марина невольно нахмурилась. В голову ей опять полезло все самое ужасное…

Но Зоська, и не заметившая, как замерла Марина, беззаботно продолжила:

– А Гальку выписали на прошлой неделе. До дому. Это все твои куклы?

Марина улыбнулась: девчонке сразу хотелось про кукол спросить, она видела.

– Да, но только я в них давно не играю. Это просто… талисман.

– А что такое талисман? – Зося отвлеклась от созерцания красавиц на окне ради интересного непонятного слова.

– Ну, это такая вещь, которую всегда берут с собой, чтобы повезло.

Задумалась маленькая. И вдруг просияла:

– У меня тоже есть.

– А у тебя что?

– А вот, – и Зоська достала из-под халатика крохотный серебряный крестик на шнурке.

У Маринки вздрогнули губы:

– Это самый лучший талисман, Зося, лучше, чем мои куклы.

Зоська, услышав про кукол, подошла к подоконнику, внимательно осмотрела каждую, но не притронулась ни к одной. Маринка смотрела на девочку, улыбалась. Прошло время, когда она так же смотрела на прекрасных Барби.

…Вон ту, «Barby-style», папа первую привез из Польши, давным-давно. Она была первой не только у Маринки, но и вообще в их подготовительной группе. «А ручки согинаются?» – спрашивали девчонки. Маринка, которая и в шесть лет знала, как надо правильно говорить, важно отвечала: «Согинаются». И великодушно всем давала с Барби поиграть. И хотя у нее и ручки, и ножки сгибались, подружки играли с ней как со стеклянной.

Это уж потом глазастые, пышногрудые, длинноногие настоящие и поддельные Барби заполонили прилавки магазинов и рынки. У Маринки все были настоящие, от фирмы «Маттель». Ей-то не особенно это важно было, но вот папа любит все настоящее.

Маринка вспомнила про каждую куклу, и про детский сад, и про папу, а Зося все ходила от одной Барби к другой, заглядывала в их близнецовые лица.

– Какая тебе нравится, Зося? – спросила у девочки Марина.

– Все, – шепотом ответила гостья.

Маринка улыбнулась, глядя на худенькие ручки, заложенные за спину:

– Хочешь, я тебе подарю одну? Зоська испуганно повернулась:

– Ой, што ты, яна ж колькі грошыкаў каштуе! – и взялась руками за ушки, покачивая при этом головой. Видно было, что она кому-то подражает, от кого-то это уже слышала.

Маринка не отступала, понимая, что надо скромную Зоську уговорить:

– Выбирай, Зося.

Девочка поняла, что эта взрослая Марина не шутит и правда может подарить. Взяла одну, в пышном вечернем платье-кринолине с декольте и вырезом на спине, скрытом под пышными белокурыми волосами. Но потом, видимо, решила, что это слишком, и поставила ее на место. Выбрала самую скромную, «Barby-sport», в костюмчике для большого тенниса, с ракеткой в руке.

Маринка хотела привстать, но… так вдруг закружилась голова, накатила слабость, что пришлось откинуться на подушки и полежать тихонько… Вот, сейчас, пройдет…

Не проходит. Маринка собралась с силами и сказала, так четко выговаривая слова, что получилось почти строго:

– Зоська, возьми ту, что тебе понравилась, в пышном платье. Мне не жалко, а ты чего сама себе жадничаешь?

Зоська взяла куклу за ножки, разгладила кринолин, повертела так и сяк, любуясь, как сверкает бриллиантовое колье на шее куклы-красавицы. Оглянулась на бледную, покрывшуюся испариной Маринку, еще не веря, что куколка ее… И, как маленькая сомнамбула, начала двигаться к выходу. Потом, будто опомнившись, вернулась к лежащей неподвижно Марине, тихо-тихо сказала:

– Спасибо.

