Ангел в темноте Лешко Юлия

Дитя, сестра моя…

(Подружка осень)

Я очень люблю поезда. Не как средство передвижения, а как перевалочную базу – между тем, что было, и тем, что будет.

Я предпочитаю поезда самолетам. Мне нравится мерный стук колес, мелькающие за окном пейзажи, «эмпээсовский» чай… Я езжу в поезде, как другие женщины ходят в парикмахерскую, чтобы чуть-чуть измениться, снять стресс.

И, конечно, я сажусь в поезд не для того, чтобы просто ехать, куда глаза глядят – чаще всего я езжу в Минск к своей подруге Женьке.

Нашей дружбе четверть века, чуть меньше, чем нам самим. В общем, мы подружились сразу же, как научились отличать друг друга в ползающей по ясельному ковру компании.

Наверное, наша столь долгая и верная дружба была предопределена. Мы родились в одном роддоме с интервалом в шестнадцать часов. Дело было в военном городке, наши мамы ухитрились попасть в роддом в самый праздник. Первого мая, видимо, в честь моего рождения, трудящиеся высыпали на улицы с флагами и транспарантами, а второго, когда родилась Женька, они весело поднимали рюмки и бокалы дома…

Сохранилась фотография, где наши мамы после выписки стоят рядом возле роддома с одинаковыми свертками в руках. Наши рожицы, еле видные в кружевах, почти неразличимы. Между прочим, наши мамы никогда не были подругами, так что наш первый общий снимок – случайность.

Самое яркое воспоминание того, дальнего детства – утренник в младшей группе детского сада. Уж не помню, в честь какого праздника, но всем детям раздали цветные воздушные шарики. Женьке достался огромный ярко-красный, а мне – длинный и зеленый. Смутно помню, что была я не в восторге от доставшегося мне шара, да и не шара к тому же, и разревелась. Все недоброе в этом мире наказуемо, зависть в том числе, и первый опыт я получила именно тогда. Злополучный шар лопнул, а я зашлась в омерзительном вое. Смолкнуть меня заставила не воспитательница, а Чудо. Женька протягивала мне свой прекрасный шар – красный, целый… Я пыталась ей напомнить об этом случае много раз, но она только отмахивалась: «Брось, все ты сочинила». Или говорила: «Ну, родная, видно, ты так визжала, что другого способа заставить тебя замолчать не нашлось».

А я помню, правда, помню…

Мы росли, взрослели, такие разные астрологические близнецы. Женька была невысокая, ладная, очень смышленая, смешливая и живая. На щеках у нее были ямочки, и не только когда она смеялась, но и когда говорила. А я была стеснительной, худенькой, долговязой, с торчащими локтями и коленками, мало улыбалась. Мама говорила: «Просто странно – ты как будто знаешь, что мы будем жить в Ленинграде, – заранее такая бледненькая и худосочная. Там почему-то все такие».

Я никогда не завидовала Женьке, но всем своим детским сердцем восхищалась ею. Однажды услышала краем уха, когда мы шли мимо учительской: «Красавица растет…» У меня не было ни малейшего сомнения, что речь идет о Женьке. Прошло немало времени, пока я поняла, что говорили-то, наверное, обо мне.

В нашем детстве и юности все было, как у других подружек: и общие влюбленности, и интриги, и ссоры, и примирения. Женька умела мириться. Однажды, нам уже было лет по тринадцать, она мне сказала: «Знаешь, мне не нравится выяснять отношения. Если поссоримся, давай на следующий день встретимся как ни в чем не бывало. Мы ведь все равно никогда не поссоримся совсем, правда?» Мы не уставали друг от друга, нам всегда было интересно вместе. Женька любила поболтать, я – послушать. Откровенничать я могла только с ней, а она умела понимать меня правильно, лучше, чем кто-то еще.

А если посмотреть на нас тогдашних со стороны – ну что у таких разных девчонок могло быть общего? Женька всегда была центром любой компании, неформальным лидером, а меня многие считали гордячкой. Она любила конкурсы и подвижные игры – я их просто боялась: а вдруг запутаюсь в своих длинных ногах, грянусь оземь всеми костьми, то-то будет смеху… Женька тоже падала, разбивала коленки, но она даже хромала как-то очень ловко и без всякого смущения могла сказать красивому синеглазому девятикласснику Игорю Пахомову: «Пахомов, ты чего стоишь, не видишь – девушка упала?» И столько было в ее веселом голосе такой же веселой власти, что все ей обычно охотно подчинялись. И я в том числе.

Женька хорошо училась, почти не занимаясь при этом. Она много читала, а это помогало быть лучшей по многим предметам. Одно ей не давалось – иностранный язык. Это было для меня просто загадкой! У Женьки было отличное произношение, говорили, из-за хорошего музыкального слуха, но она не могла осилить грамматику. «Англичанка» говорила: «Женя, ведь у тебя прекрасные способности!» А я была усидчивой, и поэтому английский знала куда лучше.

В десятом классе нам пришлось расстаться. Обычное дело для детей военных: отца Женьки перевели в другой гарнизон, а мой вскоре демобилизовался и вернулся на родину, в Ленинград. Три года мы переписывались. За это время многое изменилось, изменились мы сами, но по-прежнему чувствовали необходимость друг в друге.

Я как будто заранее знала: когда лопнет мой очередной зеленый шар, подойдет Женька и протянет мне свой – целый, красный. И снова все будет хорошо.

Когда прошел срок службы Женькиного папы, он тоже вернулся туда, откуда был родом – в Минск. А Минск и Ленинград – это близко, двенадцать часов поездом.

Как-то сама собой родилась и укрепилась традиция: дни рождения отмечать вместе. Благо, что 1 и 2 мая всегда были выходными днями. Мы и студентками приезжали друг к другу в гости, а когда закончили институты и стали работать, старались поддерживать нашу традицию. Иногда это были единственные два дня в году, когда мы встречались, но, как говорила Женька, «дело не в интенсивности общения».

Тот памятный Первомай не был исключением – наше двадцатипятилетие я ехала отмечать в Минск. Женька предупредила по телефону, что меня ждет сюрприз, но какой именно, естественно, не сообщила.

Сюрприз открыл мне дверь. Высокий темноволосый молодой человек, из-за плеча которого едва виднелась моя миниатюрная подруга. Не помню точно, как я прореагировала на Сережу в тот первый раз. Скорее всего, была просто немного смущена внезапностью его появления в нашей с Женькой жизни. Для нее-то, конечно, никакой внезапности не было, а мне стало немножко тревожно, одиноко. Вернее, чуть более одиноко, чем всегда.

«Вот моя красавица-подруга», – объявила Женька, и на ее лице появилось обычное для таких случаев выражение. Мне иногда казалось, что она демонстрирует меня своим друзьям и моим новым знакомым как собственное изобретение или открытие… Не знаю, но вид у нее при этом был очень гордый. И еще она всегда считала нужным добавить с великолепным прононсом: «Банк „Креди Лионнэ“».

Я действительно работала в Ленинградском филиале банка «Лионский кредит», но особой гордости по этому поводу не ощущала. Мне, отличнице, окончившей факультет переводчиков иняза с красным дипломом, но не сумевшей при этом как-то проявить себя ни на профессиональном, ни на каком-то ином поприще, не казалось великим достижением то, что я работала личным секретарем директора филиала пусть даже одного из старейших банков Европы. Я и сейчас училась, постигая абсолютно чуждую мне экономику, хотя понимала, что по-настоящему в моей карьере пригодится все та же пресловутая способность к языкам. Я их, слава Богу, выучила аж четыре. Вот и секретарствовала – устно и письменно – на английском, французском, немецком и итальянском. По-русски я на работе только думала и писала письма Женьке, если выпадала минутка.

Я протянула Сереже руку и сказала: «Вообще-то я Анна, но дома и Женька меня зовут Асей». Он улыбнулся в ответ, осторожненько пожал мне руку и сказал в тон: «Я доктор Градов. Но и на работе, и Женька меня зовут Сережей. А ты действительно красавица».

Он работал в отделении детской реанимации, жених моей подруги доктор Градов. Я узнала об этом чуть позже, за столом. И почему-то именно этот факт окончательно примирил меня с появлением Сережи в нашей с Женькой жизни…

Почему нашей? Потому что с самого детства я привыкла к тому, что моя и Женькина биографии развиваются параллельно. Мы даже болели одними и теми же болезнями! Теперь мне предстояло самое трудное – привыкнуть к тому, что параллельные прямые плавно перейдут в перпендикулярные.

Да, мне было очень грустно в тот мой приезд. Я смеялась Женькиным шуткам, что-то рассказывала о своем житье-бытье, забавляла их с Сережей парадоксами французского менталитета, с которыми мне приходилось сталкиваться каждый день, и которому я не переставала удивляться.