И выбежала, не простившись, со своим богатством из Маринкиной палаты. Затопали все дальше, дальше маленькие ножки…

Маринка какое-то время полежала неподвижно, глядя перед собой невидящим взглядом. Потом расстегнула пижамку и достала из-за выреза майки свой нательный крестик – изящный, золотой, на тоненькой цепочке. Он лежал на ее узкой ладошке и поблескивал алмазной гранью так празднично, как маленькая елочная игрушка. Она перевернула его и прочитала на оборотной стороне слова, которые очень часто слышала от покойной бабушки, подарившей ей когда-то этот бесценный крестик: «Спаси и сохрани».

Около полудня в кабинет заведующей отделением пришла медсестра, положила на стол Ольги Николаевны кипу разновеликих листков и листочков. Ольга перебрала их все, внимательно перечитала. Отложила несколько в сторону, в том числе с надписью «Бохан М. Г.».

Прочитала и задумалась…

А вот и Ирина Сергеевна.

– Ну, посмотрела? Как тебе Петкевича результаты? Неплохо, правда?

– Да, картина не самая плохая. Наверное, не стоит менять комплекс… – Ольга замолчала, снова взяла в руки Маринкин листик.

– Видели, Ирина Сергеевна?

Ирина Сергеевна заглянула в бумажку, кивнула:

– Четвертая группа, резус отрицательный… Не часто встретишь.

Ольга усмехнулась:

– У меня такая же…

Ирина Сергеевна посмотрела на Ольгу профессиональным взглядом:

– Я не знала, что ты резусница. Ты поэтому второго так и не родила?

Ольга грустно улыбнулась в ответ:

– А мне и Наташку не советовали. Не рекомендовали, так сказать.

Ирина Сергеевна сложила руки на груди:

– А ты, конечно, не послушалась?

– Как видите. Я хоть и студентка была, но все равно – медик, а в собственных глазах – так просто завтрашнее светило медицины. Кто бы меня смог убедить, что от беременности стоит воздержаться, а уж если случилось, то… чревато как бы. Никого я не послушала.

Ирина Сергеевна кивнула с одобрением:

– И слава Богу!

Ольга немного помолчала, а потом продолжила, улыбаясь своим воспоминаниям:

– Самое интересное, что по генетике у меня была пятерка. Я все эти резус-факторы посчитала, все учла, прикинула процент вероятности аномалии… В общем, не учи ученого! Но это теория. А практика… Короче, рожала я на два с минусом, вот с этим самым, от резуса отрицательного.

Ирина Сергеевна села на стул, приготовившись слушать. Но Ольга, кажется, уже все рассказала. Улыбка сошла с лица, она стала смотреть в окно, как будто стараясь увидеть что-то очень важное, но… далекое. Потом минутное наваждение прошло и она «вернулась». Заметила по-прежнему заинтересованное лицо Ирины Сергеевны и завершила разговор:

– А Наташка-то у меня получилась положительная… Она мое молоко выплевывала. Выплюнет, да как заорет басом! А я сцеживаюсь в раковину и тоже реву в голос: больно, обидно – молоко такое густое, качественное…

Ирина Сергеевна покивала:

– То-то твоя Наталья на искусственном вскармливании такая богатырша вымахала.

– Она и родилась больше четырех килограммов. Крупный был плод… – задумчиво сказала Ольга, снова вчитываясь в Маринкины бумажки.

Ирина заметила, что Ольга не отводит глаз от исписанных листков. Сказала:

– Какой папа у этой Маринки хороший. Каждый день к ней приходит. Я мимо палаты проходила, слышала, как она смеется. Он ей что-то говорит «бу-бу-бу», голос низкий, а она, как звоночек: «ха-ха-ха».

Ольга выслушала и произнесла со вздохом:

– Он ее в Мюнстер повезет. Для него в своем Отечестве… ничего нет.

Ирина Сергеевна взглянула на коллегу, прищурившись. А потом решилась:

– Оля, я не берусь его судить.

– Разве я сужу? Просто мне кажется, что тут, дома, ей и стены помогут, не только мы с вами.