И все же…

То, что они смотрели на меня с одной стороны стола, а я сидела по другую (а ведь в начале вечера чинно рассаживались с трех сторон!), то, что Женька, видимо, инстинктивно, то приобнимала Сережу за плечи, то касалась его руки, а он, так же бессознательно, брал ее руку в свою, было и чудесно и… невыносимо.

Наверное, я слишком привыкла, что очень долго в личной жизни и у меня, и у Женьки не происходило ничего значительного, вернее настоящего.

У нее всегда было много поклонников, а меня, прекрасную, сильный пол почему-то избегал. Причем началось это еще в институте. Один раз я даже стала «Мисс переводческого факультета», но ухажеров у меня от этого не прибавилось. Шустрые коренастые девчонки из предместий, мои однокурсницы, одна за другой прямиком из общежития выскакивали замуж; как правило, с толком, с чувством, с расстановкой выходили замуж и рафинированные «домашние ленинградки»… А я сидела в библиотеке, а чаще – дома и писала подруге Женьке письма, в которых вопросительных знаков было куда больше, чем восклицательных.

Устройство по отцовской протекции в «Креди Лионнэ» мало что изменило в моей личной жизни. Вероятно потому, что большинство моих коллег были безнадежно женатые французы. Нет, мне говорили комплименты, приглашали танцевать, почтительно провожали к дому, потом, когда я купила машину, до машины… Но редкий смельчак решался назначить мне свидание или просто пригласить в ресторан. И правильно, потому что чаще всего я отказывалась хотя бы потому, что никогда не видела себя замужем за иностранцем. Со своим любимым я должна говорить на родном языке – при переводе многое теряется…

Я не феминистка, не синий чулок, не закомплексованная старая дева, но что-то во мне, конечно, долгое время было не то. «Ты слишком много читаешь, – безапелляционно заявляла Женька в ответ на мои стенания. – В результате у тебя слишком умное лицо. Знаешь, многие мужчины воспринимают это как вызов и комплексуют. А потом добавляла: Да потеряй ты голову хоть раз! Наделай глупостей! Все сразу поймут, что ты живая, что ты не снишься…»

Правда, так лихо поучая меня, Женька вовсе не считала себя примером для подражания. Прямо скажем, не очень везло и ей.

Профессия – а она после окончания радиотехнического института работала в рекламном отделе выставочного центра – предполагала очень широкой круг знакомств. 85 % мужчин, с которыми ей приходилось общаться по долгу службы, попадали в эпицентр ее обаяния, напрочь забывая об очень важных вещах – цели визита, например, или своем семейном положении. Иногда она действительно «делала глупости», впрочем, не слишком кручинясь при этом, потому что она-то действительно была очень живой. Не той резвушкой-хохотушкой, как в детстве, а новой – спокойной, энергичной, собранной, как ее обожаемый компьютер, и при этом – очень естественной и любезной. Самое удивительное – от природы веселая и остроумная Женька мало улыбалась. А ведь улыбка у Женьки такая светлая, такая нежная! Но – «для домашнего пользования».

Почему же мы, дожив до двадцати пяти лет, так ни разу и не вышли замуж?

Правда, меня однажды позвал замуж француз – представитель дирекции нашего банка. Попросив меня задержаться после работы, он весьма доходчиво объяснил мне, что моя внешность, манеры и даже возраст вполне соответствуют его вкусу, а его положение в обществе и банковский счет просто не могут не устроить меня. Во время объяснения мсье Пулен даже чуть-чуть волновался, перебирая в моих руках подаренные им фрезии. Все было очень симпатично, но необходимость грассировать всю оставшуюся жизнь меня в тот волнующий миг не прельстила. Равно как и сам элегантный месье Пулен с его четким пониманием жизни. Мне удалось не вызвать в нем праведного гнева, мягко (о, великий и могучий французский язык!) отказав ему, но удержаться от попытки уволить меня он все-таки не смог. К счастью, достаточно веской причины помимо моей черной неблагодарности для увольнения не нашлось, и его происки потерпели крах.

Работа на капиталистов отнимает у меня большую часть времени, а личной жизни без определенной свободы, как известно, не бывает.

Значит – не бывает…

Женька выходила замуж в октябре. В Минске стояло короткое бабье лето и, возвращаясь по залитым солнцам улицам домой из Загса, Женька радовалась: «Успели до дождей!»

Невеста была без фаты, в платье из серебристой ткани, но зато в роскошном белом пиджаке. Сиреневые, розовые и белые астры в ее руках были похожи на забавного разноцветного ежика – Женька держала их за самые головки.

Выскочив из такси, стали фотографироваться у дома Женькиных родителей. Сережа оторвал один из шариков с машины, Женька взяла его в руку и как-то особенно ласково улыбнулась мне. Она помахала мне рукой с шариком, и я поняла, что она вспомнила мою любимую детскую историю… и в этот миг щелкнул фотоаппарат.

У меня есть эта фотография. Если бы не облетевшие деревья, можно было бы подумать, что на дворе май.

После ее замужества наши встречи не стали реже. Чаще я приезжала в Минск: им с Сережей трудно было вырываться вдвоем. Я полюбила этот город – и зимой, и летом очень чистый, нешумный, малолюдный в сравнении с Питером. Молодожены водили меня по городу, показывали достопримечательности: Красный костел святых Симона и Елены, Троицкое предместье… Вечером, уже дома, произошел смешной инцидент.

– Ну что, запомнилось тебе что-нибудь, Ася? Целый день колесили… – спросил Сережа.

– Да я, наверное, уже не заблужусь в Минске. Все понравилось, хорошо у вас.

– А что особенно? – не унимался Сережа.

Не знаю, какого ответа он от меня ждал. Архитектурой Минск потрясти меня, как ни жаль, не смог.

– Знаете, что меня поразило больше всего?

– Прямо уж поразило?

– Да. Грустный Ленин. Самый грустный, какого я когда-нибудь видела.

Повисла пауза. Не засмеяться, глядя на обескураженные лица моих друзей, я не могла.

– Анна, Бог с тобой, какой еще грустный Ленин? – выговорила Женька.

– Ну, как же! Сидит на площади, задумался. Вокруг народ, кто на скрипке, кто так стоит…

Как они смеялись! А потом наперебой объясняли, что это Якуб Колас, классик национальной литературы, что, слава Богу, недоразумение выяснилось так скоро, а то весть о печальном вожде мирового пролетариата уехала бы вместе со мной в Питер, а там людская молва понесла бы ее дальше…

Целый месяц я жила воспоминаниями о той моей поездке. Вспоминала все слова, сказанные мне Сережей, все самые неважные, самые незначительные. Я, которая казалась себе многомудрой, разочарованной в жизни и мужчинах дамой, перебирала в памяти все его добродушные комплименты, все невзначай брошенные взгляды. Но главное – в моей «сокровищнице» была фраза, которую я не променяла бы ни на какое самое цветистое признание в любви, даже если бы с этим признанием ко мне разбежался сам Ален Делон.

Мы сидели вечером за кухонным столом, пили сухое вино. Женька очень смешно рассказывала, как она проводила международную полиграфическую выставку и в последний день перед открытием лихорадочно исправляла грамматические ошибки, которые обнаружила в великом множестве на громадных транспарантах. Как пьющий художник важно объяснял ей, что умеющий рисовать писать не должен, а обратная идиома у него никак не получалась, потому что с ударением в слове «писать» у его подсознательно возникли проблемы…

Женька рассказывала, я смеялась, а Сережа, томный, разомлевший от вкусного ужина, легкого вина, общества приятных женщин, вдруг сказал: «А жалко, что я не живу в Объединенных Эмиратах». «Да, там тепло», – сказала я. «Там богато, там нефть!» – добавила Женька. «Там я завел бы себе гарем», – важно изрек Сережа. Мы покатились со смеху. Для молодожена это было лихо, но, слава Богу, у Женьки с чувством юмора все нормально, поэтому она спросила своего размечтавшегося мужа: «А нам-то с Асей в твоем гареме место найдется?» – «Так мне больше никто и не нужен», – успокоил жену Сергей.

Промаявшись несколько дней, я пошла на ужасный с точки зрения собственной морали поступок. Купив билет в оба конца, я поехала в город моей безответной любви. Приехала рано утром, но кралась по улицам города «аки тать в нощи»: ехала троллейбусом, в метро не спускалась – там можно встретить Женьку, а предстать пред ее светлые очи во всей красе… Скорее я дала бы обрить себя наголо. Женька, Женька, прости меня!

Я ехала в детскую клиническую больницу. Я уже знала, как ее найти: Сережа в тот мой приезд махнул рукой влево от проспекта, по которому мы ехали к ним домой.

Впрочем, найти больницу было половиной дела, а вот пробраться в отделение реанимации оказалось задачей посложнее.