Ирина кивнула, но все же пожимает плечами в раздумье:

– Конечно, ему спонсоры не нужны.

Ольга досадливо покачала головой:

– Нужны будут. Он не олигарх. Да только вот… Маринка здесь родилась, и он сам, и ее мама. И бабушка, и дедушка пили эту воду, ели этот хлеб, дышали…

Заметив поднятые брови Ирины Сергеевны, с некоторой запальчивостью продолжила:

– Ну да, и воздух у нас не горный, и вода далеко не криничная, и Чернобыль бабахнул… Но у крови есть память. Немецкий донор, при всех факторах совпадения поделится с ней еще и своей… генетической памятью, информацией, ну как еще объяснить? Его кровь, его мозг – не хуже и не лучше. Они просто другие. Чужие. Степень вероятности отторжения от чего зависит? А здесь, в Беларуси, и чужой человек хоть немного, а родной.

Ирина Сергеевна развела руками:

– Оленька, да ты просто поэт от гематологии.

Ольга махнула на нее рукой: она уже слышала нечто подобное от Геннадия Степановича Бохана!

– Не надо иронизировать. В чем-то я все равно права, вы же со мной согласны. Папа этой девочки сказал, что я идеалистка. Ну, хорошо. Но когда-нибудь, кто-нибудь, пусть не я, найдет этой «поэзии» вполне научное объяснение.

Ирина Сергеевна со вздохом вернулась на землю:

– А без донора девочке не обойтись – ни там, ни здесь. У нее есть брат или сестра?

Ольга подняла на нее печальные глаза:

– Она одна. Но вот у родителей надо обязательно взять анализы, на всякий случай. Будет хотя бы ясно, кому с ней ехать… в Мюнстер.

Вечером к Ольге Николаевне заглянула медсестричка:

– Ольга Николаевна, там вас девочка из восемнадцатой палаты, из отдельной, просит зайти, Марина… как ее, Бохан…

Ольга кивнула и пошла к Маринке.

Было еще не очень поздно. В вестибюле дети – маленькие и подростки – смотрели какой-то совсем взрослый, судя по жгучему поцелую на экране, сериал. Один, другой заметили идущую по коридору Ольгу, начали здороваться вразнобой. Ольга прошла мимо, чуть коснувшись пары головок рукой…

В палате у Марины телевизор не работал, зато звучала музыка: сегодня у нее было настроение для Бритни Спирс.

Бритни была единственной поп-звездой, которую Ольга Николаевна узнавала, что называется, с закрытыми глазами: Наташка очень любила ее песенки и всячески подражала хорошенькой американке.

Ольга Николаевна зашла к Марине, тихо закрыла за собой дверь. Постояла у двери, положив руки в карманы халата:

– Что случилось, Марина? Тебе нехорошо после процедур?

– Добрый вечер, Ольга Николаевна. Если честно, я просто узнала, что вы дежурите и хотела поговорить. У вас найдется для меня время?

Ольга села на стул рядом с кроватью, некоторое время помолчала, глядя на уже сгустившиеся сумерки за окном. Маринка тоже молчала. «Ладно, – подумала Ольга, – помолчим».

Потом сказала с мягкой улыбкой:

– У тебя очень хорошие манеры, Марина. Моей Наташке есть чему у тебя поучиться… Знаешь, я сейчас шла мимо нашей комнаты отдыха, и детки все: «Здравствуйте, здрасьте, Ольга Николаевна!» А видели меня сегодня раз по пять каждый… Потому что в деревне здороваются чаще, чем в городе: принято так. Они же почти все из маленьких поселков, деревень… И я вот шла и подумала: а чем плохо лишний раз человеку здравствовать пожелать. Правда, Маринка?

Необычное обращение врача заставило Марину тоже улыбнуться и немного расслабиться. Она кивнула и вспомнила, как в деревне летом ходили с бабушкой в продуктовый магазин. Через всю деревню шли и всю дорогу: «Добрый день! Здравствуйте!»