Судьба избавила меня от этого испытания. Пока я осмысливала возможные варианты незаметного проникновения туда, где работает мой любимый доктор, к подъезду с надписью «Приемный покой» подъехала газель с красным крестом, и из нее выбрался… Сережа. Выбрался – потому что он, такой высокий, очень странно согнулся в три погибели, неся на руках маленького человека. Никогда раньше я не видела, чтобы можно было обнимать дитя, прикрывая его спиной, плечами, даже головой…

Как я любила его в эту минуту! Коротковатый белый халат, голые по локоть сильные руки, нахмуренные брови вразлет – таким я его еще не знала…

Я видела его не больше минуты – он быстро скрылся за дверью приемного покоя, но я вполне была счастлива и этим.

До вокзала я шла пешком и совсем не устала…

Как-то весной они приехали в Ленинград на пару дней. Мои родители были страшно рады, да и Женька всегда умела создавать праздник своим присутствием.

Было чудесно. Мы бродили по моему любимому городу, я сама на своем «гольфе» свозила их на Васильевский остров, к Ксении Петербуржской. Мы – все трое – написали записочки Ксении – таков обычай. Я написала в своей: «Пусть мы все будем счастливы».

А они и были счастливы – это ведь невозможно ни скрыть, ни сыграть. Да, зная свою подругу, я и представить не могла, чтобы Женька вздумала играть это. Она не то что светилась изнутри, она искрилась снаружи…

А Сережа, неболтливый и немного грустноватый по обыкновению, просто выглядел очень отдохнувшим, будто бы сбросившим хоть на время какой-то тяжкий груз.

Когда-то он поделился: «Знаешь, к нам иногда попадают такие крохи. Нужно внутривенно вводить, а у них ручки толщиной с мой палец…»

Я почему-то всегда помнила о его профессии. Мне кажется, даже если бы я не знала точно, кто он, я догадалась бы: этот человек лечит детей. Он спасает им жизнь.

«Иногда не получается, – однажды сказала мне Женька. – На него в такие дни больно смотреть – он умирает вместе с ними».

Пасмурный весенний питерский денек, высокий Сережа, маленькая Женька, чугунные узоры ограды на Васильевском, две руки, два кольца…

В тот день я совершенно отчетливо, окончательно поняла, что люблю Сережу. Люблю. Признаться себе в этом оказалось очень легко, приказать себе тут же забыть об этом – невозможно.

Что может быть банальнее, смешнее и жальче, чем безответная любовь к любимому мужу любимой подруги?

Так я старалась вразумить, пристыдить сама себя, но все было бесполезно.

Освободившись от необходимости врать самой себе, я упивалась своими противоречивыми чувствами. Ни о каком романе с Сережей я и думать не хотела, нет! Мне достаточно было любить его издали. Я знала, что никому не наврежу своей любовью. Впрочем, эту мою жертву никто не примет, просто не заметит – уж я постараюсь. Мои невидимые миру слезы останутся при мне.

Господи, а ведь этого следовало ожидать! Мы с Женькой слишком долго смотрели на мир «одной парой глаз»…

Они уехали, а я в ближайшую субботу пустилась в тот же путь, к Ксении. Она меня вразумила, может быть, она и спасет.

Ехала в трамвае, смотрела на лица пассажиров, думала: «А ведь я не одна к Ксении. Как много страж дущих…»

Ксения меня, наверное, не приняла: молитва на мой грешный ум не шла. И поделом… Я погладила чугун решетки там, где его касались их пальцы, и тихо, светло всплакнула.

А на обратном пути я познакомилась с Сашей.

Вернее, познакомился со мной он, но виновата в этом я сама.

Он стоял у самой двери в трамвае и на каждой остановке выходил, выпуская пассажиров, а потом опять заходил последний. Я уставилась на него во все глаза: в профиль он был ужасно похож на Сережу! Не почувствовать мой немигающий взгляд было невозможно, он обернулся в мою сторону, а я… чуть не закричала от отчаяния.

Наивно было полагать, что внешнее сходство влечет за собой и внутреннее, но поначалу мне, наверное, было достаточно и этого.

Поймав мой пристальный взгляд, высокий парень в черной куртке оглянулся на всякий случай: не протиснулся ли ему за спину еще кто-нибудь, а потом, видимо, заинтересовавшись столь нахальной растрепанной блондинкой с красными от слез глазами, стал медленно пробираться в мою сторону. Когда я сделала движение по направлению к выходу, он форсировал события и через секунду уже стоял рядом со мной на остановке.

У него хватило ума и деликатности, чтобы не спросить у меня в лоб, что вызвало мой неподдельный интерес. Вместо этого он спросил, правильно ли вышел на этой остановке, потому что разыскивает дом номер… От меня не укрылся его быстрый, можно сказать, молниеносный взгляд в сторону ближайшего дома, а также то, что номер он назвал тот, что находился на приличном расстоянии от остановки. Одно осталось для меня загадкой: как он смог сходу определить направление, в котором поплетусь я?

Было в его галантном нападении что-то гусарское. Несмотря на то, что в докторе Сереже гусарства не было никакого, мой новый знакомый Александр, так похожий на него, мне понравился. Кстати, первое впечатление меня не обмануло: Саша был не гусаром, но – кирасиром! Он был членом элитного ленинградского клуба «Солдаты 12-го года». Это было так оригинально, так мило, немного ребячливо и очень романтично.

Мы стали встречаться, и мне показалось, что наша встреча – это знак свыше. «Каждому – свое». Это, наверное, мое. А Сережа – Женькино.

Он называл меня не Асенька, а Осенька – от слова осень. Наверное потому, что я часто грущу. Мне нравилось. И все вокруг говорили, что мы прекрасная пара. Правда, когда мы бывали вместе в гостях, я не ловила себя на том, что все время хочу сидеть с ним рядом, касаться его руки и чтобы он обнимал меня за плечи…

Саша не спешил с предложением, а я не настаивала на оформлении наших отношений хотя бы потому, что, несмотря на близость, возникшую между нами, я так до конца и не определилась в своих чувствах. Просто, наверное, начала понемногу привыкать к тому, что со мной рядом красивый, добрый, неглупый молодой человек, которому небезразлична не только моя наружность… Все было как будто хорошо, и все же было что-то «недо…» в наших отношениях. Иногда я сама казалась себе настоящим чудовищем, холодным, бесчувственным, но милостиво принимающим знаки внимания; иногда – несчастнейшим существом на свете, никем не понятым, никем не оцененным; иногда хотела разорвать эту полулюбовную связь, но чаще всего думала о Саше как о единственном спасении от самой себя. Три года мы разбирались друг в друге, а каждый – в себе…

Все решилось само собой, когда я почувствовала, что беременна. Первым делом я сообщила об этом не Саше, как нужно было бы, – я кинулась звонить Женьке.

– Ася, Анна, с ума сойти! – Женька кричала в трубку что-то радостное и нечленораздельное. – А сколько ей уже?

– Кому ей – беременности? – грубовато осведомилась я.

– Девочке, – растерянно уточнила Женька. И я вдруг поняла, что она плачет.

И тоже заплакала. Я плакала не оттого, что мне предстояло сообщить отцу моего ребенка о его скором появлении на свет, а потом ждать его высочайшего мужского решения. И не потому, что вне зависимости от этого решения, я буду рожать от полулюбимого мужчины, а от любимого не рожу никогда. И не потому, что просто боюсь всего этого…

Я заплакала после этого простого, теплого слова «девочка». То, как произнесла его Женька, было невыносимо. Она, конечно, хотела ребенка, наверное, девочку. А ребенка у Женьки не было, у нее был только Сережа.

…А у меня был Саша. Он поступил по-мужски, и уже назавтра мы отправились в ЗАГС. Нас обещали расписать через два месяца. Мою маленькую девочку никто и не заметит. О ней будем знать только мы четверо: я, Женька, Саша и Сережа. В том, что она сразу рассказала обо всем Сереже, я не сомневалась.

…Единственный раз мы отмечали наш день рождения, а заодно и наше с Сашей новоселье вчетвером. Моя аристократичная свекровь сделала царский жест – разменяла свою шикарную квартиру в «старом фонде» на очень неравнозначные две. Худший вариант достался нам, но мы в обиде не были, напротив…

Я, уже основательно беременная, куксилась в своем широком платье, в своем широком кресле с бокалом красного виноградного сока в руках.

Сережа присел возле меня на ковер, погладил ласково по руке и сказал:

– На УЗИ разглядели что-нибудь?

– Девчонка, – ответил за меня мой муж, пытавшийся настроить свою гитару в другом углу комнаты.

– Странно. Говорят, девочки всю мамину красоту забирают, а я тебя, по-моему, никогда красивее не видел.

Я в тот вечер была на слезе, поэтому тут же разнюнилась:

– Да неужели? Я без этих пятен была бледновата? Широкий нос меня очень украшает? Ты вообще раньше-то меня видел, Сереж? Гоген, вот кто бы меня оценил…

Сережа улыбнулся, вернулся к Женьке, обнял ее за плечи.

– За вас, девочки, – сказала моя подруга.