Ольга легонько вздохнула и спросила:

– Так о чем ты хотела поговорить?

Марина опустила глаза.

– Ольга Николаевна, я не буду спрашивать… ну, о чем вы не разрешаете спрашивать. Я просто хочу попросить вас… Когда будут приходить мои родители… Вы не говорите им правды, – и с отчаянием посмотрела на Ольгу. Видно было, что ее очень тревожит ее состояние.

Ольга посмотрела на Марину с укоризной, но ничего не сказала в ответ. Тогда девочка, как бы собравшись с духом, продолжила:

– Знаете, Ольга Николаевна, у нас такая семья, как бы это вам объяснить… Мама очень болезненная. Голова у нее все время болит, она даже плачет от этого. Мы с папой всегда старались ее беречь. Она вот на лыжах покатается – и неделю с температурой. Или окно откроет в машине – и все, готово: простыла. И нервы у нее слабые, она плачет вообще часто от ерунды.

Ольга внимательно слушала, а Маринка, видя, что ее слушают с интересом, стала говорить свободнее:

– У нас с папой даже шутка такая есть: у нас в семье один ребенок и двое взрослых, а ребенок – это мама.

Ольга улыбнулась, и Маринка улыбнулась тоже.

– И с чувством юмора у нее проблемы. Иногда с ней пошутишь, а она обидится, в общем, сложно с ней.

Маринка непритворно вздохнула, а Ольга постаралась спрятать улыбку. Следующие слова Марины не оставили от этой улыбки и следа:

– А теперь вот я заболела… Не знаю, как она перенесет. Я ведь у нее одна, других детей уже не будет.

Ольга заговорила мягко, стараясь не обидеть девочку, но тоном, не допускающим возражений:

– Марина, есть темы, на которые я вынуждена тебе запретить говорить.

Марина поспешно кивнула. Ей очень важно было, чтобы Ольга Николаевна не ушла:

– Да, я знаю, знаю, но я не об этом даже хотела…

Потом помолчала немного. Глаза ее предательски заблестели, а голос задрожал, но она все-таки сказала:

– Да нет, об этом.

У Ольги вздрогнули брови: уж очень похожа интонация девочки на отцовскую, Генину.

– Ольга Николаевна, вы обманывайте моих родителей, пожалуйста, сколько можно будет. Не говорите им, как у меня на самом деле. Ведь клятва Гиппократа не про это, не про то, чтобы правду говорить?

Ольга подвинула свой стул ближе, чуть-чуть приобняла Марину за плечи:

– Хорошая ты, Маринка. Дочка-мама… И не плачь, пожалуйста.

В гастрономе вечером обычная толчея. Усталая после работы Ольга Николаевна положила в корзину пакет кефира, сметану, направилась к хлебной стойке.

А Светлана перебирала коробочки с йогуртами, когда краем глаза заметила Ольгу. Долго смотрела на нее, забыв про покупки, но подойти не решалась.

В кассе Света заняла очередь почти сразу за Ольгой, машинально расплатилась, не сводя глаз с Ольги, которая, по-прежнему не замечая ее, неторопливо пошла к выходу из магазина.

И на улице Света шла за Ольгой шаг в шаг, и так же, гуськом друг за другом, они направились к дому.

Но когда между ними осталось всего несколько шагов, Света остановилась, развернулась и пошла к своему подъезду. Но тут мимо Ольги с веселым визгом пронесся на трехколесном велосипеде малыш, сделал резкое движение и чуть не вывалился из седла. Ольга успела подхватить его и… заметила Свету, стоящую возле своего подъезда. Кивнула приветственно ей головой. Света робко улыбнулась в ответ, сделала один нерешительный шаг по направлению к Ольге, другой, но Ольга уже сама шла навстречу Светлане.

– Здравствуйте.

Света как эхо ответила:

– Здравствуйте.