До сих пор помню коктейль, который я выпила за Женькин тост: слезы с виноградным соком, один к ста…

Впрочем, идиллии не было – ни в моей семье, ни в Женькиной. С ее слов знаю, что в первые годы семейной жизни слово «развод» было очень часто употребляемым в их семейной лексике. Причин было множество: Сережу раздражали Женькины частые командировки, а особенно – поклонники, которые ее, замужнюю, одолевали пуще прежнего. «Ну придай своему чарующему голосу пару-тройку хриплых нот, – язвительно советовал он ей, – чтобы они не думали, что ты уж так неотразима». Женька смеялась, втайне радуясь, что ее по-настоящему красивый муж так ревнует ее. А ему чаще всего было не до смеха: на Женькиной визитке значился и их домашний телефон, мужские голоса частенько звонили домой… Не знаю, не хочу думать, что Женька всерьез могла изменить своему Сереже, но не нравиться она не могла. «Это непрофессионально!» – дерзко заявляла она иногда. И хорошо, что Сережа при этом не присутствовал.

Иногда разводом шантажировала Женька. Сережа много курил – «снимал стресс», как он выражался, а Женька видела в этой вредной привычке целую философию. «Ну, оставь меня вдовой, оставь. Ни ребенка, ни котенка, кому я нужна? Ты же эгоист, тебе все равно, что потом со мной будет…»

«Если я не буду курить, я буду пить. Выбирай», – в пылу полемики однажды заявил Сережа, чем поверг Женьку в еще больший шок. Позже она признавалась мне, что на его месте, наверное, пила бы не просыхая…

Я, в силу своего вялого темперамента, редко устраивала своему супругу сцены, хотя причин для этого тоже было немало. Эгоизм, который во время нашего долгого романа как-то не бросался в глаза, в совместной жизни стал очень заметен.

И неважно даже – мне, по крайней мере, – что Саша не проявлял особого трепета по отношению к моим «беременным» прихотям и капризам. Гораздо неприятнее для меня было то, что к не родившемуся еще (но так любимому мной) ребенку он ухитрялся проявлять столь же беззаботное равнодушие.

Мой уход в декрет, совпавший с ремонтом нашей новой, но очень старой квартирки, сильно подорвал благосостояние молодой семьи. Жить в долг я к своим почти тридцати не научилась, а накопления подходили к концу.

Мой кирасир в свободное от «потешных» боев время трудился в турагентстве средней руки. Его заработок напрямую зависел от сезона, политической обстановки в мире, курса доллара, стихийных бедствий… Уйдя в декрет, я стала зависеть от всего этого тоже – и это было невесело. Мое предложение поискать работу поинтереснее в финансовом отношении энтузиазма не вызвало. Но зато вызвало встречное предложение: «Давай продадим машину, будем ездить на метро». Я, с таким трудом получившая права и еще надеявшаяся сама возить свою маленькую на дачу, резко запротестовала. «Мама поможет», – добил меня супруг…

Вспомнив школьные уроки труда, я шила разные мелочи для детского приданого, когда однажды, в один не прекрасный вечер открылась дверь, и вошел Саша с объемным баулом в руках.

– Осенька, – как-то вкрадчиво сказал он, – у тебя золотые руки…

Уловив в его голосе смутно знакомые интонации, я почувствовала себя Золушкой, которая должна натянуть на ножищу сестрицы свой хрустальный башмачок.

Баул был доверху наполнен раскроенными… буденовками.

– Отличный заказ с «Ленфильма», – щебетал Саша. – Тут всего три шва… Неплохо заплатят. Нам же пригодится?

Вероятно, за мой монотонный титанический труд заплатили и в самом деле неплохо. Но деньги очень пригодились моему супругу, а вовсе не мне. Не нам…

Помню, как неделей позже он от входной двери метнулся прямиком на кухню, крикнув оттуда:

– Осенька, я сейчас!

Брюшко мое к тому времени выросло настолько, что в домашние тапочки я влезала наугад – не видела их. Вот и тогда, нащупывая ногами тапочек, я замешкалась в комнате, когда дверь торжественно распахнулась, и в комнату влетел мой Саша.

О, что это было за зрелище!

Он весь сверкал – пуговицы, аксельбанты, лампасы! Высокий кивер он для пущего эффекта держал на согнутом локте, глядел орлом, щелкал каблуками…

Подушка – вот что сбило с него кивер и спесь, а также погасило улыбку. С меткостью, которой сама не ожидала от себя, неуклюжей, я швырнула в него вышитой думкой, на которой лежала до этого, нервно хихикнула, а уж потом дала волю слезам…

– Ну что ты ревешь? Мне некогда было звонить, такой случай, костюм бы ушел! Ты знаешь, сколько стоит его сшить, это же ручная работа! А тут по случаю, можно сказать, халява!

Я слушала вопли моего «оловянного солдатика» вполуха, меня больше беспокоило то, что происходит внутри меня. Во-первых, что-то происходило с душой, по-моему, громко, больно топая по сердцу, из нее уходила последняя любовь, а во-вторых…

В общем, к ночи мне стало совсем худо. «Скорая», слава Богу, не заставила себя уж очень долго ждать, и я отправилась рожать. Темная летняя ночь, тепло от асфальта, синеватые проблесковые огни на «скорой», растерянное, совсем детское лицо моего никак не взрослеющего мужа…

Я не доходила совсем немного, но может быть, это и к лучшему. Моя маленькая девочка не доставила мне никаких обычных в этих случаях хлопот, только счастье, безумное счастье встречи с ней!

– Похожа на меня, – расцвел Саша, впервые увидев дочь.

– И на тебя тоже, – зачем-то брякнула я. Впрочем, это было хамство, о котором я тут же пожалела и поспешила загладить. – Смотри, какие бровки, мои…

Маленькая примирила нас, даже сблизила, но, к сожалению, ненадолго…

Женька звонила мне каждый день, Сережа тоже давал мне по телефону дельные советы, которые порой вгоняли меня в краску. Благодаря их звонкам я чувствовала себя центром вселенной. Но центром вселенной была, конечно, уже не я.

– Как ты ее назовешь? – спросила как-то Женька.

– Евгенией, разумеется, – ответила я.

Женька помолчала, а потом спросила:

– Почему, Ася?

– Привыкла за столько лет, люблю это имя, – сказала я. А потом решилась и добавила: – Если бы моего мужа звали Сережей, я назвала бы ее Сашей, в часть моей мамы. А в честь ее папы – велика честь…

– Да что это с тобой? – изумилась моя подруга.

– Все в порядке, Женька. Пока в порядке.

Может быть, я была излишне требовательна, но меня и в самом деле изумлял мой муж. С одной стороны, он охотно играл с Женькой-маленькой, сюсюкал, таскался с ней на руках к зеркалу, любовался портретным сходством с собой, неотразимым… С другой стороны, ревновал меня к маленькой, жаловался на мою холодность, никогда не вставал к ней по ночам, из-под палки стирал ее пеленки.

Однажды я прочитала: мнение о том, что дети укрепляют брак, ошибочно. На самом деле дети – серьезное испытание. Помню, не поверила тогда. А вот теперь убедилась на собственном опыте.

Женьке-маленькой не было еще и года, когда Саша впервые уехал от нас к маме – пожить на время. Отдохнуть, отоспаться…

Он «отсыпался» почти шесть месяцев, проспав день рождения дочери. Его мама, а моя свекровь, тоже, видимо, вздремнула в тот день – я не стала их будить…

Приехавшая с очередным грузом «гуманитарной помощи» моя мама, человек прямой и недипломатичный, объявила с порога:

– Видела твоего красавца на Невском. С товарищем и девицей. Чует мое сердце, девица его, а не товарища.

Я заплакала не сразу, а потом, когда уложила Женьку спать. Бежать в суд с заявлением о разводе не хотелось. Просто – не хотелось, было почти лень.

Стало так пусто. И еще вспомнилось, как мы впервые мыли нашу доченьку. Саша нацепил белый медицинский халат и держал девочку так, как обычно мужчины держат хрупкие предметы, – чуть наотлет. Сходство с Сережей в этом облачении опять больно ухнуло где-то в сердце, а потом наваждение прошло…

Извиняться за сына приехала свекровь. Раньше мы никогда не беседовали так долго и так откровенно.

– Ася, ведь Саша… он немного не от мира сего, он любит праздник…

– Я тоже, – не к месту встряла я.

– Ты женщина, Ася, а он, наверное, никогда не станет взрослым. Ты думаешь, я в восторге от его инфантильности? От этих его солдатиков? Но я и винить его не могу. Мы с Сашиным папой развелись очень давно, он был маленький, возможно, я его… перелюбила. Он, наверное, только в своем этом клубе ощущает себя солдатом, героем… Ты прости его.

Мне показалось, что передо мной сидит парламентер, что завтра сам Саша, размахивая белым флажком, улыбаясь своей растерянной улыбкой, вернется домой. Мне даже захотелось этого – нестерпимо.

Но… Следующим жестом свекрови стало извлечение из сумочки довольно увесистого конверта.