Ольга сделала паузу, потом, не дождавшись от Светланы никакого вопроса, произнесла:

– Марина сегодня неплохо себя чувствует. Только мне показалось, что она очень скучает без вас. Папа бывает у нее часто…

Света быстро-быстро закивала, опустив голову. Потом сказала приятным тихим голосом:

– Я всю эту неделю собираюсь, собираюсь… и не могу.

Ольга удивилась и даже не дала себе труд скрыть это:

– Почему?

Света подняла на нее свои огромные глаза, быстро наполняющиеся слезами, снова отвела взгляд:

– Ничего, если мы посидим с вами немножко?

Ольга с готовностью присела на скамейку.

И вдруг, как будто вспомнив, Светлана сказала:

– Меня Светлана, Света зовут. Извините, я сразу не представилась.

Ольга кивнула, и Света, глубоко вздохнув, начала говорить:

– Вы, наверное, привыкли к исповедям, да?

Ольга пожала плечами:

– Дети редко исповедуются. Жалуются, капризничают, плачут, ябедничают, но исповедоваться – нет. Да и в чем им?

Светлана опустила голову:

– Мне есть в чем.

Ольга решила переждать все паузы, все вздохи. Ей нелегко, этой женщине.

– Видите ли, Ольга Николаевна, у нас такая семья. Мы с мужем…

Было заметно, что ей трудно говорить. Мимо с победным кличем снова промчался, бешено крутя педалями, бесстрашный малыш на велосипеде. Света задумчиво посмотрела ему вслед.

– В общем, я знаю, что нуждаюсь в моей семье, в моем муже сильнее, чем они во мне.

Это признание прозвучало довольно неожиданно для Ольги. Она хотела остановить поток признаний Светы, но та жестом попросила выслушать:

– Да ничего в этом особенного нет, Господи, сплошь и рядом кто-то целует, а кто-то подставляет щеку. Главное – любить. Но я… В общем, вольно или невольно, теперь уже не знаю – так получилось, но я в нашей семье оказалась на положении самой слабой, что ли. Вы не поверите, ведь даже Маринка относится ко мне как старшая!

Ольга кивнула, вспомнив разговор с девочкой.

Света немного помолчала, а потом сказала уже совсем другим тоном, почти отчужденно:

– Это я виновата, что Маринка больна. Бог меня наказал, что надо мной всегда тряслись, как над маленькой: «Тише, мама уснула, у нее головка болит, у нее сосуды слабые», «Мамочка посидит в шезлонге, пусть отдыхает, может быть, заснет, а мы с тобой на складных стульчиках». И так всегда, везде, все время, а трястись надо было над ней.

Ольга сидела, опустив глаза, не перебивала, но и не делала ничего, чтобы выразить свое отношение.

Судя по всему, они ровесницы. И, конечно, ей было понятно, как трудно Свете сейчас. Она понимала, что избалованная, благополучная Светлана ненавидит себя за то, что смогла когда-то, возможно просто повинуясь женскому инстинкту, занять в семье самое привилегированное положение. «Мама-ребенок»…

Скорее всего, с ребенка все и началось. Беременная Светочка плохо себя чувствовала, ее в буквальном смысле носили на руках. Потом Светочка родила, и не высыпалась, и уставала, и мастит, и еще сто напастей – мало ли что.

Ольга строила свои догадки, а Света продолжала, почти сквозь слезы.

– А теперь… А теперь я вообще не знаю, что делать.

Но закончить ей не удалось: прямо к ним, сидящим на скамейке, широкими шагами, с широкой улыбкой на симпатичном лице и тяжелым рюкзаком («с яблоками!» – мигом догадалась Ольга) за плечами приближался бывший муж Ольги Андрей.

– Добрый вечер! Я не опоздал?

Ольга и Света встали, но не потому, что Андрей явился, а потому что разговор нарушился, оборвался на полуслове. Посмотрели друг на друга: Ольга – в замешательстве, Света – в смущении.

Ольга представила их, раз уж встретились:

– Света, это мой муж, Андрей.

Света протянула Андрею слабую тонкую руку: